П

отолок здесь был, как в погребе, такой тяжелый и низкий, что, пересекая комнату, люди пригибались, словно перекрытия лежа­ли на их плечах. В каменных стенах, будто бы изъеденных веками и сыростью, были выдолблены округлые кабинки, обтянутые красной кожей. Окон не было, и из прорех в кладке сочился мертвенный си­ний свет, каким пользуются при затемнении. Сюда входили по сбега­ющим вниз узким ступенькам, словно бы спускаясь под землю. Так выглядел самый дорогой бар Нью-Йорка, устроенный на крыше не­боскреба.

За столиком сидело четверо мужчин. Вознесенные на шестьдесят этажей над городом, они говорили, но не громовыми голосами, ко­торым подобает вещать из поднебесья; голоса их оставались приглу­шенными, как в каком-нибудь настоящем погребке.

— Условия и обстоятельства, Джим, — произнес Оррен Бойль, — условия и обстоятельства находятся вне всякого контроля со стороны человека. Мы сделали все, чтобы поставить эти рельсы, однако поме­шали непредвиденные обстоятельства, которых никто не мог ожи­дать. Если бы только, Джим, ты предоставил нам такую возмож­ность...

— На мой взгляд, истинной причиной всех социальных про­блем, — неторопливо проговорил Джеймс Таггерт, — является от­сутствие единства. Моя сестрица пользуется известным авторитетом среди части наших акционеров. И мне не всегда удается противосто­ять их подрывной тактике.

— Ты правильно сказал, Джим. Именно в отсутствии единства за­ключается наша беда. Я абсолютно уверен, что в современном сложном промышленном обществе ни одно деловое предприятие не способно преуспеть, не приняв на себя часть проблем других производств. Таггерт отхлебнул из бокала и отставил его:

— Им надо уволить бармена.

— Возьмем, ддя примера, «Ассошиэйтед Стил». Мы располагаем самым современным оборудованием в стране и лучшей организацией

58

производства. С моей точки зрения, факт этот следует назвать неоспо­римым, поскольку именно мы в прошлом году получили премию жур­нала «Глоб» за промышленную эффективность. И поэтому мы считаем, что сделали все возможное, и никто не вправе критиковать нас. Но что делать нам, если ситуация с железной рудой превратилась в общена­циональную проблему. Мы не сумели найти руду, Джим.

Таггерт молчал. Он сидел, чуть наклонившись вперед, широко уложив оба локтя на крышку маленького стола и стесняя тем самым троих своих собеседников, однако те не оспаривали привилегию же­лезнодорожного босса.

—Теперь никто не в состоянии отыскать руду, — говорил Бойль. — Естественное истощение залежей, износ оборудования, нехватка мате­риалов, трудности с перевозкой и прочие неизбежные сложности.

— Горнорудная промышленность рушится. И при этом губит мой бизнес, поставку оборудования для рудников, — заявил Пол Ларкин.

— Доказано, что каждый бизнес зависит от всех прочих, — изрек Оррен Бойль. — Поэтому всем нам приходится нести часть чужого бремени.

— Святая истина, — поддакнул Уэсли Моуч. Однако на него, как всегда, никто не обратил никакого внимания.

— Моя цель, — продолжил Оррен Бойль, — заключается в сохра­нении свободной экономики. Принято считать, что в наше время она подвергается испытанию. Если она не докажет своей социальной цен­ности и не примет на себя обязанностей перед обществом, люди не станут ее поддерживать. Если она не заручится поддержкой в народе, с ней будет покончено, не ошибайтесь на этот счет.

Оррен Бойль возник из ниоткуда пять лет назад, и с тех пор имя его не сходило с обложек всех журналов страны. Он начал с собствен­ного капитала в сто тысяч долларов и правительственного займа в две сотни миллионов. В данный момент он возглавлял колоссаль­ный концерн, поглотивший множество более мелких компаний. Этот факт, как он любил говорить, доказывал, что одаренная личность пока еще может преуспеть в этом мире.

— Единственным оправданием частной собственности, — прого­ворил Оррен Бойль, —является служба общественным интересам.

— В этом, на мой взгляд, нельзя усомниться, — сказал Уэсли Моуч.

Оррен Бойль звучно глотнул. Этот крупный мужчина наполнял все вокруг себя шумными, по-мужски широкими жестами; он произво­дил впечатление человека, переполненного жизнью, если не смот­реть в узкие черные щелочки глаз.

59

— Джим, — проговорил он, — риарден-металл — это просто ко­лоссальная афера.

— Угу, — буркнул Таггерт.

— Я еще не слышал положительного отзыва о нем ни от одного эксперта.

— Да, ни от одного.

— Мы совершенствовали стальные рельсы не одно поколение, увеличивая при этом их вес. Верно ли, что рельсы из риарден-метал - ла оказываются более легкими, чем изготовленные из самой дешевой стали?

— Верно, — кивнул Таггерт. — Легче.

— Но это же вздор, Джим. Это невозможно физически. Для твоей загруженной скоростной главной колеи?

— Именно так.

— Ты накликаешь на себя несчастье.

— Не я, а моя сестра.

Таггерт неторопливо покрутил между пальцами ножку бокала.

Все примолкли.

— Национальный совет металлургической промышленности, — сказал Оррен Бойль, — принял резолюцию, требующую назначить комиссию для расследования вопроса о риарден-металле, поскольку применение его может представлять собой угрозу для общества.

— С моей точки зрения, это чрезвычайно разумно, — сказал Уэсли Моуч.

— Если согласны все, — голос Таггерта вдруг сделался пронзитель­ным, — если люди единодушны в своем мнении, как может возражать им один-единственный человек? По какому праву? Вот что хочу я знать: по какому праву?

Взгляд Бойля был устремлен прямо на Таггерта, однако в неярком свете черты его расплывались... он увидел только бледное, слегка голубоватое пятно.

— Когда мы думаем о природных ресурсах во времена их крити­ческой нехватки, — негромко промолвил Бойль, — когда мы думаем о том, что основное сырье расходуется на безответственные экспери­менты частного предпринимателя, когда мы думаем о руде...

Не договорив, он вновь посмотрел на Таггерта. Однако тот явно понимал, что Бойль передает ему слово, и находил удовольствие в молчании.

— Общество, Джим, обладает правом решающего голоса, когда речь идет о природных ресурсах, таких как железная руда. Общество не может оставаться безразличным к неосмотрительной и эгоистич­ной трате сырья антиобщественным типом. В конце концов, частная

60

собственность представляет собой всего лишь общественное попе­чение над производством, предпринимаемое ради блага всего об­щества.

Таггерт посмотрел на Бойля и улыбнулся; улыбка его как бы гово­рила, что мнение его в известной мере совпадает со словами собесед­ника:

— Здесь подают помои вместо коктейля. На мой взгляд, такую цену нам приходится платить за отсутствие здесь толпы, всякого сброда. Но мне хотелось бы дать им понять, что они имеют дело со знатоками. Поскольку завязки моего кошелька находятся в моих руках, я полагаю, что могу тратить свои деньги по собственному усмотрению.

Бойль не ответил; лицо его сделалось угрюмым.

— Послушай, Джим... — начал было он.

Таггерт улыбнулся:

— Что? Я слушаю тебя.

