Ж

ареная индейка стоила тридцать долларов. Шампанское —двад­цать пять. Кружевная скатерть, похожая на паутинку с рисун­ком из виноградных листьев и гроздьев, переливавшихся в свете све­чей, стоила две тысячи. Обеденный сине-золотой сервиз из полупрозрачного китайского фарфора — две с половиной.

Столовое серебро с монограммой «ЛР» в лавровом венке, в стиле ампир, обошлось в три тысячи долларов. Но думать о деньгах и о том, что они доказывают, значило бы проявить бездуховность.

В середине стола красовался позолоченный деревянный кресть­янский башмак, наполненный цветками ноготков, кистями вино­града и морковью. Свечи были вставлены в тыквы с вырезанными на них улыбающимися рожицами, а по скатерти рассыпались изюм, оре­хи и конфеты.

На обед в День благодарения собрались Риарден, его жена, мать и брат.

— Сегодня вечер, когда мы благодарим Создателя за его благосло­вение, — произнесла мать Риардена. — Господь был добр к нам. У не­которых людей сегодня нет еды, а у иных и дома нет, и очень многие в стране остались без работы. Посмотришь на город, и жутко делается. Да вот, совсем недавно, на прошлой неделе, кого бы вы думали я встре­тила? Люси Джад сон-Генри, помните Люси Джадсон? Жила в Минне­соте в соседнем доме с нами, когда тебе было двадцать лет. У нее был мальчик твой ровесник. Я потеряла связь с Люси лет двадцать тому назад, когда они переехали в Нью-Йорк. Так меня просто ужас охватил, когда я увидела, во что она превратилась: беззубая старая ведьма, в мужском пальто, просит подаяния на углу. Ия подумала, что и со мной такое могло бы случиться, если бы не милость Господня.

— Ну что ж, если полагается возносить благодарности, — весело произнесла Лилиан, — я думаю, мы не должны позабыть про Гертру­ду, новую повариху. Она— настоящий художник.

— Яв этом смысле старомоден, — вставил Филипп. — И хочу по­благодарить самую лучшую на свете мать.

— Кстати. — сказала мать Риардена, — мы должны поблагодарить Лилиан за этот обед и за те труды, что она приложила, дабы сделать его таким красивым. Она несколько часов украшала стол. Он такой затейливый и необычный.

— Это все деревянный башмак, — заметил Филипп, наклонив го­лову, он придирчиво и с одобрением рассматривал вазу. — Удачная находка. У всех есть свечи, столовое серебро и барахло, которое до­рого стоит, а этот башмак нужно было придумать.

Риарден не сказал ничего. Свет свечей обрисовал его лицо, словно старинный портрет, который не выражал ничего, кроме безразлич­ной вежливости.

— Ты не прикоснулся к вину, — сказала мать, посмотрев на него. — Я думаю, ты должен предложить тост с благодарностью лю­дям этой страны, которые так много тебе дали.

— Генри не в том настроении, мама, — ответила Лилиан. — Боюсь, День благодарения — праздник только для тех, у кого совесть чиста.

Она подняла бокал, но остановилась на полпути и спросила:

— Ты собираешься сделать какое-нибудь заявление на завтраш­нем процессе, Генри?

— Собираюсь.

Она поставила бокал на стол.

— Что именно ты собираешься сказать?

— Завтра услышишь.

— Не воображаешь ли ты, что сможешь легко отделаться?

— Я не знаю, что ты имеешь в виду, говоря «отделаться».

— Ты понимаешь, что против тебя выдвинуто серьезное обви­нение?

— Понимаю.

— Ты признался, что продал металл Кену Данаггеру.

— Признался.

— Тебя могут посадить в тюрьму на десять лет.

— Не думаю, хотя такое возможно.

— Ты читал газеты, Генри? — со странной улыбкой вступил Филипп.

— Нет.

— О, ты должен их прочитать!

— Должен? Зачем?

— Чтобы знать, как они тебя обзывают!

— Это даже интересно... — слова Риардена относились к улыбке Филиппа, выражавшей явное удовольствие.

153

—Я ничего не понимаю, —сказала мать. —Тюрьма? Ты сказала, тюрьма, Лилиан? Генри, тебя посадят в тюрьму?

— Все может быть.

— Но это нелепо! Сделай же что-нибудь!

— Что?

— Не знаю. Я ничего в этом не понимаю. Уважаемые люди не са­дятся в тюрьму. Сделай что-нибудь. Ты же всегда знал, что делать с бизнесом.

— С другим бизнесом.

— Я не верю в это, — она говорила тоном испуганного, избало­ванного ребенка. — Ты говоришь так, словно хочешь, чтобы тебя пожалели.

— Он корчит из себя героя, мама,— ответила Лилиан, холодно улыбаясь. —Генри, тебе не кажется, что твое поведение совершенно несерьезно?

— Нет.

— Ты знаешь, что процессы такого рода не всегда... приводят в тюрьму. Существуют способы избежать этого, уладить все мирным путем, если найдешь нужных людей.

— Я не знаю нужных людей.

— Посмотри на Оррена Бойля. Он натворил дел побольше и поху­же, чем твоя маленькая проделка на черном рынке, но он достаточно умен, чтобы избежать суда.

— Значит, я недостаточно умен.

— Не кажется ли тебе, что настало время сделать над собой усилие и повзрослеть?

— Нет.

— Что ж, тогда я не нахожу, что ты можешь претендовать на роль жертвы. Если ты отправишься в тюрьму, то по собственной вине.

— О какой претензии ты говоришь, Лилиан?

— Я знаю, ты считаешь, что борешься за свои принципы, но на самом деле все дело в твоем тщеславии. Ты делаешь это только пото­му, что возомнил себя правым.

— Аты считаешь, что правы они?

Лилиан пожала плечами.

— Я говорю о твоей тщеславной идее, что в жизни всегда имеет значение, кто прав, а кто нет. Это самая несносная форма честолю­бия — настаивать на том, что ты всегда прав. Откуда ты знаешь, что есть правда? Откуда тебе это знать? Это не более чем самообман — льстить собственному эго и уязвлять других, щеголяя своим мораль­ным превосходством над ними.

Он смотрел на нее внимательно и с интересом.

— Разве может уязвлять людей то, что является самообманом?

— Неужели мне необходимо доказывать, что в этом случае все дело в твоем лицемерии? Вот почему я нахожу твое поведение неле­пым. Вопрос правоты человека не влияет на его жизнь. А ты всего лишь человек, не так ли, Генри? Ты ничем не лучше тех, перед кем предстанешь завтра в суде. Я думаю, тебе бы лучше запомнить, что отстаивать принципы — не твое дело. Может, ты и жертва данных конкретных обстоятельств, а может, с тобой проделывают грязный трюк, но что с того? Они так поступают, потому что слабы и не могут устоять перед соблазном захватить твой металл и примазаться к тво­им прибылям, потому что по-другому разбогатеть не могут. Почему ты осуждаешь их за это? Это всего лишь вопрос разных точек зрения. Тебя не искушают деньги, они всегда тебе легко доставались. Но ты не устоишь под давлением другого рода и падешь с позором. Не так ли? Поэтому ты не имеешь права на праведный гнев. Нет у тебя нравственного превосходства, которое ты мог бы предъявлять или защищать. А если нет, то ради чего затевать битву, в которой тебе не дано одержать победу? Я полагаю, что и положение жертвы может принести удовлетворение, но только если сам ты выше подозрений. Аты... кто ты такой, чтобы первым бросить камень?

Она сделала паузу, чтобы насладиться произведенным эффектом. Эффекта, однако, не наблюдалось, если не считать внимательного и заинтересованного взгляда Риардена, ставшего еще пристальней. Риарден слушал, словно руководствуясь чисто научным любопыт­ством. Не такого результата ожидала Лилиан.

— Я думаю, ты меня понял, — заключила она.

— Нет, —спокойно ответил он. — Не понял.

— Я думаю, тебе следует отказаться от иллюзии своего превос­ходства, ты и сам прекрасно понимаешь, что оно всею лишь иллюзия. Я считаю, что тебе нужно научиться ладить с людьми. Время героев прошло. Настал век гуманности, и в более глубоком понимании, чем твое. От людей не требуют быть святыми, но и не наказывают за пре­грешения. Никто не прав, никто не виноват, мы все вместе, все люди, а человек — создание несовершенное. Завтра ты не добьешься ниче­го, доказывая людям, что они не правы. Ты должен уступить, соблю­дая приличия, просто потому, что это практично. Ты должен хранить молчание, именно потому, что ты не прав. Им это понравится. Делай уступки другим, и они сделают уступку тебе. Живи и давай жить дру­гим. Уступай и принимай уступки. В этом политика нашего века, и сейчас для тебя самое время принять ее. Не говори мне, что ты слишком хорош для нее. Ты знаешь, что это не так. И ты знаешь, что я это знаю.

155

Застывший взгляд Риардена, устремленный в пространство, от­нюдь не свидетельствовал о глубоком раздумье над ее словами: он давал ответ голосу, что звучал и звучал у него в голове: «Ты думаешь, что столкнулся с законспирированной попыткой отобрать у тебя твои миллионы? Ты, которому известен источник богатства, должен знать, что все обстоит еще хуже».

Он обернулся и посмотрел на Лилиан. Теперь ему была ясна вся глубина ее просчета. Жужжащий поток ее доводов напоминал отда­ленный гул работающего механизма, надоедливую, бесполезную во­лынку, не затрагивавшую ни ума, ни сердца. Последние три месяца каждый вечер, проведенный дома, он слушал, как она перечисляет его провинности. Но вины — пожалуй, единственной из всех эмо­ций — Риарден не чувствовал совершенно. Наказание, которому она хотела его подвергнуть, пытка стыдом, превратилась в испытание скукой.

Ему припомнилось то утро в отеле «Уэйн-Фолкленд», когда он уло­вил пробел в схеме возмездия, уготованного ему Лилиан. Тогда он не стал разбираться в деталях, а сейчас впервые определил для себя суть этого просчета. Она хотела обречь мужа на страдание от бесчестья, но ее единственным оружием принуждения было его собственное чувство порядочности. Она хотела выбить из него признание нравст­венного падения, но для вынесения подобного вердикта имели зна­чение только его собственные моральные устои. Она хотела уязвить его своим презрением, но он не воспринимал ее презрения, потому что не считал ее суждения справедливыми. Она хотела наказать его за ту боль, что он ей причинил, и, словно из ружья, целилась этой болью в его жалость, будто стремилась силой вызвать у него страда­ния. Но ее единственными инструментами оставались его собствен­ные доброта, сочувствие, соболезнование. Ее единственной силой была сила его собственных добродетелей. Что, если он решит отка­заться от них?

Признание своей вины, думал он, должно опираться на его согла­сие сих кодексом справедливости, объявившим его виновным. Он никогда не принимал его и никогда не примет. Все добродетели, за которые она хотела его наказать, принадлежали другому своду зако­нов и существовали по другим принципам.

Он не чувствовал ни вины, ни стыда, ни сожаления, ни бесчестья. Его не трогал ни один из ее вердиктов: он давно потерял уважение к ее суждениям. Единственной цепочкой, сдерживавшей его, были остатки жалости.

Но на какой кодекс опирались ее действия? Какой свод законов разрешал наказание, для которого в качестве жертвы требовалась

добродетель обвиняемого? Тот самый, подумал он, что способен раз­рушить каждого, кто захочет его изучить. То наказание, от которого пострадает только честный, а бесчестный ускользнет безнаказан­ным. Смирится ли человек с бесчестьем или приравняет добродетель к боли, сделает ли добродетель, а не грех, источником и движущей силой страдания? Если он, Риарден, действительно поддец, в чем она старается его убедить, значит, его собственные мораль и честь для него ничего не значат. Если же он не подлец, тогда чего она хочет добиться?

