В огромном мире разнообразных жанров искусст­ва во все времена наряду с творцами существо­вала и существует поныне относительно небольшая группа коллекционеров, находящихся как бы в тени больших имен и посвятивших свои жизни повсе­дневным поискам сокровищ. А если страсть собира­тельства к тому же соединяется со значительными финансовыми возможностями и филантропически­ми порывами, — то тогда из этой «гремучей смеси» высекается порой такая феерическая искра, которая зажигает и поддерживает факел подлинного худо­жественного подвига. Речь пойдет о выдающемся представителе этого странного племени беско­рыстных искателей, кого эмигрантские волны на­чала XX века забросили из России на американскую землю, где он смог реализовать свое призвание.

Если вы окажетесь в Вашингтоне и прогуляе­тесь по торжественной центральной эспланаде, от Капитолия до Мемориала Линкольну, то, миновав

ряды тяжеловесных зданий национальных галерей и музеев, непременно задержитесь в саду, населенном множеством необычных скульптур. А ог­лянувшись, остановите свой взгляд на примыкающем высоком и круглом строении с крупной надписью по фасаду: «HIRSHHORN MUSEUM AND SCULPTURE GARDEN». Это столь непривычное для английской лексики имя сегодня включено в мировые каталоги и энциклопедии. Принадле­жит же оно еврею из России, оказавшемуся давным-давно на берегах Ат­лантики, к счастью для него самого, а также любителей искусства.

Он родился в небольшом латвийском городке Джукст под Митавой в семье Лазаря и Амалии Хиршхорнов, став их двенадцатым ребенком. Евреям в этих местах дышалось чуть легче, чем в гетто черты оседлости. Отец занимался перепродажей зерна и содержал лавочку, торговавшую всем на свете: от селедки до конной сбруи. Она вплотную примыкала к скромному дому, возведенному на арендованном у помещика участке. Две детских спальни, для сестер и братьев, соседствовали с гостиной, где за занавесом находилась супружеская кровать. По субботам полотнище откидывалось, и комната превращалась в маленькую синагогу с углубле­нием в стене для свитка Горы.

Иосифу был всего год, когда от сердечного приступа умер отец. А спус­тя еще пять лет до этих тихих мест докатились погромы, бушевавшие на юге России. Первые жертвы, первые убитые евреи. 1906 год стал пиком эмиграции, и сорокалетняя Амелия со всеми домочадцами (кроме стар­шей дочери Ралы, успевшей выйти замуж) была среди искателей счастья с котомками за плечами. Тяжелый морской вояж из Либавы в Нью-Йорк длился девять дней. Неугомонный Иосиф с утра носился по палубе, когда ему улыбнулся лощеный господин, прислонившийся к перилам верхнего уровня, и сбросил какой-то диковинный шар. Мальчик никогда в жизни не видел апельсина. В ответ на приглашающий жест он без малейших колеба­ний вскарабкался наверх и был счастлив на время оказаться среди, как ему казалось, небожителей. Вспоминая позднее этот эпизод, сестра Хиршхорна заметила: «Наш Джо всю жизнь хотел быть в первом классе».

В Нью-Йорке семья поселилась в самой бедной части Бруклина. С пер­вых дней Амелия начала работать на фабрике, производящей бумажники. Арифметика ее ранней американской жизни была такова: двенадцатичасо­вая смена, шестидневная неделя с оплатой двенадцать долларов. Суббот­ними вечерами она еще готовила еду для свадеб и иных торжеств, принося домой остатки с чужих застолий. Старшие дети подрабатывали в мастер­ских одежды и бижутерии. Из скудного семейного бюджета мать умудря­лась выкраивать деньги на погашение ссуды за трансатлантический рейс, оплату уроков музыки для детворы, да еще и стоимости пианино.

Скученности старого жилья всегда сопутствовали пожары. Так случи­лось и на этот раз: ночью загорелся этаж, где жили Хиршхорны. Спасенье было возможно только через окна. Старший сын и мать сталкивали ос­тальных на растянутую пожарниками сетку. Все благополучно спаслись, и только Амелия, неосторожно оступившись, упала мимо нее и была уве­зена в госпиталь. Детей распределили между сердобольными соседями, такими же бедняками, как жертвы пожара. Иосиф, к тому времени уже школьник, пронес это острое ощущение неустроенности и одиночества через всю жизнь. Спустя годы миллионер Хиршхорн скажет в интервью: «У бедности всегда горький привкус. Я поклялся, что никогда не буду ис­пытывать его вновь».

Своим одноклассникам он завидовал. Еще бы! У всех у них были и папы и мамы, а один даже приезжал на велосипеде, да еще при бумажном пакете с бутербродом и плиткой шоколада, ранее невиданного Джоном. Был и другой повод для огорчения — его рост. Иосиф был самым ма­леньким в классе. И когда проводились построения, неизменно оказы­вался на последнем месте. Сыпались насмешки: «Скажи маме, чтобы она зарыла тебя в песок на берегу океана — тогда ты вырастешь». И его ласко­вая, мудрая мама утешала любимого последыша: «Чтобы стать великим, не обязательно быть высоким, сынок». И во взрослые годы его рост был немногим более полутора метров. Но комплекса неполноценности он не испытывал никогда. Мама была права.

