В

первые в истории «Риарден Стил» произошел провал. Впервые металл не был доставлен согласно заказу. Но пятнадцатого фев­раля, в назначенный день поставки рельсов для компании Таггертов, это уже никого не волновало.

Зима началась рано, в конце ноября. Люди говорили, что это са­мая суровая зима за все время наблюдений, и в необычной свирепос­ти метелей упрекать некого. Никому и в голову не приходило при­помнить, что раньше, какими бы ни были вьюги, улицы освещались, дома отапливались, поезда не прекращали движение, зимняя непо­года не оставляла за собой сотни трупов.

В последнюю неделю декабря, когда компания «Данаггер Коул» впервые запоздала с поставкой топлива для «Таггерт Трансконтинен - тал», кузен Данаггера объяснил, что ничем не может помочь. Ему пришлось сократить рабочий день до шести часов, сказал он, чтобы поднять моральный настрой людей, которые работали не так хорошо, как при Кеннете Данаггере. По его словам, они стали апатичными и небрежными, потому что их истощила жесткая дисциплина пре­жнего руководства. Он не мог ничего поделать, потому что половина его управляющих и бригадиров, проработавших в компании по де­сять, а то и по двадцать лет, поувольнялась без объяснения причин. Он ничего не мог поделать с тем, что между рабочими и новым уп­равляющим персоналом возникли трения, несмотря на то, что нович­ки оказались людьми более либеральными, чем прежние начальни­ки. Сказал, что это всего лишь вопрос притирки. Кузен Кена не мог ничего поделать и с тем, что уголь, предназначенный для «Таггерт Трансконтинентал», в самый вечер назначенной отгрузки перерас­пределили в пользу Бюро помощи зарубежным странам для Народ­ной Республики Англии. Этого требовала неотложная необходимость: люди в Англии голодали, все их государственные заводы позакрыва­лись, и мисс Таггерт возражала напрасно, ведь речь шла всего лишь о задержке на один день.

Задержка на один день. Для грузового состава номер триста во­семьдесят шесть, следовавшего по маршруту Калифорния — Нью - Йорк с пятьюдесятью вагонами салата-латука и апельсинов, задерж­ка превратилась в трехдневную. Грузовой состав номер триста восемьдесят шесть ожидал на запасных путях топлива, которое не поступило вовремя. Когда состав достиг Нью-Йорка, салат и апель­сины утопили в Ист-ривер: они слишком долго ждали своей очереди на складах в Калифорнии, из-за урезанного расписания движения и составов, сокращенных, согласно директиве, до шестидесяти ва­гонов.

Никто, кроме друзей и торговых партнеров, не заметил, что три поставщика апельсинов в Калифорнии вышли из бизнеса, точно так же как и два фермера, специализировавшихся на салате-латуке в Им - периал-Вэлли. Никто не заметил, что закрылись биржевая брокерская фирма в Нью-Йорке, водопроводная компания, которой биржевая брокерская фирма ссужала деньги, исчез оптовый торговец трубами, который снабжал водопроводную компанию. Когда люди голодают, писали газеты, они не должны сочувствовать неудачам в бизнесе част­ных предприятий, которые работают ради личной выгоды.

Уголь, отправленный Бюро помощи зарубежным государствам через Атлантику, так и не достиг Народной Республики Англии: его захватил Рагнар Даннескьолд.

Во второй раз «Данаггер Коул» запоздала с поставкой топлива для «Таггерт Трансконтинентал» в середине января, и кузен Данаггера прорычал в телефон, что ничего не может сделать: его шахты закры­лись на три дня из-за нехватки смазочных масел для оборудования. Уголь для «Таггерт Трансконтинентал» запоздал на четыре дня.

Мистер Куинн из компании по производству шарикоподшипников «Куинн Боля Беаринг», когда-то переехавшей из Коннектикута в Ко­лорадо, целую неделю дожидался грузового состава, доставлявшего по его заказу риарден-металл. Когда поезд прибыл, двери «Куинн Болл Беаринг» оказались запертыми.

Никто не заметил закрытия компании по производству двигате­лей в Мичигане, которая ожидала поставки подшипников (механиз­мы бездействуют, люди в оплачиваемом простое); закрытия лесо­пилки в Орегоне, тщетно дожидавшейся нового двигателя; закрытия склада пиломатериалов в Айове, оставшегося без снабжения; банк­ротства строительного подрядчика в Иллинойсе, который, не полу­чив вовремя пиломатериалов, обнаружил, что его контракты анну­лированы, а покупатели домов отправлены бродяжничать по занесенным снегом дорогам на поиски того, чего больше нигде не существовало.

195

Снежная буря із конце января заблокировала пути через Скалис­тые горы, воздвигнув на главной линии железной дороги «Таггерт Трансконтинентал» снежные наносы в тридцать футов высотой. Люди, пытавшиеся расчистить пути, сдались спустя несколько часов: роторные снегоочистители один за другим вышли из строя. Машины пытались отремонтировать, хотя срок их эксплуатации уже два года как истек. Новые снегоочистители таки не доставили — их произво­дитель оставил бизнес, отчаявшись получить у Оррена Бойля необхо­димую сталь.

Три поезда западного направления оказались в ловушке у Уин­стон-Стейшн, высоко в Скалистых горах, где главная линия «Таггерт Трансконтинентал» пересекала северо-западную часть штата Коло­радо. Они оставались недоступными для отрядов спасателей в тече­ние пяти дней. Поезда не могли пробиться к ним из-за снежной бури. Последние грузовики, изготовленные Лоренсом Хэммондом, разби­лись на обледеневших склонах горных автодорог.

Посланные на разведку лучшие самолеты Дуайта Сандерса так и не достигли Уинстон-Стейшн — они погибли, сражаясь с бурей.

Пассажиры, замурованные в вагонах поездов, пытались сквозь пелену снегопада рассмотреть огоньки лачуг Уинстона. Ночью вто­рого дня огни погасли. К вечеру третьего дня ледяного плена освеще­ние, тепло и пища в поездах закончились. В короткие минуты зати­шья, когда метель делала передышку и черная пустота соединяла погруженную во мрак землю с беззвездным небом, пассажирам уда­валось рассмотреть на юге, за много миль от Уинстона, тонкий язы­чок пламени, развевавшийся на ветру. Это горел Факел Уайэтта.

К утру шестого дня, когда поезда смогли сдвинуться с места и про­следовали по склонам Юты, Невады и Калифорнии, машинисты рас­сматривали мертвые трубы и запертые ворота небольших заводов, которые во время их прошлого рейса еще работали.

«Бури — деяние Божье, — писал Бертрам Скаддер, — и никто не может нести ответственность перед обществом за погоду».

Нормы расходования угля, разрешенные Уэсли Моучем, позволяли отапливать дома по три часа вдень. Не было ни дров для печей, ни металла, чтобы эти печи изготовить, ни инструментов, чтобы устано­вить в домах новое оборудование. В самодельных печурках из кирпи­ча или бочек из-под нефти профессора сжигали книги из своих биб­лиотек, а производители фруктов — деревья из своих садов. «Лишения укрепляют человеческий дух, — писал Бертрам Скаддер, — и закаля­ют сталь общественной дисциплины. Жертвы— это те кирпичики, которые, словно цемент, сплачивают людей, образуя величественное здание общества».

«Нацию, сделавшую своим кредо величие, достигнутое при помо­щи производства, сегодня убеждают, что оно достигнуто мерзостью запустения»,— сказал в одном из интервью Франсиско д’Анкония. Его слова не опубликовали.

Индустрия развлечений, единственная из всех, испытала этой зимой подъем. Голодные люди выкраивали центы из тощего бюдже­та, из денег, отложенных на еду и тепло, и отправлялись в кинотеат­ры, чтобы на несколько часов убежать от своего животного сущест­вования, которое свелось к страху за насущные нужды. В январе по приказу Уэсли Моуча все кинотеатры, ночные клубы и боулинги были закрыты по причине экономии топлива. «Развлечение не явля­ется необходимым условием существования», — написал Бертрам Скаддер.

— Учитесь философски смотреть на жизнь, — сказал доктор Сай­мон Притчетт молодой студентке, разразившейся истерическими рыданиями посреди лекции. Девушка только что вернулась из экспе­диции спасателей-добровольцев в поселение на озере Верхнем, где она видела мать, державшую на руках труп взрослого сына, умерше­го от голода.

«Абсолютных истин не существует, — вещал доктор Притчетт. — Реальность — всего лишь иллюзия. Как эта женщина узнала, что ее сын мертв? Почему она считает, что он вообще существовал?»

Люди с умоляющими глазами и отчаянными лицами стекались к палаткам, где проповедники со злорадным ликованием кричали, что человек бессилен перед силами природы, его наука — обман, ра­зум — источник ошибок, что в наказание он пожинает плоды греха гордыни и чрезмерной уверенности в своем интеллекте, и что только вера в мистические силы может защитить его от трещин в рельсах или прокола последней шины его последнего автомобиля. Любовь — вот ключ к мистическим тайнам, кричали они, любовь и самопожер­твование, принесение себя в жертву ради пользы ближнего.

Оррен Бойль принес жертву на алтарь общественной пользы. Он продал Бюро помощи зарубежным государствам для отправки в На­родную Республику Германия десять тысяч тонн конструкционной стали, предназначавшейся для железной дороги «Атлантик Саусерн». «Мне нелегко далось это решение, — сказал он с увлажненным доб­родетелью взглядом оцепеневшему от ужаса президенту «Атлан­тика», — но я принял во внимание, что вы — богатая корпорация, а люди в Германии находятся награни отчаяния. Поэтому я поступил по принципу «помоги нуждающемуся». Если сомневаешься, то силь­ный должен уступить слабому». Президент «Атлантик Саусерн» слы­шал, что у самого влиятельного вашингтонского друга Оррена Бойля

197

есть друг в Министерстве снабжения Народной Республики Герма­ния. Никто не поручился бы за то, что именно это послужило моти­вом поступка Бойля, а не самопожертвование, да и разницы не было никакой: если бы Бойль свято следовал своему кредо самоотречения, он поступил бы точно так же. Это заткнуло рот президенту <<Атлан- тик», не рискнувшему признаться в том, что его железная дорога ему дороже, чем все население Германии. Не стал он возражать и против принципа самопожертвования.

В течение всего января воды Миссисипи, вздувшиеся от снежных бурь, продолжали подниматься. Ветры превратили реку в бурные по­токи, беспрестанно сталкивавшиеся друг с другом и со всеми пре­пятствиями на своем пути. Однажды ночью, в первую неделю февра­ля, когда хлестал дождь со снегом, мост на железной дороге «Атлантик Саусерн» рухнул вместе с пассажирским поездом. Локо­мотив и первые пять вагонов вместе с подломившимися балками канули в черные круговороты реки, упав с высоты восьмидесяти фу­тов. Остальная часть состава осталась на трех устоявших пролетах моста.

«Нельзя съесть пирог и одновременно накормить им соседа», — сказал Франсиско д’Анкония. Ярость обличений, которые хозяева свободной печати обрушили на его голову, намного превосходила их соболезнования по поводу ужасной трагедии на реке.

Шептали, что главный инженер «Атлантик Саусерн», в отчаянии от того, что не удалось получить сталь, необходимую для усиления моста, уволился шесть месяцев назад, сообщив компании, что мост может рухнуть в любой момент. Он написал письмо в крупнейшую газету Нью-Йорка, в котором предупреждал об этом общественность. Письмо не было опубликовано. Шептали, что три пролета моста удер­жались благодаря усиленным конструкциям из риарден-металла. Но согласно Закону справедливой доли компании удалось получить все­го лишь пятьсот тонн металла.

В результате официальной экспертизы два моста через Миссиси­пи, принадлежавшие дорогам помельче, были закрыты. Одна из этих компаний вышла из бизнеса, другая закрыла наименее перспектив­ную ветку, разобрала рельсы и проложила их до моста через Мисси­сипи, принадлежащего «Таггерт Трансконтинентал»; так же посту­пила и <Атлант. ик Саусерн».