Рассчитывать на его добродетель и использовать ее как инстру­мент пытки, шантажировать благородство жертвы, применяя его как единственный способ принуждения, принимать вдар добрую волю человека и тут же обращать ее в оружие против дающего... Риарден безуспешно пытался осмыслить возникшую передним формулу зла, столь изощренного, что он не только не мог подыскать ему достой­ного названия, но даже не находил в себе сил представить, что оно реально существует.

Он сидел очень спокойно, и только один вопрос стучал в висках: знает ли Лилиан истинную сущность своей схемы? Неужели это ее осмысленная политика, построенная с полным пониманием того, что она означает? Риарден пожал плечами: он не настолько ненавидел Лилиан, чтобы поверить в это.

Он посмотрел на жену. В эту минуту она разрезала сливовый пу­динг, охваченный синим пламенем на серебряном блюде. Отсветы огня плясали на ее лице и смеющихся губах, она погружала серебря­ный нож в пламя умелым, грациозным движением руки. На плече ее черного бархатного платья в свете свечей поблескивали металличес­кие листья красного, золотого и коричневого оттенков осени.

Он не мог избавиться от впечатления, которое преследовало его уже три месяца, что ее месть — не форма отчаяния, как ему вначале представлялось. Ему казалось диким, что, судя по всему, Лилиан наслаждается своей местью. В ее поведении не было ни следа страдания. Казалось, она купалась в новом для себя чувстве уверенности. Она словно впервые чувствовала себя дома. Несмот­ря на то, что все в доме было подчинено ее вкусу и выбору, раньше она всегда вела себя как надежный, умелый и деловой менеджер высококлассного отеля, с горькой улыбкой относящийся к своему подчиненному положению относительно владельцев заведения. Сейчас улыбка осталась, а горечи — как не бывало. Она не попра­вилась, но все ее черты утеряли некую присущую им прежде жес­ткость, утонувшую в размягченной удовлетворенности. Даже голос словно стал мягче.

157

Он не слушал, что она говорила. Лилиан смеялась в последних всполохах голубых огней, а он все думал: знает ли она? Он был уве­рен, что раскрыл секрет посерьезнее, чем проблема его брака, что ухватил самую суть той политики, что процветала вокруг. Но при­знать человека способным на такое означало вынести ему оконча­тельный приговор, и он понимал, что не поверит в это до тех пор, пока остается хоть малейшее сомнение.

«Нет, —думал он, глядя на Лилиан в последнем порыве благородс­тва, — все, конечно же, не так. Во имя всей ее гордости и доброты, во имя тех моментов, когда видел на ее лице улыбку человеческой ра­дости, во имя мимолетной тени любви, которую когда-то испытывал к ней, я не вынесу ей приговор в том, что она — абсолютное зло».

Дворецкий поставил перед ним тарелку с пудингом, и Риарден услышал голос Лилиан:

— Генри, где ты был последние пять минут или последние сто лет? Ты мне не ответил. Ты не слышал ни слова из того, о чем я го­ворила.

— Слышал, — спокойно ответил он. — Я не понимаю, чего ты до­биваешься.

— Что за вопрос! — воскликнула мать. — Она пытается спасти тебя от тюрьмы, вот чего она добивается.

«Возможно, это правда, — подумал Риарден. — Из детской трусос­ти она могла решиться защитить его. а потом сломить, добившись его безопасности ценой компромисса. Возможно...»— убеждал он себя, но никак не мог в это поверить.

—Ты никогда не пользовался популярностью, —продолжала Ли­лиан, — и речь не только о последнем случае. Виной всему твоя не­преклонность, несговорчивость. Люди, которые будут вести процесс, знают, о чем ты думаешь. Поэтому они и набросились на тебя за то, что другому бы простили.

— Нет, полагаю, они не знают, о чем я думаю. Но завтра я им это сообщу.

— Если ты не скажешь, что сдаешься и готов к сотрудничеству, шансов у тебя не будет. С тобой слишком трудно иметь дело.

— Нет, со мной все слишком просто.

— Но если они посадят тебя в тюрьму, — заволновалась мать, — что станет с твоей семьей? Об этом ты подумал?

— Нет, не подумал.

— Ты подумал о позоре, который навлечешь на нас?

— Мама, ты понимаешь суть происходящего?

— Нет, не понимаю и понимать не хочу. Это все грязный бизнес и грязная политика. Бизнес — всегда грязная политика, а политика —

всегда грязный бизнес. Я никогда не хотела в этом разбираться. Мне все равно, кто прав, кто виноват, но я всегда считала, что человек в первую очередь должен думать о своей семье. Ты понимаешь, что это будет означать для нас?

— Нет, мама, не понимаю и понимать не хочу.

Пораженная мать молча уставилась на него.

— Знаете, у вас всех такая провинциальная позиция, — внезапно встрял Филипп. — Здесь, похоже, никто не понимает широких соци­альных аспектов ситуации. Я не согласен с тобой, Лилиан. Не пони­маю, почему ты говоришь, что с Генри хотят сыграть грязный трюк и правда на его стороне. Я считаю, он виновен по уши. Мама, я могу объяснить тебе все очень просто. Ничего необычного не происходит, суды завалены подобными делами. Бизнесмены пользуются чрезвы­чайной ситуацией в стране, чтобы сделать деньги. Они нарушают регулирующие нормы, защищающие благосостояние общества, и все ради наживы. Они —спекулянты черного рынка, наживающие шаль­ные состояния, грабя бедных в период отчаянного дефицита, отбирая у них то, что принадлежит им по закону. Они ведут жестокую, захват­ническую, грабительскую, антисоциальную политику, не основан­ную ни на чем, кроме своекорыстных интересов и алчности. Нет нужды притворяться, нам всем это хорошо известно, и я считаю это низостью.

Он говорил в грубой, бесцеремонной манере, словно объяснял очевидное группе подростков. Его голос звучал с убежденностью че­ловека, уверенного, что нравственные устои его позиции не подле­жат обсуждению.

Риарден смотрел на него, как будто изучая объект, впервые по­павшийся ему на глаза. Где-то глубоко, на дне сознания, голос про­должал повторять: «По какому праву? По какому закону? По какому принципу?»

— Филипп, — не повышая голоса, сказал он, — если ты скажешь это еще раз, то окажешься на улице прямо сейчас в том, что на тебе надето, с той мелочью, что завалялась в кармане, и больше ни с чем.

Он не услышал в ответ ни слова, ни шелеста. Заметил только, что в замерших перед ним членах его семьи нет и следа изумления. Шок, отразившийся на их лицах, был потрясением людей, перед которы­ми внезапно взорвалась бомба, хотя они знали, что играют с тлею­щим запалом. Ни вскриков, ни протестующих голосов, ни вопросов. Они понимали — он говорит то. что думает. Мутное, тошнотворное чувство подсказало ему: они знали, что происходит, еще прежде него.

159

— Ты... ты же не выбросишь собственного брата на улицу, прав­да? — наконец пролепетала мать; она не требовала, она умоляла.

— Я это сделаю.

— Но он твой брат... разве для тебя это ничего не значит?

— Нет.

— Возможно, он иногда заходит слишком далеко, но это все пустая болтовня, просто модный вздор, он сам не знает, что говорит.

— Так пусть узнает.

— Не будь с ним жесток... он моложе тебя и... и слабее. Он... Ген­ри, не смотри на меня так! Ты никогда на меня так не смотрел... Не нужно его пугать. Ты же знаешь, как ты ему нужен.

— А он это знает?

— Ты не можешь быть резким с человеком, которому ты нужен, это останется на твоей совести до конца твоих дней.

— Не останется.

— Ты должен быть добрым, Генри.

— Не должен.

— Имей же жалость.

— У меня ее нет.

— Хороший человек умеет прощать.

— Я не умею.

— Не заставляй меня думать, что ты эгоистичен.

— Я такой.

Глаза Филиппа перебегали с брата на мать. Он выглядел как чело­век, еще недавно уверенный, что стоит на гранитной твердыне, и вне­запно обнаруживший, что она превратилась в тонкий лед, сплошь пошедший трещинами.

— Ноя... — начал он и замолк; его голос звучал неуверенно, как осторожные шаги, проверяющие лед на прочность. — Разве у меня нет права на свободу слова?

— В твоем доме — пожалуйста, но не в моем.

— Разве у меня нет права на собственные мысли?

— Только за свой счет. Не за мои деньги.

— Ты не терпишь мнений, не совпадающих с твоими?

— Только не тогда, когда я оплачиваю счета.

— Разве не существует ничего, кроме денег?

— Существует. Тот факт, что эти деньги — мои.

— Но почему ты не хочешь рассмотреть и более вы... — он хотел сказать «высокие», но передумал: — ...и другие аспекты?

— Нет.

— Но я тебе не раб.

— А я тебе раб?

— Не знаю, о чем ты, — он умолк, поняв, что имеется в виду.

— Нет, —продолжил Риарден. —Ты мне не раб. Ты свободен и мо­жешь уйти отсюда в любое удобное для тебя время.

— Я... Я говорил не об этом.

— Зато я об этом говорю.

— Я не понимаю...

— Да неужели?

— Тебе всегда были известны мои политические взгляды. И пре­жде ты никогда против них не возражал.

— Это правда, — сурово ответил Риарден. — Наверное, придется объясниться. Я старался никогда не напоминать тебе, что ты живешь за счет моей благотворительности. Считал, что это твоя обязанность помнить об этом. Я думал, что любой человек, принимающий по­мощь от другого, знает, что добрая воля дающего — его единствен­ный мотив, и единственное вознаграждение, которого он ожидает в ответ, — добрая воля. Но я вижу, что ошибался. Ты получал свой хлеб незаслуженно и сделал вывод, что признательность тоже не обя­зательна. Ты заключил, что я для тебя — самая безопасная мишень для плевков именно потому, что я держу тебя за горло. Ты решил, что я не захочу напоминать тебе об этом, из страха задеть твои нежные чувства. Хорошо, давай говорить прямо: ты — субъект моей милос­тыни, давным-давно исчерпавший свой кредит. Всякая привязан­ность, которую я к тебе питал, исчезла. Ты не вызываешь у меня ни малейшего интереса — ни твоя судьба, ни твое будущее. У меня нет причин кормить тебя. Если ты покинешь мой дом, мне все равно, будешь ты голодать или нет. Таково теперь твое положение здесь, и будь любезен запомнить это, если захочешь остаться. Если же нет, убирайся.

Но Филипп никак не отреагировал на слова Риардеиа, только не­много втянул голову в плечи.

— Не воображай, что я наслаждаюсь жизнью здесь, — пролепетал он дрожащим безжизненным голосом. — Если ты думаешь, что я счастлив, то ошибаешься. Я все бы отдал, чтобы уйти, — слова под­разумевали бунт, но в голосе звучала трусость. — Если ты и впрямь так думаешь, мне лучше покинуть твой дом, — слова утверждали, а в голосе звучал вопрос, но после паузы ответа не последовало. — Тебе незачем волноваться о моем будущем. Я никого не стану просить о помощи. Сам смогу о себе позаботиться, — слова адресовались Ри - ардену, но глаза Филиппа обратились к матери. Та не издала ни звука, она боялась даже пошевелиться. — Я всегда хотел жить сам по себе. Всегда мечтал перебраться в Нью-Йорк, к своим друзьям... — Голос совсем затих, потом Филипп добавил, словно ни к кому не

161

обращаясь: — Конечно, у меня возникнут проблемы с обеспечением моего социального положения... Год-другой мне нужны будут де­ньги... достаточные, чтобы поддерживать образ жизни, достойный моего...

