К

оторый час?

«Время истекает», — подумал Риарден, но ответил только: — Не знаю, кажется, еще не полночь, — и, вспомнив, что часы на руке, добавил:

— Без двадцати.

— Я поеду домой на поезде, — сообщила Лилиан.

Риарден слышат ее, но ему понадобилось несколько минут, чтобы вернуться к действительности. Он смотрел отсутствующим взглядом на гостиную своего номера, куда они только что вошли, поднявшись на лифте с этажа, где проходил прием. Наконец он ответил:

— Так поздно?

— Ничего страшного. Поезда еще ходят.

— Разумеется, ты можешь остаться здесь, если пожелаешь.

— Нет, я предпочитаю вернуться домой. — Риарден не спорил. — Аты что же, Генри? Ты собираешься сегодня домой?

— Нет, — сказал он. И добавил: — У меня на завтра назначена деловая встреча.

— Как хочешь.

Движением плеч Лилиан сбросила роскошный палантин, подхва­тила его и направилась к двери в спальню, но на пороге останови­лась.

— Ненавижу Франсиско д’Анкония, — нервно сказала она. — За­чем он явился на прием? Почему не мог прикусить язык до завтраш­него утра? — Риарден не ответил. —То, как он поступил с компанией, просто чудовищно. Конечно, Франсиско — всего лишь испорченный плейбой, но такое крупное состояние — большая ответственность, существуют же пределы разгильдяйству, которые человек не вправе преступать! —лицо Лилиан непривычно напряглось, черты заостри­лись, делая ее старше. — Он ведь подотчетен акционерам, не так ли?.. Ведь так, Генри?

— Не будешь возражать, если мы сейчас не станем обсуждать Франсиско?

Она надула губы, передернула плечами и вошла в спальню.

Он стоял у окна, глядя на плывущие внизу крыши автомобилей, порой позволяя взгляду задержаться на чем-нибудь., но сознание его в этом не участвовало. Перед глазами Риардена все еще стояли две фигуры посреди толпы. Однако хоть и смутно он помнил, что вер­нулся в свою гостиную, поэтому разум уже начал мягко подталки­вать его: он должен что-то сделать. Мелькнула мысль, что надо бы снять вечерний костюм, но мешало подспудное нежелание переоде­ваться в присутствии чужой женщины в спальне, и он решил не то­ропиться.

Лилиан вышла, элегантно одетая и причесанная — в бежевом до­рожном костюме, подчеркивающем стройность ее фигуры, в шляпке, надетой чуть набекрень поверх прически, уложенной волнами. Она несла в руке чемодан, слегка помахивая им, будто показывая, что сама может его нести.

Риарден механически потянулся и отобрал у нее чемодан.

— Что ты делаешь? — спросила она.

— Хочу проводить тебя на вокзал.

— Прямо так? Ты не переоделся.

— Это не имеет значения.

— Тебе необязательно провожать меня. Я вполне способна доб­раться самостоятельно. Если у тебя завтра деловая встреча, тебе луч­ше лечь спать.

Он не ответил, подошел к двери, открыл ее перед Лилиан и после­довал за ней к лифту.

Они молчали всю дорогу, пока такси везло их на вокзал. В момен­ты, когда Риарден вспоминал о ее присутствии, он замечал, что она сидит абсолютно прямо, словно нарочито демонстрируя совершен­ство позы. Лилиан казалась вполне свежей и бодрой, словно ранним утром собиралась отправиться в путешествие.

Такси остановилось у входа в вокзал. Яркий свет огней, заливав­ший стеклянные двери, заставлял забыть об усталости позднего часа, призывал к активности, независящей от времени суток, и вну­шал чувство защищенности. Лилиан легко выскочила из такси, про­изнеся:

— Нет-нет, не нужно выходить, поезжай обратно. Ты приедешь домой пообедать... завтра или в следующем месяце?

— Я позвоню тебе, — ответил Риарден.

Она помахала ему рукой в перчатке и скрылась в огнях вокзала. Когда такси тронулось с места, он назвал водителю адрес Дагни.

Когда Риарден вошел, в квартире было темно, но дверь в спальню оказалась полуоткрытой, и он услышал, как она сказала:

— Привет, Хэнк.

Он вошел, спросив:

— Ты спала?

— Нет.

Он включил свет. Дагни лежала в постели, головой на высокой подушке, волосы главно спускались на плечи, словно она долго не двигалась, лицо казалось совершенно спокойным. В своей бледно - голубой ночной сорочке с глухим воротом, закрывавшим горло, она на первый взгляд напоминала школьницу. Но на груди сорочку укра­шала прихотливая вышивка, смотревшаяся по-взрослому роскошно и очень женственно.

Он присел на край кровати, и она улыбнулась, заметив, что стро­гая официальность его костюма придавала особую интимность его движениям. Он улыбнулся в ответ. Он пришел, готовый отказаться от прощения, полученного от нее на приеме, как человек отказывается от слишком благородного предложения противника. Вместо этого он неожиданно потянулся и нежным, бережным жестом провел рукой по ее лбу, откинув волосы, почувствовав внезапно, как она по-детски миниатюрна. Соперница, постоянно бросавшая ему вызов, но нуж­давшаяся в его защите.

— Тебе и так нелегко, — произнес он, — а я все усложняю...

— Нет, Хэнк, ты не прав, и сам это знаешь.

— Я знаю только, что ты достаточно сильна и не дашь причи­нить себе боль, но я не должен злоупотреблять этим. А я злоупот­ребляю, у меня просто нет другого выхода, мне нечего предложить тебе взамен. Я могу только признать это и не имею права просить о прощении.

— Мне нечего тебе прощать.

— Я не имел права приводить ее туда.

— Это не причинило мне боли. Только...

— Что?

—.. .только было тяжело видеть, как ты страдаешь.

— Не думаю, будто страдание может служить хоть каким-то ис­куплением, но что бы я ни чувствовал, я страдал недостаточно. Есть вещи, которые я ненавижу, но больше всего — говорить о своих стра­даниях, они касаются только меня. Но раз ты это уже знаешь, призна­юсь, было чертовски трудно. Но я хотел бы, чтобы мне было еще хуже. Я не собираюсь от этого бежать.