Большой мостТаггерта в Бедфорде, штат Иллинойс, построил На­таниэль Таггерт. Он несколько лет воевал с правительством, которое, исходя из интересов владельцев речных перевозок, заявляло, что кон­куренция железных дорог делает эти перевозки ненужными и угро­жает благосостоянию общества, поэтому строительство моста через

Миссисипи было запрещено. Правительство приказало Натаниэлю Таггерту разобрать мост и перевозить грузовые и пассажирские ва­гоны через реку на паромах. Он выиграл битву в Верховном суде большинством в один голос. Теперь этот мост остался единственным, связывавшим континент воедино. Дагни, верная заветам, сделала своим главным правилом: можно пренебрегать всем остальным, но содержать мост в безупречном состоянии.

Сталь, отправленная через Атлантику Бюро помощи зарубежным государствам, не достигла Народной Республики Германия. Ее захва­тил Рагнар Даннескьолд, но никто за стенами бюро об этом не узнал, потому что газеты давно уже перестали писать о пиратских действи­ях Даннескьолда.

Потом люди, которые заметили растущую нехватку, а далее и ис­чезновение с рынка электрических утюгов, тостеров, стиральных машин и прочих бытовых приборов, начали задавать вопросы и слу­шать сплетни. Тогда они узнали, что ни одно судно, груженное медью «Д’Анкония Коппер», не могло достигнуть портов Соединенных Шта­тов, потому что ему не удавалось благополучно миновать Рагнара Даннескьолда.

Туманными зимними ночами матросы в порту шепотом переда­вали историю о том, что этот пират всегда захватывает грузы судов Бюро помощи зарубежным государствам, но никогда не трогает медь, а просто пускает ко дну сухогрузы «ДАнкония Коппер», позволяя ко­манде пересесть на спасательные шлюпки. Это передавали шепотом, как легенду, не поддающуюся объяснению — никто не мог понять, почему Даннескьолд не забирает себе медь.

Во вторую неделю февраля с целью экономии медных проводов и электрической энергии вышла директива, запрещающая подни­мать лифты выше двадцать шестого этажа. Верхние этажи зданий пришлось освободить, а лестницы перегородить некрашеными дос­ками. Специальным разрешением на основании «особой необходи­мости» было сделано исключение для нескольких крупных корпора­ций и наиболее фешенебельных отелей. Верхние этажи остальных городских небоскребов погасли.

Население Нью-Йорка никогда прежде не заботила погода. Грозы считались лишь противной помехой, замедлявшей дорожное движе­ние, да еще досаждали большими лужами у входов в ярко освещен­ные магазины. Шагая против ветра в вечерних туфлях, закутавшись в дождевики и меха, ньюйоркцы считали бурю временным незваным гостем города. Теперь, глядя на снежные сугробы, протянувшиеся вдоль узких улиц, люди с безотчетным страхом чувствовали, что это

199

они —временные гости, а право преимущественного передвижения принадлежит ветру.

— Забудь об этом, Хэнк, теперь это не имеет для нас значения, — ответила Дагни, когда Риарден сообщил ей, что не сможет доставить рельсы, потому что не нашел поставщика меди.

На «забудь-об-этом-Хэнк» он не ответил, не в силах смириться с первым провалом «Риарден Стил».

Вечером пятнадцатого февраля треснула металлическая пластина рельсового соединения, пустив под откос поезд в полумиле от Уинс­тона, Колорадо, как раз на том участке, где собирались уложить но­вые рельсы. Станционный служащий Уинстона, вздохнув, вызвал бригаду с краном: еще одна, не самая крупная авария, такие случа­лись едва ли не каждый день, он уже привык к ним.

В тот вечер Риарден, подняв воротник и низко надвинув шляпу на глаза, рассекая ногами позёмку, клубившуюся у самых колен, топтал­ся на заброшенном угольном карьере в богом забытом уголке Пен­сильвании, наблюдая за погрузкой пиратски добытого для него угля. Шахта осталась без хозяина, никто не мог оплатить ее эксплуатацию. Но молодой человек с хриплым голосом и темными злыми глазами, явившийся из голодающего поселка, организовал бригаду безработ­ных и договорился с Риарденом об отгрузке.

Они работали по ночам, складируя уголь в потайных штольнях, получали плату наличными и не задавали вопросов. Виновные лишь в свирепом желании выжить, они и Риарден работали как дикари, в обход закона, права собственности, без контрактов и страховки, лишенные всего, кроме взаимопонимания и абсолютного доверия данному слову. Риарден даже не знал имени молодого человека. На­блюдая за тем, как тот заполняет кузова грузовиков, он думал, что родись этот парень на поколение раньше, быть бы ему крупным про­мышленником. А теперь он, скорее всего, через несколько лет закон­чит жизнь как рядовой преступник.

Тем же вечером Дагни присутствовала на заседании совета дирек­торов компании «Таггерт Трансконтинентал».

Они сидели за полированным столом в величественном зале сове­та, непривычно холодном. Люди, на протяжении десятилетий своей карьеры ради собственной безопасности делавшие непроницаемые лица, произносившие неопределенные слова, носившие безупречную одежду, сегодня чувствовали себя неловко, появившись в нелепых толстых свитерах, обтягивавших животы, в шарфах, намотанных вок­руг шей, слыша кашель, разносившийся по помещению, подобно ав­томатным очередям.

Дагни заметила, что даже Джим утратил свой обычный холе­ный вид.

Он сидел, втянув голову в плечи, быстро стреляя глазами по лицам присутствующих.

Среди членов совета за столом сидел и человек из Вашингтона. Никто точно не знал его имени и должности, но в этом не было нуж­ды: ведь он — человек из Вашингтона. (По фамилии Уизерби, с седы­ми висками, длинным узким лицом и ртом, производившим впечат­ление, будто его хозяину приходилось напрягать лицевые мышцы, чтобы держать его закрытым. Это придавало чопорность физионо­мии, которая больше ничего не выражала.) Директора не знали, в ка­ком качестве он присутствует — гостя, советника или руководителя совета, и предпочитали не задумываться об этом.

— Сегодня, — начал председательствующий, —главная задача — рассмотреть тот факт, что железнодорожные пути нашей главной линии пребывают в плачевном, если не сказать, критическом состо­янии... — сделав паузу, он опасливо добавил: — ...в то время как единственные хорошие рельсы у нас на ветке «Линия Джона Голта»... я хочу сказать, на линии Рио-Норте.

Тем же осторожным тоном, ожидая, когда кто-нибудь еще подхва­тит его мысль, другой мужчина произнес:

— Если мы признаем, что нехватка оборудования стала критичес­кой, и если решим эксплуатировать до полного износа, обслуживая ветку, приходящую в упадок... — он умолк, так и не произнеся, что же все-таки произойдет.

— По моему мнению, — подхватил худой, мертвенно-бледный мужчина с аккуратными усиками, — линия Рио-Норте становится для нас финансовым бременем, которое компании не под силу, если только не предпринять определенную реорганизацию... — не закон­чив мысль, он посмотрел на мистера Уизерби. Мистер Уизерби сидел, как будто ничего не слышал.

— Джим, — сказал председательствующий. — Я думаю, ты должен объяснить сложившуюся ситуацию мистеру Уизерби.

Голос Джима звучал привычно гладко, но это была гладкость тка­ни, туго натянутой над битым стеклом, и острые края время от вре­мени показывались наружу.

— Думаю, все согласятся с тем, что главным фактором, влияющим на каждую железную дорогу страны, является необычный уровень провалов в бизнесе. Мы все, конечно, понимаем: это всего лишь вре­менные трудности, но на настоящий момент ситуация на дороге до­стигла той стадии, которую можно назвать отчаянной. Количество заводов, закрытых на территории, обслуживаемой железными доро-

201

гами «Таггерт Трансконтинентал», столь велико, что вся наша фи­нансовая структура нарушена. Районы и отделения, ранее всегда приносившие устойчивый доход, сегодня приносят значительные по­тери. Расписания движения поездов составлены в расчете на большой объем грузов, слишком большой для оставшихся троих грузоотпра­вителей, тогда как раньше работали семь. Мы не можем предостав­лять обслуживание в прежнем объеме, по крайней мере... при ныне существующих тарифах, — он посмотрел на мистера Уизерби, но тот, кажется, этого не заметил.

— Я полагаю, — продолжил Таггерт, и в его голосе послышались резкие нотки, — что наши грузоотправители заняли в корне невер­ную позицию. Большинство из них жалуются на конкурентов и пред­принимают различные меры местного характера, чтобы избавиться от соперничества. Сегодня большинство из них практически стали единственными поставщиками своих услуг на рынке и все-таки от­казываются понимать, что железная дорога не может предоставить последним оставшимся заводам уровень тарифов грузовых перево­зок, ставший возможным только благодаря налаженному производс­тву целого региона. Мы гоним составы себе в убыток, а они по-пре­жнему занимают позицию против любого... подъема тарифов.

— Против любого подъема? — снисходительно переспросил мис­тер Уизерби, умело изобразив изумление. — О, у них совсем другая позиция.

— Если слухи, которым я отказываюсь доверять, все же вер­ны... — вступил председательствующий, но оборвал фразу на полу­слове, услышав в своем голосе явные нотки паники.

—Джим, —любезно произнес мистер Уизерби, — я думаю, будет лучше всего, если мы не станем упоминать тему повышения тари­фов.

— Я не предлагал прямо сейчас повысить тарифы, — поспешно ответил Джим. — Я просто упомянул о них для полноты картины.

— Но, Джим, — сказал старый господин с вибрирующим голо­сом, — я думал, что ваше влияние... я имею в виду вашу дружбу с мистером Моучегл, станет гарантией...

Он умолк, потому что остальные строго посмотрели на него, в под­тверждение неписаного правила: не упоминать о провале такого рода, не обсуждать таинственны ей непредсказуемые пути влиятель­ных друзей Джима и того, почему они его подвели.

— Дело в том, — легко произнес мистер Уизерби, — что мистер Моуч послал меня сюда, чтобы обсудить требования профсоюзов же­лезнодорожников о повышении заработной платы и требования гру­зоотправителей о сшоїсенпа тарифов.

Уизерби говорил тоном небрежной уверенности, зная, что всем присутствующим давно известно об этом, ведь требования обсужда­лись в газетах уже несколько месяцев. Он понимал, что присутствую­щие боялись не факта, а того, что его произнесут вслух— словно факта не существовало, и только слова Уизерби обладают силой за­ставить его стать реальностью. Знал, что они ожидают, продемонс­трирует ли он эту свою способность, вот он и подтвердил, что обла­дает ею.

Ситуация давала право на выражение протеста, но его не после­довало, никто ему не ответил. Тогда Джеймс Таггерт сказал отрывис­то, нервно, но не сумев скрыть неуверенности:

— Я не стал бы преувеличивать важность Баззи Уоттса из Нацио­нального совета грузоотправителей. Он поднимает много шума и ус­траивает дорогие обеды в Вашингтоне; нет, я не стал бы принимать его слишком уж всерьез.

— Ну, не знаю, — протянул мистер Уизерби.

— Послушайте, Клем, мне известно, что на прошлой неделе Уэсли отказался встречаться с ним.

— Это верно. Уэсли — очень занятой человек.

— Ия знаю, что, когда десять дней назад Джин Лоусон устроил большой прием, там были практически все, а Баззи Уоттса не пригла­сили.

— Это так, — миролюбиво признал мистер Уизерби.

— Поэтому я бы не слишком считался с мистером Баззи Уоттсом, Клем. И я не буду об этом волноваться.

— Уэсли — человек непредвзятый, — произнес мистер Уизер­би. — Человек, приверженный долгу перед обществом. Ради интере­сов страны в целом он обязан рассматривать все предложения. —Таг­герт выпрямился. Из всех признаков опасности, известных ему, такое развитие беседы было наихудшим. — Никто не в силах отрицать то, Джим, что Уэсли чувствует большую ответственность перед вами как просвещенным бизнесменом, информированным консультантом и одним из своих ближайших личных друзей.

Глаза Таггерта быстро стрельнули в его сторону: дело шло все хуже.

— Но никто не может сказать, что Уэсли стал бы колебаться перед необходимосгью принести в жертву собственные чувства и дружес­кие связи, когда речь идет о благосостоянии общества.

Таггерт по-прежнему казался безмятежным, он никогда не позво­лял страху отражаться на выражении своего лица. Джим в панике боролся с мыслью, не дающей ему покоя: он слишком долго сам был тем самым «обществом» и понимал, что означает, когда этот маги-

203

ческий, святой титул, которому никто не отваживался противостоять, произнесенный заодно с «благосостоянием», передавался особе вро­де Баззи Уоттса.