— От меня ты их не получишь.

— Я и не просил тебя об этом, не так ли? Не воображай, что я не смогу достать их где-нибудь еще, если захочу! Не воображай, что я не смогу уйти! Я ушел бы сию же секунду, если бы думал только о себе. Но я нужен маме, и если я ее брошу...

— Не оправдывайся.

— И вообще, ты меня не понял, Генри. Я не сказал ничего, что могло бы тебя оскорбить. Я не говорил ничего о тебе лично. Просто рассматривал общее экономическое положение в стране с абстракт­ной социологической точки зрения, которая...

— Не оправдывайся, —повторил Риарден, резко оборвав его. Он смотрел на Филиппа в упор. Опустив голову, тот прятал глаза, лишен­ные выражения, как будто они ничего не видели вокруг. В них не отражались ни волнение, ни тревога, ни вызов, ни сожаление, ни стыд, ни страдание. Пустые глаза, не реагирующие на действитель­ность и не пытающиеся ее понять, взвесить, составить правильное представление о ней; полные одной лишь бессмысленной ненавис­ти. — Не оправдывайся. Просто держи язык за зубами.

Риарден отвернулся, испытывая отвращение, к которому все еще примешивалась жалость. Какую-то долю секунды ему хотелось схва­тить брата за плечи и крикнуть: «Что ты с собой сделал? Как дошел до того, что от тебя почти ничего не осталось? Почему потерял, упус­тил самого себя, не воспользовался чудесным даром — жизнью?»

Он отвернулся, понимая, что все бесполезно.

С усталым презрением он заметил, что все трое за столом словно онемели. За все прошедшие годы на его привязанность они отвечали только злобными упреками. Где их хваленая справедливость? Вот и настало время опереться на свой моральный кодекс, если только справедливость осталась частью их кодекса. Почему они не бросают ему обвинений в жестокости и эгоизме, звучавшие как постоянный, слаженный хор всю его жизнь? Что позволяло им так долго это де­лать? Он знал ответ, который пульсировал у него в мозгу: согласие жертвы.

— Давайте не будем ссориться, — неверным голосом произнесла мать. — Ведь сегодня — день благодарения.

Риарден поймал переполненный паникой взгляд Лилиан, видимо, она смотрела на него уже давно.

Он поднялся.

— А теперь прошу меня извинить, — произнес он, не обращаясь ни к кому в отдельности.

— Куда ты? — резко спросила Лилиан.

Он нарочно немного постоял, глядя на нее, чтобы подчеркнуть скрытое значение своих слов, понятное ей одной.

— В Нью-Йорк.

Она вскочила.

— Сегодня?

— Сейчас.

— Ты не можешь уехать в Нью-Йорк сегодня! — ее негромкие сло­ва прозвучали подобно бессильному пронзительному крику. —Ты не можешь себе этого позволить в такое время. Я хочу сказать, ты не можешь себе позволить сбежать из семьи. Ты должен подумать о сво­их чистых руках. Ты не втом положении, чтобы позволить себе пос­тупок, который могут расценить как безнравственный.

«По какому закону? — подумал Риарден. — По какому стан­дарту?»

— Почему ты хочешь уехать в Нью-Йорк именно сегодня?

— Я думаю, Лилиан, потому же, почему ты хочешь остановить меня.

— Завтра у тебя суд.

— Это я и имел в виду.

Он повернулся, чтобы уйти, и Лилиан повысила голос:

— Я не хочу, чтобы ты уходил!

Риарден улыбнулся ей впервые за последние три месяца, и она не смогла вынести этой улыбки.

— Я запрещаю тебе уезжать сегодня!

Риарден повернулся и вышел из комнаты.

* * *

Сидя за рулем машины, Риарден смотрел, как глянцевая, замерз­шая дорога летит под колеса со скоростью шестидесяти миль в час, позволяя всем мыслям о семье улететь вслед за ней. Бездна скоро­сти поглощала лица родных вслед за обнаженными деревьями и одинокими постройками на обочине. Машины на дороге попада­лись редко, только светились в отдалении небольшие городки. Пус­тынность и отсутствие суеты были единственными признаками праздника. Вдалеке над крышей завода вспыхивал неясный свет, рассеянный морозцем, и холодный ветер, со свистом обтекавший машину, с глухим звуком прижимал ее брезентовый верх к метал­лической раме.

163

По неясному ему самому контрасту мысли о семье сменились вос­поминанием о встрече с Кормилицей, вашингтонским мальчиком с его завода.

Вскоре после того, как Риардену было предъявлено обвинение, он обнаружил, что парнишка, зная о его сделке с Данаггером, никому о ней не донес.

—Почему ты не сообщил своим друзьям обо мне? — спросил Риарден.

Тот ответил грубо, не глядя на него:

— Не хотел.

— Это ведь часть твоей работы, присматривать за подобными де­лами, не так ли?

-Да.

— К тому же твои друзья будут недовольны тобой, узнав про это.

— Знаю.

— Разве ты не понимал, какой перед тобой лакомый кусочек ин­формации и какую колоссальную сделку ты мог бы провернуть со своими друзьями из Вашингтона, которым ты однажды уже предла­гал меня, помнишь? Тем друзьям, «с которыми всегда возникают рас­ходы»?

Мальчишка не ответил.

— Ты мог бы сделать головокружительную карьеру. Только не го­вори мне, что ты этого не понимал.

— Понимал.

— Почему же тогда не извлек из этого выгоды?

— Не хотел.

— Почему?

— Не знаю.

Парнишка стоял, угрюмо отводя взгляд, словно пытался отделать­ся от непонятного чувства, засевшего внутри. Риарден рассмеялся.

— Послушай, Отрицатель Абсолютов, ты играешь с огнем. Пойди - ка лучше, убей кого-нибудь по-быстрому, пока тобой не овладел тот самый принцип, что не позволил стать доносчиком, а то он пустит твою карьеру под откос.

Парнишка не ответил.

Тем утром Риарден пришел в контору как обычно, несмотря на то, что остальная часть здания была закрыта. В обеденный перерыв он заглянул в работающий цех и был изумлен, обнаружив Кормилицу, наблюдавшего за работой завода с детским восторгом.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Риарден. — Не знаешь, что сегодня праздник?

— Девушек я отпустил, а сам пришел, просто чтобы закончить кое-какие дела.

— Что за дела?

— Да письма и... Черт, я подписал три письма и очинил каранда­ши, я знаю, что не должен приходить сегодня, но дома нечего делать и... Мне одиноко без этого места.

— У тебя есть семья?

— Нет... не такая, чтобы о ней стоило говорить. А вы, мистер Ри - арден? У вас есть семья?

— Кажется, не такая, чтобы о ней стоило говорить.

— Я люблю это место. Мне нравится здесь ходить... Знаете, мис­тер Риарден, я ведь учился на металлурга.

Уходя, Риарден оглянулся и заметил, что Кормилица смотрит на него, как ребенок на героя своей любимой приключенческой книж­ки. «Помоги, Господи, маленькому засранцу», — подумал он.

* * *

«Помоги, Господи, им всем», — с сочувствием думал он, ведя ма­шину по темным улочкам маленького городка, словами, позаимство­ванными у их веры, которой он сам не разделял. Он смотрел на вы­ставленные на металлических стендах газеты с большими черными буквами на первых полосах: ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНАЯ КАТАСТРОФА. По радио сообщили, что на главной линии «Таггерт Трансконтинен- тал» близ Рокленда, Вайоминг, произошло крушение: треснувший рельс отправил в каньон грузовой состав. Аварии на дороге Таггертов стали случаться чаще, пути порядком износились, те пути, которые меньше чем восемнадцать месяцев назад Дагни планировала пере­строить, пообещав устроить ему путешествие от побережья до побе­режья по рельсам из его металла.

Она целый год собирала рельсы с опустевших участков железной дороги, чтобы подлатать главную линию. Она месяцами сражалась с людьми Джима из совета директоров, которые говорили ей, что чрезвычайная ситуация в стране —дело временное, и рельсы, отслу­жившие десять лет, прекрасно прослужат еще одну зиму, до весны, когда положение улучшится, как обещал мистер Уэсли Моуч. Три не­дели назад она заставила их утвердить закупку шестидесяти тысяч тонн новых рельсов. Такого количества хватило бы всего на несколь­ко заплат на самых неблагополучных участках трансконтиненталь­ной дороги, но это было все, чего ей удалось от них добиться.

Приходилось выбивать деньги у людей, оглохших от страха: ава­рии были столь частыми, что людей из совета директоров трясло при одном упоминании фразы Джима о «самом удачном годе в ис­тории компании Таггертов». Когда не оставалось надежды получить

165

специальную квоту на покупку сплава Риардена и не хватало вре­мени на выбивание поставок, Дагни приходилось заказывать сталь­ные рельсы.

Риарден перевел взгляд с газетных полос на край неба, где вдале­ке начинал вырисовываться силуэт Нью-Йорка, и крепче сжал руль.

Он приехал в город в половине десятого. Квартира Дагни тонула в темноте, когда он вошел, воспользовавшись своим ключом. Сняв телефонную трубку, он позвонил ей в офис. Она ответила:

— «Таггерт Трансконтинентал».

— Ты знаешь, что сегодня праздник? — спросил он.

— Привет, Хэнк. На железной дороге праздников не бывает. От­куда ты звонишь?

— Из твоей квартиры.

— Я буду через полчаса.

— Все в порядке. Жди. Я за тобой заеду.

В приемной ее офиса стоял полумрак, только в каморке Эдди Уил - лерса горела лампочка. Эдди запирал стол, собираясь домой. Он взглянул на Риардена с растерянным изумлением:

— Добрый вечер, Эдди. Что вас задержало, авария в Рокленде?

Эдди вздохнул:

— Да, мистер Риарден.

— Вот поэтому я и решил увидеться с Дагни из-за... из-за ваших рельсов.

— Она еще здесь.

Риарден направился к двери кабинета, когда Эдди нерешительно окликнул его:

— Мистер Риарден...

— Да? — он остановился.

— Я хочу сказать... завтра у вас суд... то, что хотят с вами сде­лать... они объявляют, что делают это от имени всех людей. Я прос­то хотел сказать, что я... Это не от моего имени. И, хоть я ничего не могу сделать... хочу сказать об этом вам... даже если это ничего не значит.

— Это значит много больше, чем вам кажется. Возможно, больше, чем нам всем кажется. Спасибо, Эдди.

Дагни посмотрела на Риардена из-за своего стола. Он видел, как усталость исчезает из ее взгляда. Подойдя, присел на край стола. Даг­ни откинулась на спинку стула, убрав с лица прядь волос, плечи под тонкой белой блузкой расслабились.

— Дагни, я хочу сказать тебе кое-что о рельсах, которые ты зака­зала. Хочу, чтобы ты узнала об этом сегодня же вечером.

Она внимательно посмотрела на него:

— Пятнадцатого февраля предполагалось отгрузить «Таггерт Трансконтинентал» шестьдесят тысяч тонн рельсов, это позволило бы тебе проложить триста миль железнодорожного полотна. Ты по­лучишь за ту же сумму восемьдесят тысяч тонн рельсов и сможешь проложить пятьсот миль путей. Ты знаешь, какой материал дешевле и легче стали. Твои рельсы будут не из стали, а из риарден-металла. Не спорь, не возражай. Я не нуждаюсь в твоем согласии. Мне не нуж­но, чтобы ты соглашалась или даже знала об этом. Все устрою я, и я один буду за все в ответе. Сделаем так, что твои люди, знавшие о заказе на сталь, не узнают о том, что ты получишь риарден-металл, и не пронюхают об отсутствии разрешения на его покупку. Докумен­ты оформим таким образом, что даже если дело всплывет, никто не станет предъявлять претензий ни к кому, кроме меня. Могут пред­положить, что я подкупил тебя или кого-то из твоих сотрудников, но доказать ничего не сумеют. Я хочу, чтобы ты дала мне слово никогда в этом не признаваться, как бы дело ни обернулось. Это мой сплав, и если есть шансы им распорядиться, я ими воспользуюсь. Я плани­ровал эту операцию с того дня, когда получил твою заявку. Заказал медь у поставщика, который меня не выдаст. Не собирался говорить тебе, но передумал. Хочу, чтобы ты узнала об этом уже сегодня, по­скольку завтра я предстану перед судом за точно такое же преступ­ление.