— Джим, конечно, ты согласишься с тем, что нет ничего губитель­нее монополии.

— Это так, — произнес Таггерт, — с одной стороны. Но с другой — ничем не ограниченная конкуренция не менее опасна.

— Верно. Совершенно верно. Правильный курс, по моему мне­нию, всегда пролегает посередине между двумя крайностями. И по­этому, на мой взгляд, общество обязано обрезать крайности, не прав­да ли?

— Это так, — сказал Таггерт, — согласен.

— Рассмотрим состояние дел в железорудной промышленности. Общеваловая национальная добыча руды сокращается с непристой­ной быстротой, что угрожает самому существованию сталеплавиль­ной промышленности. По всей стране закрываются сталелитейные заводы. И только одной горнодобывающей компании везет, только она одна не поражена общим кризисом. Ее продукция продается пов­сюду и всегда поставляется в соответствии с условиями договора. И кому это выгодно? Никому — кроме ее владельца. Честно это, по - твоему?

— Нет, —согласился Таггерт, — это нечестно.

— У основной доли производителей стали нет собственных руд­ников. И как мы можем конкурировать с человеком, который сумел отхватить внушительную долю созданных Богом природных ресур­сов? Разве удивительно, что он всегда поставляет свою сталь, в то время как нам приходится бороться, ждать, терять клиентов, бросать свое дело? Разве интересы общества позволяют одному человеку гу­бить целую отрасль?

— Нет, — согласился Таггерт, — не позволяют.

— Мне кажется, целью национальной политики должно быть пре­доставление каждому равных возможностей и собственной доли же­лезной руды, что привело бы к сохранению всей отрасли в целом. Как ты считаешь?

— Я согласен с тобой.

Бойль вздохнул. А потом осторожно сказал:

— Но как мне кажется, в Вашингтоне не найдется достаточного количества людей, способных понять прогрессивные тенденции в об­щественной политике.

Таггерт неторопливо проговорил:

— Такие люди есть. Конечно, их немного, и не так уж легко к ним пробиться, однако они есть. Я могу поговорить с ними.

Взяв свой бокал, Бойль опорожнил его одним глотком, словно уже услышал то, что хотел бы услышать.

— Кстати, о прогрессивной политике, Оррен, — заметил Таг­герт, — не задашься ли ты следующим вопросом: в интересах ли об­щества во время транспортных перебоев, когда одна за одной лопа­ются железные дороги и целые области остаются без железнодорожного сообщения, самым расточительным образом дуб­лировать линии и затевать разрушительную — кто кого съест — кон­куренцию в тех районах, где старые компании обладают историче­ским приоритетом?

— Ну вот, — бодрым тоном проговорил Бойль, — какой интерес­ный вопрос ты поднял. Придется обсудить его с моими друзьями из Национального железнодорожного альянса.

— Дружба, — произнес Таггерт как бы в порядке праздной абс­тракции, — ценнее золота.

И он неожиданно повернулся к Ларкину:

— А ты как считаешь, Пол?

— Ну... да, — несколько удивленный тем, что к нему вообще об­ратились, согласился тот. — Да, конечно.

— Я рассчитываю на твою дружбу.

— Гм?

— Я рассчитываю и на твоих многочисленных друзей.

Все они, похоже, знали, почему Ларкин не ответил сразу; плечи его поникли, опустились к столу.

— Если все выступят за общую цель, тогда никто не пострада­ет! — вдруг воскликнул он голосом, полным совершенно неумест­ного в данной ситуации отчаяния и, поймав на себе взгляд Таггер - та, с мольбой добавил: — Мне бы не хотелось причинить кому-нибудь вред.

— Это антиобщественная позиция, — с расстановкой произнес Таггерт. — Тот, кто боится принести в жертву другого человека, не имеет права говорить об общей цели.

— Ноя изучаю историю, —торопливо произнес Ларкин. — И при­знаю историческую необходимость.

— Хорошо, — сказал Таггерт.

— Я же не могу сопротивляться общемировой тенденции, не так ли? —Ларкин словно просил, обращая свою просьбу неведомо к ко­му. — Не могу ведь?

— Не можете, мистер Ларкин, — проговорил Уэсли Моуч. —14 нас с вами не будут винить, если мы...

Ларкин резко вздрогнул, его как током ударило; он просто не мог смотреть на Моуча.

— Кажется, ты неплохо провел время в Мексике, Оррен? — спро­сил Таггерт голосом, вдруг ставшим громким и непринужденным. Все понимали, что цель собрания достигнута: то, ради чего они здесь соб­рались, исчерпано.

— Чудесный край, эта Мексика, — бодрым тоном ответил Бойль. — Бодрит, рождает мысли. Правда, кормят ужасно. Я даже заболел. Но они изо всех сил стараются поставить страну на ноги.

— И как там идут дела?

— Великолепно, на мой взгляд, просто великолепно. Правда, в на­стоящий момент они... тем не менее мы ведем дела с прицелом на будущее. У Мексиканской Народной Республики огромное будущее. Через несколько лет они перегонят нас.

— А ты был на рудниках Сан-Себастьян?

Все четверо за столом выпрямились и напряглись; все они вложи­ли немалые средства в эти рудники.

Бойль ответил не сразу, и потому голос его прозвучал неожиданно и неестественно громко:

— Ну конечно, именно этого я и хотел в первую очередь.

— Ну и?

— Что «ну и»?

— Как там идут дела?

— Отлично. Великолепно. Внутри этой горы, должно быть, спря­таны самые большие залежи меди на Земле!

— А как там насчет деловой активности?

— Никогда в жизни не видел большей.

— 14 чем же они там заняты с такой активностью?

— Ну, знаете ли, тамошний латинос-управляющий говорил на та­ком жутком английском, что я не понял и половины. Но работают они много, это точно.

— Э... какие-нибудь неприятности?

— Неприятности? Только не в Сан-Себастьяне. Это частная ком­пания, последняя во всей Мексике, в этом и вся разница.

— Оррен, — осторожно спросил Таггерт, — а что это за слухи о планируемой национализации рудников Сан-Себастьян?

— Клевета, — сердитым тоном бросил Бойль, — явная и злобная клевета. Я точно знаю. Я ужинал с министром культуры и обедал с ос­тальными парнями.

— Кажется, есть какой-то закон против распространителей безот­ветственных слухов, — угрюмым тоном промолвил Таггерт. — Давай­те пропустим еще по маленькой.

Он раздраженно махнул официанту. В темном уголке зала прятал­ся небольшой бар, за которым давно, без всякого движения, застыл пожилой бармен. Отреагировав на призыв, он двинулся с места с вы­сокомерной медяительностыо. Хотя по долгу службы ему полагалось всячески помогать людям отдохнуть и получить удовольствие, он вы­глядел скорее как озлобленный эскулап, обслуживающий больных нехорошей болезнью.

Все четверо сохраняли молчание, пока официант не принес им напитки. Оставленные им на столе бокалы в полутьме превратились в голубые блики, похожие на слабое пламя газовой горелки. Протянув руку к своему бокалу, Таггерт вдруг улыбнулся.

— Давайте выпьем за жертвы, принесенные исторической необ­ходимости, — сказал он, глядя на Ларкина.