Он говорил жестко, без эмоций, словно вынося себе суровый при­говор. Она грустно улыбнулась, взяла его руку, прижала к губам, по­качала головой, отвергая сей нелицеприятный вердикт, и спрятала лицо в его ладони.

— Что ты хочешь сказать? —ласково спросил он.

— Ничего... — подняв голову, она твердо сказала: — Хэнк, я зна­ла, что ты женат. Я знала, на что иду. Это мой выбор. Ты мне ничего не должен, ничем не обязан.

Он медленно покачал головой, как бы протестуя.

— Хэнк, мне ничего от тебя не нужно, только то, что ты сам хо­чешь мне дать. Помнишь, ты однажды назвал меня торгашкой? Я хо­чу, чтобы ты приходил ко мне, не желая ничего, кроме радости. Раз ты остаешься женатым человеком, неважно, по какой причине, у ме­ня нет прав протестовать. Моя торговля очень проста: знать, что ра­дость, которую ты мне приносишь, вознаграждается той радостью, что ты получаешь от меня, а не страданиями, твоими или моими. Я не приму жертв, и не стану приносить себя в жертву. Если ты потребу­ешь от меня большего, чем то, что я могу дать, я откажу тебе. Если ты попросишь меня бросить железную дорогу, я брошу тебя. Если удо­вольствие одного из нас потребует от другого боли, то никакой сдел­ки не будет. Торговля, при которой один человек приобретает, а дру­гой теряет, — обман. В бизнесе ты этого не делаешь, Хэнк, не поступай так и в жизни.

Словно искаженная фонограмма, за ее словами прозвучали недав­ние слова Лилиан. Какая бездонная пропасть разделяла этих женщин, какая невообразимая разница была в том, что каждая из них искала в нем и в жизни.

— Дагни, что ты думаешь о моем браке?

— У меня нет права думать о нем.

— Может быть, тебя что-то интересует?

— Раньше, пожалуй... до того, как я пришла в дом Эллиса Уайэтта. Потом все стало неважно.

— Ты не задала мне ни одного вопроса.

— И не стану.

Помолчав минуту, он сказал, глядя ей прямо в глаза, словно под­черкивая отказ от права на неприкосновенность своей личной жизни, которое, впрочем, она никогда не нарушала:

— Я хочу, чтобы ты знала только одно: я не прикасался к ней с тех пор... после дома Эллиса Уайэтта.

— Я рада.

— Думаешь, я смог бы?

— Я никогда не позволяла себе думать об этом.

— Дагни, ты хочешь сказать, что если бы я... ты с этим бы смири­лась?

— Да.

— И не возмутилась бы?

111

— Всеми фибрами души. Но, если бы ты сделал такой выбор, при­няла бы его. Я хочу тебя, Хэнк.

Он взял ее руку и прижал к губам, она уловила мгновенное напря­жение его тела, и внезапно он почти рухнул, впившись поцелуем в ее плечо. Потом, рванув, потянул ее к себе, уложил хрупкое тело в голу­бой сорочке себе на колени и обнял, без улыбки глядя так, словно ненавидел ее за эти слова, и одновременно больше всею на свете хотел их услышать.

Он наклонился к ее лицу, и она услышала вопрос, который он пов­торял снова и снова, всегда резко, словно наружу прорывалась его вечная тайная мука:

— Кто был твоим первым мужчиной?

Она откинулась, пытаясь отодвинуться от него, но он не поз­волил.

— Нет, Хэнк, — твердо ответила она.

Он улыбнулся короткой, напряженной улыбкой.

— Я знаю, ты не ответишь, но не перестану спрашивать, потому что никогда не приму того... до меня.

— Спроси себя, почему.

Он ответил, медленно проведя рукой от ее груди до колена, словно подтверждая свое обладание ее телом и одновременно не­навидя его.

— Потому что... то, что ты позволяешь мне делать... я не ожидал, что ты позволишь такое даже мне... но знать, что ты позволяла это другому мужчине и хотела, чтобы он это делал...

— Ты понимаешь, что говоришь? Что никогда не примешь моего влечения к тебе, никогда не примешь того, что я хочу тебя, как когда - то хотела другого?

— Это правда, — ответил он, понизив голос.

Она резко, почти грубо отпрянула от него, поднялась на ноги, взглянула сверху вниз с легкой улыбкой и сказала мягко:

— Знаешь, в чем твоя главная беда? Имея огромные возможнос­ти, ты так и не научился наслаждению. Ты всегда слишком катего­рично отказывал себе в удовольствиях. Ты хотел слишком многое вытерпеть.

— Он тоже так говорил.

— Кто?

— Франсиско д’Анкония.

Ему показалось, что это имя резануло ей слух, и она ответила на мгновение позже, чем он ожидал:

— Он тебе это сказал?

— Вообще-то мы говорили совсем о другом.

Через мгновение она спокойно заметила:

— Я видела, что ты с ним разговаривал. Кто из вас кого оскорбил на этот раз?

— Никто. Дагни, что ты о нем думаешь?

— Я думаю, что он специально устроил катастрофу, последствия которой мы все увидим завтра.

— Я знаю. И все-таки, что ты думаешь о нем как о человеке?

— Не знаю. Я должна думать, что он — самый развращенный че­ловек из всех, кого я встречала.

— Ты должна думать? Но не думаешь?

— Нет. Не могу заставить себя в это поверить.

Риарден улыбнулся.

— Я тоже знаю эту его странность. Я знаю, что он лжец, безде­льник, дешевый плейбой, самый порочный и безответственный че­ловек, какого только можно вообразить. И все же, когда я смотрю на него, я чувствую, что он — единственный, кому я доверил бы свою жизнь.

Она ахнула.

— Хэнк, ты хочешь сказать, он тебе нравится?

— Я не знал, что это значит, когда нравится мужчина, не знал, как сильно мне этого не хватало, пока не встретил его.

— Господи, Хэнк, да ты влюбился в него!

— Да, наверное, — улыбнулся Риарден. — Почему это тебя пу­гает?