Дагни слушала его не шелохнувшись. Закончив, Риарден заметил легкое движение ее губ и щек. Она не улыбнулась, но ее лицо сказало ему все: ее обожание, тревогу, понимание.

Ее взгляд стал мягче, в нем плеснулась боль, и Риарден взял ее за запястье, крепким пожатием и умиротворяющим взглядом стараясь дать ей опору, в которой она так нуждалась, и сказал твердо:

— Не благодари меня, это не услуга, я поступаю так, чтобы сохра­нить способность работать, иначе я сломаюсь, как Кен Данаггер.

Она прошептала:

— Хорошо, Хэнк, я не стану тебя благодарить, — нежный звук ее голоса и выражение глаз превратили сказанное в ложь.

Риарден улыбнулся.

— Дай мне слово, о котором я просил.

Она наклонила голову.

— Даю слово.

Он выпустил ее руку.

Не поднимая головы, Дагни добавила:

— Я хочу сказать только, что, если завтра тебя отправят в тюрьму, я брошу бизнес, не дожидаясь подсказки разрушителя.

167

— Ты этого не сделаешь. Я не думаю, что меня приговорят к тю­ремному заключению. Я легко отделаюсь. Есть у меня одна гипотеза, я тебе ее объясню потом, когда она пройдет проверку.

— Что это за гипотеза?

— Кто такой Джон Голт? — улыбнувшись, он поднялся. — Вот и все. Сегодня мы не будем больше говорить о суде. У тебя в конторе не найдется чего-нибудь выпить?

— Нет. Но, кажется, у моего менеджера есть что-то вроде бара на полке в картотеке.

— Как ты думаешь, ты сможешь украсть для меня выпивку, если там не заперто?

— Попытаюсь.

Он стоял и смотрел на портрет Нэта Таггерта на стене ее кабинета, портрет молодого мужчины с гордо поднятой головой, пока Дагни не вернулась с бутылкой бренди и двумя стаканами. Риарден молча их наполнил.

— Знаешь, Дагни, День благодарения придумали люди, которые отмечали свои трудовые успехи.

Подняв стакан, он отсалютовал портрету, потом Дагни и, наконец, городу за окном.

* * *

За месяц до этого людям, заполнившим сегодня зал, представите­ли прессы обещали, что они увидят алчного врага общества, но соб­равшиеся пришли посмотреть на человека, создавшего риарден-ме - талл.

Когда судьи велели ему встать, он поднялся. Серый костюм, свет­лые волосы, ясные глаза. Но не цвета производили впечатление ле­дяной неумолимости, скорее, этому способствовала дорогая просто­та его костюма, чем нынче щеголяли нечасто, которая подходила к роскошному офису богатой корпорации и не вязалась с окружав­шей его сейчас обстановкой.

Пришедшие знали из газет, что Риарден — олицетворение зла без­жалостного обогащения. Эти люди, восхваляя добродетель целомуд­рия, толпой бежали на любой фильм, на афише которого красовалась полуобнаженная красотка, а сегодня они собрались посмотреть на него. Зло, по крайней мере, не обладало постылой безнадежностью снотворного, в которое никто не верил, но не пытался ему противо­стоять. Люди смотрели на него без восхищения, они давно утратили способность восхищаться. Они взирали на Риардена с любопытством

и подсознательным сопротивлением тому, кто сказал им, что нена­видеть этого человека — их долг.

Несколько лет назад они принялись бы насмехаться над атмос­ферой самодостаточного богатства, окружавшей его. Но сегодня за окнами здания суда нависло серое небо, обещавшее первую ме­тель длинной, тяжелой зимы, а последние остатки запасов нефти в стране иссякали. Угольные шахты задыхались в лихорадочных попытках наскрести запасы на зиму. Толпа в зале суда помнила, что сегодняшний судебный процесс уже стоил им Кена Данаггера. Ходили слухи, что выработка компании Данаггера резко упала за первый же месяц после его ухода. Журналисты кричали, что это временное явление, все наладится, как только кузен Данаггера реорганизует компанию. Весь последний месяц на первых страни­цах газет обсуждалась катастрофа на строительстве жилого зда­ния: балки из некачественной стали обрушились, похоронив под обломками четверых строителей. Люди знали и то, о чем газеты умалчивали: балки изготовили на предприятии Оррена Бойля из его же металла.

Собравшиеся в гнетущем молчании сидели в зале суда и смотрели на высокую серую фигуру не с надеждой, нет, они давно утратили способность надеяться, но с бесстрастным безразличием и пока что неясным вопросом. Этот вопросительный оттенок сегодня чувство­вался во всех религиозных призывах, заученных ими за долгие годы.

Газеты рычали, что причиной трудностей, одолевавших страну, как показывает сегодняшний процесс, является эгоистичная алч­ность богатых промышленников, что люди, подобные Хэнку Риар - дену, виновны в сокращении рациона, холодных домах и протекаю­щих крышах всей нации. Что если бы не люди, нарушающие регулирующие директивы и мешающие планам правительства, про­цветания удалось бы достигнуть давным-давно, что Хэнком Риарде - ном движет голая жажда наживы. Последнее заявление никак не разъяснялось, словно «жажда наживы» являлась самоочевидным признаком абсолютного зла.

Толпа помнила, что те же самые газеты меньше чем два года назад кричали, что производство риарден-металла необходимо запретить, потому что его производитель ради собственной жадности подверга­ет опасности жизнь людей, а сейчас он оказался под судом за то, что отказал обществу в получении порции своего сплава.

В соответствии с процедурой, установленной директивами, процессы подобного рода не подпадали под юрисдикцию суда при­сяжных, а рассматривались группой из троих судей, назначаемых

169

Бюро экономического планирования и национальных ресурсов. Директивы предписывали фемиде процедуру неформальную и де­мократичную.

По этому случаю кресла присяжных из зала суда убрали, заменив их столом на деревянной платформе. Это придало помещению атмос­феру некоего совещания, во время которого председательствующий надувает умственно отсталых членов суда.

Один из судей, выступающий как прокурор, зачитал обвинитель­ное заключение.

— Теперь вы можете приводить любые доводы в свою защиту, — провозгласил он.

Глядя на судей, Хэнк Риарден ответил бесстрастным и чистым го­лосом:

— Яне собираюсь защищаться.

— Вы не... — судья запнулся, он не ожидал, что все произойдет так быстро. — Вы отдаете себя на милость нашего суда?

— Я не признаю этот суд правомочным.

— Что?

— Я не признаю права этого суда на ведение процесса.

— Но, мистер Риарден, суд назначен законно, специально для процессов по этой категории преступлений.

— Я не считаю, что мои действия преступны.

— Но вы должны признать, что нарушил и директивы, регулирую­щие и контролирующие продажу вашего сплава.

— Я не признаю за вами права контролировать продажу моего металла.

— Есть ли необходимость указать, что вашего признания не тре­буется?

— Нет. Я полностью это осознаю и действую согласно обстоятель­ствам.

Он заметил, как тихо сделалось в зале. По привычным этим людям правилам притворства и обмана, применявшимся ими по отноше­нию друг к другу ради собственной выгоды, они должны были рас­сматривать его заявление как недопустимую вольность. Ожидалось, что последуют возгласы изумления и насмешки, но в зале царило молчание, люди сидели тихо, они все понимали.

— Вы хотите сказать, что огказываетесь повиноваться закону? — спросил судья.

— Нет. Я следую закону, его букве. Согласно вашему закону, моя жизнь, моя работа и моя собственность могут быть использованы без моего согласия. Очень хорошо, значит, вы можете обойтись без мое­го личного участия в деле. Я не стану разыгрывать комедию, защищая

себя сам, здесь, где никакая защита невозможна. Я не стану создавать иллюзию справедливого суда.

— Но, мистер Риарден, закон особо указывает., что вы должны иметь возможность представлять себя в суде и вести защиту самостоя­тельно.

— Подсудимый может защищать себя только в том случае, если существует объективный принцип правосудия, реализуемый судья­ми, принцип, признающий права подсудимого, который они не могут нарушать, а он может применять. Закон, по которому вы судите меня, устанавливает, что принципов не существует, что у меня нет прав и что вы можете делать со мной все, что пожелаете. Очень хорошо. Делайте.

— Мистер Риарден, закон, который вы осуждаете, основан на вы­сочайшем принципе — принципе общественной пользы.

— Что такое общественность? Что закон объявляет ее пользой? Были времена, когда люди верили, что добро и пользу должно опре­делять на основании моральных ценностей, и ни один человек не имеет права получать пользу, нарушая права других людей. Сейчас считается, что ближние могут принести меня в жертву любым извес­тным им способом, ради того, что они сочтут пользой для себя. Если они решили, что могут захватить мою собственность только потому, что она им нужна... ну что ж, так поступают все грабители. Есть, правда, одна разница: грабитель не спрашивает у меня разрешения на свой поступок.

Несколько мест в боковой части зала были зарезервированы для именитых гостей, приехавших из Нью-Йорка наблюдать за судебным процессом. Дагни сидела неподвижно, лицо ее не выражало ничего, кроме внимания, она понимала, что от логики его аргументов зави­сит дальнейший ход ее жизни. Эдди Уиллерс сидел рядом с ней. Джеймс Таггерт не пришел. Пол Ларкин сидел, подавшись вперед всем телом, его испуганно вытянутое лицо, словно мордочка живот­ного, выражало сейчас откровенную ненависть. Мистер Моуэн, си­дящий рядом, человек невежественный и мало что понимающий, явно испытывал страх. Он слушал с замешательством и негодовани­ем, шепча Ларкину:

— Боже всемогущий, что он делает! Он убедит народ в том, что все бизнесмены — враги общественной пользы!

— Должны ли мы понимать вас так, что вы ставите свои интересы превыше интересов общественности? — спросил судья.

— Я утверждаю, что подобные вопросы нельзя задавать в обще­стве людоедов.

— Что... что вы имеете в виду?

171

—Я утверждаю, что не может быть столкновения интересов среди людей, которые не требуют себе незаслуженного и не приносят чело­веческих жертв.

— Должны ли мы понять вас так, что, если люди считают необ­ходимым сократить ваши прибыли, то вы не признаете их права на это?

— Отчего же, признаю. Люди могут урезать мои прибыли в любое время, просто отказавшись покупать мой продукт.

— Мы говорим о... других методах.

— Любой другой метод урезания прибыли— метод мародеров, и я рассматриваю эти методы как мародерские.

— Мистер Риарден, ваше выступление вряд ли похоже на защиту.

— Я уже сказал, что не стану себя защищать.

— Но это неслыханно! Вы осознаете всю тяжесть предъявленного вам обвинения?

— Не собираюсь признавать обвинения.

— Вы представляете себе последствия, к которым приведет заня­тая вами позиция?

— В полном объеме.

— Суд выражает мнение, что факты, представленные обвинени­ем, не являются основанием для смягчения наказания. Суд облада­ет достаточной властью, чтобы подвергнуть вас самому суровому наказанию.