Первое знакомство мальчика с живописью произошло вовсе не в му­зеях, о местонахождении которых он понятия не имел, а в его нищенс­кой квартире. Напуганная случившимся пожаром, Амелия застраховала жизни всех детей, и почта стала доставлять, в качестве подарка клиентам от страховой компании, красочные календари с репродукциями извест­ных художников. Каждый месяц, отрывая очередную страницу, Иосиф прикреплял ее над кроватью-раскладушкой. Готовясь ко сну, он бросал взгляд на свою галерею, и перед ним проходила панорама изящных дам в вычурных нарядах и париках, рыцарских сражений и религиозных сцен. Это же было первым, что он видел, проснувшись.

Едва пройдя ритуал бар-мицвы и осознав себя самостоятельным, Ио­сиф покидает школу, не оставившую никаких добрых воспоминаний, кроме знакомства с миленькой одноклассницей Дженни Берман, его буду­щей женой. Продавец газет — с этой важной должности началась его дол­гая деловая карьера. Подвижный, быстроногий мальчик выбирал самые оживленные перекрестки Манхэттена, привлекая внимание и пешеходов и водителей необычной рекламой самого себя: он непрерывно пританцо­вывал, жестикулировал и даже напевал. Весь заработок он отдавал мате­ри, получая от нее на недельные расходы двадцать пять центов. А расходы были немалые — билеты в кинотеатр с непременными героями немых лент на экране и куском сладкого пирога в буфете. Любимым фильмом с нешуточными страстями, который он мог смотреть бесконечно, был «Зов предков» по Джеку Лондону.

Вскоре Иосиф осознал, что денег на «достойную» жизнь ему недоста­точно. И через год — он уже посыльный ювелирного магазина в цент­ре города, с окладом двадцать долларов в неделю. Обегая с поручениями фешенебельную округу, он как-то оказался на Уолл-стрит недалеко от здания фондовой биржи и замер: солидные господа в черных сюртуках с белыми платочками в карманах входили через вертящиеся двери, ис­чезая в недрах таинственного царства и вновь появляясь. Он хочет быть среди этих волшебников!

А пока жизнь преподнесла ему два урока с противоположными знака­ми. В его обязанности входило в конце дня помогать в переноске лотков с драгоценностями в металлические сейфы. Однажды рано утром до от­крытия магазина, подметая пол, он увидел в углу кольцо с изумительной красоты бриллиантом, незаметно скатившееся, очевидно, накануне с лот­ка. Иосиф отнес его хозяину, и тот от полноты чувств разрешил посыль­ному время от времени украшать витрины и заводить дорогие часы. Урок состоял в том, что благородство и честность поощряются.

Другая история приключилась, когда Амелия поручила ему разнести заказчикам галстуки, которые она шила всю ночь. На улице незнакомец окликнул его: «Эй, парень, хочешь заработать? Видишь тот дом? Доставь на четвертый этаж это письмо, а я пока подержу твою коробку». Мальчик помчался так быстро, как умел, а когда вернулся — незнакомец вместе с галстуками исчез. Мать не ругала его, он сам казнил себя беспощадно и дал клятву не забывать этот урок. А вот с однообразной и утомительной беготней по адресам он решил покончить. Ему исполнилось пятнадцать, когда, несмотря на протесты Амелии, юный Хиршхорн в 1915 году поя­вился на Уолл-стрит.

Иосиф начал медленную атаку финансовой крепости. Времена не спо­собствовали мгновенному успеху — мировая война была в разгаре, бир­жу лихорадило, а безработица сводила шансы устроиться к минимуму. Соглашаясь на любые условия, он, наскоро подучившись, нашел долж­ность телефониста в старейшей телеграфной компании «Western Union», расположенной вплотную к заветному зданию биржи. В ночную смену через него проходили сотни каблограмм с европейских финансовых рын­ков, и очень скоро юноша изучил не только арифметику, но и алгебру манипуляций с акциями и курсами валют. Как только издатель популяр­ного журнала Magazine of Wall Street, которому представили бойкого парня, предложил быть его биржевым маклером, он без промедления согласил­ся, даже недополучив у «Western Union» зарплату за последние две неде­ли. Прошли годы, и богач Хиршхорн, встретившись на деловом ужи­не с президентом компании, напомнил ему: «Вы, по-моему, должны мне двадцать пять долларов». На следующий день он получил чек по почте.

Итак, молодой брокер прошел через вертящиеся двери, сделав реша­ющий шаг к финансовому счастью. У него в запасе были 255 долларов и юношеская дерзость. Через год на его банковском счете уже будет 168 ты­сяч, что превысит первоначальный капитал в 660 раз. Принцип, который он исповедовал всю жизнь, был таков: иметь дело с деньгами, но не с това­рами и услугами. Слава самого успешного и прозорливого брокера Уолл­стрит опережала его успехи. Веху первого миллиона он отметит в сере­дине 20-х. К этому времени Хиршхорн будет членом правлений и даже президентом нескольких процветающих компаний.