Он поспешно спросил о другом:

— Вы же не полагаете, что я ставлю свои личные интересы выше общественных, не так ли?

— Конечно, нет, — мистер Уизерби почти улыбнулся. — Опреде­ленно нет. Не вы, Джим. Ваши понимание ситуации и честное отно­шение к общественному благу слишком хорошо известны. Вот поче­му Уэсли ожидает, что вы всесторонне рассмотрите сложившееся положение.

— Да, конечно, — Джим оказался в ловушке.

— Итак, рассмотрим дело с позиций профсоюзов. Допускаю, вы не можете позволить себе поднять заработную плату, но как тогда им существовать, если стоимость жизни подскочила до небес? Им же нужно есть, не так ли? Это касается всех — и железнодорожников, и... других, — мистер Уизерби говорил тоном спокойной рассуди­тельности, старательно обходя иные аргументы, скрывая истинный смысл своих слов, и без того понятный всем окружающим. Он смот­рел на Таггерта, словно подчеркивая важность не произнесенных им слов. — В профсоюзах железнодорожников почти миллион членов. С семьями, иждивенцами и бедными родственниками— а у кого нынче нет бедных родственников? — их число возрастает до пяти миллионов голосов... э-э... я хотел сказать, человек. Уэсли приходит­ся помнить об этом. Он должен учитывать их психологию. Далее, не забывайте о людях. Ваши тарифы были установлены в те годы, когда все делали деньги. Но при теперешнем положении дел стоимость транспортировки стала непосильным бременем для всех. Люди кри­чат об этом по всей стране, — он взглянул на Таггерта в упор. Он даже не смотрел, а почти подмигивал.

— Их ужасно много, Джим. По многим причинам они сейчас не слишком счастливы. Правительство, сумевшее понизить тарифы, по­лучит благодарность многих людей.

Молчание, послужившее ему ответом, было похоже на столь глу­бокую яму, что, упади в нее что угодно, никто не услышал бы звука удара о дно. Таггерт, как и все остальные, понимал, какой бескорыс­тный мотив заставит мистера Моуча принести в жертву свои личные дружеские связи.

Хоть Дагни и пришла сюда, решив не выступать, она не смогла удержаться; затянувшееся молчание заставило ее голос звучать с над­рывной резкостью:

— Вы получили то, о чем просили все эти годы, господа?

Быстрота, с которой все посмотрели на нее, была рефлекторной реакцией на неожиданный звук, но скорость, с которой все тут же отвели глаза — на стол, на стены, куда угодно, только бы не смотреть на нее, — была знаком того, что ее слова поняты верно.

В последовавшие мгновения она почти физически ощутила, как от негодования воздух в комнате сгущается словно перед грозой, и поняла, что их возмущение направлено не против мистера Уизерби, а против нее. Она могла бы еще вытерпеть, что ее вопрос остался без ответа, но от двойного обмана попросту тошнило: сначала они при­творились, что игнорируют ее, а затем ответили в присущей им ма­нере.

Не глядя на нее, голосом одновременно уклончивым и многозна­чительным, председатель заявил:

— Все будет в порядке и отлично сработает, если не попадет в ру­ки... случайных людей, облеченных властью, таких, как Баззи Уоттс и Чик Моррисон.

— О, я не стал бы волноваться о Чике Моррисоне, — сказал мерт­венно-бледный мужчина в зеленом шарфе. —Джо Данфи и БадХэйзл - тон очень близки к Уэсли. Если их влияние одержит верх, у нас все будет хорошо. Однако Кип Чалмерс и Тинки Холлоуэй опасны.

— Я могу позаботиться о Кипе Чалмерсе, — предложил Таггерт.

Мистер Уизерби, единственный в комнате, не смотрел на Дагни.

Даже когда его взгляд останавливался на ней, он не отражал ничего; Дагни была единственной в комнате, кого он не замечал.

— Я думаю, — произнес Уизерби, глядя на Таггерта, — что вы должны оказать Уэсли услугу.

— Уэсли знает, что всегда может рассчитывать на меня.

— Что ж, полагаю, если вы согласитесь поднять заработную плату членам профсоюза, мы сможем закрыть на время вопрос о снижении тарифов.

— Я не могу! — Джим почти кричал. — Национальный альянс же­лезных дорог занял непоколебимую позицию против поднятия зара­ботной платы и исключит каждого, кто откажется подчиниться.

— Именно это я и имел в виду, — мягко проговорил мистер Уизерби. — Уэсли хочет вогнать клин в этот альянс. Если такие доро­ги, как «Таггерт Трансконтинентал», выйдут из него, остальным бу­дет проще. Вы очень поможете Уэсли. Он это оценит.

— Но, господи, Клем! По правилам альянса меня же могут отдать под суд!

Мистер Уизерби улыбнулся:

— Какой еще суд? Предоставьте Уэсли позаботиться об этом.

205

— Но, послушайте, Клем, вы же не хуже меня знаете, что мы не можем поднять заработную плату!

Мистер Уизерби пожал плечами:

— Эту проблему решайте сами.

— Ради бога, как?

— Не знаю. Это ваша работа, а не наша. Вы же не хотите, чтобы правительство стало объяснять вам, как управлять вашей железной дорогой, не так ли?

— Нет, конечно, нет! Но...

— Наша работа—следить за тем, чтобы люди получали справед­ливую зарплату и достойный уровень транспортировки. А обеспечить это должны вы. Но, разумеется, если вы скажете, что не можете соот­ветствовать. .. что ж, тогда...

— Я этого не говорил! — поспешно воскликнул Таггерт. — Я ни­чего подобного не говорил!

—Хорошо, —любезно ответил мистер Уизерби. —Мы знаем, что вы располагаете возможностями найти выход.

Он смотрел на Таггерта. Таггерт смотрел на Дагни.

— Я всего лишь думал вслух, — произнес мистер Уизерби, со скромным видом откинувшись на спинку стула. — Просто высказал соображения, которые вы должны обдумать. Я только гость. И не хочу вмешиваться. Цель нашей встречи — обсудить ситуацию с... местны­ми ветками, кажется?

— Да,— председательствующий вздохнул.— Да. Теперь, если у кого-то имеются конструктивные предложения... — он подождал, но никто не ответил. — Полагаю, картина ясна всем, — он еще по­дождал. — Полагаю, что, если мы не можем продолжать эксплуата­цию некоторых местных линий... в частности, линии Рио-Норте... следовательно, должны быть обозначены некоторые меры...

— Я думаю, — неожиданно уверенным тоном сказал бледный мужчина с усиками, — что сейчас самое время выслушать мисс Таг­герт. — Он наклонился к ней, глядя с лукавой надеждой. Поскольку Дагни не ответила, только повернула голову в его сторону, он спро­сил: — Что вы хотите сказать, мисс Таггерт?

— Ничего.

— Прошу прощения?

— Все, что я хотела сказать, изложено в докладе, который вам за­читал Джим, — спокойным и ясным голосом ответила Дагни.

— Но вы не дали никаких рекомендаций.

— У меня нет рекомендаций.

— Но, вы, как наш вице-президент, крайне заинтересованы в по­литике железной дороги.

— У меня нет достаточного авторитета, чтобы влиять на нее.

— Но мы жаждем услышать ваше мнение.

— У меня нет мнения.

— Мисс Таггерт, — сказал он тоном формального предложения, — вы не можете не понимать, что наши местные железнодорожные ли­нии работают в условиях катастрофического дефицита, и мы ожида­ем, что вы заставите их приносить доход.

— Каким образом?

— Не знаю. Это ваша работа, а не наша.

— В своем докладе я указала причины, по которым это невозмож­но. Если есть какие-то факты, которых я не заметила, пожалуйста, назовите их.

— Ну, я не знаю... Мы ожидали, что именно вы найдете способы сделать это возможным. Наша задача — следить за тем, чтобы держа­тели акций получали законную прибыль. А ваша — обеспечить ее получение. Вы же не хотите, чтобы мы подумали, что вы не способны выполнять работу и...

— Я не способна выполнять эту работу.

Мужчина открыл рот, но не нашелся с ответом. Он в замешатель­стве смотрел на нее, не понимая, почему на этот раз давно опробо­ванный ход не сработал.

— Мисс Таггерт, — спросил мужчина в зеленом шарфе. — Указали ли вы в своем докладе, что ситуация с Рио-Норте критическая?

— Я назвала ситуацию безнадежной.

— Тогда какие действия вы предлагаете?

— Я ничего не предлагаю.

— Вы уходите от ответственности?

— А что делаете вы? —Дагни говорила ровно, обращаясь ко всем директорам. — Вы рассчитываете на то, будто я не скажу, что ответственность целиком лежит на вас, что это ваша проклятая по­литика привела нас туда, где мы сейчас оказались? Что ж, я сказала вам это.

— Мисс Таггерт, мисс Таггерт, — то ли упрекая, то ли умоляя, заговорил председательствующий. —Мы не должны быть жестокими друг к другу. Разве сейчас имеет значение, кто заслуживает порица­ния? Мы не хотим ссориться из-за наших ошибок. Мы все должны держаться вместе, как одна команда, вытаскивать нашу дорогу из тяжелого положения.

Седоволосый мужчина с аристократическими манерами, промол­чавший все заседание с видом горького всезнания, посмотрел на Даг­ни так, будто испытывал к ней сострадание и не совсем потерял

207

надежду. Слегка повысив голос, чтобы в нем слышалось контролиру­емое негодование, он заявил:

— Господин председатель, если мы обсуждаем практические ре­шения, я хотел бы предложить, чтобы мы обсудили те ограничения, которые касаются протяженности маршрутов и скорости наших по­ездов. Из принятых в последние месяпы решений это наиболее вред­ное. Его отмена не решит всех наших проблем, но принесет огромное облегчение. В условиях отчаянного дефицита тепловозов и катастро­фической нехватки горючего я считаю безумием отправлять в рейс локомотив с шестьюдесятью вагонами, когда он в состоянии тянуть сотню, и затрачивать четыре дня на маршрут, который можно уло­жить в три. Я предлагаю подсчитать количество грузоотправителей, которых мы погубили, и районов, которые мы разорили своими не­верными решениями, нехваткой и отсрочками транспортировки, а затем...

—Даже не думайте об этом, — оборвал его мистер Уизерби. — Не мечтайте ни о каких отменах и возвратах к прежнему. Мы не станем рассматривать эти вопросы. Мы отказываемся даже слушать разго­воры на эту тему.

— Господин председатель, — спокойно спросил седовласый, — могу я закончить?

Председатель развел руками с милой улыбкой, обозначавшей бес­полезность просьбы.

— Я не вижу в этом особого смысла, — ответил он.

—Я думаю, нам лучше ограничить дискуссию рассмотрением ста­туса дороги Рио-Норте, — огрызнулся Джеймс Таггерт.

Последовало продолжительное молчание.

Мужчина в зеленом шарфе снова обратился к Дагни.

— Мисс Таггерт, — печально и осторожно спросил он. — Не могли бы вы ответить на мой чисто гипотетический вопрос: если бы обору­дование, используемое сейчас на линии Рио-Норте, было доступно, могли бы мы покрыть потребности движения на главной Транскон­тинентальной линии?

— Оно могло бы помочь.

— Рельсы дороги Рио-Норте, — сказал бледный мужчина с усика­ми, — не имеют себе равных во всей стране, их нельзя купить ни за какие деньг и. Нам надо спасти триста миль пути, на которые с избыт­ком хватит четырехсот миль рельсов из сплава компании «Риарден Стил». Скажите, мисс Таггерт, можем ли мы позволить себе тратить превосходные рельсы на местную ветку, по которой больше нет су­щественного движения?

— Это вам решать.

— Позвольте мне спросить иначе: подходят ли по качеству эти рельсы для нашей главной трассы, которая так нуждается в срочном ремонте?

— Без сомнения.

— Мисс Таггерт, — спросил пожилой господин с дрожащим голо­сом, — не скажете ли вы, сколько серьезных грузоотправителей ос­талось на линии Рио-Норте?

— Тед Нильсен из «Нильсен Моторе». Больше никого.

— Нельзя ли сказать, что средства, направляемые на эксплуата­цию линии Рио-Норте можно использовать для облегчения финансо­вых трудностей остальной части системы?

— Это могло бы помочь.

— Тогда, как наш вице-президент... — он умолк. Дагни ждала. Он продолжил. — Итак?

— О чем вы спрашиваете?