— Подвергайте.

— Прошу прощения?

— Подвергайте.

Трое судей переглянулись. Потом тот, что оглашал обвинительную речь, вновь обратился к Риардену.

— Ваше поведение беспрецедентно, — заявил он.

— Не укладывается ни в какие рамки, —подхватил второй. — За­кон требует от вас выступать в свою защиту. Единственная альтерна­тива— занести в протокол, что вы просите суд о помиловании.

— Яне стану этого делать.

— Но вы должны.

— Так вы ожидаете от меня, что я поступлю так добровольно? - Да.

— Я не сделаю этого.

— Но закон требует, чтобы мнение защиты было представлено в протоколе.

— То есть вы утверждаете, что вам нужна моя помощь., дабы при­дать процедуре видимость законности?

— Ну, нет... да... нужно соблюсти форму.

— Я не стану вам помогать.

Третий судья, самый молодой, нетерпеливо вмешался:

— Это смехотворно и нечестно! Вы что, хотите представить дело таким образом, что человека вашего положения ловко засудили без... — он спохватился на полуслове. Кто-то в задних рядах пронзи­тельно засвистел.

— Я хочу, — сурово ответил Риарден, — показать истинную сущ­ность сегодняшнего процесса. Если вам нужна моя помощь для того, чтобы замаскировать отсутствие справедливого закона, я не стану вам помогать.

— Но мы даем вам шанс защитить себя, а вы сами отказываетесь от этого.

— Я не стану помогать вам создавать видимость того, что у меня есть шанс. Я не стану помогать вам создавать видимость правосудия там, где права нет вообще. Я не стану помогать вам создавать иллю­зию рациональности, вступая в дебаты, в которых последний аргу­мент — дуло пистолета. Я не стану помогать вам делать вид, что вы отправляете правосудие.

— Но закон предоставляет вам право на защиту!

В задних рядах засмеялись.

— В вашей теории есть слабое место, господа, — сурово ответил Риарден. — И я не стану помогать вам выпутываться. Если вы пред­почитаете воздействовать на людей принуждением, делайте это. Но тогда вы обнаружите, что вам потребуется добровольное сотрудни­чество ваших жертв, и в гораздо больших объемах, чем сегодня. А ва­ши жертвы откроют для себя, что, оказывается, это их собственная воля, на которую вы не можете повлиять, делает вашу деятельность возможной. Я предпочитаю быть последовательным, и не стану под­чиняться вам в том, на чем вы настаиваете. Каких бы действий вы от меня ни потребовали, я сделаю это только под дулом пистолета. Если вы приговорите меня к тюремному заключению, вам придется вы­звать армию вооруженных людей, чтобы они дотащили меня туда, — добровольно я не сделаю ни шагу. Если вы наложите штраф, вам при­дется отобрать у меня собственность, потому что добровольно я не стану платить штраф. Если вы думаете, что у вас есть право прину­дить меня, — применяйте ваше оружие открыто. Я не стану помогать вам маскировать суть ваших действий.

Самый старший судья наклонился вперед и иронически спросил вкрадчивым голосом:

— Вы говорите так, мистер Риарден, как будто отстаиваете некий принцип, но на самом деле вы всего лишь боретесь за свою собствен­ность, не так ли?

173

— Да, конечно. Я борюсь за свою собственность. Вам известно, какой принцип она представляет?

— Вы изображаете борца за свободу, но на самом деле боретесь за свободу делать деньги.

—Да, конечно. Все, что мне нужно, — свобода делать деньги. Вам известно, что подразумевает эта свобода?

— Разумеется, мистер Риарден, вам не хотелось бы, чтобы вашу позицию поняли превратно. Вы не хотели бы оказать поддержку ши­роко распространенному мнению, что вы — человек, лишенный об­щественного сознания, чуждый ответственности за благосостояние своих ближних и работающий только ради собственной выгоды.

— Я работаю только ради собственной выгоды. Я заслужил ее.

По залу пронесся вздох, но не возмущения, а изумления. Лица су­дей застыли. Риарден спокойно продолжал:

— Нет, я не хочу, чтобы моя позиция была неверно истолкована. И желал бы, чтобы ее внесли в протокол. Я полностью согласен со всеми фактами, которые сообщают обо мне в газетах, но не согласен с их толкованием. Я работаю исключительно ради прибыли, которую получаю, продавая свой продукт людям, которые хотят и могут его купить. Я произвожу его не для их пользы и в ущерб себе, и они по­купают его не ради моей пользы и в ущерб себе. Я не жертвую своими интересами, и люди не приносят свои интересы в жертву мне. Мы действуем как равные, при взаимном согласии и ко взаимной выгоде. Я горжусь каждым центом, заработанным мною таким способом. Я богат и горжусь этим. Я сделал свои деньги своими усилиями, на основе свободного обмена и при добровольном согласии каждого человека, с которым я заключал сделку, добровольном согласии тех, кто нанимал меня, когда я начинал, при добровольном согласии тех, кто работает на меня сегодня, и добровольном согласии тех, кто по­купает мой продукт. Я отвечу на все вопросы, которые вы боитесь задать мне открыто. Собираюсь ли я платить своим рабочим больше, чем та сумма, что мне приносят их услуги? Нет. Собираюсь ли я про­давать свой металл себе в убыток или потерять его? Нет. Если я со­вершаю зло, сделайте со мной все, что захотите, руководствуясь лю­быми вашими принципами. Но у меня другие принципы. Я заработал себе на жизнь, как может заработать любой человек. Я отказываюсь признать своей виной тот факт, что я способен делать это и делаю хорошо. Я отказываюсь признать своей виной то, что способен рабо­тать лучше, чем большинство людей, тот факт, что моя работа стоит больше, чем работа моих соседей и больше, чем большинство людей согласны мне платить. Я отказываюсь извиняться за свои способнос­ти, за достигнутый мной успех, за свои деньги. Если то, что я делаю —

зло, попытайтесь извлечь из него пользу. Если общество считает, что моя работа вредит его интересам, пусть оно уничтожит меня. Таков мой кодекс, и другого я не приемлю.

Я мог бы сказать, что сделал для своих ближних больше добра, чем вы могли бы вообразить, но не стану, потому что не жду добра от других для оправдания моего права на существование. И не счи­таю добро, сделанное окружающими, разрешением на захват моей собственности или разрушение моей жизни. Я не скажу, что цель моей работы — польза других людей, нет, моя цель — моя собствен­ная польза, и я презираю тех капитулянтов, которые отказываются от своей выгоды. Я мог бы сказать вам, что вы не служите обще­ственной пользе, потому что ничье благо не может быть достигнуто ценой человеческих жертв, что, когда вы отрицаете право одного- единственного человека, вы попираете права всех людей, а обще­ство, состоящее из бесправных существ, обречено на гибель. Я мог бы сказать вам, что вы не достигнете ничего, кроме тотального ра­зорения, как любой грабитель, когда у него больше нет жертв. Я мог бы сказать вам это, но не стану. Я бросаю вызов вашей политике, а не морали.

Если верно то, что можно достичь процветания, превращая кого - то в жертвенное животное, и я призван принести себя в жертву ради тех, кто пожелал выжить ценой моей крови, если я призван служить интересам общества, противостоящего мне, я отвергну его как самое презренное зло и буду сражаться с ним со всей присущей мне силой. Я буду сражаться с целым человечеством до последней минуты, ни на мгновение не усомнившись в собственной правоте, справедливости моей битвы и праве человека на жизнь. Хочу, чтобы вы правильно поняли это. Если сейчас мои ближние, называющие себя обществом, верят в то, что ради их блага необходимы жертвы, тогда я скажу: будь проклято общественное благо, я не стану его частью!

Толпа разразилась аплодисментами.

Риарден развернулся, пораженный даже больше, чем его судьи. Он увидел лица, искаженные неистовым смехом, лица, умоляющие о помощи, увидел рвущееся на свободу отчаяние, тот же гнев и него­дование, что переполняли его салюго, почувствовал свободу непови­новения. Он видел восторженные лица, озаренные надеждой. Встре­чались и липа опустившихся юношей и отвратительно неопрятных женщин, тех, что освистывают в кинотеатрах каждого бизнесмена, появившегося на экране в кинохронике: эти молчали, не делая попы­ток урезонить других.

Когда Риарден обернулся, толпа увидела на его лице то, чего судь­ям не удалось добиться угрозами: первый проблеск чувств.

175

Прошло несколько секунд, пока не стали слышны бешеные удары судейского молотка и крики одного из судей:

— ...иначе я прикажу очистить зал заседаний!

Риарден посмотрел на кресла для посетителей, задержавшись взглядом на Дагни, словно говоря: «Сработало!» Она могла бы пока­заться спокойной, но ее выдавали глаза, ставшие огромными.

Лицо Эдди Уиллерса искривила гримаса: чувствовалось, что он на грани слез. Мистер Моуэн одурел. Пол Ларкин смотрел в пол. Лица Бертрама Скаддера и Лилиан ничего не выражали. Она неподвижно сидела в конце ряда, положив ногу на ногу, норковое боа сползло с ее плеча на колени, взгляд остановился на лице Риардена.

В круговерти охвативших его чувств Хэнк не успел осознать коль­нувшего его сожаления: он с самого начала надеялся увидеть чело­века, к которому стремился всей душой. Но Франсиско д’Анкония не пришел.

— Мистер Риарден, — воззвал старший судья, заученно улыбаясь снисходительной улыбкой и протянув к нему руки. — С прискорбием должен заявить, что вы поняли нас абсолютно неверно. Трудность в том, что бизнесмены отказываются идти нам навстречу в духе до­верительности и дружбы. Кажется, они воображают, что мы их враги. Зачем вы говорите о человеческих жертвоприношениях? Что заста­вило вас употреблять столь шокирующие выражения? У нас нет на­мерения захватить вашу собственность или разрушить вашу жизнь. Мы и в мыслях не держим нанести вред вашим интересам. Мы пол­ностью признаем ваши высочайшие достижения. Наша цель — всего лишь ослабить напряжение в обществе и обеспечить правосудие для всех. Эти слушания действительно задумывались не как судебный процесс, а как дружеская дискуссия, имеющая своей целью взаимо­понимание и сотрудничество.

— Я не сотрудничаю под прицелом пистолета.

— Зачем говорить об оружии? Ситуация не настолько серьезна, чтобы вызывать подобные ассоциации. Мы полностью осознаем, что вина в данном случае лежит в основном на мистере Кене Да - наггере, который спровоцировал нарушение закона, тем самым усилив давление на вас, и полностью признал свою вину, скрывшись от наказания.

— Нет. Мы все сделали вместе по взаимному и добровольному согласию.

— Мистер Риарден, — вступил второй судья, —вы вольны не раз­делять некоторые из наших идей, но в конечном счете все мы рабо­таем на одну цель — ради блага общества. Мы понимаем, что крити­ческая ситуация в угледобывающей отрасли и крайняя нужда

в топливе для обеспечения благосостояния людей подвигли вас на нарушение ряда законных установлений.

— Нет. Меня подвигли на это моя личная выгода и мои личные интересы. Какое влияние они оказали на угледобычу и благосостоя­ние общества, судить не вам. Не это было моим мотивом.

Ошеломленный мистер Моуэн прошептал на ухо Полу Ларкину:

— Здесь что-то не так.

— Ох, да заткнитесь же! — огрызнулся Ларкин.

— Я уверен, мистер Риарден, — произнес самый старший судья, — что на самом деле ни вы, ни общественность не думаете, что мы об­ращаемся с вами как с жертвой, ведомой на закланье. Если у кого-то и сложилось такое ложное мнение, мы рады доказать, что дело обсто­ит не так.