— Потому что... потому что я думаю, он причинит тебе боль ка­ким-нибудь ужасным способом... и чем чаще ты будешь видеть его, тем будет хуже... тебе потребуется много времени, чтобы пережить все это, если, конечно, вообще что-то случится... Я чувствую, что должна предостеречь тебя, но не могу, ведь я и сама ни в чем не уве­рена, когда речь идет о нем, даже в том, кто он на самом деле — са­мый великий или самый низкий человек на земле.

— Я не уверен ни в чем, кроме того, что он мне нравится.

— Но подумай о том, что он натворил. Он причинил боль не Джи­му и Бойлю, он ранил тебя, меня, Кена Данаггера и всех остальных, потому что банда Джима запросто свалит все на нас, а это будет еще одно бедствие, похожее на пожар Уайэтта.

— Да... да, как пожар Уайэтта. Но знаешь, кажется, меня это не очень волнует. Еще одно несчастье? Все летит в тартарары, теперь это только вопрос времени — чуть раньше, чуть позже... Нам осталось только одно: стараться удержать судно на плаву как можно дольше, а потом кануть на дно вместе с ним.

113

—Так он этим извиняет свое поведение? Он хотел заставить тебя так думать?

— Нет. О нет! Когда я говорил с ним, у меня возникло странное чувство.

— Какое?

— Надежда.

Она кивнула, удивляясь, что чувствует то же, что и Хэнк.

— Не знаю, почему, — продолжал он, — но я смотрел на людей и видел, что в них нет ничего, кроме боли. Во всех, кроме Франсиско. Эта ужасная безнадежность вокруг нас исчезает только в его присутс­твии. И еще здесь. Больше нигде.

Она подошла и опустилась к его ногам, прижавшись лицом к ко­леням.

— Хэнк, у нас многое еще впереди... и так много есть сейчас...

Он посмотрел на пятно бледно-голубого шелка на фоне черноты

его костюма, нагнулся и негромко сказал:

—Дагни... то, что я сказал тебе в то утро в доме Эллиса Уайэтта... Я лгал себе.

— Я знаю.

* * *

Сквозь серую морось дождя календарь, не табло, а именно кален­дарь, над крышами сообщал: сегодня третье сентября. Часы на сосед­ней башне уточняли: десять сорок. Риарден ехал обратно в «Уэйн-Фол - кленд». Радио в такси извергало пронзительные звуки голоса, в панике сообщавшего о крушении <<ДАнкония Коппер».

Риарден устало откинулся на сиденье, катастрофа казалась не бо­лее чем банальной сводкой новостей, прочитанных давным-давно. Пропали все ощущения, кроме неуютного чувства несуразности его появления на утренних улицах в вечернем костюме. Не было ни ма­лейшего желания возвращаться из того мира, что он покинул, в мо­росящий дождь серого мирка, что виднелся за окном такси.

Он повернул ключ в замке своего номера, надеясь как можно ско­рее вернуться за рабочий стол, чтобы не видеть ничего вокруг.

Три вещи одновременно поразили его: столик для завтрака, рас - пахнугая дверь в спальню, открывающая вид на смятую постель, и го­лос Лилиан.

— Доброе утро, Генри.

Она сидела в кресле, все в том же костюме, что и вчера, только без жакета и шляпки. Ее белоснежная блузка выглядела безупречно све­жей. На столике красовались остатки завтрака. Лилиан со скучаю-

щим видом, в позе затянувшегося терпеливого ожидания, курила сигарету.

Пока Риарден стоял столбом, она положила ногу на ногу и уселась поудобнее, а затем спросила:

— Ты ничего не хочешь мне сказать, Генри?

Он стоял, как солдат в униформе на официальном мероприятии, где никакие эмоции попросту недопустимы.

— Говорить лучше тебе.

— Разве ты не хочешь попробовать оправдаться?

— Нет.

— Ты не собираешься попросить у меня прощения?

— Тебе не за что меня прощать. Мне нечего добавить. Ты знаешь правду. Все остальное я предоставляю тебе.

Хихикнув, она выпрямилась и потерлась лопатками о спинку кресла.

— Не ожидал, что рано или поздно тебя поймают? — спросила Лилиан. — Неужели ты думаешь, что если такой мужчина, как ты, целый год ведет монашескую жизнь, я не начну подозревать, что на это есть причина? Забавно, но твои знаменитые мозги не защитили тебя от такой простой ловушки, — она жестом указала на кровать, на столик с остатками завтрака. — Я была уверена: ночью ты сюда не вернешься. Было нетрудно и совсем не дорого узнать сегодня утром у служащего отеля, что за последний год ты не провел в этих комнатах ни одной ночи.

Он ничего не ответил.

— Человек из нержавеющей стали! — засмеялась Лилиан. — Че­ловек, столь многого достигший, благородный, превосходящий нас всех! Она что, танцует в варьете или маникюрша в парикмахерской для миллионеров?

Он по-прежнему молчал.

— Кто она, Генри?

— Я не стану отвечать.

— Я хочу знать.

— Ты не узнаешь.

— Тебе не кажется, что смешно играть роль джентльмена, защи­щающего доброе имя леди? Кто она?

— Я уже сказал, что не стану отвечать.

Лилиан пожала плечами.

— А впрочем, какая разница. Для стандартной цели существует стандартный тип. Я всегда подозревала, что под аскетической личи­ной скрывается вульгарный неотесанный сластолюбец, не ищущий в женщине ничего, кроме средства удовлетворения своих животных

115

инстинктов, и горжусь тем, что не опустилась до этого. Я знала: твое хваленое чувство порядочности в один прекрасный день рухнет, и ты погрязнешь в сетях самого низкого, самого дешевого типа женщин, как любой заурядный неверный муж.

— Можешь порицать меня, как хочешь, ты имеешь на это право.

Лилиан в ответ рассмеялась.

— Великий человек, всегда такой высокомерный по отношению к слабакам, обходящим острые углы или падающим на обочине, по­тому что не сумели дорасти до тебя по силе характера и целеустрем­ленности! Как ты теперь к ним относишься?