— Я хотел сказать... не должны ли вы, как наш вице-президент, принять определенное решение?

Дагни поднялась со стула. Посмотрела на лица людей, сидевших вокруг стола.

— Господа, — произнесла она. — Я не знаю, какой вид самообма­на заставляет вас думать, что я оглашу решение, которое вы сами намерены принять, и возложу тем самым ответственность на себя. Возможно, вы думаете, что если финальный удар будет нанесен моим голосом, то я превращусь в убийцу, несмотря на то, что вам прекрас­но известно, что убийство подготовлено давным-давно. Я не пони­маю, чего вы хотите достичь обманом такого рода, и не стану вам в этом помогать. Финальный удар будет нанесен вами, точно так же, как все предыдущие.

Она повернулась, чтобы уйти. Председательствующий привстал, беспомощно пролепетав:

— Но, мисс Таггерт...

— Прошу вас, не вставайте. Пожалуйста, продолжайте дискуссию и голосуйте, моего голоса здесь не будет. Я воздерживаюсь от голосо­вания. Я могу остаться, если вы пожелаете, но только в качестве на­емного работника. Я не претендую больше ни на что.

Она снова попыталась выйти, но ее остановил голос седовласого мужчины:

— Мисс Таггерт, это не официальный вопрос, всего лишь мое лю­бопытство, но не могли бы вы предсказать будущее сети «Таггерт Трансконтинентал»?

Она понимающе посмотрела на него и мягко ответила:

209

— Я перестала думать о будущем компании в целом. Я просто на­мерена отправлять поезда до тех пор, пока это будет возможно. Но мне кажется, наше время истекает.

Отойдя от стола, она подошла к окну, чтобы не мешать продолже­нию дискуссии. Дагни смотрела на город. Джим получил разрешение, позволившее использовать электричество для освещения всего не­боскреба компании «Таггерт Трансконтинентал». С высоты город казался раздавленными руинами, с немногими редкими полосками освещенных окон, все еще тянувшихся к небу.

Дагни не прислушивалась к мужским голосам у нее за спиной. Она не помнила, как долго еще рокотали обрывки спора. Звуки стал­кивались и разбивались друг о друга, директора старались спрятать­ся за чужую спину и вытолкнуть вперед кого-то другого. Шла битва не за отстаивание своей воли, а за то, чтобы выжать поддержку из безвольной жертвы, борьба, в которой решение провозглашалось не победителем, а проигравшим.

— Мне кажется... Это, я думаю... По моему мнению, это должно... Я не настаиваю, но... Если рассмотреть предложения обеих сторон... По-моему, это несомненно... Мне кажется, это безошибочный...

Она не знала, чей голос прозвучал, но она ясно расслышала:

—.. .и, таким образом, я считаю, что ветка компании «Линия Джо­на Голта» должна быть закрыта.

Что-то заставило его назвать дорогу ее настоящим именем, поду­мала Дагни.

«Несколько поколений назад тебе тоже пришлось пережить не­что подобное, тебе было так же непросто, так же худо, но это тебя не остановило. Тогда действительно все обстояло так же гадко и мерзко? Впрочем, неважно, это всего лишь боль, а боль тебя никогда не останавливала, как бы тяжело ни было ее выно­сить, ты не останавливался, не погружался в боль, встречая ее лицом клииу, ты боролся, и я должна бороться. Ты сумел победить ее, и я попытаюсь...» В ее голове негромко и настойчиво звучали слова посвящения, и она не сразу осознала, что адресованы они Нэту Таггерту.

Следующий услышанный ею голос принадлежал мистеру Уизерби:

— Подождите минуту, парни. Вы, случаем, не забыли, что, прежде чем закрыть линию, вам следует получить на это разрешение?

— Боже милосердный, Клем! — в панике вскричал Таггерт. — Я уверен, что не возникнет никаких трудностей при...

— Я не слишком в этом уверен. Не забывайте, что вы — служба общественного пользования, от вас ждут обеспечения транспортны­ми услугами, сделаете вы на этом деньги или нет.

— Но вы знаете, что это невозможно!

— Что ж, если вы, закрыв линию, решите свои проблемы, что это даст нам? Если такой крупный транспортный узел, как Колорадо, ос­танется практически без перевозок, какую реакцию вы вызовете в об­ществе? Но, естественно, если вы дадите Уэсли что-нибудь взамен, чтобы сбалансировать ситуацию, если вы позволите профсоюзам по­высить заработную плату...

— Я не могу! Я дал слово альянсу!

— Ваше слово? Успокойтесь, нам не нужно усиления альянса. Мы предпочитаем решать вопросы волевым порядком. Но времена сей­час трудные и непросто предсказать, что может случиться. Когда все бросают дела, а сборы налогов падают, возможно, мы — а мы владе­ем гораздо большей долей, чем пятьдесят процентов долга «Таггерт Трансконтинентал», — будем вынуждены требовать оплаты долгов вашей дороги в течение шести месяцев.

— Что? — вскричал Таггерт.

—... или раньше.

— Но вы не можете! Господи, вы не можете! Всем известно, что мораторий объявлен на пять лет! Он равносилен заключенному кон­тракту, обязательству! Мы на него рассчитывали!

— Обязательству? Вы что, отстали от жизни, Джим? Не существу­ет никаких обязательств, кроме требований времени. Настоящие владельцы этих долговых обязательств тоже рассчитывают на их оп­лату.

Дагни расхохоталась.

Она не могла остановиться, не могла сдержаться, чтобы не упус­тить шанс отомстить за Эллиса Уайэтта, Эндрю Стоктона, Лоренса Хэммонда и всех остальных. Сотрясаясь от смеха, она проговорила:

— Спасибо, мистер Уизерби!

Мистер Уизерби изумленно посмотрел на нее и холодно спросил:

— Что?

— Я знала, что рано или поздно по долгам придется платить. Вот мы и платим.

— Мисс Таггерт, — строго сказал председательствующий, — разве вы так ничего и не поняли? Рассуждать о том, что было бы, если бы мы поступили иначе, не более чем строить теоретические предполо­жения. Мы не можем заниматься теориями, мы должны работать с практической реальностью настоящего момента.

— Правильно, — поддакнул мистер Уизерби. —Такими вы и долж­ны быть — практичными. Мы предлагаем вам сделку. Вы делаете что - то для нас, а мы сделаем что-то для вас. Вы позволяете профсоюзам

211

повысить ставки, а мы дадим вам разрешение на закрытие линии Рио-Норте.

— Хорошо, — прошелестел Джеймс Таггерт.

Стоя у окна, Дагни слышала, как за ее спиной проголосовали. При­няли решение, что ее «Линия Джона Голта» закроется через шесть недель, тридцать первого марта.

Теперь главное — пережить несколько секунд, думала Дагни. Пе­ретерпи еще лишь несколько секунд, потом еще немного, потихоньку, понемножку, и некоторое время спустя станет легче. Еще немного, и все пройдет.

На следующие несколько минут она дала себе установку надеть пальто и первой покинуть комнату.

Потом очередное задание — спуститься на лифте через весь не­скончаемый небоскреб компании «Таггерт». Наконец, приказ — пе­ресечь темный вестибюль.

На полпути через вестибюль она остановилась. Прислонившись к стене, в позе терпеливого ожидания стоял человек. Он ожидал именно Дагни, потому что смотрел на нее в упор. В первый момент она его не узнала, потому что никак не ожидала увидеть здесь и в этот час.

— Привет, Чушка, —ласково сказал он.

Она ответила, с трудом преодолев огромное расстояние, отделяв­шее ее от времени, некогда принадлежавшего ей:

— Привет, Фриско.

— Прикончили наконец Джона Голта?

Дагни с трудом справлялась с путаницей времен. Вопрос относил­ся к настоящему времени, но серьезное смуглое лицо словно верну­лось из тех дней на холме над Гудзоном, когда он уже понял, что зна­чит для нее этот вопрос.

— Откуда ты узнал, что все произойдет сегодня вечером? — спро­сила она.

— Еще несколько месяцев назад было ясно, что Рио-Норте станет предметом их следующего шабаша.

— Зачем ты сюда пришел?

— Посмотреть, как ты к этому отнесешься.

— Хочешь над этим посмеяться?

— Нет, Дагни, я не хочу над этим смеяться.

Не сумев найти в его лице и намека на веселье, Дагни ответила откровенно:

— Сама не знаю, как я к этому отношусь.

— Я знаю.

— Я ожидала, знала, что они это сделают, а теперь главное — пе­режить... — она хотела сказать «сегодняшнюю ночь», но сказала: — ...сам процесс.

Он взял ее за руку.

— Пойдем куда-нибудь, выпьем.

— Франсиско, почему ты не смеешься надо мной? Ты всегда сме­ялся, говоря об этой линии.

— Я посмеюсь завтра, когда увижу, что ты пережила... сам про­цесс. Но не сегодня вечером.

— Почему?

— Пойдем. Ты не в том состоянии, чтобы говорить об этом.

— Я... — она хотела протестовать, но сказала только: — Да, ка­жется, ты прав.

Он вывел Дагни на улицу, и она молча пошла, следуя ровному рит­му его шагов, чувствуя пальцами его крепкую, надежную руку. Она повиновалась ему, не задавая вопросов, с облегчением, как пловец, которому больше не нужно сражаться с потоком. Когда он бросил ей спасательный круг, она, уже потеряв надежду, вдруг увидела рядом человека, полностью уверенного в себе. Облегчение принесло не то, что ответственность ее миновала — с ней был тот, кто способен при­нять всю силу удара на себя.

— Дагни, — произнес он, глядя на город, проносящийся за окнами такси, — вспомни о человеке, который первым решил делать балки из стали. Он знал, что придумал и чего хотел. Он не говорил: «Мне кажется», и не принимал приказов от тех, кто говорили: «По моему мнению».

Она коротко засмеялась, удивляясь, как он догадался о том тош­нотворном чувстве, которое не оставляло ее, чувстве трясины, из которой ей только что пришлось выбираться.

— Посмотри вокруг, — продолжал Франсиско. — Город — это за­стывший образ мужества, мужества людей, которые в первую очередь думали о каждом болте, балке и электрогенераторе, необходимых для его постройки. Людей, имевших мужество сказать не «Мне кажется», а «Будет так» и поручиться за свое решение жизнью. Ты не одинока. Такие люди существуют. Они были всегда. Было время, когда дикари прятались в пещерах, их существованию угрожала каждая эпидемия, каждая буря. Сумели бы члены твоего совета директоров вывести человечество из пещер и дать им это? — он снова указал на город.

— Господи, нет!

— Это доказывает, что другой тип людей существует.

— Да! — страстно ответила она. — Да.

— Подумай о них и забудь свой совет директоров.

— Франсиско, где теперь эти другие люди?

— Сейчас они не нужны.

— Они нужны мне. Господи, как они мне нужны!

— Раз так, ты их найдешь.

Франсиско больше не спрашивал ее о «Линии Джона Голта», и Дагни молчала о ней, пока они не уселись за столик в полуосве­щенной кабинке бара, и она обнаружила в своей руке стакан. Дагни почти не заметила, как они пришли сюда. Спокойное, солидное за­ведение напоминало тайное убежище. Она заметила маленький полированный столик под рукой, кожаный полукруг стула за пле­чами, нишу из темно-синего стекла, отрезавшую их от зрелища радостей или горестей, которые праздновали или от которых скры­вались здесь другие люди. Франсиско внимательно смотрел на нее, твердо поставив локти на столик, и Дагни казалось, что у нее поя­вилась надежная опора.