На мгновение воцарилось молчание; в ярко освещенной комнате эта минута могла превратиться в состязание взглядов двоих мужчин, здесь же они попросту взирали в пустые глазницы друг друга. Нако­нец, Ларкин взял в руку бокал.

— Я угощаю, ребята, — сказал Таггерт, и они выпили.

Говорить было уже не о чем, и Бойль произнес без особого любо­пытства:

— Кстати, Джим, я хотел спросить, какая чертовщина происходит с твоими поездами на линии Сан-Себастьян?

— Что, собственно, ты имеешь в виду? Что такого с ними проис­ходит?

— Ну, не знаю, но пускать только один пассажирский поезд в день...

— Один поезд?

— ...просто нелепо, на мой взгляд, и потом какой поезд! Должно быть, ты унаследовал эти вагоны еще от прадедушки, который гонял их и в хвост, и в гриву. И в каком медвежьем углу ты отыскал этот паровоз, работающий на дровах?

— Как это на дровах?

— Да вот так, на дровах. Мне еще не приходилось видеть тако­го, кроме как на фотографиях. Из какого музея ты его стащил? И не пытайся изобразить неведение, просто скажи мне, что ты затеял?

— Да нет, конечно же, я в курсе, — заторопился с ответом Таг - герт. — Просто... просто ты попал туда как раз в ту неделю, когда у нас были проблемы с локомотивами — мы заказали новые, однако вышла небольшая задержка, — ты знаешь, какие проблемы у нас с производителями локомотивов, но это временная задержка.

— Конечно, — согласился Бойль. — С задержками ничего не по­делаешь. Но на более чудном поезде мне еще не доводилось ездить. Меня там едва не вывернуло наизнанку.

Через несколько минут они заметили, что Таггерт притих.

Казалось, он погрузился в себя. И когда он резким движением, без каких-либо объяснений, поднялся, все последовали его примеру, усмотрев в этом приказ.

Ларкин пробормотал с вымученной улыбкой:

— Мне было так приятно, Джим, очень приятно. Так рождаются великие проекты — за выпивкой с друзьями.

— Общественные реформы происходят медленно, — холодным тоном молвил Таггерт. — И нужно быть терпеливым и осторожным.

Он впервые повернулся к Уэсли Моучу:

— Что мне нравится в вас, Моуч, так это то, что вы не слишком говорливы.

Уэсли Моуч был человеком Риардена в Вашингтоне.

Закат еще не погас на небе, когда Таггерт и Бойль вышли на улицу у подножья небоскреба. Факт этот немного удивил обоих — от полу­мрака в баре создавалось впечатление, что на улице их ждет полно­чная тьма. На фоне заката вырисовывалось высокое здание, острое и прямое, как занесенный меч. Вдалеке за ним в воздухе висел кален­дарь.

Таггерт с досадой принялся возиться с воротником, застегивая его, чтобы спастись от уличного холода. Он не намеревался возвра­щаться сегодня в контору, однако теперь это стало необходимым. Следовало повидать сестрицу.

— ...трудное предприятие ожидает нас, Джим, — говорил Бойль, —трудное предприятие, связанное со многими опасностями и сложностями, когда на кон поставлено так много...

— Все зависит... — медленно проговорил Джеймс Таггерт, — от знакомства с нужными людьми... Осталось только узнать, что это за люди.

* * *

Дагни Таггерт было девять лет, когда она обещала себе, что в свое время будет управлять железными дорогами «Таггерт Трансконти - нентал». Она приняла такое решение, стоя в одиночестве между двух рельсов, глядя на две стальные прямые, уходившие к горизонту и встречавшиеся там в одной точке. Железнодорожная колея прореза­ла лес, абсолютно с ним не считаясь. Глядя на нее, Дагни испытывала высокомерное удовольствие: дорога была чужда чаще древних дере­вьев, зеленым ветвям, спускавшимся к вершинам кустов, одиноким диким цветам — однако она существовала. Стальные рельсы блесте­ли на солнце, а черные шпалы превращались в подобие лестницы, по которой ей надо было подняться.

Решение нельзя было назвать внезапным, скорее, оно было по­следней словесной печатью, скреплявшей то, что и так было давным - давно ей известно. И молча, не договариваясь, словно бы связанные совершенно излишним обетом, она и Эдди Уиллерс с самых юных лет посвятили себя железной дороге.

Взрослые и дети были скучны и неинтересны Дагни. И то, что жить ей приходится среди скучных людей, она воспринимала как не­кую грустную случайность, с которой надлежало терпеливо мирить­ся какое-то время. Ей удалось заглянуть в другой мир, и она знала, что он где-то существует: мир, создавший поезда, мосты, телеграф­ные провода и мигающие в ночи огни семафоров. Надо подождать, решила она, и дорасти до этого мира.

Дагни никогда не пыталась объяснить, почему ей нравится желез­ная дорога. Что бы ни чувствовали остальные, она знала, что такого ощущения им не понять, они попросту лишены его. Похожее чувство она испытывала в школе, на уроках математики. Это был единствен­ный предмет, которые она любила. Ей нравилось волнение, сопут­ствующее решению задачи, надменный восторг, с которым она при­нимала вызов и без труда находила решение, готовая к новым, более сложным испытаниям. Одновременно она ощущала все возраставшее уважение к своему сопернику, к науке, такой чистой, строгой и столь возвышенно рациональной. На занятиях математикой в голове ее сразу возникали две простые мысли: «Как здорово, что люди создали эту науку» и «Как прекрасно, что я хорошо в ней разбираюсь». Радость восхищения наукой и собственными способностями возрастала в ней одновременно. Таким же было и то чувство, которое она испытывала к железной дороге: почтение перед гением, создавшим ее; к изобре­тательности чьего-то логичного, тонкого интеллекта добавлялась тайная улыбка, означавшая, что однажды она поймет, как сделать

66

лучше. Как подобает смиренному ученику, она крутилась возле путей и паровозных депо, однако в смирении этом угадывалась будущая гордость, которую еще следовало заслужить.

«Ты невыносимо самоуверенна» — таким было одно из двух мне­ний, которые она то и дело слышала о себе все свое детство, хотя никогда не говорила о своих способностях. Другая версия гласила: «Ты эгоистична». Она пыталась узнать, что значат эти два слова, но так и не получила на них ответа. И смотрела на взрослых, гадая, как им могло прийти в голову, что она будет чувствовать себя виноватой при столь неопределенном обвинении.

Ей было двенадцать, когда она сказала Эдди Уиллерсу, что будет руководить железной дорогой. В пятнадцать лет ей впервые откры­лось, что женщины железными дорогами не управляют и что люди будут возражать против ее стремления. К черту, решила Дагни, — и мысль эта более не смущала ее.

Она стала работать на «Таггерт Трансконтинентал» в шестнад­цать лет.

Отец разрешил ей: ему было забавно и чуточку интересно. Она начала с должности ночной дежурной на небольшой сельской стан­ции. Первые несколько лет она работала по ночам, а днем посещала инженерный колледж.

Джеймс Таггерт начал свою карьеру на железной дороге одновре­менно с сестрой, ему уже исполнился двадцать один год. Он начал свой трудовой путь в отделе по связям с общественностью.