А дела семейные? Он не забывал и о них. В числе внеоочередных забот всегда была мать. Иосиф сразу же снял ее с работы, посылая ежемесячный чек. Почти все деньги она, разумеется, отдавала дочерям и сыновьям. Вско­ре сын купил ей дом, где она и проживала до своей кончины в 1943 году. Когда пришло время материального успеха и понимания уровня живо­писи, Хиршхорн приобрел за 250 тысяч долларов портрет кисти крупней­шего американского художника Томаса Икинса. На нем была изображе­на мать автора, напоминавшая благородством черт, осанкой и глубоким взглядом Амелию. Этот портрет всегда висел в кабинете магната.

Мысли о коллекционировании пришли рано, еще в «младобиржевой» период. Зайдя однажды в букинистический магазин в поисках биографий знаменитых богачей, он обратил внимание на серию дешевых книг по ис­кусству. Приобретя их по два доллара за штуку, Джон открыл для себя диковинный мир Альбрехта Дюрера. Через пару дней Хиршхорн случай­но (или закономерно?) увидел в витрине галереи сами гравюры Дюрера. Он тут же приобрел две из них по цене 75 долларов и, несмотря на любые перипетии, никогда с ними не расставался.

Как помнит читатель, Дженни Берман вошла в его жизнь в началь­ної! школе. Теперь наступила пора войти в его дом. Раввин соединил их брачными узами в 1922 году и благословил на свадебное путешествие по Америке. Хиршхорн был потрясен увиденным. Оказалось, что не все на свете ограничивается нью-йоркской биржей, что за Манхэттеном лежит потрясающий мир. Особенно он был очарован Калифорнией. Молодоже­ны даже приобрели 250-акровую куриную ферму в Санта-Розе и погрузи­лись было в изучение литературы по выращиванию леггорнов. Прошел месяц в состоянии безоблачной идиллии, и... Хиршхорн с женой, потеряв первоначальный взнос в 500 долларов, поспешно вернулись домой с по­ниманием того, что подобный стиль жизни не для них.

Первая дочь, Робин, родилась через год, затем с периодичностью в два-три года появились сын Гордон и две дочери, Джин и Наоми. По­требовался громадный дом на берегу нью-йоркского залива, украшени­ем и меблировкой которого в староанглийском стиле занялась хозяйка. Горничные сновали по винтовым лестницам, дворецкий следил за поряд­ком, повар колдовал на кухне, а шофер ухаживал за тремя машинами в гараже. В 1927 году Хиршхорн, Дженни и теща (тоже родом из Литвы) предприняли ностальгический вояж в его родное местечко Джукст, где до сих пор жила сестра Рала, владелица крошечного магазина, с супругом и пятью детьми. Овдовев в 1935 году, Рала с семейством переехала, наконец, в Нью-Йорк и поселилась в доме напротив матери. Теперь по праздникам за столом старейшины клана Амелии собиралось до сорока американских Хиршхорнов.

Все складывалось как нельзя лучше, на финансовом небе страны — ни тучки, стоимость акций на фондовой бирже в августе 29-го достигла свое­го пика. Так казалось всем... кроме Иосифа Хиршхорна. Невероятная де­ловая интуиция позволила ему услышать подземные толчки: именно в августе он покинул Уолл-стрит, «унося» с собой четыре миллиона дол­ларов. А 29 сентября, названного в истории США «черным вторником», разразился невиданный финансовый кризис: паника на бирже, полный обвал курса акций, самоубийства их владельцев. Позднее историки будут связывать эти дни с началом «Великой депрессии» (1929-1933). Прозор­ливость и проницательность в комбинации «купля-продажа» отныне ни­когда не изменят Хиршхорну.

Начал он замечать подземные толчки и приближение кризиса и в соб­ственной семейной жизни. Он отдавал должное жене, она была потряса­ющей матерью. Но с пониманием его жизненных устремлений дело об­стояло похуже. Ей хотелось видеть мужа дома в определенное время. Ее раздражали его одержимость бизнесом, бесконечные телефонные звонки по ночам, и в особенности — его зарождающаяся страсть к неудержимо­му коллекционированию. Бывало, во время спада в делах он был вынуж­ден сократить штат обслуги в доме, но одновременно безрассудно, как казалось Дженни, приобретал за тысячи долларов первую публикацию драм Шекспира (их насчитывается в мире 230 экземпляров) или редчай­шее издание «Риторики» Цицерона на пергаментной бумаге. Случались и семейные сцены с типичными репликами: «Ты полагаешь, что все в мире существует только для тебя» или «Ты никому не веришь!» — с последую­щими непременными выяснениями отношений.

И тут вовремя последовал совет друзей обратить внимание на еще не­освоенные территории Канады. Почти сто лет назад американцы двину­лись на Запад в поисках «золотого» счастья, а у северного соседа 90 про­центов жителей продолжали кучно селиться только у южной границы, и бескрайние земли с их недрами все еще ждали своих открывателей. Хирш - хорн появился в Торонто в 1933 году, без промедления открыл счет в бан­ке на 60 тысяч долларов и вскоре обнаружил: центральная биржа занята, в основном, мелкими операциями; промышленный рынок в зародыше; враждебность по отношению к Америке — хороший тон. А на садовых скамейках ему бросились в глаза надписи: «Не разрешено собакам и евре­ям». (Пройдет более сорока лет, прежде чем в канадских провинциях евреи появятся в законодательных собраниях и правительственных кабинетах.)