Они не говорили о железной дороге, но неожиданно, глядя на жид­кость в своем стакане, Дагни произнесла:

— Я все думаю о той ночи, когда Нэту Таггерту сказали, что он должен отказаться от моста, который строил. Моста через Миссиси­пи. Ему отчаянно не хватало денег, потому что люди боялись моста, называли его непрактичным проектом. Утром ему сообщили, что па­роходная компания подала на него в суд, требуя разрушить мост, уг­рожающий благосостоянию общества. Три пролета моста уже воз­вели. В тот же день городская банда напала на мост и подожгла деревянные леса. Его рабочие сбежали: одни испугались, других под­купила пароходная компания, а большинство — из-за того, что он неделями не платил им жалования. В течение всего дня он получал сообщения о том, что люди, подписавшиеся на акции «Таггерт Транс - Континентал», один за другим отказываются от них. Ближе к вечеру комитет из представителей обоих берегов, его последняя надежда, пришел к нему. Все происходило прямо там, на строительной площад­ке, на берегу, в старом вагончике, где он жил. Через открытую дверь виднелись почерневшие руины, деревянные обломки еще дымились вокруг покореженных стальных конструкций. Нэт пытался догово­риться с банками о кредите, но контракт не был подписан. Члены комитета сообщили ему, что он должен бросить это дело, будучи уве­рены, что Нэт проиграет процесс, и тогда мост сразу разрушат. Если он добровольно согласится бросить мост и переправлять своих пасса­жиров через реку на баржах, как поступают другие железные дороги, контракт будет подписан, и он получит деньги на продолжение стро­ительства дороги на запад на другом берегу реки. Если же нет, ссуды не будет. «Каков ваш ответ?» — спросили его. Не сказав ни слова, он порвал контракт пополам, протянул им и вышел. Нэт пошел на мост, по пролетам., к последним опорам. Опустившись на колени, он взял инструменты, брошенные рабочими, и принялся сбивать обугленные головешки со стальных конструкций. Главный инженер строительства увидел его с инструментами в руках, в одиночку работавшего над ши­рокой рекой; солнце садилось у него за спиной там, на западе, куда шла его дорога. Нэт работал всю ночь. К утру он продумал свой план действий: найти людей незаинтересованных, с независимым мнени­ем, увлечь их проектом, достать денег, закончить мост.

Она говорила спокойно и тихо, глядя вниз на пятно света, подра­гивавшее в жидкости, когда она наклоняла стакан. Лишенный эмо­ций голос звучал с настойчивой монотонностью молитвы:

— Франсиско... если он сумел пережить ту ночь, имею ли я пра­во жаловаться? Важно ли, что я сейчас чувствую? Нэт построил мост, я должна сохранить его для Нэта. Я не могу его бросить, как бросила мост «Атлантик Саусерн». Мне кажется, что Нэт знал об этом в ту страшную ночь, один на реке... Нонсенс, конечно, ноя так чувствую: если я позволю этому случиться, то предам и его, и каж­дого, кто знает, что пережил в ту ночь Нэт Таггерт. Я не могу его предать.

— Если бы Нэт Таггерт был жив сейчас, что бы он сделал, Дагни?

Слова вырвались у нее против воли, с коротким горьким смехом.

— Он не медлил бы ни минуты! — но потом поправилась: — Нет, он нашел бы путь бороться с ними.

— Как?

— Не знаю.

Она заметила вкрадчивую настойчивость во взгляде Франсиско, когда он наклонился вперед и спросил:

— Дагни, люди из совета директоров не чета Нэту Тагтерту, верно? Даже все вместе они ни в чем не могут соперничать с ним одним — ни в здравомыслии, ни в силе воли, у них нет и тысячной доли его мощи.

— Это правда.

— К чему тогда вся эта история про Нэта Таггерта, который всегда побеждал? Зачем тратить время и силы на совет?

— Я... не знаю.

— Как могут люди, не отваживающиеся на собственное мнение о погоде, противостоять Нэту Таггерту? Как они могли захватить его достижение, если он решил его защитить? Дагни, он стоял за него со всем оружием, которым располагал, кроме одного, самого важного. Они не смогли бы победить, если бы мы — он и все мы— сами не отдали им свой мир.

215

— Да, ты отдал им свой мир. Эллис Уайэтт. Кен Данаггер. А я не отдам.

Франсиско улыбнулся.

— Кто создал для них «Линию Джона Голта»?

Он заметил только легкое движение губ, но знал, что вопрос хлес­тнул ее по открытой ране. И все-таки она тихо ответила:

— Я.

— Чтобы все так и закончилось?

— Я построила дорогу для тех людей, которые не отступают и не терпят поражений.

— Разве ты не думаешь, что другого конца быть не может?

— Нет.

— Ты хочешь столкнуться с несправедливостью?

— Пусть, я стану с ней бороться, пока есть силы.

— Что ты сделаешь завтра?

Она ответила спокойно, гордо глядя на него:

— Начну ее разбирать.

— Что?

— Дорогу Джона Голта. Начну разбирать ее тщательно, как если бы делала это своими руками, своим умом, по своим собственным инструкциям. Подготовлю ее к закрытию, потом разберу и исполь­зую на переоснащение Трансконтинентальной линии. Впереди мно­го работы. Я буду занята, — выдержка подвела, голос дал трещи­ну. — Знаешь, я даже жду этого. Я рада, что буду делать все сама. Вот почему Нэт Таггерт работал всю ночь: чтобы не останавливать­ся. Когда есть дело, все не так уж плохо. И я буду знать, что спасаю главную линию.

— Дагни, — Франсиско спрашивал очень спокойно, но ей, непо­нятно почему, показалось, что от ее ответа зависит его судьба. — А что, если бы тебе пришлось разбирать главную линию?

Она безвольно ответила:

— Тогда я легла бы под последний поезд! — но поправилась: — Нет. Это просто жалость к себе. Я бы так не поступила.

Он ласково произнес:

— Я знаю, что ты бы так не поступила. Хоть и могла бы этого хотеть.

— Да.

Не глядя на нее, он насмешливо улыбнулся. Улыбка выражала боль, а насмешка предназначалась ему самому. Дагни не могла бы объяснить, почему так уверена в этом. Но она столь досконально изучила его лицо, что всегда понимала, что он чувствует, даже если не знала стоящих за этим причин. Как хорошо она знает его лицо,

думала она, каждую линию его тела, словно видит их своими глаза­ми. Вот и сейчас она внезапно почувствовала его тело под одеждой, здесь, в нескольких футах от нее, в многолюдном уединении бара. Франсиско обернулся, и внезапная перемена в его взгляде подска­зала ей, что он понял, о чем она думает. Он отвел глаза и поднял стакан.

— Итак, за Нота Таггерта.

— И за Себастьяна д’Анкония? — спросила она и тут же пожалела об этом, поскольку ее слова невольно прозвучали насмешкой.

Но в его глазах светилась гордость, и он с легкой улыбкой твердо ответил.

— Да, и за Себастьяна д’Анкония.

Ее рука немного дрожала, и несколько капель пролились на квад­ратик бумажных кружев, лежащих на темной блестящей столешнице. Она смотрела, как Франсиско одним глотком осушил стакан. Быстрое и легкое движение руки превратило простые слова в торжественный тост.

Она неожиданно подумала, что впервые за двенадцать лет он при­шел к ней сам, по собственной воле.

Франсиско держался так, будто хотел внушить Дагни уверенность в себе и во всем происходящем, нарочно не оставляя ей времени за­думаться о том, почему они сегодня вместе. Потом она почувствова­ла, что туго натянутая узда вдруг ослабла. Только случайные паузы и четкий абрис его лба, скул и рта, когда он отворачивался, подска­зали ей, что Франсиско борется за то, чем должен овладеть.

Она терялась в догадках, какую цель он преследовал сегодня, и по­думала, что он, возможно, достиг ее: помог ей пережить самый тяже­лый момент, дал неоценимую защиту от отчаяния — умный человек выслушал и понял ее. Но почему он захотел это сделать? Почему за­ботится о ней в час беды, после многих лет агонии, на которую сам ее обрек? Почему для него вдруг стало важным, как она переживет гибель «Линии Джона Голта»? Дагни вспомнила: ведь именно этот вопрос ей хотелось задать ему в темном вестибюле небоскреба Таг­герта.

Она думала о том, что между ними существует связь. И появление Франсиско в тот момент, когда она больше всего в нем нуждалась, больше не казалось ей удивительным. Но в этом таилась опасность: она доверилась бы ему, даже зная, что может оказаться в еще одной, новой ловушке; даже помня о том, что он всегда предает всех, кто ему доверяет.

Франсиско сидел, скрестив руки на столе, глядя перед собой. Не­ожиданно, не поворачиваясь к Дагни, он сказал:

217

—Я думаю о тех пятнадцати годах, которые Себастьяну д’Анкония пришлось дожидаться женщины, которую он любил. Он не знал, встретит ли ее снова, выживет ли она... дождется ли его. Но он был уверен, что она не выдержит его битвы, и не мог позвать ее с собой до тех пор, пока не одержит победу. Поэтому жил, оставив свою лю­бовь, в надежде, на которую не имел права. И когда Себастьян внес бы ее в свой дом как первую сеньору д’Анкония нового мира, он бы знал, что битва выиграна, они свободны, ей ничто не угрожает, и больше ничто не причинит ей боли.

В дни их счастливой и страстной любви Франсиско никогда не давал Дагни понять, что думает о ней как о будущей сеньоре д’Ан­кония. Дагни на минуту задумалась о том, кто она теперь для Фран­сиско. Но это быстро прошло; она внутренне содрогнулась, не в силах поверить, что прошедшие двенадцать лет ничего не изменили и он все еще любит ее. Вот она, новая ловушка, подумала Дагни.

— Франсиско, — с усилием произнесла она. — Что ты сделал Хэн­ку Риардену?

Он был озадачен, услышав от нее это имя именно сейчас.

— Почему ты спрашиваешь?

— Однажды он мне поведал, что ты — единственный человек, ко­торый ему нравится. А когда я видела его в последний раз, он сказал, что убьет тебя, если увидит.

— А почему, не объяснил?

— Нет.

— И ничего не рассказал об этом?

— Нет, — она увидела странную улыбку, печальную улыбку бла­годарности и тоски. — Когда он сказал, что ты — единственный, кто ему нравится, я предостерегла его: ты причинишь ему боль.

Его слова напоминали внезапный взрыв.

— Он был вторым, после еще одного человека, кому я мог бы от­дать свою жизнь!

— И кто же это исключение?

— Человек, которому я у же. отдал жизнь.

— Что ты имеешь в виду?

Франсиско покачал головой, словно сказал больше, чем ему хоте­лось.

— Что ты сделал Риардену?

— Однажды я расскажу тебе. Но не сейчас.

— Ты поступил так же, как всегда поступаешь с теми, кого... кто для тебя много значит?

Он посмотрел на нее с улыбкой, в которой светились искренняя невинность и боль.

— Знаешь, — нежно ответил он, — я мог бы сказать так: я сделал то, что они всегда делали со мной.

Он поднялся.

— Пойдем? Я отвезу тебя домой.

Она встала из-за стола, Франсиско подал ей пальто. Завернув Даг - ни в широкие полы просторной одежды, он почти обнял ее. Она по­чувствовала прикосновение его руки, задержавшейся у нее на плечах чуть дольше, чем... ему того хотелось.

Дагни посмотрела на Франсиско; он стоял совершенно неподвиж­но, пристально глядя на стол. Вставая, они случайно смахнули со сто­лешницы кружевные бумажные салфетки, и стала видна надпись, вырезанная на столе. Заметно было, что ее пытались стереть, но фра­за осталась, словно увековеченный пьяный голос неизвестного отча­явшегося человека: «Кто такой Джон Голт?»

Повинуясь внезапному порыву гнева, Дагни набросила салфетку обратно на надпись. Франсиско коротко рассмеялся.

— Я мог бы ответить на этот вопрос, — сообщил он. — Могу ска­зать тебе, кто такой Джон Голт.

— В самом деле? Кажется, его знают все, но истории всегда разные.

— И они правдивы.

— А какова твоя версия? Кто он?

— Джон Голт — это Прометей, который передумал. После того как его столетиями терзали хищные птицы в наказание за то, что он при­нес людям божественный огонь, он порвал цепи и забрал свой дар. До того дня, когда люди отзовут своих стервятников.

* * *

Среди гранитных гор Колорадо широкими изгибами пролегли железнодорожные пути. Дагни шла по шпалам, засунув руки в кар­маны пальто, бездумно глядя перед собой. Только знакомое усилие, соразмеряющее ширину шага с расстоянием между шпалами, да­вало ей знакомое ощущение движения, связанного с железной до­рогой.

Не туман и не облака, а словно серая вата свисала сырыми клочь­ями между небом и горами, и небо казалось старым матрацем, на­бивка которого высыпалась на горные вершины. Хрустящий наст на земле не походил ни на зимний, ни на весенний подтаявший снег. В воздухе колыхалась влажная морось, и порой Дагни чувствовала на лице ледяные уколы — не то дождинки, не то снежинки.

Казалось, погода медлит, боясь принять решение, и топчется на месте. «Совсем как совет директоров», — подумала Дагни.