Восхождение Дагни по служебной лестнице «Таггерт Трансконти­нентал» произошло быстро и никем из мужчин не оспаривалось. Она занимала ответственные посты просто потому, что других кандида­тов не было. В ее окружении попадались талантливые люди, но с каж­дым годом их становилось все меньше. Начальники Дагни боялись ответственности и не решались пользоваться своими полномочиями; они проводили время в попытках уклониться от решений, поэтому она брала на себя руководство, и ее распоряжения выполнялись.

На каждой ступени ее подъема она исполняла служебные обязан­ности задолго до того, как получала соответствующий пост. Карьера ее напоминала шествие по пустому дому: никто не пытался прегра­дить ей путь, но никто и не одобрял повышений.

Отец удивлялся и гордился ее карьерой: он молчал, но с печалью в глазах смотрел на дочь, оказавшись в ее кабинете. Когда он умер, ей было двадцать девять. «Во главе железной дороги всегда стоял Таг­герт» — таковы были его последние слова, обращенные к ней. В уст­ремленных на дочь глазах отца читалось странное выражение: в нем было и приветствие равного, и сочувствие.

Контрольный пакет акций «Таггерт Трансконтинентал» перешел к Джеймсу Таггерту. Ему было тридцать четыре года, когда он стал президентом железной дороги. Дагни ожидала, что совет директоров выберет его, однако она так и не поняла, почему они так поторопи­лись с решением. Они поговорили о традициях, о том, что президент всегда был старшим сыном семьи Таггертов, потом избрали Джеймса Таггерта, чтобы поскорее избежать неопределенности. Они погово­рили о его умении «популяризировать железные дороги», его «хоро­шей прессе», его «вашингтонских контактах». Джеймс необычайно умело добивался расположения властей.

Дагни ничего не знала о его «вашингтонских контактах» и о тех способностях, которые требовались для их поддержания. Однако ста­рания в этой области казались ей необходимыми, посему она отмах­нулась от сомнений, решив, что на свете есть много видов работы, малоприятных, но нужных — как, например, чистка сточных труб; кому-то надо брать их на себя, и пусть Джим займется ими, раз ему не противно.

Она не претендовала на президентство, ее заботил только про­изводственный отдел. Когда она стала выезжать на линию, нена­видевшие Джима старые железнодорожники дружно сказали: «Во главе дороги всегда останется Таггерт», усмотрев в ней про­должательницу отцовского дела. Против Джима ее восстанавли­вала уверенность в том, что ему не хватает ума, однако Дагни по­лагала, что брат не сможет нанести слишком большой ущерб железной дороге, потому что она всегда сумеет исправить послед­ствия его ошибок.

В шестнадцать лет, сидя за столом телефонистки, Дагни прово­жала взглядом мелькавшие снаружи освещенные окна поездов «Таг­герта» и думала, что попала в нужный ей мир. За прошедшие с тех пор годы Дагни успела убедиться в том, что это не так. Противник, с которым ей приходилось сражаться, не стоил ни поединка, ни по­беды; он не был достойным врагом, не был достоин соперничества. Врагом ее была всякая бестолочь, серая хлопковая вата, мягкая и бесформенная, не сопротивлявшаяся ничему и никому, и все же пре­градой лежавшая на ее пути. Обескураженная, она стояла перед этой загадкой, не понимая, как такое возможно. Ответа не было.

Только в те первые годы она иногда мысленно молила о встрече с интеллектом, умным, жестким и блистательно компетентным. Ее посещали приступы мучительной потребности в друге или враге, об­ладателе дарования, превышающего ее собственное. Однако со вре­менем она забыла об этом. У нее было свое дело, но не было времени чувствовать боль, во всяком случае, часто.

Первым этапом железнодорожной политики Джеймса Таггерта стало сооружение линии Сан-Себастьян. Многие несли ответствен­ность за него; но, с точки зрения Дагни, под предприятием этим сто­яла единственная подпись, имя, сразу затмевавшее все прочие. Имя это стояло под пятью годами труда, под милями убыточной колеи, под листками бумаги с цифрами потерь «Таггерт Трансконтинен - тал», подобных струйке крови, сочащейся из незаживающей раны... Это имя на лентах биржевых аппаратов в тех странах, где еще оста­вались биржи, и на дымовых трубах, озаренных пламенем медепла­вильных печей, стояло в заголовках скандальных статей, значилось оно на пергаментных страницах, сохранивших имена благородных предков, на карточках, вложенных в букеты цветов, попадавших в будуары женщин трех континентов.

Это имя было Франсиско д’Анкония.

В возрасте двадцати трех лет, унаследовав состояние, Франсиско д’Анкония стал известен как медный король всего мира. Теперь, в воз­расте тридцати шести лет, он пользовался славой первого богача земли и вместе с тем разнузданного плейбоя. Этому последнему по­томку благо роднейших семейств Аргентины принадлежали скотовод­ческие ранчо, кофейные плантации и большинство медных рудников Чили. Ему принадлежала половина Южной Америки, а в качестве разменной мелочи к этой крупной купюре прилагались рудники, рас­сыпанные по Соединенным Штатам.

Когда Франсиско д’Анкония вдруг приобрел многомильный участок пустынных мексиканских гор, в прессу просочились известия о том, что он обнаружил там огромные залежи меди. Он даже не пытался продавать акции своего нового предприятия; их в буквальном смысле слова добивались, и д’Анкония удостаивал этой чести лишь тех, кого хотел выделить среди просителей. Его финансовое дарование счита­лось феноменальным; никто и никогда не мог обыграть его ни в одном деле, и он умножал свое немыслимое состояние с каждой очередной сделкой, вместе с каждым предпринятым шагом, когда благоволил сделать его. И те, кто более всех остальных порицал его, первыми ста­рались ухватиться за возможность попользоваться его талантом, по­живиться долей его нового дохода. Джеймс Таггерт, Оррен Бойль и их приятели принадлежали к числу самых крупных вкладчиков в проект, которому Франсиско д’Анкония дал имя «Кони Сан-Себастьян».

Дагни так и не сумел а узнать, под чьим влиянием Джеймс Таггерт решил построить железнодорожную ветку из Техаса в глушь, к Сан - Себастьяну. Возможно, он и сам не знал этого: подобно полю, лишен­ному лесозащитной полосы, он был открыт для всякого дуновения, и итог определялся случаем. Несколько директоров «Таггерт Транс-

Континентал» возражали против этой идеи. Компания нуждалась во всех своих ресурсах для возобновления линии Рио-Норте и не могла осилить обе стройки одновременно. Однако Джеймс Таггерт был не­давно избранным президентом дороги. Шел первый год его правле­ния. И он победил.

Мексика была готова к сотрудничеству и подписала договор, на две сотни лет гарантировавший «Таггерт Трансконтинентал» право собственности на построенную железную дорогу, притом что в стра­не подобной частной собственности не существовало. Франсиско д’Анкония получил аналогичную гарантию на свои рудники.

Дагни упорно боролась против строительства линии Сан-Себас­тьян. Но в ту пору она была всего лишь ассистенткой в производ­ственном отделе и по молодости лет еще не располагала авторитетом, посему желающих прислушаться к ее мнению не нашлось.

И в то время, и впоследствии она так и не сумела понять мотивы, которыми руководствовались сторонники сооружения линии. При­сутствуя на одном из заседаний правления в качестве беспомощного наблюдателя, представителя меньшинства, она ощущала странную уклончивость в самой атмосфере собрания, в каждой речи, в каждом приведенном аргументе, словно бы реальная, определившая решение причина была известна всем, кроме нее самой, но так и не прозвуча­ла вслух.