В одной из крупнейших газет он опубликовал рекламное объявление на целую страницу. «Меня зовут “Счастливый Случай”, и я обращаюсь к тебе, Канада! — кричали аршинные буквы. — День пришел! Мир у тво­их ног и взывает к тебе, умоляя освободить принадлежащие тебе богат­ства, скопившиеся в матушке-земле». И стал ждать. Вообще в его арсенале было несколько шутливых правил. Одно из них гласило: используй две вещи — голову и зад. Первая дана для принятия решений, второй — что­бы сидеть и ждать, нужно иметь терпение. И Хиршхорн дождался. Скоро от визитеров не было отбоя, телефоны в офисе разрывались. Он устано­вил техническую новинку — панель с подключением 93 телефонных но­меров прямой связи с банками, компаниями, клиентами.

Следует заметить, что геология в те времена была для большинства таинственной, если не мистической областью. Легенды и сказки периода калифорнийской «золотой лихорадки» владели умами. Недаром юный Марк Твен давно определил шахту как «дыру в земле с ложью на дне». Хиршхорна такая неопределенность не устраивала. Он взялся за лите­ратуру, исследования, карты. И главное— пригласил самых известных геологов. Уже через год скупка акций перспективных добытчиков золота принесла ему чистый доход в триста тысяч. Все указывало на то, что в прекембрийских подземных пластах, на огромных территориях от Кве­бека до Британской Колумбии, его может поджидать припрятанное при­родой богатство. Так оно и случилось, хотя и не без потерь: некоторые шахты таили «ложь на дне».

Иосифа уже не бранили в канадских газетах как зарубежного «пирата», ему адресовалось почтительное «капитан корпорации золотоискателей». Сенсационный успех пришел в 1936 году, когда он, по его же словам, «вы­тащил счастливый миллионный билет». Хиршхорн скупил за бесценок акции гибнущегі фирмы и соорудил новую шахту в нескольких метрах от прежней, но пустой. Она-то и «выстрелила» драгоценным желтым метал­лом, добыча которого растянулась здесь на десятки лет.

Свое время он делил между Торонто (понедельник — четверг) и Нью - Йорком (конец недели), стараясь между визитами в галереи и студии ху­дожников на Манхэттене оставить что-то и семье. Увы, получалось это плохо, наспех. Раздражение Дженни росло, до нее доходили слухи о его адюльтерных приключениях, и даже покупка нового дома в Майами не смягчила ситуацию. Хиршхорн нигде не мог спрятаться от постоянного ребячьего шума и резких окриков жены. Да еще примешивалось собствен­ное нездоровье: у него возобновились юношеские болезни — тонзиллит, аденоиды. Свирепый кожный недуг не давал покоя ни днем, ни ночью. В попытке справиться со всем этим было куплено поместье в глубинке Пенсильвании и построен дом-замок в средневековом стиле, без детских комнат, но с гостевыми спальнями на шестнадцать человек. По вечерам приглашенные собирались за длиннющим столом, на противоположных концах которого восседали, как в старинных романах, хозяева. Несмотря на подчеркнутое гостеприимство, каждый из гостей мог заметить, какая пропасть лежит между мужем и женой.

В 1944 году, после 23 лет совместной жизни, Хиршхорны были офици­ально разведены по инициативе Дженни. Далее последовала длительная судебная тяжба, сопровождаемая классическими обвинениями в пренеб­режении интересами семьи, невнимательности к детям и даже супружес­кой неверности. Она подговорила детей к показаниям против отца. В то время Робин было 22, она была замужем за молодым физиком-теорети - ком; Джин, студентке университета, исполнилось 19; школьники Гордон и Наоми жили с матерью. Бывшая супруга получила по решению суда алименты на себя и детей и два дома, в Нью-Йорке и Майами, со всем их содержимым, включая библиотеку редких книг, писем и рукописей. Через два года она была продана на аукционе за смехотворную сумму 35 тысяч. Ушла с молотка гордость Хиршхорна — первые издания Шекспи­ра, Свифта, Милтона, По и, разумеется, «Риторика» Цицерона... Дженни скончалась в 1966 году от неизлечимого ракового заболевания. Хиршхорн был в это время в Калифорнии и не участвовал в похоронах. Впрочем, иного дети от него и не ожидали.

В 1947 году его очередной избранницей стала молодая художница Лили Хартоу. Миниатюрную красавицу с огромными карими глазами, черными гладкими волосами и оливковым цветом кожи ему представили в одной из галерей, которые он по-прежнему с хронометрической регулярностью обходил своей легендарной танцующей походкой. К этому времени он уже владел десятками ее рисунков. Станет известна шутка Хиршхорна: «Дешевле было жениться на ней, чем покупать ее картины». Между тем мир вступил в ядерную эру. Отблески чудовищных взрывов в Японии полыхнули по всей земле. С гулким скрежетом захлопнулся «железный за­навес», о чем сообщил создатель этого термина Уинстон Черчилль в своей знаменитой фултоновской речи. Было положено начало холодной войне. На авансцену мировой добычи ископаемых вместо золота вышел иной металл — серебристый уран, залог стабильности западной цивилизации. Одним из первых Хиршхорн осознал это и не мешкая начал действовать. Канада не числилась тогда, в отличие, например, от Бельгийского Конго или Южной Африки, в перспективных зонах залежей урановых руд. К то­му же и геологическая статистика утверждала, что над канадскими земля­ми не слышны сигналы от счетчиков Гейгера, а если они кое-где и фик­сируются, то их подает не уран, а его «родственник» — радиоактивный металл торий, не имеющий серьезного промышленного применения.