219

Сумрак довершал унылую картину, и Дагни не смогла бы сказать, день сейчас или вечер. Одно она знала совершенно точно: сегодня тридцать первое марта. От факта не убежишь.

Они с Хэнком приехали в Колорадо — закупить оборудование, еще остававшееся на закрывшихся заводах. Поиски напоминали пос­пешный осмотр тонущего корабля, прежде чем он скроется навеки под водой. Можно было бы поручить эту работу наемным работни­кам, но ими обоими двигал скрытый мотив: они не могли устоять перед желанием проехать на последнем поезде, как многие не могут удержаться от потребности сказать последнее «прости», придя на по­хороны и понимая, что это не более чем добровольная пытка.

Они скупали механизмы у подозрительных хозяев на сомнитель­ных распродажах, ведь никто не смог бы объяснить, кому принадле­жит право распоряжаться огромной мертвой собственностью, и ни­кому не пришло бы в голову поставить под сомнение законность сделки. Они приобрели все, что можно было вывезти с выпотрошен­ного завода компании «Нильсен Моторе». Тед Нильсен свернул про­изводство и исчез через неделю после объявления о закрытии желез­нодорожной линии.

Дагни чувствовала себя стервятником, но азарт охоты позволил ей пережить эти несколько дней. Когда она обнаружила, что до от­правления последнего поезда остается три часа свободного времени, она отправилась бродить по боковым путям, чтобы сбежать из вы­мершего городка. Она шла наугад по извилистой колее, одна среди камней и снега, пытаясь вытеснить мысли движением и зная, что должна прожить этот день, не думая о том лете, когда она мчалась на первом поезде этой линии.

Обнаружив, что она идет по шпалам ветки «Линия Дисона Голта», Дагни поняла, что ее тянуло сюда и гулять она пошла не случайно.

В этом тупике уже разобрали рельсы. Не осталось ни сигнальных огней, ни стрелок, ни телефонных проводов— ничего, кроме дере­вянных шпал на земле, напоминавших скелет, над которым на забро­шенном переезде, как одинокий страж, высился столб с перекрещен­ными надписями: «Стоп» и «Берегись поезда».

Ранние сумерки уже смешались с туманом и затопили долины, когда Дагни вернулась на завод. Высоко на светлой стене фронтона виднелась надпись: «Роджер Март. Электроприборы». Этот человек хотел приковать себя к столу, чтобы не оставить предприятие, вспомнила Дагни. Здание казалось невредимым, как мертвое тело в первые часы, когда невольно ждешь, что неживые глаза вот-вот откроются снова. Дагни казалось, что в любой момент за огромны­ми окнами под длинными плоскими крышами вспыхнет свет. По-

том она заметила окно, разбитое камнем, брошенным каким-то молодым оболтусом потехи ради, а вслед за этим — одинокий сте­бель высокого бурьяна, выросшего между ступенями главного входа. Поддавшись слепому приступу ярости, возмущенная нагло­стью сорняка, понимая, что он — разведчик страшного врага, Даг - ни подбежала и выдернула его с корнем. Опомнившись на лестни­це закрытого завода, глядя на застывшие в нерушимом покое горы, она спросила себя: «Что ты здесь делаешь?»

Уже почти стемнело, когда Дагни дошла до окраины Маршвилла, где шпалы закончились. В этом городке несколько последних месяцев была конечная станция одного из маршрутов ее поездов, так как об­служивание железнодорожного узла Уайэтта прекратилось уже дав­но. Восстановительный проект доктора Ферриса рухнул еще зимой.

Огни уличных фонарей, висевшие в тумане, протянулись длинной нитью постепенно уменьшающихся желтых шаров над пустынными улицами Маршвилла. Все дома побогаче были закрыты — опрятные, прочные домики, добротно построенные и ухоженные. Объявления «Продается» на лужайках уже выцвели. Но в окнах дешевых, ярко размалеванных строений, которые за несколько лет успели изрядно обветшать, превратившись в трущобы, горели огоньки. Здесь жили люди, никуда не уехавшие, те, что не заглядывали в будущее дальше следующей недели. Дагни разглядела новенький телевизор в освещен­ной комнате дома с провисшей крышей и потрескавшимися стенами. Она задумалась, неужели обитатели надеются, что энергетические компании Колорадо продержатся долго. Потом, тряхнув головой, на­помнила себе: эти люди и не подозревают о существовании энерге­тических компаний.

Главную улицу Маршвилла окаймляли черные окна магазинов. Все магазины дорогих вещей закрылись. Дагни содрогнулась, осоз­нав, что те вещи, которые она сейчас назвала про себя дорогими и роскошными, прежде были доступны даже бедным. Закрылись ма­газины бытовых электроприборов, автозаправочные станции, заку­сочные, «центовки». Работали лишь бакалейные лавки да питейные заведения.

Платформу железнодорожного вокзала запрудила толпа. Огни прожекторов выхватили ее из темного окружения гор, превратив в маленькую сцену, на которой каждый жест казался выставленным напоказ перед невидимыми ярусами зрителей, расположившимися в ночи. Люди тащили багаж, кутали детей, осаждали билетные кассы; их движения, скованные безысходностью, говорили о том, что боль­ше всего на свете им хотелось упасть на землю и закричать от страха.

221

Этот страх носил отпечаток паники, потому что рождался не из по­нимания происходящего, а из отказа что-либо понимать.

Последний поезд подали к платформе; его окна горели единой, ровной полосой света. Пар локомотива, громко пыхтя, не придавал обычной оживленности, он, скорее, напоминал хрипение задыхаю­щегося человека, которое страшно слушать, но еще страшнее пере­стать слышать. В отдалении, там, где кончались освещенные окна, Дагни увидела маленькую красную точку фонаря, отмечавшего ее личный вагон. Позади этого огонька не осталось ничего, кроме чер­ной бездны.

Поезд был загружен под завязку, и в коридорах то и дело в смеше­нии голосов раздавались просьбы с дрожащей ноткой истерии: по­тесниться. Те, кто не уезжали, с вялым любопытством наблюдали за суетой. Они пришли, будто знали, что станут свидетелями последне­го значительного события в жизни города, а возможно, и в их собст­венной.

Дагни быстро прошла через толпу, стараясь ни на кого не смотреть.

Некоторые знали, кто она, но большинство и не подозревало об этом. Она заметила старую женщину в потрепанном платке, чье лицо избороздили морщины, говорившие, что вся ее жизнь прошла в борь­бе за выживание, а взгляд молил о помощи. На возвышении небри­тый молодой мужчина в очках в золотой оправе взывал к обращен­ным к нему лицам:

— Почему они говорят, что нет бизнеса? Посмотрите на этот по­езд! Он набит пассажирами! Бизнеса хоть отбавляй! Просто прибыли им нет, вот они и бросают вас подыхать с голоду, алчные паразиты!

Непричесанная женщина кинулась к Дагни, размахивая двумя билетами и крича что-то о неправильной дате. Дагни расталкивала людей, пытаясь добраться до конца поезда, но истощенный мужчина с остановившимся взглядом устремился к ней с криком:

— Вам-то хорошо, у вас теплое пальто и отдельный вагон, а нам вы поездов не даете, вы и все ваши эгоистичные...

Он прервал фразу на полуслове, увидев кого-то за ее спиной. Она почувствовала, что ее взяли за локоть, —это подоспел Хэнк Риарден. Крепко подхватив Дагни под руку, он довел ее до вагона. Взглянув на выражение его лица, она поняла, почему люди расступаются перед ними. На конце платформы мертвенно-бледный отечный мужчина уговаривал плачущую женщину:

— Так всегда было в нашем мире. Бедные ничего не добьются, пока богатых не истребят.

Высоко над городком, в черном пространстве, подобно неприка­янной планете, Факел Уайэтта клубился на ветру.

Риарден вошел в вагон, но Дагни осталась стоять на ступеньках тамбура, оттягивая момент отправления. Она слышала крик: «Все по вагонам!», смотрела на людей, остающихся на платформе, как смот­рят на тех, кто не поместился в спасательные шлюпки.

Кондуктор стоял ниже, на самой последней ступеньке, держа в одной руке фонарь, а в другой часы. Он взглянул на циферблат, потом на Дагни. Она молча закрыла глаза и кивнула, разрешая от­правку. Посмотрела, как фонарь кондуктора описывает круги, по­вернулась и ощутила первый толчок колес по рельсам из риарден - металла. Ей стало немного легче, когда, войдя в вагон, она встретила взгляд Хэнка.

* * *

Когда Джеймс Таггерт позвонил Лилиан Риарден из Нью-Йорка, сказав: «Да нет, ничего особенного, просто поинтересоваться, как вы, не собираетесь ли в город. Целую вечность не виделись, вот я и поду­мал, что мы могли бы позавтракать вместе в Нью-Йорке», она сразу поняла, что Джим что-то задумал.

Она лениво ответила:

— Постойте, дайте подумать, какой сегодня день? Второе апреля? Нужно посмотреть в календаре. Да, так получилось, что завтра мне нужно кое-что купить в Нью-Йорке, поэтому я с радостью позволю вам пригласить меня на ленч.

Он знал, что никаких покупок делать она не собирается; ленч — единственная цель ее приезда.

Они встретились в дорогом ресторане для избранных, слишком роскошном, чтобы попасть на страницы скандальных газет, совсем не из тех мест, в которых Джеймс Таггерт, большой охотник до рек­ламы, был завсегдатаем. Джим не хотел, чтобы их видели вместе, заключила Лилиан.

Легкая улыбка не покидала ее лица, пока она слушала разглаголь­ствования Джима об общих друзьях, театрах и погоде, тщательно выстраивая вокруг себя защиту из малозначащих фраз. Лилиан сиде­ла, грациозно изогнувшись, словно наслаждаясь тщетностью того представления, которое разыгрывал Джим, и тем фактом, что он вы­нужден этим заниматься ради нее. Она с терпеливым любопытством ожидала, когда разгадает его цель.

— Я считаю, что вы действительно заслуживаете похвалы или даже медали, Джим, — произнесла Лилиан, — за то, что так веселы

223

в столь трудное для вас время. Разве вы только что не закрыли луч­шую ветку своей железной дороги?

— О, это всего лишь небольшая финансовая неудача, не более. В такие времена, как сейчас, приходится идти на сокращение расхо­дов. Учитывая общую ситуацию в стране, мы еще неплохо держимся. Лучше всех остальных, — и, пожав плечами, добавил: — К тому же, это еще вопрос, была ли линия Рио-Норте нашей лучшей веткой. Так считала только моя сестра. Это было ее детище.

Лилиан уловила оттенок явного удовольствия в его словах.

Улыбнувшись, она произнесла:

— Понимаю.

Исподлобья, в упор глядя на Лилиан, с преувеличенной надеждой на нужное понимание его слов, Джим проговорил:

— Как он это воспринял?

— Кто? —Лилиан прекрасно понимала, о ком идет речь.

— Ваш муж.

— Воспринял что?

— Закрытие этой линии.

Лилиан весело улыбнулась:

— Ваша догадка так же хороша, как моя, Джим, а моя — просто прелесть.

— Что вы имеете в виду?

— Вы знаете, как он должен это воспринимать, знаете и то, как воспринимает это ваша сестра. Так что не напускайте тумана.

— О чем он говорил последние дни?

— Муж уже неделю в Колорадо, поэтому я... — она умолкла. Начав отвечать, Лилиан заметила, что Джим задал серьезный вопрос слиш­ком уж небрежным тоном, и догадалась, что он сделал первый шаг к раскрытию цели своего приглашения. После неуловимой паузы она закончила еще непринужденнее: — ...поэтому я не знаю. Но он вер­нется со дня на день.

— Не хотите ли вы сказать, что он упорствует в своем бун­тарстве?

— Джим, это еще слишком мягко сказано!

— Была надежда, что обстоятельства научат его мудрости.

Она забавлялась, не давая ему понять, что ей все уже ясно.

— Ода, — невинным тоном изрекла Лилиан, — будет прекрасно, если что-нибудь заставит его измениться.

— Он сам усложняет свое положение.

— Как всегда.

— Но обстоятельства делают нас более... гибкими, рано или поздно.

— Я слышала много мнений о нем, но слово «гибкий» никогда среди них не звучало.