Там говорили о важности будущих торговых связей с Мексикой, об обильном потоке грузовых перевозок и о больших доходах, которые гарантированы монопольному владельцу права на транспортировку неистощимых запасов меди. Доказательствами служили прошлые до­стижения Франсиско д’Анкония. Геологические доказательства богат­ства рудников Сан-Себастьян не приводились. Информация ограничи­валась несколькими фактами, которые обнародовал д’Анкония. В большем количестве доказательств здесь и не нуждались.

Было много речей о бедности мексиканцев и о том, как отчаянно нуждаются они в железных дорогах: «У них не будет другого шанса», «Наш долг — помочь слаборазвитому государству. Страна, на мой взгляд, должна приходить на помощь своим соседям».

Она сидела, слушала и думала о тех ветках, от которых «Таггерт Трансконтинентал» пришлось отказаться; доходы знаменитой же­лезнодорожной компании год за годом неуклонно сокращались. Она думала о грозной необходимости ремонтов, самым зловещим обра­зом подступившей ко всей дороге.

Политику компании в вопросах обслуживания можно было на­звать игрой, точнее, кусочком резины, которую всегда можно растя­нуть сильнее, а потом еще сильнее.

«На мой взгляд, мексиканцы — очень старательный народ, угне­тенный собственной примитивной экономикой. Разве может эта страна стать индустриальной, если никто не протянет ей руку?» «Об­думывая свои вложения, мы обязаны, по моему мнению, считаться, скорее, с людьми, а не с материальными факторами».

Ей представился паровоз, свалившийся в канаву возле линии Рио - Норте, потому что треснула соединявшая рельсы стяжка. Ей вспом­нились те пять дней, на которые было остановлено все движение по линии Рио-Норте, потому что рухнула опалубка горного склона и на путях образовался многотонный завал из камней.

«Поскольку человек обязан заботиться о благе своих собратьев, прежде чем обратиться к размышлениям о собственном благе, мне кажется, что американскому народу надлежит подумать о ближай­ших соседях, прежде чем обращаться к размышлениям о собственной выгоде».

Она думала о прежде неизвестном Эллисе Уайэтте, на которого начинали обращать внимание, поскольку в результате его трудов из умиравших доселе пустынь Колорадо начинал течь поток това­ров. И линии Рио-Норте позволили прийти в полное запустение именно тогда, когда возникла потребность в ее максимальном ис­пользовании.

«Низменная жадность — это еще не все. Следует учитывать и нема­териальные идеи». «Я со стыдом признаюсь себе в том, что мы распола­гаем огромной сетью железных дорог, в то время как у мексиканского народа насчитывается всего две жалкие линии». «Старинная теория экономической самодостаточности давным-давно рухнула. Одна страна не может процветать посреди умирающего от голода мира».

Дагни подумалось, что «Таггерт Трансконтинентал» стала такой, какой была прежде, задолго до ее рождения, когда на учете был каж­дый наличный рельс, костыль и доллар и когда отчаянно не хватало ни того, ни другого, ни третьего.

На том же самом заседании много было сказано об эффективнос­ти мексиканского правительства, полностью управлявшего всеми ресурсами. У Мексики великое будущее, говорили они, буквально через несколько лет страна эта превратится в опаснейшего конкурен­та. «В Мексике есть дисциплина», — говорили директора с ноткой зависти в голосе.

Джеймс Таггерт дал всем понять — недоговоренными фразами и неопределенными намеками, — что его друзья в Вашингтоне, ко­торых он так и не назвал, хотели бы видеть в Мексике железнодорож­ную линию, что подобная линия окажет большое содействие в во­просах международной дипломатии, что добрая воля и мировое

71

общественное мнение более чем оправдают вложения «Таггерт Трансконтинентал».

И директорат проголосовал за выделение тридцати миллионов долларов на строительство линии Сан-Себастьян.

Когда Дагни покинула кабинет, в котором проводилось заседание, и вышла на прохладный чистый уличный воздух, в ее опустошенном сознании были лишь два слова: «Уходи отсюда... уходи отсюда...»

«Ухода».

Дагни с изумлением прислушивалась к самой себе. Мысль об ухо­де из «Таггерт Трансконтинентал» не принадлежала к числу тех, ко­торые она могла посчитать здравыми. Она ужаснулась, но не самой этой мысли, а той ситуации, которая породила ее. Гневно качнув го­ловой, она сказала себе, что теперь «Таггерт Трансконтинентал» нуждается в ней куда больше, чем прежде.

Двое из директоров подали в отставку, так же поступил и вице-президент, руководивший производственным отделом. Его сменил один из приятелей Джеймса Таггерта. Стальные рельсы поползли через мексиканскую пустыню, был отдан приказ умень­шить скорость движения поездов по линии Рио-Норте из-за из­носа линии. На пыльной и немощеной центральной площади мексиканской деревушки возвели облицованный мрамором и украшенный зеркалами вокзал из железобетона, а на линии Рио - Норте свалился под откос целый состав цистерн с нефтью, пре­вратившихся в обожженный пламенем металлолом, потому что в колее лопнул рельс. Эллис Уайэтт не стал дожидаться суда, что­бы усмотреть в случившемся волю Господню, как предлагал Джеймс Таггерт. Он просто передал все перевозки своей нефти «Феникс-Дуранго», компании незаметной, но педантичной и в сво­их стараниях преуспевавшей.

Этот факт и дал начальный толчок «Феникс-Дуранго». Теперь она росла, следуя росту «Уайэтт Ойл», чьи заводы возникали в соседних поселках, в то время как полоса рельс и шпал тянулась все дальше и дальше между жидких полей мексиканской кукурузы, прирастая со скоростью двух миль в месяц.

Дагни было тридцать два года, когда она сообщила Джеймсу Таг - герту о своем намерении уйти в отставку. Последние три года она руководила производственным отделом, не имея титула, доверия и власти. Ей надоело тратить часы, дни и ночи на попытки исправить плоды вмешательства приятеля Джима, занимавшего пост вице - президента и руководителя производственного отдела. У него не было собственной политики, любое принятое им решение подсказывала она, однако принимал он ее советы, только предварительно предпри-

72

няв все усилия, чтобы сделать исполнение их невозможным. Она предъявила своему брату ультиматум. Тот ахнул.

— Дагни, но ты ведь женщина! Женщина на посту вице-президен­та и руководителя производственного отдела? Это неслыханно! Прав­ление даже не станет рассматривать подобный вопрос!

— Тогда я ухожу, — ответила она.

Дагни не размышляла о том, что будет делать остаток жизни. Оставить «Таггерт Трансконтинент ал» было для нее все равно, что позволить ампутировать себе обе ноги. Она подумала: будь что будет, потом разберемся.

Она так и не поняла, почему Правление единодушно проголосо­вало за то, чтобы назначить ее вице-президентом и руководителем производственного отдела.

Она собственными руками закончила строительство линии Сан - Себастьян. Когда она начала работу, стройка длилась уже три года, была проложена треть колеи, а текущая стоимость уже перевалила за установленную смету всей дороги. Она уволила всех приятелей Джи­ма и отыскала подрядчика, который закончил всю работу за год.