Все специалисты были согласны с этим тезисом, кроме одного челове­ка. Им был крупнейший геолог с мировым именем Франк Джубин, наста­ивавший, что уран залегает не в поверхностных отложениях, а на большой глубине в регионе Блайнд-Ривер (провинция Онтарио). Хиршхорн, кото­рому всегда импонировало нетрадиционное мышление, поверил Джуби - ну, ставшему отныне его главным советником по «земельному» вопросу. Первые же опыты глубинного бурения дали обнадеживающие результаты: из 56 проб — 50 подтверждали правоту геолога. И тут Хиршхорн соверша­ет фантастический маневр, названный позднее в прессе самым крупным секретным лицензированием земельной собственности в истории.

Он создает несколько мощных уранодобывающих компаний и подает полторы тысячи заявок на участки, охватывающие площадь более 56 ты­сяч акров в зоне Блайнд-Ривер. Чтобы временно сбить с толку конкурен­тов, дышавших в спину, все заявки были оформлены под невинные цели: охота, рыбная ловля и тому подобное. Десятки посланцев Хиршхорна на самолетах с понтонами высаживались в обозначенных квадратах боло­тистой местности, чтобы «застолбить» участки, а уж затем и начать буре­ние. Через несколько лет журнал «Тайм» сообщит, что только две шахты Хиршхорна вырабатывали столько же урана, сколько 600 шахт Соеди­ненных Штатов, а на весь открытый им район Блайнд-Ривер приходится 20 процентов урановых запасов западного мира. В 80-х годах ученые под­считают, что активность Хиршхорна привнесла в канадскую экономику более 30 миллиардов долларов. Этот вклад оценен по заслугам — его имя включено в перечень выдающихся канадцев Зала Славы горнодобываю­щей отрасли страны.

В конце 50-х «урановый король» (так теперь называла его пресса) ре­шил завершить свой канадский период жизни. За 25 лет был прогіден долгий путь от «пришельца», которому запрещалось сесть на скамейку в городском парке, до почестей национального масштаба. Его состояние, по подсчетам дотошных газетчиков, приближалось к ста миллионам; при­шла пора вернуться в Нью-Йорк и целиком отдаться своей главной страс­ти — коллекционированию произведений искусства. Да и домашняя ситу­ация требовала принятия радикальных решений. Прочного союза с Лили Хартоу не получилось по нескольким причинам: раздражавшее его по утрам позднее богемное пробуждение супруги, а затем, вместо внимания домашнему хозяйству, бесконечное просиживание за мольбертом были мелкими болевыми факторами. Главное заключалось в другом — жена пыталась вторгнуться в его «святая святых»: давать советы при покупке живописи. А этого он не разрешал никому: ни «высоколобым» знатокам, ни близким родственникам, ни друзьям. Не то чтобы его вкус был безуко­ризненным, но это был его вкус, и ему, и только ему, он доверял.

Развод, на сей раз не сопровождавшийся бурными судебными сце­нами и разделом имущества, состоялся в 1956 году. Его обожаемые картины (к которым Хиршхорн, по мнению знакомого владельца га­лереи, относился как к женщинам: если нравились— старался ими ов­ладеть) остались при нем, точнее, в тех многочисленных запасниках, под которые он приспособил нанятые складские помещения, и даже в собственных офисах. Хранились они в довольно хаотическом состоя­нии — в сундуках, ящиках, а то и просто прислоненными друг к другу у стен. Пространства явно не хватало, а коллекция все росла и росла. Давно прошел период его увлечения классической стариной, подобной красивым копиям из детского настенного календаря. Теперь Хиршхорн предпочитал поздний французский импрессионизм и в особенности современный американский «модерн». Стиль его покупок был хорошо известен всем «галерейщикам»: он мог, извинившись, оставить на вре­мя важное деловое совещание, помчаться на очередную выставку и вер­нуться с добычей, приговаривая с улыбкой: «Кажется, я снова совершил нечто безумное».

А «безумством» могло оказаться полотно никому неизвестного юного художника, которое через несколько лет возрастет в цене в десятки раз и принесет славу его создателю. Со временем в тесноте складских отсеков соседствовали, например, Матисс, Ренуар и Дега с американцами Полло­ком, О’Кифф или Калдером. Особое расположение и поддержку Хирш - хорна ощущала значительная группа живописцев-эмигрантов из России, и среди них такие будущие знаменитости, как Марк Ротко, Бен Шанн, Макс Вебер, братья Сойер... Кому, как не ему, их старшему соплеменнику, было не понять, что значит своевременная поддержка таланта в услови­ях новой страны. Ему импонировало древнее высказывание Пифагора: «Человек похож на Бога только в трех областях — знании, музыке и рисо­вании». Хиршхорну казалось, что, когда он приобретал понравившуюся ему работу, он в этот момент ощущал некое божественное присутствие, исходившее от полотна.