— Мои чувства не должны тебя касаться. Ты имеешь право ре­шать, чего хочешь от меня. Я соглашусь с любым требованием, кроме одного: не проси, чтобы я от этого отказался.

— О нет, я не стану этого требовать! Не верю, что ты сможешь изменить свою натуру. Это и есть твой истинный уровень, скрывав­шийся под величием рыцаря от индустрии, выбившегося из низов, благодаря своей гениальности, поднявшийся от шахтера до облада­теля хрустальных бокалов и фрачных галстуков! И вдруг он является домой в одиннадцать часов утра! Ты никогда не вылезешь из своей шахты, тебе там самое место, всем вам, самим себя сделавшим кня­зьями кассового аппарата: субботний вечер в салуне, в компании мелких коммивояжеров и танцовщиц!

— Ты хочешь со мной развестись?

—Хорошенькая была бы сделка! Думаешь, я не догадываюсь, что ты хочешь развода с первого месяца нашего брака?

— Если ты это знаешь, почему до сих пор не оставила меня?

— У тебя нет больше права задавать мне этот вопрос! — жестко ответила она.

— Это правда, — сказал Риарден, полагая, что такой ответ может оправдать только одна возможная причина: ее любовь к нему.

— Нет, я не собираюсь с тобой разводиться. Думаешь, я позволю твоей интрижке с какой-то бабенкой лишить меня моего дома, моего имени, моего положения в обществе? Я буду изо всех сил защищать эту часть своей жизни, пусть она и не нашла опоры в столь зыбком основании, как твоя липовая верность. Не заблуждайся: я никогда не дам тебе развода. Нравится тебе это или нет, ты женат и останешься женатым человеком.

— Останусь, если ты так решила.

— И вообще, я не понимаю, почему ты не сядешь?

Риарден остался стоять.

— Пожалуйста, говори то, что должна сказать.

— Я не допущу также никакого неофициального развода, мы не разъедемся. Ты можешь наслаждаться своей любовной идиллией в метро и подъездах, где ей самое место, но я требую, чтобы в глазах света ты не забывал, что я — миссис Генри Риарден. Ты всегда де­монстрировал нерушимую приверженность честности, так позволь мне видеть тебя, осужденного на жизнь лицемера, которым ты был всегда. Я жду, чтобы ты вернулся в дом, официально принадлежащий тебе, но отныне ставший моим.

— Если захочешь.

Она расслабленно откинулась на спинку кресла, расставив ноги, положив руки на подлокотники, словно судья, решившийся наконец позволить себе некоторую вольность.

— Развод? — она холодно рассмеялась. — Не думаешь ли ты, что улизнешь так просто? Думаешь отделаться несколькими из твоих мил­лионов, швырнув их мне в качестве алиментов? Ты слишком привык получать все на свете за свои доллары и не можешь постигнуть про­стую вещь: не все продается, не все покупается, не все может быть предметом торговли. Ты не способен поверить, что существует чело­век, не зависящий от денег, не можешь себе представить, что это зна­чит. Ничего, думаю, ты этому научишься. Разумеется, ты согласишься с некоторыми моими требованиями. Я хочу, чтобы ты сидел в офисе, предмете твоей гордости, на своем драгоценном литейном производс­тве, и изображал героя, который работает по восемнадцать часов в сутки, гиганта индустрии, двигающего вперед целую страну, гения, вознесшегося над стадом скулящих, лгущих, ворующих людишек. Еще я хочу, чтобы ты приходил домой, где тебя будет ждать некая особа, единственная из всех, знающая истинную цену тебе и твоим словам, твоей гордости, твоей честности, твоей хваленой самооценке. Я хочу, чтобы ты, в своем собственном доме, видел ту, кто презирает тебя, и имеет на это право. Я хочу, чтобы ты смотрел на меня, когда строишь очередную печь или разливаешь очередное рекордное количество стали, или слушаешь аплодисменты и восхваления, когда гордишься собой, когда чувствуешь себя чистым, когда упиваешься собственным величием. Хочу, чтобы ты видел меня, когда слышишь о несправедли­вом лишении собственности, негодуешь по поводу человеческой ис­порченности и сочувствуешь тем, кто стал жертвой мошенничества или нового вымогательства со стороны правительства — видел и по­нимал, что ты ничем не лучше, что никого не превзошел, что не име­ешь права никого осуждать. Я хочу, чтобы ты смотрел на меня и пом­нил, какая судьба ожидает человека, пытавшегося построить башню до неба, или долететь до Солнца на крыльях из воска, человека, кото­рый мнил себя совершенством!

117

Словно сторонний наблюдатель, Риарден хладнокровно отметил мелькнувшую мысль, причем весьма любопытную: в ее системе на­казания есть прореха, некое несоответствие понятий — просчет, ко­торый разрушит всю схему, стоит только его обнаружить. Он не стал пытаться отыскать его. С удовлетворением зафиксировав для себя этот факт, он попытался заглянуть в отдаленное будущее. Теперь там не осталось ничего, чего стоило ожидать и к чему стремиться.

Его разум оставался практически безучастным, лишь пытался про­тивопоставить последние остатки чувства справедливости невообра­зимому наплыву отвращения, лишившего Лилиан человеческого облика. Если она отвратительна, думал он, так это я сам довел ее до этого. Так она борется с болью, никто не может диктовать людям фор­му, в которой они должны переносить страдания, никто не может их упрекать, и меньше всего он, Риарден, тот, кто вызвал эти страдания. Но в поведении самой Лилиан он не замечал свидетельств какой-либо боли. Возможно, внешней неприглядностью она хочет прикрыть свое страдание, подумал он. И он честно старался преодолеть отвраще­ние. .. Далось ему это не сразу.

Когда Лилиан замолчала, он спросил:

— Ты закончила?

— Да, кажется, закончила.

— Тогда тебе лучше поехать домой.

Когда он решил избавиться наконец от вечернего костюма, то по­чувствовал, что все мышцы болят, словно после долгого дня физичес­кого труда. Крахмальная сорочка намокла от пота.