Судьи удалились для вынесения решения. После недолгого отсут­ствия они вернулись в зал, охваченный зловещей тишиной, и объяви­ли, что на Генри Риардена налагается штраф в размере пяти тысяч долларов.

В зале раздались аплодисменты, перемежающиеся издевательски­ми смешками. Аплодисменты предназначались Риардену, а насмеш­ки — судьям.

Риарден стоял, не оборачиваясь к толпе, почти не слыша апло­дисментов. Он смотрел на судей. На его лице читались не триумф или радость победы, а только напряженное ожидание и горькое сомнение, почти страх. Он впервые увидел во всей красе всю нич­тожность врага, разрушающего мир. Как будто после многолетне­го странствия по бесконечной бесплодной пустыне, мимо руин грандиозных заводов, обломков могучих механизмов и трупов несгибаемых людей он оказался перед лицом разрушителя, ожи­дая увидеть перед собой гиганта, но обнаружив трусливую крысу, готовую скрыться при первом звуке шагов человека. Если этот враг нанес нам поражение, оно произошло по нашей вине, поду­мал он.

Риардена вернула к действительности собравшаяся вокруг него толпа. Он грустно улыбнулся в ответ на улыбки людей, на истовую, трагическую надежду, написанную на их лицах.

— Благослови вас Бог, мистер Риарден! — выкрикнула старая жен­щина с головой, обмотанной истертой шалью. — Вы спасете нас, мистер Риарден? Они едят нас живьем, им никого не обмануть сло­вами о том, что во всем виноваты богачи. Что с нами будет?

— Послушайте, мистер Риарден, — перебил ее мужчина, по виду заводской рабочий. — Это богачи пустили нас на дно. Скажите этим

177

богатым ублюдкам, которые с радостью покинули все дела, что, бро­сив свои дворцы, они содрали с нас последнюю шкуру.

— Я знаю, — ответил Риарден.

«Вина целиком на нашей совести, —думал он. — Мы сами — дви­жущая сила, благодетели человечества — согласились, чтобы нас за­клеймили печатью зла, и молча сносили наказание за свои доброде­тели. Так чего же мы ожидали, какое «добро» могло одержать победу в нашем мире?»

Он оглядел стоящих перед ним людей. Сегодня они приветствова­ли его. Люди приветствовали его, стоя по сторонам дороги «Линии Джона Голта». Но завтра они станут требовать от Уэсли Моуча новой директивы по новому, безналоговому проекту строительства жилых домов, реализуемому Орреном Бойлем именно в ту минуту, когда его балки рухнут им на головы. Они сделают это, потому что им прика­жут забыть как давний грех то, за что они славословили Хэнка Риар- дена.

Отчего они готовы обратить свои высшие достижения в грех? По­чему предают лучшее, что в них есть? Что заставляет их верить в то, что земля есть юдоль зла, где им предначертано одно страдание? Ри­арден не мог назвать причину этого, но понимал, что ей нужно найти название. Ему казалось, что в зале суда перед ним возник огромный знак вопроса, на который он обязан ответить.

Вот настоящий приговор, вынесенный ему сегодня, думал Риар­ден: отгадать, что за идея, понятная самому простому смертному, заставила человечество принять доктрины, приведшие его к само­разрушению.

— Хэнк, теперь я больше не стану думать, что все безнадежно, никогда в жизни, — сказала Дагни вечером после процесса. — Меня ничто не заставит бросить мое дело. Ты доказал, что право всегда работает и всегда побеждает, — она замолчала, потом добавила: — Если человек знает, что есть право.

* * *

На следующий день за обедом Лилиан сказала:

— Итак, ты выиграл процесс, не так ли?

Ее голос звучал как-то невнятно, больше она не сказала ничего. Она смотрела на него так, словно пыталась разгадать загадку. Кормилица спросил его на заводе:

— Мистер Риарден, что такое нравственный принцип?

— То, что причиняет множество неприятностей.

Парнишка пожал плечами и со смехом произнес:

— Боже, какое получилось чудесное шоу! Ну и задали вы им треп­ку, мистер Риарден! Я сидел у приемника и вопил.

— Как ты понял, что это победа?

— Но ведь вы победили, правда?

— Ты в этом уверен?

— Конечно, уверен.

— То, что убеждает тебя в победе, и есть нравственный принцип.

Газеты молчали. После преувеличенного внимания, которое

они уделяли предстоящему суду, они вели себя так, словно гово­рить о нем уже нет никакой необходимости. Все опубликовали короткие сообщения на разных полосах, изложенные таким язы­ком, что никто из читателей не смог бы догадаться о противоре­чивости процесса.

Бизнесмены, с которыми он встречался, казалось, старались из­бегать разговоров о суде. Некоторые вообще его никак не коммен­тировали. Отворачивались, скрывая под напускным безразличием свое тайное негодование, будто боялись, что даже простой взгляд на Риардена могут интерпретировать как точку зрения. Другие из­рекали:

— По моему мнению, Риарден, вы поступили неумно... Мне ка­жется, что сейчас не время заводить врагов... Мы не можем позволить себе вызывать недовольство.

— Чье недовольство? — спрашивал он.

— Не думаю, что правительству это понравится...

— Увидите, какие будут последствия...

— Ну, я не знаю... Общество не примет этого...

— Вы еще увидите, как люди примут произошедшее...

— Ну, не знаю... Мы так старались не давать оснований для всех этих обвинений в личной наживе, а вы сами дали врагу оружие про­тив нас...

— Может, вы готовы согласиться с врагом, что у вас нет права на личную прибыль и собственность?

— О, нет. Нет, конечно, нет, зачем доводить все до крайности? Всегда есть золотая середина.

— Золотая середина между вами и вашими убийцами?

— К чему такие слова?

— Я сказал на процессе правду или неправду?

— Ваши слова можно неправильно понять и извратить.

— Так правду я сказал или нет?

— Публика слишком тупа, чтобы в этом разобраться.

— Так правду я сказал или нет?

179

— Сейчас, когда народ голодает, не время похваляться богатством. Это может толкнуть людей на захват всего и вся.

— Но разве разговоры о том, что вы не имеете права на богатство, а они имеют, не могут подстрекать людей?

— Я не знаю...

— Мне не нравится то, что вы сказали на процессе, — заявил еще один.

—Я вообще с вами не согласен, —отрезал третий. —Я лично гор­жусь тем, что тружусь на благо общества, а не для собственной нажи­вы. Мне нравится думать, что у меня есть более высокая цель, чем просто зарабатывать себе на трехразовое питание и лимузин «хэм - монд».

— А мне не нравится идея об отмене директив и контроля, — вы­сказался четвертый. — Они, конечно, перегибают палку, но чтобы работать совсем без контроля? Я не могу с этим согласиться. Считаю, что немного контроля необходимо. Ровно столько, чтобы обеспечить общественное благо.

— Прошу меня простить, господа, — сказал Риарден, — за то, что спасу ваши головы заодно со своей.

Группа бизнесменов, возглавляемая мистером Моуэном, не вы­сказалась относительно судебного процесса. Но спустя неделю они с большой помпой объявили, что финансируют строительство центра развлечений и отдыха для детей безработных.

Бертрам Скаддер не упомянул в своей колонке судебный процесс. Но по прошествии десяти дней он написал среди коротких заметок в рубрике «Разное»: «Сама идея о публичной значимости мистера Хэн­ка Риардена могла возникнуть из-за того факта, что из всех социальных групп он, по-видимому, самый непопулярный среди своих коллег-биз - несменов. Его старомодный ярлык безжалостности кажется слишком шокирующим даже самым хищным промышленным баронам».

* * *

Однажды декабрьским вечером, когда улица за окном напомина­ла больное горло, кашляющее автомобильными сигналами в пред­рождественских пробках, Риарден сидел в своем номере в отеле «Уэйн-Фолкленд», пытаясь побороть врага, более страшного, чем ус­талость или страх: отвращение, возникающее при мысли о необхо­димости иметь дело с людьми.

Он сидел, не в силах отправиться на улицу, не в силах двинуться, будто прикованный к стулу и к своей комнате. Он часами старался избавиться от мысли, что настигала его с настойчивостью носталь-

гии: единственный человек, которого он хочет видеть, находится здесь, в отеле, несколькими этажами выше.

Он поймал себя на том, что, входя в отель или выходя из него, задерживается в фойе, околачиваясь без необходимости у почтовых ящиков и стоек с газетами, оглядываясь на потоки спешащих людей, надеясь увидеть среди них Франсиско д’Анкония. Заметил, что, не­редко обедая в одиночку в ресторанах отеля, не сводит глаз с портьер у входа. Теперь, сидя у себя в номере, он думал о том, что их разделя­ет всего несколько этажей.

Он поднялся, возмущенно хохотнув. «Веду себя, как женщина, которая ожидает телефонного звонка и борется с желанием пре­рвать пытку, первой сделав шаг навстречу», — подумал он. Наконец он решил, что причины, по которой он не может отправиться к Франсиско д’Анкония, если он действительно этого хочет, не су­ществует. И все же, сказав себе, что сегодня пойдет к нему, Риарден почувствовал в охватившем его облегчении опасный оттенок капи­туляции.

Шагнул к телефону, чтобы позвонить в номер Франсиско, но оста­новился. Не этого ему хотелось. Он желал просто войти непрошеным гостем, как Франсиско явился к нему в контору, словно установив между ними негласное право на подобные визиты.

По пути клифту Риарден говорил себе: может, его нет в номере, а если он там и развлекается с девицей, вот будет фокус. Но это каза­лось нереальным, он не мог представить себе в такой ситуации чело­века, которого видел у разверстой огненной печи. Он самонадеянно поднялся в лифте на нужный этаж, прошел по коридору, чувствуя, как горечь растворяется в веселье, и постучал в дверь.

— Войдите! — раздался рассеянный голос Франсиско.

Риарден отворил дверь и остановился на пороге. Посреди комна­ты на полу стояла одна из дорогущих ламп под атласным абажуром, бросая круг света на широкие листы чертежей. Франсиско д’Анкония в нарукавниках, с упавшей на лицо прядью волос, лежал на полу, опираясь на локти, покусывая кончик карандаша, погрузившись в изучение какой-то точки на чертеже. Он не поднял головы, каза­лось, позабыв о том, что в дверь стучали. Риарден попытался рас­смотреть чертеж: изображение напоминало секцию плавильной печи. Он застыл, заинтригованный: если бы он нарисовал свой собс­твенный образ Франсиско, картина была бы именно такой: целеус­тремленный молодой человек, задумавшийся над трудной задачей. В это мгновение Франсиско вскинул голову. В следующую секунду поднялся на колени, глядя на Риардена с невероятно радостной

181

улыбкой. Затем быстро схватил чертеж и отбросил в сторону, тороп­ливо перевернув изображением вниз.

— Я помешал? — спросил Риарден.

— Нисколько, входите, — Франсиско улыбался. Риарден внезапно уверился в том, что Франсиско его ожидал, ожидал победы, на кото­рую не слишком надеялся.

— Чем занимаешься? — спросил Риарден.

— Так, развлекаюсь.

— Покажи мне.

— Нет, — он поднялся и отшвырнул чертеж ногой.

Риарден заметил, что, хоть его и раздражало хозяйское поведение Франсиско в его заводском кабинете, сам он сейчас грешил тем же: не объясняя причины своего визита, просто пересек комнату и усел­ся в кресло, непринужденно, словно у себя дома.

— Почему ты не пришел продолжить начатый разговор? — спро­сил он.

— Вы великолепно продолжили начатое без моей помощи.

— Ты имеешь ввиду мой судебный процесс?

— Да, ваш процесс.