Любителями арифметики от искусства потом будет подсчитано, что пополнение хиршхорновской коллекции происходило поэтапно, в соот­ветствии с ростом его финансового могущества, и, в частности, в «пи­ковое» десятилетие (1955-65 годы) темп его приобретательства составил поражающую воображение цифру — две картины в день (!), а расходы приближались к миллиону долларов каждый год. Однако существовало одно огорчительное обстоятельство — Хиршхорн не мог удовлетворить свою тягу к монументальной скульптуре, и причина была вполне проза­ической: отсутствие свободного открытого пространства. Стало быть, его нужно приобрести, что он и сделал в 1961 году, став хозяином поместья с домом в 25 комнат и огромным парком в городке Гринвич на океанском берегу штата Коннектикут.

В этот год произошли еще два важных события в жизни коллекцио­нера. Во-первых, после многолетнего и беспощадного курения (30-35 си­гар в день) он решительно бросил это занятие и, во-вторых, наконец встретил женщину своей мечты, ставшую последней миссис Хиршхорн. Ольга Заторская была дочерью эмигрантов из Украины, жила неподалеку от Гринвича и работала в местном агентстве по найму. Скромная соро­калетняя служащая ко времени их знакомства (Хиршхорн явился, чтобы нанять шофера в свой пятимашинный гараж) уже была разведена и вос­питывала трех сыновей. Ее тихий нрав и самоотверженность в делах мужа помогли создать ту домашнюю атмосферу, которой ему всегда недостава­ло. Свадебное путешествие молодожены начали в Венеции, а завершили в Иерусалиме, что можно было вполне объяснить желанием припасть к национальным истокам.

Постепенно парк заполнялся персонажами из его мечтаний. Первыми здесь нашли приют скульптуры всемирно известного француза Огюс­та Родена, и среди них— прославленная многофигурная композиция «Граждане Кале», посвященная подвигу шести простых жителей неболь­шого городка на севере Франции, которые в далеком XIV веке пожерт­вовали собой как заложники, чтобы снять длившуюся год английскую блокаду и спасти сограждан от голодной смерти. Во всем мире имеется всего несколько авторских копий этого впечатляющего монумента (ори­гинал — на главной площади самого Кале), одна из них встала перед ок­нами коннектикутской усадьбы Хиршхорна. В результате общее число работ Родена в его коллекции составило семнадцать— самое значитель­ное в каком-либо частном владении.

Другим фаворитом стал английский скульптор — сюрреалист Генри Мур, произведения которого представлены в ведущих музеях современ­ного искусства. С этим автором Хиршхорна связывала личная дружба, возникшая еще в канадский период, когда «урановый король» по делам бизнеса бывал в Лондоне. Теперь настала очередь пятидесяти трех про­изведений друга украсить его парк. Покупал он их не напрямую у автора, а обычным порядком — на выставках и в художественных салонах, да и цену платил обычную, отнюдь не «дружественную». Например, за шедевр Мура «Король и королева», репродукции которого включены в каждую энциклопедию современного искусства, он заплатил 15 тысяч долларов (сегодня босоногая «королевская чета» в простейшей одежде, восседаю­щая на примитивной скамье вместо трона, оценивается в два миллиона).

Любимым местом отдыха Хиршхорнов стала вилла, приобретенная в курортном средиземноморском городке Антиб на Французской Ривьере.

Не последним резоном в этом выборе послужила близость к еще одно­му мастеру, тесное общение с которым составляло важную часть жизни миллионера и во многом влияло на эстетику его взглядов на искусст­во, — Пабло Пикассо, чьи работы давно украшали коллекцию. А теперь в его обществе он совершал с новой виллы частые набеги на выставки и галереи Парижа и других европейских столиц. Два невысоких, плотных человека — великий художник и великий коллекционер — имели даже похожие фигуры. Хиршхорн вспоминал: «Мы проводили чудесное время вместе в разговорах о живописи. Я обучал его сложным танцевальным движениям. Если ему нравился мой новый пиджак, я тут же дарил ему, и он оказывался идеально впору». В наши дни в Антибе, рядом с тем мес­том, где жил Хиршхорн, открыт превосходный музей Пикасссо, малень­кая Мекка поклонников его таланта.

В 1956 году у непрерывно растущей коллекции появился «художествен­ный руководитель». Им стал нью-йоркский художник и искусствовед Аб­рам Лернер, знакомый с владельцем уже десяток лет. Наконец-то тысячи работ сотен мастеров были профессионально каталогизированы, и каждая нашла свое место. Слава о необычном частном музее год за годом распро­странялась, за десятилетие через Гринвич прошло 175 тысяч посетителей, причем безо всяких билетов на входе. Но Хиршхорна и этот темп не уст­раивал, он решил продвинуть свое богатство навстречу зрителю. Лернер, куратор собрания, и Ольга, верный куратор его жизни, тщательно подго­товили огромную передвижную выставку из двухсот скульптур, представ­лявших и XIX век (Домье, Дега, Ренуар, Роден), и XX (53 автора всех стилей и направлений, в основном, американцы). И вот эта бронзово-мраморная громада двинулась в многомесячное путешествие по восьми музеям Сред­него и Дальнего Запада страны, начав с Института искусств в Детройте.