— Что ж, времена меняются, и люди вместе с ними. В конце кон­цов, согласно законам природы, животные должны приспосабливать­ся к окружающей среде. Я сказал бы, что способность к приспособле­нию — одна из характеристик, наиболее востребованных в настоящее время законами, продиктованными отнюдь не природой. Мы живем в очень непростое время, ия не хотел бы видеть, что вы страдаете вследствие его непримиримой позиции. Как друг, я не желал бы ви­деть вас в опасности, в которой он непременно окажется, если не научится сотрудничать.

— Как это мило с вашей стороны, Джим, — любезно проворкова­ла она.

Он скупо и осторожно цедил слова, балансируя между смыслом и интонацией, чтобы достигнуть нужного градуса недоговоренности. Он хотел, чтобы она поняла, но поняла не до конца, не до самого глубинного смысла; сама суть современного языка общения, которым он владел в совершенстве, заключалась в том, чтобы не позволить никому понять все и полностью.

Ему не понадобилось много времени, чтобы раскусить мистера Уизерби. Во время своей последней поездки в Вашингтон он вдалб­ливал ему, что снижение тарифов на железной дороге нанесло бы ей смертельный удар. Повышение заработной платы разрешили, но тре­бования урезать тарифы по-прежнему раздавались в прессе, и Таг - герт понимал, что это означает, раз мистер Моуч позволяет газетам шуметь. Это значило, что нож по-прежнему приставлен к его горлу. Мистер Уизерби не ответил впрямую на его уговоры, но заявил, буд­то размышляя вслух:

— У Уэсли так много проблем. Если он станет каждому давать передышку, то, выражаясь финансовым языком, должен будет ввести в действие некую чрезвычайную программу, о которой у вас весьма смутное представление. Но вам известно, что за шум поднимут не­прогрессивные представители страны. Например, такой человек, как Риарден. Мы не хотим, чтобы он выдал еще одну фигуру высшего пилотажа. Уэсли много дал бы тому, кто сможет поставить Риардена на место. Но боюсь, это никому не под силу. Хотя я могу и ошибаться. Вам, Джим, лучше знать, ведь Риарден некоторым образом ваш друг, он приходит к вам на приемы и все такое...

Глядя через стол на Лилиан, Таггерт произнес:

225

— Я обнаружил, что дружба — самая надежная вещь в жизни, и кажется, я доказал вам это.

— Ноя никогда в этом не сомневалась.

Он произнес тоном зловещего предостережения:

— Я считаю, что во имя нашей дружбы должен вам сказать, хоть и под большим секретом, что позиция вашего мужа обсуждается в верхах. Уверен, что вы понимаете, о чем я.

«Вот за что я ненавижу Лилиан Риарден, — думал Таггерт, — она знает игру, но ведет ее с такими неожиданными выкрутасами. Это совершенно против правил — то посмотрит на меня изумленно, то рассмеется прямо в лицо, то вдруг, посіє всех этих слов о том, что она ничего не понимает, попадет точно в десятку».

— Но, дорогой, разумеется, я понимаю, что вы имеете в виду. Вы хотите сказать, что цель этого роскошного завтрака вовсе не одолже­ние, которое вы намерены мне сделать, а услуга, которую вы хотите получить от меня. Это вы попали в беду и решили использовать ока­занную мною помощь для сделки там, в верхах. И еще это означает, что вы напоминаете мне об обещании отплатить добром за добро.

— Представление, которое он устроил на судебном процессе, не­льзя назвать платой добром за добро, —злобно огрызнулся Джим. — Вы мне совсем не это обещали.

—Да, совсем не это, — миролюбиво признала Лилиан. — Но, до­рогой, я и сама догадываюсь, что после такого поведения в суде он не приобретет популярности в верхах. Вы что, действительно счита­ли, будто из большой любезности должны сообщить мне это под боль­шим секретом?

— Но это правда. Я слышал, как обсуждали его поведение, и по­думал, что должен вам об этом сообщить.

—Я знаю, что это правда. Я знаю, что его будут обсуждать. Я знаю также, что если бы с ним хотели что-то сделать, то сделали бы это сразу после процесса. Господи, как им этого хотелось! Поэтому мне ясно, что он— единственный из вас, кто сегодня вне опасности. Я знаю, что они его боятся. Теперь вы видите, как хорошо я понимаю все, что вы имеете в виду, дорогой?

— Если вы думаете, что понимаете меня, я должен сказать, что, со своей стороны, не понимаю вас вовсе. Не понимаю, что вы де­лаете.

— Я просто хочу назвать все своими именами, дабы вы поняли, как сильно я вам нужна. А теперь скажу правду: я не обманула вас, просто моя попытка все устроить не удалась. Его поведение в суде стало для меня еще большей неожиданностью, чем для вас. У меня были веские причины не ожидать ничего подобного. Но что-то пошло

не так. Не знаю, что именно. Я пытаюсь это выяснить. Когда выясню, сдержу свое слово. И вы будете вправе сказать своим высоким друзь­ям, будто это вы лично его обезоружили.

— Лилиан, — нервно сказал Джим, — именно это я имел в виду, когда сказал, что готов предоставить вам доказательства своей друж­бы, поэтому, если я могу для вас что-нибудь сделать...

Она рассмеялась.

— Ничего. Я знаю, о чем вы. Но вы ничего не можете сделать для меня. Никакого одолжения. Никаких сделок. Я действительно не де­ловой человек, мне ничего от вас не нужно. Вам не повезло, Джим. Вам придется рассчитывать на мою благотворительность.

— Но зачем тогда это вам самой? Что вы от этого получите?

Улыбаясь, Лилиан откинулась на спинку стула:

— Этот завтрак. Возможность увидеть вас здесь. Знать, что вам пришлось прийти ко мне.

Злой огонек вспыхнул в глазах Таггерта, потом глаза медленно сузились, и он тоже откинулся назад. Его лицо расслабилось, на нем теперь отражались насмешка и удовлетворенность. Даже опираясь на свой сумбурный, не сформулированный, грязный кодекс ценнос­тей, он смог осознать, кто из них больше зависит от другого и заслу­живает большего презрения.

Когда они расстались у дверей ресторана, Лилиан отправилась в номер Риардена в отеле «Уэйн-Фолкленд», где время от времени ос­танавливалась в его отсутствие. Почти полчаса она задумчиво мери­ла комнату шагами. Потом решительным жестом взяла телефонную трубку, позвонила в заводскую контору и спросила мисс Айвз, когда ожидается приезд Риардена.

— Мистер Риарден прибудет в Нью-Йорк завтра поездом «Коме­та», миссис Риарден, — учтиво сообщила мисс Айвз.

— Завтра? Чудесно. Мисс Айвз, не могли бы вы оказать мне лю­безность? Позвоните Гертруде и скажите, чтобы она не ждала меня дома к обеду. Я переночую в Нью-Йорке.

Положив трубку, она посмотрела на часы и позвонила флористу отеля.

— Говорит миссис Генри Риарден. Я хотела бы заказать две дюжи­ны роз в купе мистера Риардена в поезде «Комета»... Да, сегодня, когда «Комета» прибудет в Чикаго... Нет, никакой карточки не нуж­но, только цветы... Благодарю вас.

Поговорила она и с Джимом Таггертом.

— Джим, не могли бы вы прислать мне пропуск на ваши пасса­жирские платформы? Хочу завтра встретить мужа на вокзале.

227

Поколебавшись между Бальфом Юбэнком и Бертрамом Скадде - ром, она выбрала Бальфа Юбэнка, позвонила ему и назначила встре­чу за ужином в варьете. Потом приняла ванну, почитывая журналы, посвященные проблемам политэкономии.

Позднее ей позвонил флорист:

— Из нашего чикагского офиса пришло сообщение, что они не могут поставить иветы, миссис Риарден. Мистера Риардена в «Ко­мете» нет.

— Вы уверены? — переспросила Лилиан.

— Совершенно уверены, миссис Риарден. Наш человек выяснил на вокзале Чикаго, что купе на имя мистера Риардена не заброниро­вано. Мы проверили в нью-йоркской конторе «Таггерт Трансконти - нентал», и там нам сказали, что среди пассажиров «Кометы» имя мистера Риардена не значится.

— Понимаю... Тогда снимите заказ, пожалуйста... Спасибо.

Нахмурясь, она минуту посидела у телефона, потом позвонила

мисс Айвз.

— Извините, пожалуйста, я спешила и была немного рассеянна, ничего не записала, и теперь не уверена в том, что вы мне сказали. Так мистер Риарден действительно возвращается завтра? На «Ко­мете»?

— Да, миссис Риарден.

— Вы не слышали, не будет ли задержки рейса, не изменились ли у него планы?

— Нет. Я около часа назад говорила с мистером Риарденом по те­лефону. Он звонил с чикагского вокзала и сказал, что должен торо­питься на поезд, потому что «Комета» отправляется.

— Понятно. Спасибо.

Едва положив трубку, Лилиан вскочила на ноги. Она ходила по комнате нервным, напряженным шагом. Потом пораженная внезап­ной мыслью остановилась.

Существовала только одна причина, по которой мужчина мог за­регистрироваться под чужим именем, — если он путешествовал не один. Ее лицо медленно расплылось в удовлетворенной улыбке: о та­кой возможности она могла только мечтать.

Стоя на платформе Терминала, у середины состава, Лилиан осмат­ривала пассажиров, высаживавшихся с «Кометы». Губы сложены в полуулыбку, глаза, оживленные искрой возбуждения, перебегают с одного лица на другое, как у школьницы. Она предвкушала, какое будет выражение у Риардена, шагающего рядом с любовницей, в тот момент, когда он увидит Лилиан на платформе.

Она с надеждой всматривалась в каждую привлекательную моло­дую женщину, сходящую с поезда. Это оказалось нелегким делом: платформу затопил мощный поток пассажиров, следовавших в одном направлении, и рассматривать отдельных людей стало трудно. Фона­ри скорее мерцали, чем освещали, прорезая маслянистые густые су­мерки узкими лучами света. Лилиан приходилось прилагать усилия, чтобы устоять против невиданного напора движения.

Вид Риардена вызвал у нее шок: Лилиан не заметила, как Хэнк сошел с поезда, и вот он уже шел прямо к ней откуда-то с дальнего конца состава. Он был один. Шагал своей обычной деловитой поход­кой, сунув руки в карманы пальто полувоенного покроя. Рядом с ним не было ни женщины, ни другого попутчика, только носильщик по­спешал следом со знакомым чемоданом.

Не в силах поверить в неудачу, разочарованная Лилиан лихора­дочно пыталась отыскать в толпе хоть какую-нибудь женскую фигуру. Она была уверена, что угадает, на ком остановил свой выбор Риарден. Ничего похожего на глаза не попадалось. И здесь она рассмотрела, что последним в поезде прицеплен частный вагон, а у его ступенек, разговаривая с каким-то вокзальным служащим, стоит женщина. Не в норке и вуалетке, а в простом спортивном пальто, только усиливав­шем несомненное изящество стройной фигуры хозяйки железной дороги и вокзала Дагни Тагтерт. И тут Лилиан Риарден все поняла.

— Лилиан! Что случилось?

Она услышала голос Риардена, почувствовала, что он сжал ее руку, увидела, с какой тревогой он смотрит на нее, словно на вестницу не­счастья. Хэнк сразу заметил бледность жены и испуганное выражение ее лица.

— Что случилось? Что ты здесь делаешь?

— Я... Привет, Генри... Я просто пришла встретить тебя... Ника­кой особенной причины... Просто захотелось тебя встретить, — страх исчез с лица Лилиан, но говорила она странным, безжизненным го­лосом. — Захотелось увидеть тебя, просто порыв, которому я не смог­ла противиться, потому что...

— Ноты... у тебя больной вид.

— Нет... Может, голова немного закружилась, здесь такая давка... Я не могла не прийти, потому что вспомнила о тех днях, когда ты был рад меня видеть... Минутная иллюзия, чтобы утешить себя... — она произносила слова, как давно заученный урок.

Лилиан понимала, что нужно говорить, пока рассудок не охватил всего значения сделанного ею открытия. Слова были частью ее плана, который она хотела применить, когда встретит Риардена после того, как он обнаружит в своем купе розы.

Нахмурившись.. Риарден молча пристально смотрел на нее.