— Откуда ты знаешь? Тебя там не было.

Франсиско улыбнулся, потому что п вопросе скрывалось призна­ние: я ждал, что ты придешь.

— Вы не предполагаете, что я слышал каждое слово по радио?

— Слышал? Хорошо, как тебе понравились твои собственные идеи, высказанные мной, твоим подставным лицом, в эфире?

— Вы не мое подставное лицо, мистер Риарден. И идеи не мои. Разве не по этим правилам вы прожили всю свою жизнь?

— Да, по этим.

Я всего лишь помог вам понять, что вы можете гордиться, живя именно так.

— Я рад, что ты слушал процесс.

— Это было грандиозно, мистер Риарден, но запоздало примерно на три поколения.

— Что ты имеешь в виду?

— Если бы в то время хоть одному бизнесмену хватило смелости сказать, что он работает только ради своей пользы, и сказать это с горд остью, он мог бы спасти мир.

— Мне не кажется, что наш мир погиб.

— Не погиб. Никогда не погибнет. Но, боже мой, каким же он стал!

— И все же, я думаю, мы должны бороться, неважно, в каком веке мы живем.

— Да... Знаете, мистер Риарден, я предлагаю вам перечитать за­пись судебного процесса, ваше выступление. А потом разобраться, усвоили ли вы изложенное твердо и полностью или нет.

— Хочешь сказать, что не усвоил?

— Сами решите.

— Я понимаю, что ты очень многое хотел мне сказать, когда нас прервали в ту ночь на заводе. Почему ты не закончил?

— Еще слишком рано.

Франсиско вел себя так, словно не видел в визите Риардена ни­чего необычного, он вообще никогда не страдал от скованности в его присутствии. Но все же казалось, что он не настолько споко­ен, как ему бы хотелось. Он мерил комнату шагами, словно пыта­ясь освободиться от чувства, которого не хотел выдавать. Забыл, что единственная лампа, освещавшая комнату, по-прежнему стоит на полу.

— На пути открытий вам довелось пережить ужасную трепку, не так ли? — продолжил Франсиско. — Как вам понравилось поведение ваших еобратьев-бизнесменов?

— Полагаю, этого следовало ожидать.

Голосом, напряженным от избытка эмоций, Франсиско произнес:

— Прошло двенадцать лет, а я до сих пор не могу смотреть на это равнодушно! — слова вырвались против воли, словно он так и не су­мел удержать скрытые мысли.

— Прошло двенадцать лет... со времени чего? — спросил Риарден.

После короткой паузы Франсиско спокойно ответил:

— С того момента, как я понял, что делают эти люди. — И доба­вил: — Я знаю, через что вы проходите сейчас... и что еще вам пред­стоит пережить.

— Благодарю, — проговорил Риарден.

— За что?

— За то, что ты так стараешься не наговорить мне лишнего. Но не волнуйся за меня. Я еще многое способен вынести. Знаешь, я пришел не для того, чтобы говорить о себе или даже о судебном процессе.

— Готов обсуждать любой предмет, лишь бы видеть вас здесь, — тон насмешливой учтивости не сумел скрыть, что Франсиско дейст­вительно рад его видеть. — О чем вы хотели поговорить?

— О тебе.

Франсиско замер на месте. Он мгновение смотрел на Риардена, потом тихо ответил:

— Хорошо.

183

Если бы чувства Риардена вылились в слова и сломали барьер его воли, он закричал бы: «Не бросай меня, ты мне нужен, я борюсь про­тив всех, меня прижали к краю пропасти, я обречен бороться сверх отпущенных мне сил, и единственное оружие, необходимое мне, — сознание того, что есть на свете человек, которому я доверяю, кото­рого уважаю и которым восхищаюсь».

Вместо этого он спокойно и очень просто сказал, и единственной ноткой, связавшей их, была нотка искренности, прозвучавшая в пря­мом, открытом утверждении и подразумевавшая ответную честность собеседника.

— Знаешь, я думаю, что единственное настоящее преступление, которое человек может совершить против другого человека, — по­пытка словами или поступками создать у него впечатление противо­речия, невозможного и иррационального, и этим потрясти основы рациональности своей жертвы.

— Это верно.

— Если я скажу, что ты поставил меня перед дилеммой, поможешь ли ты мне, ответив на очень личный вопрос?

— Попытаюсь.

— Думаю, нет нужды говорить — ты и сам это знаешь, — что ты человек величайшего ума из всех, кого я знал. Я пришел к выводу, что ты отказался от развития своих способностей. Но поступок, совер­шенный в отчаянии, необязательно служит ключом к характеру че­ловека. Я всегда считал, что главный ключ в том, что человек считает наслаждением. И вот что мне кажется непостижимым: неважно, от чего именно отказавшись, ты решил остаться в живых, но как ты мо­жешь находить удовольствие в жизни, посвятив себя погоне за жен­щинами и дурацкими развлечениями?

Франсиско смотрел на него с легкой улыбкой, словно говоря: «Так ты не хочешь говорить о себе? А в чем ты только что признался, если не в безнадежном одиночестве, из-за которого вопрос о моем харак­тере более важен, чем все остальные?» Улыбка спряталась за мягким, добродушным смешком, словно ответ не представлял никакой про­блемы, не требовал раскрыть ни одного болезненного секрета.

— Существует способ разрешить любую дилемму подобного рода, мистер Риарден. Проверьте логические предпосылки, — он уселся на пол, с удовольствием устраиваясь поудобнее для приятной беседы. — Вы сами сделали заключение о том, что я — человек величайшего ума?

-Да.

— Вы точно знаете, что я провожу свою жизнь в погоне за женщи­нами?

— Ты никогда этого не отрицал.

— Отрицать? Я потратил много сил, чтобы создать такое впечат­ление.

— Ты хочешь сказать, что оно ложное?

— Я произвожу на вас впечатление человека с комплексом непол­ноценности?

— Господи, конечно, нет!

— Только такие люди посвящают свою жизнь погоне за женщи­нами.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Помните, я говорил вам о людях, перевернувших закон о при­чине и следствии? О тех людях, которые пытаются заменить разум продуктами разума? Так вот, мужчина, презирающий себя, пытается повысить самооценку с помощью сексуальных приключений, что сделать невозможно, поскольку секс не только причина, но следствие и выражение его собственной ценности.

— Объясни поподробнее.

— Вам никогда не приходило в голову, что здесь многое совпада­ет? Люди, думающие, будто богатство приходит из материальных источников и не имеет интеллектуальных корней, считают также, что секс — физиологическая способность, не зависящая от разума, выбора или системы ценностей. Они полагают, что тело рождает же­лание и делает за вас выбор, как если бы железная руда своей волей превращал а себя в рельсы. Любовь слепа, говорят они, секс невоспри­имчив к доводам разума и смеется над всеми усилиями философов. Но на деле сексуальный выбор человека — результат и сумма его ба­зовых убеждений. Скажите мне, что человек считает сексуально при­влекательным, и я раскрою вам всю его жизненную философию. По­кажите мне женщину, с которой он спит, и я расскажу вам о его самооценке. Неважно, насколько извращено его представление о доб­родетели самоотвержения, секс— наиболее эгоистичное из всех че­ловеческих деяний, которое невозможно совершить ни по какому мотиву, кроме собственного наслаждения. Разве можно подумать о том, чтобы заниматься любовью по причине бескорыстного мило­сердия? Секс невозможен в состоянии самоуничижения, он — выра­жение тщеславия, уверенности втом, что вы желанны и достойны желания. Он обнажает мужчину духовно точно так лее, как и телесно, заставляя принять истинное эго за стандарт ценности. Такой мужчи­на всегда привлекателен для женщины, чья капитуляция позволяет ему испытать — или сымитировать — чувство своей значимости. Для мужчины, уверенного в собственной ценности и гордящегося этим, желанным будет самый высокий тип женщины — та, которой он вое-

185

хищается, самая сильная. Та, с кем невозможно соперничать. Потому что только обладание героиней принесет ему чувство истинного до­стижения, а не близость с безмозглой потаскушкой. Он не стремит­ся... Что случилось? — спросил он, уловив во взгляде Риардена напря­жение, явно неуместное в чисто абстрактной дискуссии.

— Продолжай, —тяжело ответил Риарден.

— Он не стремится повысить свою ценность, он хочет выразить ее. Между принципами его разума и телесными желаниями конфлик­та нет. Но мужчину, убежденного в собственной никчемности, будет тянуть к женщине, которую он презирает, потому что она отражает его собственную скрытую сущность. Она уведет его из объективной реальности, в которой он — фальшивка, создаст для него недолговеч­ную иллюзию его ценности и позволит на краткое время скрыться от законов морали, осуждающих его. Представьте отвратительную ку­терьму, в которую большинство мужчин превращают свою сексуаль­ную жизнь, и ту путаницу противоречий, которую они принимают за свою нравственную философию. Одно следует из другого. Любовь — наш отклик на наши высшие ценности, и ничем иным быть не может. Позвольте человеку извратить свои ценности и цель существования, вбейте ему в голову, что любовь — не наслаждение, а самоотречение, что добродетель не в гордости, а в милостыне, что она не отражение ценностей, а отклик на недостатки, и он разорвется надвое. Его тело перестанет ему повиноваться, оно превратит его в импотента по от­ношению к женщине, которую он якобы любит, и повлечет к шлюхе самого последнего пошиба. Тело всегда будет следовать логике его глубинных убеждений. Если он поверит, что пороки — ценность, его существование обратится во зло, и одно только зло станет привлекать его. Он опорочит себя и решит, что разврат — единственное, чем сто­ит наслаждаться. Он приравняет добродетель к боли и уверует в то, что грех— единственный источник наслаждения. Тогда он возопит, что его тело рождает греховные желания, которым разум не в силах противостоять, что секс — грех, что истинная любовь — не более чем чистая эмоция духа. А потом станет изумляться тому, что любовь не приносит ему ничего, кроме скуки, а секс — ничего, кроме стыда.

С отсутствующим взглядом, медленно, не осознавая, что думает вслух, Риарден произнес:

— Наконец-то... Я никогда не понимал, что есть другой догмат... никогда не чувствовал вины зато, что делал деньги.

Не заметив важности первых слов Риардена, Франсиско улыбнул­ся и с воодушевлением сказал:

— Вы уловили, что здесь все совпадает? Нет, вы никогда не при­мете их порочного кредо. Вам не удастся насильно внедрить его в свое

сознание. Если вы и попытаетесь назвать секс злом, то все равно про­тив воли будете руководствоваться принципами морали. Вас привле­чет самая замечательная из всех встреченных вами женщин. Вы всег­да мечтали о полубогине. Вы не способны презирать самого себя. Вы не способны поверить в то, что существование — зло, а вы —беспо­мощное создание в ловушке безжалостного мира. Вы —человек, всю жизнь изменявший бытие по собственному разумению. Вы человек, знающий, что идея, не нашедшая реального воплощения — жалкое лицемерие, и такова платоническая любовь, а физиологический акт, не руководимый идеей — глупый самообман, как секс, отсеченный от системы ценностей человека. Суть все та же, и вы это знаете. Это знает ваше непоколебимое чувство самоуважения. Вы не смогли бы желать женщину, которую презираете. Только мужчина, превознося­щий чистоту любви, лишенной плотского желания, способен на без­нравственность плотского желания без любви. Посмотрите вокруг, большинство мужчин, словно рассеченные на две части, в отчаянии бросаются то к одной своей половине, то к другой. Одна часть — это человек, презирающий деньги, заводы, небоскребы и собственное тело. Он цепляется за невыразимые чувства к непостижимым пред­метам, таким как смысл жизни и стремление к добродетели. Он пла­чет от отчаяния, потому что ничего не испытывает к женщинам, ко­торых уважает, но оказывается связанным непреодолимой страстью к шлюхе. Такого человека называют идеалистом.