Линию Сан-Себастьян сдали в эксплуатацию. Однако из-за грани­цы не потекли товары, не загромыхали на стыках груженные медной рудой поезда. Редкие, считанные вагоны спускались с гор Сан-Себас­тьяна. Рудники, говорил Франсиско д’Анкония, пока еще находятся в процессе разработки. «Таггерт Трансконтинентал» продолжала не­сти убытки.

И теперь Дагни сидела за столом в своем кабинете, где проводила долгие вечера, пытаясь определить, какие направления и когда могут выручить всю систему.

Перестроенная линия Рио-Норте могла бы спасти все остальное. Разглядывая листки бумаги, объявлявшие о новых и новых потерях, она не думала о долгой и бессмысленной агонии мексиканского пред­приятия. Она вспоминала свой телефонный звонок:

— Хэнк, ты можешь спасти нас? Можешь ли ты предоставить нам рельсы в кратчайший срок и в самый долгий кредит?

Спокойный и уверенный голос ответил:

— Конечно.

Мысль эта стала точкой опоры. Дагни склонилась над разложен­ными на столе листами бумаги, обнаружив, что теперь может сосре­доточиться. У нее появилось хоть что-то, способное выстоять, не рух­нуть, не рассыпаться в самый последний момент.

Джеймс Таггерт вступил в приемную кабинета Дагни, еще сохра­няя известную долю той уверенности, которую полчаса назад ощущал в баре, в обществе своих приятелей. Однако когда он открыл дверь,

73

уверенность эта испарилась сама собой. И к столу сестры он подходил уже как нашкодивший ребенок, ожидающий наказания, память о ко­тором сохранится на многие годы.

Голова Дагни была склонена над бумагами, в свете лампы поблес­кивали пряди растрепанных волос, белая блузка липла к плечам, сво­бодными складками выдавая худобу тела.

— Что у тебя, Джим?

— Что ты устраиваешь на линии Сан-Себастьян?

Она приподняла голову:

— Устраиваю? Что ты имеешь в виду?

— Какое у нас там расписание и какие поезда там ходят?

Она рассмеялась; к веселью в голосе примешивалась усталость:

— Иногда стоило бы читать отчеты, которые кладут на стол пре­зидента, Джим.

— Что ты хочешь сказать?

—То, что мы придерживаемся такого расписания и пускаем такие поезда по линии Сан-Себастьян уже три месяца.

— Один пассажирский поезд в день?

— С утра. И один товарный состав ночью.

— Боже милостивый! И это на такой важной ветке?

— На такой важной ветке не окупается и эта пара поездов.

— Однако мексиканский народ ждет от нас настоящей помощи!

— Я в этом не сомневаюсь.

— Ему нужны поезда!

— Для чего?

— Чтобы... чтобы помочь развитию национальной промышлен­ности. Как, по твоему мнению, сможет она развиваться, если мы не обеспечим Мексику транспортом?

— Я не ожидаю, что промышленность этой страны будет разви­ваться.

— Это всего лишь твое личное мнение. И я не понимаю, какое право имеешь ты собственной волей урезать расписание. Одни толь­ко перевозки меди окупят все.

— Когда?

Джеймс поглядел на сестру. На лице его появилось удовлетворе­ние человека, получившего возможность сказать обидную вещь.

— Надеюсь, ты не собираешься усомниться в процветании этих медных рудников? Ведь они принадлежат Франсиско д’Анкония! — Он подчеркнул голосом это имя, не отводя взгляда от сестры.

Она проговорила:

— Возможно, он твой друг, но...

— Мой друг? А я думал, что твой.

Дагни ровным голосом произнесла:

— Уже десять лет как не мой.

— Плохо-то как. Ведь он один из самых удачливых бизнесменов в мире. Он никогда не проваливал предприятий, деловых, как ты по­нимаешь, и в рудники эти он вложил миллионы, так что мы можем положиться на его суждение.

— Когда ты, наконец, поймешь, что Франсиско д’Анкония превра­тился в ничтожного тунеядца?

Джеймс усмехнулся:

— Я всегда полагал, что как личность он неинтересен. Но ты не разделяла моего мнения. Ты возражала. О, еще как возражала! Пом­нишь, как мы ссорились на эту тему? Может, процитировать некото­рые твои высказывания? И высказать догадку о причине некоторых твоих поступков?

— Ты хочешь поговорить о Франсиско д’Анкония? И пришел сюда ради этого?

На лице его появились признаки гнева и разочарования, потому что ее лицо оставалось бесстрастным.

— Тебе прекрасно известно, зачем я сюда пришел! — отрезал он. —Я услышал совершенно невероятные вещи о тех поездах, кото­рые ходят у нас по Мексике.

— Какие вещи?

— Какого рода подвижной состав ты там используешь?

— Хуже которого у меня нет.

— Ты это признаешь?

— Я отмечала это в посланных тебе отчетах.

— И это правда, что ты используешь дровяные паровозы?

— Эдди отыскал их для меня в Луизиане, в чьем-то заброшенном депо. Он не сумел даже выяснить название этой железной дороги.

— И эта рухлядь носит имя поездов Таггерта?

— Да.

— В чем заключается великая идея? Что происходит? Я хочу знать, что происходит!

Дагни проговорила ровным голосом, глядя в лицо брату:

— Если ты хочешь знать, я оставила на линии Сан-Себастьян одну только рухлядь и притом в минимальном количестве. Я забрала из Мексики все. что можно забрать: маневровые паровозы, инструмен­ты и оборудование, даже пишущие машинки и зеркала.

— А за каким чертом?

— Чтобы грабителям досталось поменьше добычи, когда они на­ционализируют линию.

Он вскочил на ноги:

75

— Это тебе с рук не сойдет! На сей раз такая выходка выйдет тебе боком! Надо же иметь совесть, чтобы обойтись столь низменным, подлым образом... просто из-за каких-то зловредных слухов, когда мы располагаем контрактом на двести лет...

—Джим, — проговорила она неторопливо, — наша фирмане рас­полагает ни одним лишним вагоном, паровозом или тонной угля.

—Я не позволю, я самым решительным образом не позволю про­водить такую бесстыдную политику в отношении дружественного народа, нуждающегося в нашей помощи. Низменная жадность не оправдание. В конце концов, существуют и высшие соображения, даже если ты не способна понять их!

Дагни положил перед собой блокнот и взяла карандаш:

—Хорошо, Джим. Сколько поездов должна я по твоему указанию пустить по линии Сан-Себастьян?

— Гм?

— Сколько поездов и на каких линиях я должна отменить, если ты хочешь иметь там дизельные тепловозы и стальные вагоны?

— Я не хочу, чтобы ты отменяла поезда!

— Тогда откуда я возьму подвижной состав ддя Мексики?

— Это ты должна знать. Это твоя работа.

— Я не в состоянии выполнить ее. Так что решай.

— Опять твои гнилые штучки... хочешь переложить ответствен­ность на меня!

— Я жду твоих распоряжений, Джим.

— Я не позволю тебе заманить меня в такую ловушку!

Она отбросила карандаш:

—Тогда расписание поездов на линии Сан-Себастьян остается без изменения.