— Я скучала по тебе, Генри, я знаю, о чем говорю. Но не надея­лась, что для тебя это все еще что-то значит, — слова не подходили к напряженному выражению ее лица, губы повиновались с трудом, глаза по-прежнему смотрели мимо Риардена, на платформу. —Я хо­тела... я просто хотела сделать тебе сюрприз... — на ее лицо верну­лось выражение сметливости и проницательности.

Риарден взял ее за руку, но она отдернула ладонь — пожалуй, слишком резко.

— Ты ничего не хочешь мне сказать, Генри?

— Что ты хочешь от меня услышать?

— Тебе ужасно не нравится, что твоя жена пришла на вокзал встретить тебя? — она снова глянула на платформу: Дагни Таггерт шла в их сторону, но Риарден ее не видел.

— Пойдем, — предложил он.

Лилиан не двинулась с места.

— Тебе не нравится? — еще раз спросила она.

— Что?

— Тебе не нравится, что я пришла?

— Нет. Я просто не понял, зачем.

— Расскажи мне о своей поездке. Уверена: путешествие было очень приятным.

— Пойдем. Мы поговорим дома.

— Разве у меня когда-нибудь была возможность поговорить с то­бой дома? — она говорила, невозмутимо растягивая слова, чтобы выиграть время, по причине, которой сама пока не знала. — Я надея­лась на несколько минут занять твое внимание прямо здесь, между поездом и деловыми встречами, и всевозможными важными мате­риями, которые не отпускают тебя днем и ночью, всеми твоими великими достижениями... Привет, мисс Таггерт! —почти крикну­ла Лилиан.

Риарден резко обернулся. Проходившая мимо Дагни останови­лась.

— Здравствуйте, — она кивнула Лилиан, ее лицо ничего не выра­жало.

— Извините, мисс Таггерт, — улыбаясь, сказала Лилиан. — Вы должны простить меня, если я не найду подходящих слов соболезно­вания. — Она отметила про себя, что Дагни и Риарден не поздорова­лись. — Вы вернулись, можно сказать, с похорон вашего ребенка от моего мужа, не так ли?

Губы Дагни изогнулись с выражением удивления и сочувствия. Она чуть наклонила голову, словно прощаясь, и пошла прочь.

Лилиан впилась взглядом в лицо Риардена. Тот ответил ей неоп­ределенным, озадаченным взглядом. Она ничего не сказала и молча последовала за ним, когда он двинулся к выходу. Она молчала и в так­си, полуотвернувшись от мужа, всю дорогу до отеля. Риарден по од­ному выражению ее сжатых губ понимал, какая жестокая буря бушу­ет у нее внутри. Он никогда еще не видел, чтобы ее терзали столь сильные эмоции.

Как только они осталась в комнате одни, Лилиан резко поверну­лась к Риардену. Он смотрел на нее, не веря происходящему.

— Так это Дагни Таггерт твоя любовница, верно?

Он не ответил.

— Мне случайно стало известно, что ты не заказывал купе в этом поезде. Теперь я знаю, где ты провел несколько последних ночей. Ты признаешься сам или хочешь, чтобы я наняла частных детективов опросить служащих поезда и ее слуг? Это Дагни Таггерт?

— Да, — спокойно ответил он.

Лилиан вскрикнула, ее губы искривились, она смотрела мимо него.

— Я должна была догадаться. Вот почему ничего не вышло!

— Что не вышло? — недоуменно переспросил Риарден.

Лилиан отшатнулась, словно внезапно вспомнив о его присутс­твии.

— Вы... когда она была в нашем доме, на приеме, вы тогда?..

— Нет. Позднее.

— Великая бизнес-леди, — проговорила она, — без страха и упре­ка, выше женских слабостей. Могучий ум, не подчиненный телу... — она рассмеялась, но вдруг осеклась: — Браслет...— с застывшим взглядом произнесла Лилиан, слова как будто случайно всплывали из водоворота ее мыслей. — Так вот что она для тебя значила. Это она дала тебе в руки оружие...

— Если ты действительно понимаешь, что говоришь, то да, ты права.

— Думаешь, тебе удастся выкрутиться?

— Выкрутиться? — он смотрел на нее с недоверчивым, растерян­ным любопытством.

— Вот почему в суде... — она замолкла.

— Что такое с моим судом?

Лилиан трясло.

— Ты, конечно, понимаешь, что я не позволю этому продол­жаться.

— Как это связано с моим судом?

231

—Я не позволю тебе быть е этой женщиной. Не с нею. С кем угод­но, только не с нею.

Подождав мгновение, он спросил ровным голосом:

— Почему?

— Я этого не позволю! Ты бросишь ее! — Риарден смотрел на Ли­лиан без выражения, но пристальность его взгляда была страшнее гнева. — Ты бросишь ее, ты никогда больше не увидишь ее!

— Лилиан, если ты хочешь это обсудить, то должна понять одну вещь: ничто и никто на свете не заставит меня ее бросить.

— Ноя требую этого!

— Я уже сказал, ты можешь требовать чего угодно, но не этого.

Он видел, как судорожный страх наполняет ее глаза: не понима­ние, а враждебный отказ понимать происходящее. Лилиан как будто хотелось превратить взрыв эмоций в дымовую завесу в надежде, что та сделает ее слепой перед действительностью, и именно слепота за­ставит действительность исчезнуть.

— Ноя имею право требовать этого! Твоя жизнь принадлежит мне! Она — моя собственность. Моя собственность, ты в этом по­клялся. Ты клялся дать мне счастье, мне, а не себе! Что ты со мной сделал? Ты не дал мне ничего, ты ничем не пожертвовал ради меня, ты никогда ни о ком не думал, только о себе — своей работе, своем заводе, своем таланте, своей любовнице! А как же я? Мне принадлежит право на твои мысли! Ты — банковский счет, прина­длежащий мне!

Именно выражение лица Риардена заставляло Лилиан в страхе выкрикивать одну фразу за другой. Но она не находила в нем ни гне­ва, ни боли, только одно — безразличие.

— Ты подумал обо мне? — кричала она в лицо Риардену. — Ты подумал, что ты со мной делаешь? Ты не имеешь права продолжать! Каждый раз, ложась в постель с этой женщиной, ты ввергаешь меня в ад! Я не могу этого выносить, я не выношу этого с той минуты, как только узнала! Ты принес меня в жертву своим животным инстинк­там! Неужели ты настолько жесток и эгоистичен? Ты способен поку­пать свое удовольствие ценой моего страдания? Как ты можешь на­слаждаться, зная, что я при этом испытываю?

Не чувствуя ничего, кроме недоумения, Риарден сосредоточился на зрелище, которое, мелькнув перед ним в прошлом, предстало сей­час во всей неприглядности: мольбы о жалости, порожденные рыча­щей ненавистью, с угрозами и требованиями.

—Лилиан, — очень спокойно сказал Риарден. — Я не откажусь от своих чувств, даже если ты потратишь на это всю свою жизнь.

Она услышала его. И поняла больше, чем он сам вкладывал в свои слова. Риардена потрясло, что она не закричала в ответ, а затихла и съежилась.

— Ты не имеешь права, — тупо проговорила Лилиан. Слова пока­зались ненужными и бесполезными, она сама почувствовала их бес­смысленность.

— Ни один человек не может требовать от другого, чтобы он пре­кратил существовать, — ответил Риарден.

— Она так много для тебя значит?

— Даже больше.

Осмысленное выражение вернулось на лицо Лилиан, но это было выражение хитрости. Она хранила молчание.

—Лилиан, я рад, что ты узнала правду. Теперь ты можешь сделать выбор с полным понимавшем ситуации. Ты можешь развестись со мной или предпочесть, чтобы все шло по-прежнему. Другого выбора у тебя нет. Больше мне нечего тебе предложить. Думаю, ты понима­ешь, что я предпочел бы развестись. Но не прошу тебя приносить себя в жертву. Не знаю, чем для тебя удобен наш брак, но если так, я не стану ни на чем настаивать. Я не знаю, зачем ты удерживаешь меня, не знаю, что я для тебя значу, не знаю, чего ты ищешь, какое счастье ты хочешь найти в жизни, которую я считаю невыносимой для нас обоих. По моим стандартам, ты должна была развестись со мной давным-давно. В моем понимании, наш брак был жестоким обманом. Но это мои стандарты— не твои. Я не понимаю твоих и никогда не понимал, но принял их. Если в этом твоя любовь ко мне, если носить мое имя — смысл твоей жизни, я не стану отбирать его у тебя. Это я нарушил клятву, значит, я должен понести наказание. Тебе, разумеется, известно, что я могу купить одного из этих совре­менных судей, чтобы получить развод, как только захочу. Но я не стану этого делать. Я сдержу слово, если ты этого хочешь. А теперь принимай решение, но если ты предпочтешь удержать меня, то ни­когда больше не говори мне о ней, никогда не подавай виду, что зна­ешь ее, если в будущем вы встретитесь, и никогда не касайся этой части моей жизни.

Лилиан стояла сгорбившись, отрешенно глядя на Риардена, слов­но ее ярость приняла форму неряшливости и расхлябанности, словно из-за него она позабыла все приличия.

— Мисс Дагни Таггерт, —Лилиан коротко рассмеялась. — Супер­женщина, которую ординарная жена ни в чем бы не заподозрила. Женщина, не думающая ни о чем, кроме бизнеса, и которая держит­ся по-мужски. Отважная женщина, ее чувства к тебе платоничны, она восхищена твоей гениальностью, твоими заводами и твоим метал-

233

лом! — Лилиан усмехнулась. — Мне нужно было догадаться, что она — просто сука, которая хочет тебя точно так же, как любая другая сука, потому что в постели ты эксперт не хуже, чем за рабочим сто­лом, если я вправе судить о таких вещах. Но мне до нее далеко, ведь она во всем предпочитает экспертов и к тому же ложилась под каж­дого на своей железной дороге!

Она замолчала, потому что в первый раз в жизни почувствовала, каким бывает взгляду человека, способного на убийство. Но Риарден не смотрел на нее. Она даже не была уверена, что он видел ее или слышал ее голос.

Это продолжалось одно мгновение: всего лишь нечто темное, мелькнувшее в его сознании. Перенесенное потрясение вернуло его к действительности. Присутствие Лилиан внезапно показалось ему досадным, нужно было что-то сказать.

— Лилиан, — спокойный голос мужа лишил ее возможности по­чувствовать гордость за то, что она вызвала его гнев. — Больше не говори со мной о ней. Если ты сделаешь это снова, я отвечу тебе, как ответил бы бандиту: побью. Больше ни ты, ни я не будем ее обсуж­дать.

Лилиан посмотрела на него.

— Вот как? — слова прозвучали странно, буднично, будто сказан­ное не могло избавить ее от мысли, засевшей в мозгу, словно гвоздь. Лилиан, казалось, не могла оторваться от некоей воображаемой кар­тины.

Риарден сказал спокойно, с легким удивлением:

—Я думал, ты будешь рада, открыв для себя правду. Мне казалось, что ты предпочла бы все знать, хотя бы ради той любви или того ува­жения, которое испытывала ко мне. Если я тебя и предал, то не похо­дя, не из-за дешевой интрижки с хористкой, а из-за самого серьезно­го чувства в моей жизни.

Лилиан против воли бросило к нему, и столь же непроизвольно у нее вырвался крик обнаженной ненависти:

— Ах ты, идиот проклятый!

Риарден промолчал.

К Лилиан вернулось самообладание, вместе с легкой улыбкой, скрывающей насмешку.

— Наверное, ты ждешь от меня ответа? — спросила она. — Нет, я не стану с тобой разводиться. Даже не надейся. Мы будем жить как прежде, ты сам это предложил, раз ты считаешь, что так может продолжаться и дальше. Посмотрим, как ты сможешь пренебречь своими нравственными принципами и остаться при этом безнака­занным!

Надевая пальто, Лилиан сказала, что возвращается домой, но Ри - арден ее не слушал и почти не заметил, как за ней закрылась дверь. Он стоял неподвижно, охваченный незнакомым чувством. Он знал, что позднее все обдумает и поймет, но в тот момент ему не хотелось ничего, только разобраться в том, что же он чувствует.

Риардена наполняло чувство полной свободы, как если бы он сто­ял, овеваемый потоком свежего воздуха, ощущая, какой огромный груз сбросил с плеч. Чувство полного освобождения. Понимание того, что реакции Лилиан, ее страдания его больше не тревожат и даже больше: чувство отсутствия вины за то, что это больше не имеет, да и не должно иметь для него значения.