Не осталось ни мыслей, ни чувств — ничего, кроме ощущения, что последние их осколки растворились, и осталось только громадное облегчение от величайшей в жизни победы над собой: он позволил Лилиан покинуть свой номер живой.

* * *

Доктор Флойд Феррис вошел в кабинет Риардена с благосклонной улыбой, какая обычно свойственна человеку, ни секунды не сомне­вающемуся в успехе своей миссии. Говорил он с приятной, бодрой уверенностью. У Риардена создалось впечатление, что это уверен­ность шулера, приложившего титанические усилия для того, чтобы запомнить каждую из возможных комбинаций карт, и теперь он изображает олимпийское спокойствие, зная, что каждая карта крап­леная.

— Итак, мистер Риарден, — произнес он вместо приветствия, — я и представить себе не мог, что даже такой изощренный знаток свет-

ских условностей и тертый калач, как я, почувствует внутренний трепет при встрече с выдающимся человеком, и именно его я сейчас ощущаю, хотите — верьте, хотите — нет.

— Здравствуйте, — ответил Риарден.

Доктор Феррис уселся и сделал несколько замечаний об оттенках октябрьской листвы, которыми любовался по ходу долгой поездки из Вашингтона, предпринятой специально ради встречи с мистером Риарденом лично. Риарден не ответил. Доктор Феррис глянул в окно и прокомментировал вдохновляющий вид литейного производства, которое, как он выразился, является одним из наиболее значимых предприятий страны.

— Совсем не так вы говорили о нем полтора года назад, — отме­тил Риарден.

Доктор Феррис на мгновение нахмурился, словно допустил незна­чительную ошибку, едва не стоившую ему игры, но потом крякнул, будто вновь завладел инициативой.

— Это было полтора года назад, мистер Риарден, —легко париро­вал он. — Времена меняются, и люди меняются вместе с ними, по крайней мере, умные люди. Мудрость заключается в понимании того, когда нужно помнить, а когда забывать. Последовательность — не то свойство ума, которое следует практиковать самому или ожидать от других представителей человечества.

Затем он прочел краткую лекцию о неуместности последователь­ного мышления в мире, где нет ничего абсолютного, кроме принципа компромисса. Он говорил свободно, в непринужденной манере, слов­но оба они понимали, что не это является главным предметом их беседы. Однако странным было то, что излагал он свои мысли не в то­не вступления, а в тоне постскриптума, когда главный вопрос давно утрясен.

Риарден дождался фразы «Вы так не думаете?» и ответил:

— Прошу вас изложить то неотложное дело, из-за которого вы просили меня о встрече.

На лице доктора Ферриса на мгновение отразились изумление и озадаченность, потом он радостно произнес, словно припомнив незначительную деталь, от которой можно без труда избавиться:

— Ах, это? Оно касается сроков отгрузки вашего металла Госу­дарственному научному институту. Нам хотелось бы получить пять тысяч тонн к первому декабря, а с остальным мы согласны подождать до начала следующего года.

Риарден сидел и довольно долго молча смотрел на него. С каж­дой утекающей секундой игривые интонации голоса доктора Фер­риса, еще витавшие в воздухе, казались все глупее. Когда доктор

119

Феррис уже начал опасаться, что Риарден не ответит ему вовсе, тот заговорил:

— Разве тот дорожный полицейский в кожаных крагах, которого вы сюда подослали, не передал вам содержание нашего разговора?

— Да, мистер Риарден, но...

— Что еще вы хотите услышать?

— Нос тех пор прошло пять месяцев, мистер Риарден. Произошли некоторые события, убедившие меня в том, что вы изменили ваше мнение и теперь не станете чинить нам препятствий, точно так же, как и мы со своей стороны, не принесем вреда вам.

— О чем вы говорите?

— Например, о некоем событии, о котором вам известно гораздо больше, чем мне, но и я о нем знаю, хоть вы и предпочли бы, чтобы я не знал.

— Каком еще событии?

— Поскольку это ваша тайна, мистер Риарден, почему бы ей тако­вой и не остаться? У кого нынче нет секретов? Например, проект «Икс» — секрет. Вы, конечно, понимаете, что мы можем получить ваш металл малыми партиями через различные правительственные структуры, и вы не сумеете этому помешать. Но подобное решение вопроса потребовало бы вмешательства множества грязных бюрок­ратов, — доктор Феррис улыбнулся с обезоруживающей откровен­ностью. — Да, мы, бюрократы, недолюбливаем друг друга точно так же, как недолюбливаете нас вы, простые граждане. Нам пришлось бы посвятить слишком многих в секрет проекта «Икс», что в настоящее время крайне нежелательно. Как и газетная шумиха в случае, если мы подадим на вас в суд по обвинению в отказе выполнять распоря­жение правительства. Но если вам придется предстать перед судом по гораздо более серьезному обвинению, где не замешаны проект «Икс» и Государственный научный институт, и вы не сможете опро­вергнуть обвинение или не заручитесь поддержкой общественности, что ж, нас это совсем не затронет, а вам будет стоить больше, чем вы можете предположить. Следовательно, единственным практичным поступком для вас остается помочь сохранить наш секрет и позволить нам помочь вам сохранить ваши тайны. Я полагаю, вы понимаете, что мы в состоянии защитить любого бюрократа от вашего судебно­го процесса так долго, как мы того пожелаем.

— Какое событие, какой секрет, какой суд?

— Послушайте, мистер Риарден, не будьте ребенком! Конечно же, четыре тысячи тонн металла, которые вы отгрузили Кену Данагге - ру, — легко ответил доктор Феррис.

Риарден промолчал.

— В свете изложенного всякие разговоры о принципах — не более чем пустая трата времени, —улыбаясь, продолжал доктор Феррис. — Даже если вы захотите стать мучеником, жертвой принципов, при сложившихся обстоятельствах, о которых, возможно, никто другой знать не будет, только вы и я, вы все равно больше не будете героем, создателем замечательного нового сплава, не сможете встретить вра­га лицом к лицу, ваши действия не произведут впечатления на пуб­лику. Вы станете обычным нарушителем закона, алчным фабрикан­том, поправшим законы государства, направленные на защиту общественного достояния, героем без славы и без почитателей, не заслуживающим большего, чем половинка газетной колонки где-ни­будь на пятой полосе... Готовы ли вы стать мучеником? Потому что сегодня вопрос стоит так: либо вы даете нам металл, либо отправля­етесь в тюрьму на десять лет заодно со своим другом Данаггером.