— Хорошо, подождем до следующего месяца, до заседания прав­ления. Я потребую, чтобы там приняли решение. Чтобы раз и навсег­да запретили производственному отделу превышать рамки своих полномочий. И ты ответишь там за все.

— Отвечу.

Дагни вернулась к прерванной работе еще до того, как за Джейм­сом Таггертом закрылась дверь.

Когда она покончила с делами, отодвинула бумаги и посмотрела в окно, небо сделалось черным и город превратился в россыпь освещен­ных окон на исчезнувших стенах. Дагни поднялась без особой охоты. Она понимала, что устала сегодня, и видела в усталости свое мелкое поражение.

Снаружи в офисе было темно и пусто. Сотрудники уже разошлись по домам, и лишь Эдди Уиллерс находился на своем месте, за столом, располагавшимся за стеклянной перегородкой, который казался те-

76

перь освещенным кубом в углу просторного помещения. Проходя мимо, она помахала ему.

Она спустилась на лифте в вестибюль, но не здания, а расположен­ного под ним вокзала «Таггерт». Ей нравилось проходить через вок­зал по пути домой.

Ей всегда казалось, что вестибюль этот напоминает храм. Глядя вверх, на высокий потолок, она видела неярко освещенные своды, опиравшиеся на огромные гранитные колонны, и верхние абрисы застекленных тьмой окон. Своды, полные торжественной умиротво­ренности католического собора, защитным покровом простирались над людской кутерьмой.

Видное место в вестибюле занимала статуя основателя дороги Натаниэля Таггерта, не пользовавшаяся, впрочем, особым внимани­ем пассажиров.

Лишь одна Дагни не могла равнодушно пройти мимо нее, не отдав дань уважения изваянию великого предка. Взгляд, брошенный на него по пути через вестибюль, был единственной известной Дагни разновидностью молитвы.

Натаниэль Таггерт, авантюрист, без гроша в кармане явившийся из какого-то местечка Новой Англии, построил железную дорогу че­рез континент в пору, когда появились первые стальные рельсы. Его дорога стояла по сию пору; битва за постройку ее превратилась в ле­генду, ибо люди предпочитали или не понимать ее значения, или попросту считать невозможной.

Человек этот никогда не признавал за другими права преграждать ему путь. Поставив себе цель, он неуклонно двигался к ней по пути, столь же прямому, как и железная дорога, уходящая за горизонт. Он никогда не пытался добиться от правительства никаких займов, ссуд, субсидий, земельных дотаций или законодательных льгот. Он брал деньги у тех, кто имел их, переходя от двери к двери — будь то выто­ченная из красного дерева дверь банкира или сколоченная из грубых досок дверь фермерского дома. Он никогда не брался толковать об общественном благе. Он просто говорил людям, что его железная дорога принесет им крупный доход, объяснял, откуда этот доход возь­мется, и приводил аргументы. Веские аргументы.

И во все последующие поколения «Таггерт Трансконтинентал» оставалась в числе тех немногих дорог, которые не обанкротились, и единственной, контрольный пакет акций которой остался в руках потомков основателя.

При жизни имя Ната Таггерта пользовалось не то чтобы славой, но, скорее, печальной известностью; его повторяли не с уважением, но с брезгливым любопытством; а если и находился какой-нибудь

77

почитатель, то почтение его было тем, с которым относятся к удач­ливому бандиту. И тем не менее ни один пенни его состояния не был нажит грабежом или обманом. На нем не было никакой вины, если не считать ею то, что свое состояние он заработал сам и никогда не забывал о том, что принадлежит оно ему и только ему.

Шепотком поговаривали о нем многое. Рассказывали, что где-то в глуши, на Среднем западе, он пристрелил одного из местных зако­нодателей, который попытался отозвать предоставленные ему при­вилегии, отозвать, когда железнодорожная колея уже пересекла по­ловину штата; там решили заработать на акциях Таггерта, распродав их. Ната Таггерта обвинили в убийстве, однако обвинения так и не сумели доказать. С тех пор у него никогда не случалось проблем с местными властями.

Рассказывали, что Нат Таггерт неоднократно ставил свою жизнь на кон ради железной дороги; но однажды он поставил нечто боль­шее, чем жизнь. Отчаянно нуждаясь в средствах, когда сооружение линии замедлилось, он спустил с трех пролетов лестницы почтенного джентльмена, предложившего ему правительственный заем. А потом выставил в качестве залога собственную жену, получив деньги у мил­лионера, ненавидевшего Ната и восхищавшегося красотой этой жен­щины. Таггерт вовремя расплатился с миллионером, и ему не потре­бовалось отдавать залог. Сделка была совершена с полного согласия супруги. Сказочная красавица эта происходила из благородного се­мейства одного южного штата, и родные отреклись от нее, когда она сбежала из дома с Натом Таггертом, тогда еще не имевшим ни гроша за душой молодым авантюристом.

Дагни иногда сожалела о том, что Нат Таггерт был ее предком. Ее любовь к нему трудно было вместить в рамки семейных отношений. Она не хотела испытывать к нему чувство, с каким относятся к дя­дюшке или деду. Она не умела любить не избранный ею самой объект и возмущалась, когда от нее требовали этого. Тем не менее, если бы предков можно было выбирать, она предпочла бы иметь таковым именно Ната Таггерта — добровольно и с полной благодарностью.

Основой для создания скульптурного изображения Ната Таггерта послужил некогда сделанный карандашный набросок, единственное сохранившееся изображение его внешности. Нат дожил до глубокой старости, однако никто не мог представить себе его иным, не таким, каким был он на этом наброске, — молодым человеком. В детские годы Дагни эта скульптура являлась для нее первым образцом вопло­щения высоты духа. Когда потом ее послали в церковь и школу и она услышала от людей эти слова, то сразу поняла, что они обозначают: эту статую. Это был молодой парень, худощавый, высокий, с углова-

78

тым лицом. Горделиво подняв голову, он принимал вызов и радовал­ся тому, что способен принять его. Все, чего Дагни ждала от жизни, содержалось в этом желании держать голову так, как он.

Пересекая в тот вечер вестибюль, она снова посмотрела на памят­ник. Его присутствие давало мгновение отдыха; казалось, что с плеч ее сбросили бремя, имени которому не знала она сама, казалось, что легкий ветерок прикасается к разгоряченному лбу.

В уголке вестибюля, возле входа, располагался небольшой газет­ный киоск. Владелец его, тихий и любезный старик, провел за своим прилавком двадцать лет. Прежде он был хозяином сигаретной фаб­рики, однако она разорилась, и он обрек себя на забвение в этом крохотном киоске, расположенном посреди вечного водоворота при­езжих. У него не было семьи, не было и друзей.

Единственное удовольствие ему приносило хобби: человек этот собирал сигареты, изготовлявшиеся во всех концах мира, и знал каж­дую марку, которая выпускалась прежде или в настоящее время.

Дагни любила останавливаться возле его киоска по пути домой. Он словно бы сделался частью вокзала «Таггерта», словно старый сторожевой пес, слишком одряхлевший, чтобы защищать его, однако вселяющий уверенность своим присутствием. Ее визиты были при­ятны и старику; ему нравилось размышлять о том, что лишь он один во всей этой толпе знает истинное предназначение этой молодой женщины в спортивном плаще и сдвинутой набок шляпке, неузнан­ной среди людского водоворота.