Беспрецедентным успехом завершилась в 1962 году выставка 450 скульп­тур в музее Соломона Гуггенхайма на 5-й авеню в Нью-Йорке. Шквал вос­торженных откликов в печати, радио - и телерепортажи, имя Хиршхорна у всех на слуху. А сам он в это время задумался над тем, что его коллекция переросла размеры частного собрания и не пора ли безвозмездно пере­дать ее публике. Этими соображениями он поделился с близкими дру­зьями и советниками. Слухи быстро просочились в прессу. И началось!.. Телефоны в Гринвиче не умолкали. Звонили мэры Лондона, Цюриха, Торонто, Флоренции, Иерусалима и Тель-Авива. Не отставали и амери­канские города. Свои аргументированные просьбы слали Лос-Анджелес и Балтимор, а губернатор штата Нью-Йорк Нелсон Рокфеллер предложил для музея на выбор территории нескольких престижных университетов и даже сохранившееся здание Всемирной торговой выставки. В самый раз­гар интенсивных переговоров (например, посол Великобритании по по­ручению Ее Величества королевы Елизаветы вот-вот должен был прибыть в офис Хиршхорна, чтобы уточнить местоположение будущего музея в самом центре Лондона)— раздался решающий, «исторический» звонок из Вашингтона. Это был Сидней Рипли, ученый секретарь известного Смитсоновского Института, основанного полтора столетия тому назад на средства, завещанные богатым англичанином Джеймсом Смитсоном. С тех пор он вырос во внушительный комплекс многочисленных зданий и галерей, от музеев американской истории, азиатского и африканского искусств до зоологического парка, музея космонавтики и Центра сцени­ческих искусств. За эту эклектическую «разношерстность» Институт по­лучил в народе ласково-ироническое прозвище «Nation’s attic» («чердак страны»), то есть место, где хранится все, что уже не нужно, но жалко вы­бросить. Поскольку именно крупного хранилища современного искусст­ва на «чердаке» недоставало, Рипли загорелся идеей поддержать замысел щедрого подарка, стоимость которого, по самым предварительным под­счетам, оценивалась в 50 миллионов. Дипломатические таланты Рипли «в узких кругах» были хорошо известны, их даже сравнивали с мастер­ством Тале йр а на. Для начала он обворожил Хиршхорна, воздействовав на амбициозно-патриотические струны его души: мол, лучшего места для музея, чем главный проспект столицы, смотрящий прямо на Капитолий, не придумать. Абрам Лернер, житель Нью-Йорка, продолжал настаивать на варианте своего родного города, но и в этом случае Рипли преуспел. Он привел только две цифры: ежегодное число туристов в городе Большого Яблока составляет миллион, а в Вашингтоне — 12 миллионов. Хиршхорн сдался, поставив три условия: музей должен носить его имя; директором будет Лернер; вход для посетителей — свободный.

Рипли, зная, что создание в столице музея такого ранга должно быть законодательно освящено Конгрессом, прекрасно понимал, что впереди еще долгая борьба в верхних эшелонах власти, и он начал свою осаду с Белого дома, точнее, с Первой Леди страны, Клодии Джонсон, известной своей любовью к живописи и меценатством. Сложные дипломатические ходы привели к тому, что летом 1965 года Первая Леди в сопровожде­нии дочери, секретаря и положенного эскорта провела несколько часов в Гринвиче. Она не скрывала своего восторга от увиденного. Было замече­но, что у картин Томаса Икинса, ее любимого художника, высокие гости задержались. Довольно скоро супруги Хиршхорн получили приглашение на ланч к президенту. Линдон Джонсон был необыкновенно любезен, сер­дечно благодарил за щедрый подарок нации и выразил убежденность, что новый музей станет украшением столицы. Миссис Джонсон ознакомила гостей с художественной галереей Белого дома, экспонаты которой были отобраны еще Жаклин Кеннеди среди случайных и зачастую безвкусных подарков предыдущим президентам. Хиршхорн обнаружил здесь многих свои давних «знакомцев»: Уинслоу Хомера, Мэри Кассатт и других слав­ных американцев. Через неделю к ним добавился превосходный портрет кисти Икинса, которому недавно позировала Первая Леди.

Случилось так, что незадолго до 65-летнего юбилея тяжелый инфаркт уложил Хиршхорна в госпиталь. Письмо от Президента страны с поже­ланиями выздоровления придало больному силы: «Моя жена, — писал Джонсон, — не перестает говорить мне о посещении Вашей коллекции и восторгаться ею. Мой интерес разогрет до предела». В ответ Хиршхорн пошутил: « Увлеченность современным искусством, господин Президент, дело весьма заразительное. Сужу по себе. Поэтому будьте очень осторож­ны и внимательно следите за женой». А когда они «поменялись» режимом и Джонсон лег на операцию по удалению желчного пузыря, то получил из Гринвича телеграмму, которая наверняка стала уникальной в коррес­пондентском архиве Президента США: «Сегодня, в Yom Kippur (Судный День), мы с женой молимся в нашей синагоге во главе с раввином за Вашу быструю поправку. Вы нужны всем нам, и мы любим Вас».