Как биолога, доктора Ферриса всегда завораживала теория, со­гласно которой животные обладают способностью чуять чужой страх, и он пытался развить эту способность у себя. Наблюдая за Риарденом, он заключил, что этот человек далек от того, чтобы сдаться, ибо не смог уловить с его стороны ни малейшего признака страха.

— Кто ваш информатор? — спросил Риарден.

— Один из ваших друзей, мистер Риарден. Владелец медной шах­ты в Аризоне, сообщивший нам, что вы получили в прошлом месяце дополнительное количество меди, превышающее обычный месяч­ный тоннаж, потребный для производства месячного объема метал­ла, который дозволяет вам закон. Медь ведь один из ингредиентов вашего сплава, не так ли? Этой информации для нас оказалось до­статочно. Вычислить остальное не составило труда. Вы не должны слишком уж упрекать хозяина медной шахты. Как вам известно, про­изводители меди сейчас сильно стеснены, поэтому ему пришлось предложить что-нибудь ценное, чтобы получить у правительства преимущество, «важнейшую потребность», которая в его случае час­тично снимает действие некоторых директив и дает возможность перевести дух. Человек, которому он продал свою информацию, знал, для кого она может представлять наибольшую ценность, и со­общил ее мне в обмен на некоторые послабления, в которых он нуж­дался. Так что все необходимые доказательства, как и последующие десять лет вашей жизни, находятся в моей власти, и я предлагаю вам сделку. Уверен, что вы не откажетесь, поскольку сделки — ваша спе­циальность. Форма может несколько отличаться от тех, что преоб­ладали в дни вашей юности, но вы — опытный делец, вы всегда зна­ли, как использовать преимущества в изменяющихся обстоятельствах, а обстоятельства в наши дни таковы. Поэтому вам будет нетрудно

121

разобраться, в какой области лежат ваши интересы, и действовать соответственно.

— В годы моей юности это называлось шантажом, — спокойно ответил Риарден.

Доктор Феррис ухмыльнулся.

— Этот так, мистер Риарден. Мы вступили в значительно более реалистичный век.

«Но есть одно странное различие, — подумал Риарден, — между банальным шантажистом и доктором Феррисом. Шантажист зло­радствует по поводу провинности своей жертвы и представляет угро­зу для нее, а опасность чувствуют они оба. Доктор Феррис — дело другое. Его манера спокойна и естественна, он излучает чувство уве­ренности, в его тоне нет осуждения, скорее, намек на товарищество, основанное на пренебрежении к самому себе». Внезапное чувство, что он как будто приблизился к разгадке следующего шага на своем едва наметившемся пути, заставило Риардена податься вперед с го­товностью и вниманием.

Заметив во взгляде Риардена интерес, доктор Феррис улыбнулся и мысленно поздравил себя с тем, что выбрал правильный подход. Теперь игра стала ему понятной, крапленые карты выпадали в нуж­ном порядке. Другие люди, думал Феррис, уже давно бы все сделали, даже если не называть вещи своими именами, но этот человек хочет откровенности, а он-то надеялся встретить крутого реалиста.

— Вы человек практичный, мистер Риарден, — дружелюбно продолжил доктор Феррис. — Не понимаю, почему вы не хотите идти в ногу со временем. Почему не приспособитесь? Вы умнее большинства людей. Вы человек надежный, мы хотим, чтобы вы работали долго, и когда я услышал, что вы пытались связаться с Джимом Таггертом, я понял, что это возможно. Не возитесь с Джи­мом Таггертом, он никто, мелкая сошка. Вступайте в большую игру. Мы можем использовать вас, а вы — нас. Хотите, мы займемся для вас Орреном Бойлем? Он нанес вам сильный удар; хотите, мы его немного приструним? Это можно сделать. А хотите, мы построим Кена Данаггера? Я знаю, вы продали ему металл, потому что вам нужно получить от него уголь. Вот вы и рискнули тюрьмой и упла­той огромных штрафов, лишь бы не повредить Кену Данаггеру. И вы называете это хорошим бизнесом? Послушайте, работайте с нами и дайте понять мистеру Данаггеру, что если он не встанет в общую очередь, то отправится в тюрьму, поскольку у вас есть та­кие друзья, которых у него нет, и тогда вам больше не придется волноваться о снабжении углем. Вот как нужно сегодня вести биз­нес. Спросите себя, какой путь практичнее. И что бы о вас ни гово-

рили, никто не сможет отрицать того, что вы — великий бизнесмен и настоящий реалист.

— Да, я такой, — согласился Риарден.

— Верно, — кивнул доктор Феррис. — Вы достигли богатства в то самое время., когда большинство людей готовились обанкротиться, вы всегда сметали все препятствия на своем пути, поддерживая свои литейные цеха в рабочем состоянии, и делали деньги, поэтому вы не захотите сейчас вести себя непрактично, не так ли? Ради чего? Какая разница, если деньги идут? Оставьте теории людям вроде Бертрама Скаддера, а идеалы — особам вроде Бальфа Юбэнка, и будьте самим собой. Спуститесь на землю. Вы не тот человек, кто позволяет санти­ментам мешать своему бизнесу.

— Нет, —медленно проговорил Риарден. — Не позволю. Никаких сантиментов.

Доктор Феррис улыбнулся.

— Выдумаете, мы сомневались в этом? — сказал он, словно желая потрясти провинившегося друга своим коварством. — Мы долго жда­ли, чтобы получить на вас компромат. С вами, порядочными, одни проблемы и головная боль. Но мы знали, рано или поздно вы посколь­знетесь, и вот, дождались именно того, что нужно.

— Вы, кажется, довольны этим.

— Разве для этого нет причин?

— Но, в конце концов, я нарушил один из ваших законов.

— А для чего, вы думаете, они существуют?