Дагни остановилась возле киоска, чтобы как всегда купить пачку сигарет.

— Ну, как поживает коллекция? — спросила она. — Есть что-ни­будь новенькое?

Печально улыбнувшись, киоскер покачал головой.

— Увы, мисс Таггерт. В мире перестали выпускать новые марки. Даже старых больше не делают, исчезают одна за другой. В продаже осталось только пять или шесть. А были дюжины. Люди перестали делать новые вещи.

— Это пройдет. Такое положение не может длиться долго.

Он поглядел на нее, не отвечая. А потом сказал:

— Мне нравятся сигареты, мисс Таггерт. Мне приятно представ­лять себе огонь в руке человека. Огонь — опасная сила, и ее укроща­ют пальцы. Я часто задумываюсь о тех часах, которые человек про­водит в одиночестве, вглядываясь в сигаретный дымок и размышляя. Хотелось бы знать, сколько великих идей рождено в такие часы. Ког­да человек мыслит, в разуме его загорается пламя, и огонек сигареты служит вполне уместным символом его.

79

— Но много ли людей вообще способны думать? — против собс­твенной воли спросила она и смолкла. Вопрос этот давно мучил ее, и Дагни не хотелось обсуждать его с кем-то другим.

Старик посмотрел на нее так, как если бы понял причину внезап­ной паузы, однако он не стал отвечать, а вместо этого сказал:

— Мне не нравится то, что происходит теперь с людьми, мисс Таг - герт.

— Что же?

— Не знаю. Но я наблюдаю за ними уже двадцать лет. И заметил перемену. Здесь люди всегда мчатся, и мне было приятно видеть спешку людей, понимающих, куда они спешат, и старающихся доб­раться туда побыстрее. Теперь они торопятся, потому что боятся. Теперь их гонит вперед не цель, а страх. Они не находятся на пути куда-то, они спасаются. И я не уверен в том, что они понимают, от чего спасаются. Они не смотрят друг на друга. Они вздрагивают, ощутив прикосновение. Они слишком много улыбаются, но это урод­ливые улыбки: в них нет радости, только мольба. Я не понимаю, что происходит с миром. — Он пожал плечами. —Ах да, кто такой Джон Голт?

— Всего лишь пустая, бессмысленная фраза!

Дагни смутилась собственной резкости и извиняющимся тоном заметила:

— Не люблю бестолковые поговорки. Что она означает? И откуда взялась?

— Этого никто не знает, — неторопливо ответил ее собеседник.

—Почему люди повторяют эти слова? Никто не может объяснить их

смысл, и, тем не менее, все пользуются ими так, как если бы знали его.

— Почему это смущает вас? — спросил киоскер.

— Мне не нравится тот смысл, которым они наделяют эти слова.

— И мне тоже, мисс Таггерт.

Эдди Уиллерс ужинал в рабочем кафетерии на вокзале «Таггерт». В здании находился ресторан, который предпочитали старшие слу­жащие фирмы, однако ему там было неуютно. Кафетерий, напротив, казался частью железной дороги, и он ощущал себя здесь как дома.

Кафетерий располагался под землей. Свет электрических ламп отражался в белом кафеле стен, преображавшихся в подобие сереб­ряной парчи. Высокий потолок, сверкающие хромом и стеклом при­лавки создавали ощущение светлого простора.

Иногда в кафетерии Эдди Уиллерс встречался с одним из железно­дорожников, рабочим. Лицо его было симпатично Эдди. Однажды

80

они случайно завязали разговор, и теперь у них вошло в обычай ужи­нать вместе, если они встречались.

Эдди не помнил, интересовался ли он когда-либо именем рабоче­го или чем он занимается. Нетрудно было предположить, что знако­мый его был из самых низов, грубая одежда его всегда лоснилась от масляных пятен. Человек этот был для него не личностью, только безмолвным представителем безликого множества лиц, главным ин­тересом в жизни которых, как и у него самого, была компания «Таг - гертп Трансконтинентал».

Припозднившись сегодня, Эдди заметил своего рабочего за сто­ликом в уголке наполовину опустевшего зала. Радостно улыбнувшись, Эдди помахал ему и понес поднос с тарелками к его столику.

Оказавшись в уютном уголке, Эдди сразу ощутил облегчение, рас­слабившись после долгого и напряженного дня. Здесь он мог гово­рить как нигде более, признавать вещи, которые не признал бы ни перед кем другим, думать вслух, вглядываясь во внимательные глаза сидевшего напротив рабочего.

— Линия Рио-Норте — наша последняя надежда, — проговорил Эдди Уиллерс. — Одна она спасет нас. Мы получим, по крайней мере, одну находящуюся в хорошем состоянии ветку там, где она нужна более всего, и она поможет нам сохранить все остальное... Забавно, не так ли? — говорить о последней надежде «Таггерт Трансконтинен­тал». Будешь ли ты серьезно слушать человека, который скажет тебе, что какой-то там метеорит вот-вот уничтожит Землю?.. Я лично не стану... «От океана до океана, вовеки» — вот что слышали мы о нашей железной дороге все детство. Нет, «вовеки» там не было, но это под­разумевалось... Знаешь, я человек невеликий. Я не сумел бы постро­ить эту железную дорогу. И если она уйдет в прошлое, я не сумею ее вернуть. Мне придется уйти вместе с ней... и не обращай на меня внимания. Не знаю, почему сегодня я говорю все это. Наверно, я се­годня слишком устал... Да, я засиделся допоздна. Она не просила меня задержаться, однако под дверью ее кабинета горел свет, долго горел, уже после того, как все ушли... да, она тоже ушла домой... Не­приятности? О, в конторе всегда неприятности. Но ее они не трево­жат. Она знает, что сумеет вытащить нас... Конечно, это плохо. У нас было больше аварий, чем ты мог слышать. На прошлой неделе мы опять потеряли два дизеля. Один скончался от старости, другой погиб в лобовом столкновении... Да, мы заказали новые дизели на «Юнай­тед Локомотив», но ждем их уже два года. Не знаю, получим ли мы их когда-нибудь или нет... Боже, как они нужны нам! Локомотивы — ты даже представить себе не можешь, насколько это важно. В них сердце железной дороги... Чему ты улыбаешься?.. Как я и говорил,

81

дела плохи. Но, во всяком случае, линия Рио-Норте пойдет на поправ­ку. Первая партия рельсов должна поступить через несколько недель. Через год мы пустим новый поезд по новой колее. На сей раз нас ничто не остановит... Конечно, я знаю, кто будет класть рельсы, — Макнамара из Кливленда, подрядчик, достраивавший для нас линию Сан-Себастьян. Во всяком случае, этот человек знает свое дело. Сом­неваться не в чем. Мы можем рассчитывать на него. Хороших подряд­чиков осталось не так много... нас загоняют на работе, но мне это нравится. Я прихожу на работу за час до начала, но она всегда явля­ется раньше. Она всегда первая... Что?.. Не знаю, что она делает по ночам. Ничего особенного, насколько я знаю... Нет, она никуда не ходит, никуда и ни с кем. Сидит у себя дома и слушает музыку. Плас­тинки крутит... Хочешь знать, чьи? РичардаХаллея. Ей нравится му­зыка Ричарда Халлея. Кроме железной дороги она любит только его музыку.