Другая половина— тот, кого называют практичным человеком, презирает принципы, абстрактные понятия, искусства, философию и собственный разум. Он рассматривает приобретение материаль­ных объектов как единственную цель своего существования и смеет­ся над необходимостью соизмерять цель и средства. Он ждет, что ему дадут наслаждение, и недоумевает: почему, чем больше он получает, тем меньше чувствует. Этот человек проводит время в погоне за жен­щинами. Рассмотрим тройной обман, который он совершает над со­бой. Он не признает своей потребности в самоуважении, поскольку поднимает на смех такие понятия, как нравственные ценности, и чувствует глубочайшее презрение к самому себе, проистекающее из осознания того, что он — не более чем кусок мяса. Он не призна­ется в этом, но уверен, что секс — физиологическая дань личностным ценностям. Вот он и пытается, начиная со следствия, достичь того, что должно быть причиной. Он пытается получить чувство самоува­жения от женщин, которые капитулируют перед ним, но забывает о том, что женщины, которых он выбирает, не имеют ни характера, ни рассудительности, ни стандартов ценности. Он говорит себе, что все, чего он хочет — физическое наслаждение, но замечает, что уста-

187

ет от своих женщин через неделю иди после единственной ночи, что он презирает профессиональных шлюх и любит воображать, что соб­лазняет невинных девушек, считающих его человеком исключитель­ным. Он стремится к чувству победы, но никогда его не обретет. Что за честь в завоевании тела, лишенного разума? Подходит ко мне это описание?

— Нет!

—Тогда вы можете судить сами, не задавая мне лишних вопросов, многих л и женщин я добился за свою жизнь.

— Но зачем тогда ты появлялся на первых страницах газет за пос­ледние, кажется, лет двенадцать?

— Я потратил кучу денег на самые отвратительные и вульгарные вечеринки, какие только можно себе представить, и старался не по­являться с приличными женщинами. Что до остального... — Фран­сиско помолчал, потом добавил: — Некоторым моим друзьям извес­тно об этом. Но вы— первый, кому я признаюсь, нарушая собственные правила: я никогда не спал с этими женщинами. Не при­касался ни к одной из них.

— Самое невероятное, что я тебе верю.

Лампа на полу бросила пятна света на лицо Франсиско, когда он с невинной улыбкой наклонился вперед.

— Если бы вы внимательно посмотрели нате газетные страницы, то заметили бы, что я сам никогда ничего не заявлял. Это женщины рвались в печать со своими историями, намекающими, что, если их видели в ресторане вместе со мной, значит, у нас роман. Можно предположить, чтоженхцины стремились к тому же, что и банальный бабник — они желали повысить собственную ценность за счет коли­чества и скандальной славы тех мужчин, которых они завоевали. Только их случай еще фальшивее, потому что ценность, к которой они стремились —даже не конкретный факт, а попытка произвести впечатление на других женщин и вызвать у них зависть. Что ж, я да­вал этим бабенкам то, чего они искали, и именно то, чего они хоте­ли, а не обман, который скрыл бы от них истинную сущность их стремлений. Думаете, они хотели спать со мной или с другими муж­чинами? Они не способны на столь реальное и честное желание. Им нужна была пища для тщеславия, и я ее предоставлял. Давал возмож­ность похваляться перед друзьями и любоваться собой на страницах скандальных газет в образе великих соблазнительниц. Но знаете ли вы, что это действовало точно так же, как на вашем судебном про­цессе? Если вы хотите разрушить какой-нибудь порочный обман, соглашайтесь с ним буквально, не добавляйте ничего личного, не маскируйте его сущность. Все те женщины это понимали. И знали,

приносит л и удовлетворение чужая зависть к твоей победе, которой ты на самом деле не добился. Вместо самоуважения, разрекламиро­ванные романы со мной наградили их еще более глубоким чувством неполноценности: каждая из них знала, что потерпела неудачу. Если для женщины затащить меня в постель значило добиться публично­го стандарта ценности, она знала, что никогда его не достигнет. Но мой секрет никогда не раскроют, потому что каждая из женщин ду­мает, что она единственная, кто потерпел поражение, а все другие одержали надо мной победу, а значит, она с еще большим азартом будет клясться, что у нас роман был, и никогда никому не откроет правды.

— Но что ты сделал со своей репутацией?

Франсиско пожал плечами:

— Те, кого я уважаю, рано или поздно узнают правду. Другие же, — его лицо посуровело, — другие думают, что я — воплощенное зло. Пусть принимают меня за того, кем я кажусь на первых страни­цах газет.

— Но чего ради? Зачем ты это делаешь? Чтобы преподать им урок?

— Черт, нет, конечно! Я хотел, чтобы меня считали плейбоем.

— Зачем?

— Плейбой — это человек, который позволяет деньгам утекать у него между пальцами.

— Зачем ты играл такую неблаговидную роль?

— Это камуфляж.

— Для чего?

— Для достижения собственной цели.

— Какой?

Франсиско покачал головой:

— Не просите меня отвечать. Я и так уже сказал больше, чем дол­жен был. Остальное вы так или иначе скоро узнаете.

— Если ты сказал больше, чем должен был, то почему именно мне?

— Потому что... вы первый за много лет, кто вызвал во мне желание открыться, — голос его звучал предельно искренне. — Потому что я никогда не хотел, чтобы кто-то, кроме вас, узнал обо мне правду. Потому что знал, что вы, как и я сам, презираете плей­боя больше всех других человеческих типов. Плейбой? Я в жизни не любил никого, кроме одной женщины, я и сейчас ее люблю и всегда буду любить! — слова вырвались против его воли, и он добавил, понизив голос: — Я не признавался в этом никому... даже ей.

— Ты ее потерял?

189

Франсиско сидел, глядя в пространство, и Риарден не видел его глаз, только рот — опустившиеся уголки губ, выражением мрачной покорности. Риарден понял: лучше этой раны больше не касаться.

Настроение Франсиско, как обычно, резко изменилось, и он, вста­вая, с улыбкой произнес:

— Что-то беседа затянулась!

— Раз уж ты доверился мне, — сказал Риарден, — я в ответ хочу рассказать тебе о своей тайне. Хочу, чтобы ты знал, как сильно я до­верял тебе еще до того, как пришел сюда. И позднее мне может пона­добиться твоя помощь.

— Вы — единственный человек, которому я хотел бы помочь.

—Я еще многого в тебе не понимаю, но уверен в одном: ты не друг мошенникам.

— Не друг, — в глазах Франсиско мелькнула искра веселья.

— Поэтому я уверен, что ты не выдашь меня, если я скажу, что собираюсь продолжить продажу своего металла клиентам по собс­твенному выбору, как только увижу подходящую возможность. Как раз сейчас я готовлюсь к сделке, в двадцать раз превосходящей ту, за которую меня судили.

Сидя на подлокотнике кресла, Франсиско нахмурился и подался вперед, молча глядя на него.

— Вы думаете, что таким образом боретесь с ними? — спросил он.

— А как, по-твоему, это называть? Сотрудничеством?

— Сначала вы работали и производили дія них металл ценой по­тери своей прибыли, потери друзей, обогащения подонков, пытавших­ся вас ограбить, и сносили брань за то, что позволяли им выживать. Теперь вы хотите делать это, рискуя занять позицию преступника и в любой момент попасть в тюрьму, ради сохранения системы, под­держивать существование которой возможно лишь ценой жертв, толь­ко нарушая собственные законы.

— Я это делаю не ради системы, а для клиентов, которых я не могу отвергнуть из милосердия к их системе. Я не намерен продле­вать существование их системы, я не намерен позволить им оста­новить меня, неважно, насколько тяжело мне придется, и не наме­рен отдать им мир, даже если я останусь последним выжившим. В данный момент этот нелегальный заказ для меня важнее, чем все мои заводы.

Не ответив, Франсиско медленно покачал головой. Потом спросил:

— Кому из ваших друзей в меднодобывающей промышленности вы хотите предоставить привилегию донести на вас на сей раз?

Риарден улыбнулся:

— На сей раз этого не случится. Я заключил сделку с человеком, которому доверяю.

— Правда? И кто же это?

— Ты.

Франсиско резко выпрямился:

— Что? — ему почти удалось скрыть изумленное «Ах!».

Риарден улыбался.

— Тебе не известно, что я теперь твой клиент? Все сделано через пару подставных лиц и под фальшивым именем, но мне нужна твоя помощь, чтобы твои сотрудники не слишком совали нос в это дело. Мне нужна эта медь, нужна вовремя, и меня не волнует, арестуют ли меня после того, как всё получится. Я знаю, что ты потерял интерес к своей компании, своему состоянию, своей работе, потому что не желаешь иметь дело с мошенниками вроде Таггерта и Бойля. Но если ты действительно веришь в то, чему меня научил, если я — послед­ний, кого ты уважаешь, ты поможешь мне выжить и разбить их. Я ни­когда ни у кого не просил помощи. Я прошу помощи у тебя. Ты мне нужен. Я тебе доверяю. Ты никогда не скрывал своего восхищения мной. Что ж. моя жизнь в твоих руках, бери ее, если хочешь. Медь «Д’Анконпя Коппер» уже отгрузили и везут мне. Судно вышло из Сан - Хуана пятого декабря.

— Что?!!

Это был почти вопль отчаяния. Франсиско вскочил на ноги, не в силах скрывать чувства.

— Пятого декабря?

— Да... — ответил растерянный Риарден.

Франсиско подскочил к телефону.

— Я же говорил вам, чтобы вы не имели дела с «Д’Анконпя Коп- пер» — это был то ли гневный вскрик, то ли стон.

Уже протянутая было рука отдернулась от телефона. Он схватился за угол стола, словно пытаясь удержаться и не снять телефонную трубку. Ни сам Франсиско, ни Риарден не могли бы сказать, как дол­го он стоял, опустив голову. Риарден впал в оцепенение, следя за на­пряженной, неподвижной фигурой, внутри которой шла ожесточен­ная борьба, больше напоминавшая агонию. Он не мог знать причин этой борьбы, понял только, что Франсиско обладает силой, достаточ­ной, дабы многое предотвратить, но не может ее применить.

Когда Франсиско поднял голову, Риарден увидел лицо, отмеченное таким нечеловеческим страданием, что, казалось, можно услышать крик боли. Лицо было тем ужаснее, что выражало твердость, будто решение уже принято и принято ужасной ценой.

— Франсиско... что случилось?

— Хэнк, я... — он потряс головой, потом выпрямился.

— Мистер Риарден... — голос был исполнен отчаяния и твердо­сти, словно Франсиско сознавал безнадежность мольбы. — Когда вы будете готовы проклинать меня, когда будете готовы разувериться в каждом моем слове... Клянусь вам именем той женщины, которую люблю, что я — вам друг.

Искаженное болью лицо Франсиско в тот трагический момент всплыло в памяти Риардена через три дня, сквозь ослепляющее пот­рясение потери и ненависти. Оно вернулось к нему, когда, стоя у ра­диоприемника в своей конторе, он подумал, что теперь должен де­ржаться подальше от отеля «Уэйн-Фолкленд», иначе он убьет Франсиско д’Анкония, как только его увидит. Этот образ постоянно возвращался к нему и тогда, когда он услышал сообщение о том, что три сухогруза «Д’АнконияКоппер», следовавшие рейсом Сан-Хуан — Нью-Йорк, были атакованы Рагнаром Даннескьолдом и отправлены на дно океана, и потом, когда он понял, что с этими судами он потерял гораздо боль­ше, чем медь.