Доктор Феррис не заметил быстрого взгляда Риардена— взгляда человека, перед которым впервые открылось то, что он так ждал уви­деть.

Доктор Феррис закончил стадию наблюдения, пришла пора на­нести последний удар добыче, попавшей в западню.

— Вы действительно думаете, будто мы хотим, чтобы эти законы соблюдались? — начал доктор Феррис. — Мы хотим, чтобы они на­рушались. Вам бы лучше запомнить: вы имеете дело не с группой бойскаутов, и время красивых жестов прошло. За нами сила, и мы это знаем. Ваши друзья — паиньки, а мы знаем истинное положение ве­щей, и вам следует быть умнее. Крайне сложно управлять невинными людьми. Единственная власть, которой обладает правительство, — сила, способная сломать преступный элемент. Ну а если преступни­ков недостаточно, нужно их создавать. Принимается такое количест­во законов, что человеку невозможно существовать, не нарушая их. Кому нужна нация, состоящая сплошь из законопослушных граждан? Какая от нее польза? А вот издайте законы, которые нельзя ни соб­людать, ни проводить в жизнь, ни объективно трактовать, и вы полу-

123

чите нацию нарушителей, а значит, сможете заработать на преступ­лениях. Сейчас это вошло в систему, мистер Риарден, это игра, и когда вы усвоите ее правила, с вами станет гораздо легче иметь дело.

Глядя в глаза Феррису, Риарден увидел, что в них внезапно заго­релся огонек тревоги, предвестницы паники, как если бы на стол пе­ред доктором упала чистая, не крапленая карта, которой он никогда раньше не видел.

Ферриса насторожила в глазах Риардена светлая безмятежность, пришедшая с неожиданным ответом на давний, казавшийся нераз­решимым вопрос, и ответ этот принес облегчение, а вместе с ним — готовность действовать. В его взгляде вспыхнула юношеская ясность с легким оттенком презрения, проявившемся в изгибе губ. Что бы это ни означало — а доктор Феррис не мог расшифровать выражения его глаз, — в одном сомнений быть не могло: на лице не отражалось ни единого признака чувства вины.

— В вашей системе есть упущение, доктор Феррис, — спокойно, почти удовлетворенно произнес Риарден. — Практическое упуще­ние, которое вы обнаружите, если отдадите меня под суд за незакон­ную отгрузку металла Кену Данаггеру.

Понадобилось долгих двадцать секунд — Риарден, казалось, слы­шал, как медленно они проходят, — когда наконец доктор Феррис убедился, что его собеседник огласил свое окончательное решение.

— Вы думаете, мы блефуем? — взорвался доктор Феррис, в его голосе вдруг зазвучало нечто от животных, которых он так долго изу­чал: казалось, он угрожающе оскалил клыки.

— Не знаю, — ответил Риарден. — Мне все равно.

— Вы собираетесь вести себя непрактично?

— Обозначение действия словом «непрактичное», доктор Феррис, зависит от того, что именно человек намерен совершить.

— Не вы ли всегда ставили эгоизм превыше всего?

— Именно так я и поступаю сейчас.

— Если вы думаете, что мы позволим вам отделаться...

— Будьте любезны покинуть помещение.

— Кого вы хотите одурачить?! — голос доктора Ферриса перешел в крик. — Время промышленных баронов прошло! У вас есть то, что нужно нам, а у нас есть кое-что на вас, и вы будете действовать по - нашему, иначе...

Риарден нажал на кнопку, и в кабинет вошла мисс Айвз.

—Доктор Феррис запутался и забыл дорогу, мисс Айвз, —сообщил Риарден. — Не будете ли вы так любезны проводить его? — он повер­нулся к Феррису.— Мисс Айвз— женщина, она весит примерно

сто фунтов и не обладает никакой специальной подготовкой, кро­ме великолепного интеллекта. Ей никогда не дорасти до вышиба­лы из салуна, но для такого непрактичного места, как завод, она годится.

Мисс Айвз смотрела на Ферриса с видом тупицы, не способной ни на что, кроме записывания под диктовку заявок на поставку. С ледя­ной невозмутимостью она отворила дверь и, дисциплинированно дождавшись, когда Феррис пересечет комнату, вышла первой. Феррис последовал за ней.

Она вернулась спустя несколько минут, торжествующе хохоча.

— Мистер Риарден, — спросила она, смеясь над своим страхом перед шефом, над нависшей над ними опасностью, надо всем, кроме одержанного триумфа, — что это с вами?

Риарден сидел в позе, которой никогда прежде себе не позволял, считая ее вульгарнейшим символом бизнесмена: откинувшись в крес­ле, задрав ноги на стол, и секретарше казалось, что поза эта выража­ет странное благородство, словно сидит не скучный руководитель, а юный крестоносец.

— Кажется, я открыл новый континент, Гвен, — заявил он весе­ло. — Тот континент, который должны были открыть вместе с Аме­рикой, но не сумели.

* * *

— Я должен поговорить с тобой об этом, — сказал Эдди Уиллерс, глядя через стол на официантку. — Не знаю, почему мне это помога­ет, но это так, просто хочу, чтобы ты меня выслушала.

В этот поздний час огни в подземном кафетерии горели вполна­кала, но Эдди Уиллерс видел полные внимания глаза смотревшей на него официантки.