17 мая 1966 года в Розовом саду Белого дома в присутствии Хирш­хорна с Ольгой и высших должностных лиц страны и столицы Джонсон подписал Послание Конгрессу с просьбой принять дар коллекционера и утвердить бюджет на строительство музея. И вот тут-то разверзлось то, что прогнозировал осторожный Сидней Рипли. Конгресс засыпали воз­мущенные письма музеев, архитектурных и иных культурных обществ — предстоит, мол, осквернение главного города страны! На свет было даже вытащено высказывание столетней давности ландшафтного архитекто­ра Фредерика Олмстеда, создателя парковой системы вокруг Капитолия: «Никогда не портите великий проспект столицы пятнами современности». И хотя за целый век этот пуристский завет давным-давно и неоднократно нарушался, недоброжелатели не удержались от укусов. Директор Клив­лендского музея искусств прислал решительный протест, утверждая, что «коллекция, созданная одним человеком, известным своими поспешнос­тью и донкихотством в собирательстве, — не соответствует сегодняшним стандартам. Подобного рода музей должен быть создан профессионала­ми и носить имя нации, которой он принадлежит, а не индивидуума». Еще резче высказался настоятель христианской церкви унитариев, имея в виду будущий парк скульптур у здания музея: «Неужели нас заставят смотреть на Капитолий от монумента Вашингтону через кладбище мо­дернистских монстров?»

Некоторые лоббированные законодатели даже настояли на проверке финансовой деятельности дарителя с целью удостовериться в «чистоте» денег, потраченных на коллекцию. 1000-страничный отчет специального комитета был опубликован для ознакомления почтеннейшей публики. Уязвленный Хиршхорн отмалчивался, зато Рипли отбивался с бойцовс­кой ловкостью. Он сумел сделать так, что большая группа конгрессменов посетила Гринвич и своими глазами увидела, о каком богатстве, переда­ваемом нации, идет речь. Спустя полгода после начала законодательно­бюрократической процедуры обе Палаты утвердили закон о создании в Вашингтоне Музея Хиршхорна с бюджетом 15 миллионов, и Джонсон незамедлительно подписал его. Территория площадью в два футбольных поля была расчищена от ненужных строений, и строительство началось, что было отмечено торжественной процедурой закладки фундамента. В холодный день 8 января 1969 года под временным навесом собралось не­сколько сотен гостей и друзей, были здесь и все дети Хиршхона. «Власть», помимо президентской четы, была представлена Верховным судьей и шестью высшими чинами Конгресса, по статусу входящими в Совет уп­равляющих Смитсоновского Института. Взволнованный Хиршхорн был краток. Поблагодарив за честь, он сказал: «Мне было шесть лет, когда мама привезла меня сюда из Латвии. Я бесконечно благодарен ей. Думаю, ее дух сейчас витает над нами. Ни в одной стране мира я не мог бы осу­ществить то, что мне довелось сделать здесь». Президент Джонсон увязал сегодяшнее событие с тем, что ему предстояло по программе завтра, — со встречей экипажа космического корабля «Аполло-8», вернувшегося с ор­биты: «Оба эти дня подтверждают постоянное намерение нашего народа к путешествиям в обоих направлениях человеческих открытий— за пре­делы земного пространства и во внутренний мир человеческих сердец...» Закончив речь, он в сопровождении Хиршхорна спустился с трибуны и, во­оружившись лопатой с посеребренным лезвием, приподнял первый пласт земли. Гром оркестра, аплодисменты... Рядом с двухметровой фигурой Президента маленький Хиршхорн смотрелся достаточно экзотично, одна­ко всем было очевидно, что именно он — герой дня. Это был его звездный час. Справедливо заметила когда-то его сестра: «Наш Джо всю жизнь хотел быть в первом классе».

Строительство длилось пять с половиной лет, и стоимость его к мо­менту завершения, как это часто бывает, возросла в четыре раза. Когда круглый главный корпус с внутренним свободным пространством был освобожден от лесов, газеты тут же окрестили его самым большим в мире «бетонным пончиком». Началась перевозка 6000 экспонатов из Коннек­тикута в Вашингтон. Порой она напоминала военно-транспортную опе­рацию. В ней участвовали не только грузовики и краны, но и тяжелые вертолеты. Особенно упорно «сопротивлялись» «Граждане Кале», общий вес которых составлял тридцать тонн. Только с третьей попытки они не­хотя оторвались от земли и повисли на мощных тросах. Вслед за своими

«детьми» (так он нежно называл свои сокровища) переехали в Вашингтон в новый дом и Хиршхорн с Ольгой.

Музей и сад скульптур были открыты в октябре 1974 года. Произош­ло это уже при другом президенте — Джералде Форде, который из-за бо­лезни в церемонии не участвовал. В первый же год новый музей принял миллион посетителей, а еще через год уже находился в списке самых посещае­мых музеев страны. Хиршхорн не ослаблял своих филантропических акций и незадолго до кончины подарил своему музею еще 5500 работ мастеров мирового уровня. Однако занавес жизни опускал­ся. Иосиф еще успел слетать в Калифорнию на от­крытие выставки картин дочери Наоми, с которой, как и со всеми детьми, наступила запоздалая пора примирения и понимания. Хиршхорн умер 31 ав­густа 1981 года от сердечного приступа в госпитале, из окон которого, как ему казалось, просматривался силуэт «бетонного пончика». Все ведущие газеты и журналы поместили прочувствованные некрологи. С первых полос на читателя смотрели проницательные глаза «маленького Джо», которого один биограф еще при жизни назвал человеком с трагикомическим ли­цом классического еврейского комедианта. Что ж, Иосиф Хиршхорн сыг­рал свою жизненную роль с полной отдачей и до конца.