— У меня такое чувство, что нет больше ни людей, ни человечес­кого языка. Мне кажется, начни я кричать посреди улицы, никто меня не услышит... Нет, не совсем так: как будто кто-то кричит посреди улицы, а люди проходят мимо, и ни один звук не достигает их ушей. И это кричит не Хэнк Риарден, Кен Данаггер или я, а словно мы все втроем... Разве ты не понимаешь, что кто-то должен их защитить, а никто не хочет? Риардену и Данаггеру сегодня утром предъявлено обвинение в незаконной купле-продаже металла. В следующем меся­це они сядут в тюрьму. Я был в Филадельфии, в зале суда, когда зачи­тывали обвинительный акт. Риарден выглядел очень спокойным, мне показалось, что он улыбался. Данаггер вообще не произнес ни слова, просто стоял, как будто в помещении никого нет... Газетчики гово-

125

рят, что их обоих должны посадить... Нет... нет, я не дрожу, я в по­рядке, я через минуту буду в порядке... Вот почему я не сказал ей ни слова, я боялся, что сорвусь, а я не хотел расстроить ее еще больше, потому что знаю, каково ей... О да, она говорила со мной об этом, и она не дрожала, но так еще хуже — знаешь, когда человек цепенеет, как будто вообще ничего не чувствует... Послушай, я никогда не го­ворил тебе, что люблю тебя? Я очень люблю тебя, за то, как ты смот­ришь сейчас, как слушаешь... Понимаешь... Что она сказала? Стран­но, она боится не за Хэнка Риардена, аза Кена Данаггера. Она сказала, что у Риардена хватит сил пережить это. Она... она уверена, что Кен Данаггер — следующий, кто уйдет. Уйдет, как Эллис Уайэтт и все прочие. Бросит все и исчезнет... Почему?

Она думает, что дело в стрессе, экономическом и личном. Когда вся тяжесть происходящего ложится на плечи одного человека, он исчезает, как подломившаяся опора. Год назад самым страшным для страны было потерять Эллиса Уайэтта. Он и пропал.

С тех пор, сказала она, центр тяжести смещался, как у тонущего грузового судна, смещался из одной отрасли промышленности в дру­гую, от одного человека к другому. Когда мы лишались первого, вто­рой становился еще более необходимым, и именно его-то мы и теря­ли следующим. Что сейчас может быть ужаснее того, что угольные запасы попадут в лапы таких людей, как Бойль или Ларкин?

В угольной промышленности не осталось никого, кроме Кена Данаггера. Вот она и говорит, что он будто меченый, словно пой­манный в перекрестье прожекторов, ждет, когда его прикончат... Над чем ты смеешься? Знаю, звучит нелепо, но я верю, что это правда... Она? Да, она, точно, умная женщина!.. Тут еще одно, она сказала, человек достигает определенного состояния, когда уже нет ни гнева, ни отчаяния, и происходит это перед тем, как его приканчивают.

Она не может сказать, что это, но задолго до пожара Эллис Уайэтт достиг такого состояния, и с ним что-то должно было случиться. Ког­да она увидела сегодня в суде Кена Данаггера, то сказала, что он готов к приходу разрушителя... Да, она употребила именно эти слова: он готов к приходу разрушителя. Понимаешь, она не думает, что это произойдет случайно. Она считает, что за этим стоит система, наме­рение, человек. Разрушитель бродит по стране, одну за другой выши­бая несущие опоры, чтобы вся структура рухнула на наши головы. Какое-то жестокое существо, движимое непонятной нам целью... Она говорит, что не отдаст ему Кена Данаггера. Повторяет, что должна остановить Данаггера, что решила поговорить с ним, упрашивать, умолять пережить все потери, защитить от разрушителя, прежде чем

тот придет. Она ужасно тревожится и хочет первой увидеться с Да - наггером. Он всем отказывает во встречах. Улетел в Питтсбург, на свои шахты. Но она дозвонилась до него сегодня вечером и назначи­ла встречу на завтрашний день... Да, завтра она летит в Питтсбург. Да, она боится за Данаггера, ужасно боится... Нет. Она ничего не знает про разрушителя. У нее нет ключа к разгадке его личности, нет доказательств его существования, если не считать тех разрушений, что он оставляет за собой. Но она уверена, что он есть... Нет, она не знает его целей. Говорит, что его ничто не может оправдать. Бывают минуты, когда она чувствует, что хочет найти его больше всего на свете, даже больше, чем создателя мотора. Говорит, если найдет раз­рушителя, то застрелит его; что жизнь бы отдала, лишь бы уничто­жить его собственной рукой... потому что он — самое ужасное созда­ние из всех живших на земле, человек, который высасывает из мира разум.

.. .Наверное, иногда это слишком тяжело, даже для нее. Не думаю, что она позволяет себе думать о том, как она устала. Однажды утром я пришел на работу очень рано и увидел, что она спит на диване в ка­бинете, а лата на столе еще горит. Она пробыла там всю ночь. Я сто­ял и смотрел на нее. Я бы не стал будить ее, даже если бы вся чертова железная дорога провалилась... Когда она заснула? Она напоминала маленькую девочку. Как будто верила, что проснется в мире, где ее никто не обидит, где ей нечего будет скрывать и нечего бояться. Ужасно, такое невинное и чистое лицо, а тело беспомощное, словно она упала в обморок. Она выглядела... а почему ты спрашиваешь, как она выглядела, когда спала?.. Да, ты права, почему я сам об этом го­ворю? Я не должен. Не знаю, что заставило меня так подумать... Не обращай на меня внимания. Завтра я буду в полном порядке. Меня в этом зале суда будто контузило. Я все время думаю: если людей вро­де Риардена и Данаггера сажают в тюрьму, то что это за мир, в кото­ром мы живем и ради чего работаем? Осталась ли на земле справед­ливость? Я, дурак, сказал это одному репортеру, когда выходил из зала суда, а он засмеялся и говорит: «Кто такой Джон Голт?» Скажи, что с ними стало? Остался ли хоть один честный человек на свете? Защитит ли их хоть кто-нибудь? Ты слушаешь меня? Защитит ли их хоть кто-нибудь?

* * *

— МиссТаггерт, мистер Данаггер освободится через минуту. У не­го посетитель. Извините, пожалуйста, —любезно произнесла секре­тарша.

127

Все два часа, что она летела до Питтсбурга, Дагни решительно не могла объяснить или отбросить терзавшую ее тревогу. Глупо было считать минуты, но Дагни сгорала от нетерпения: поскорее приле­теть. Тревога исчезла, когда она вошла в приемную Кена Данаггера: она здесь, и ничто не сможет ей помешать. Она почувствовала огром­ное облегчение и уверенность в себе.

Слова секретарши разрушили хрупкое чувство покоя. «Ты стано­вишься трусихой», — подумала Дагни, почувствовав толчок беспри­чинного страха, во много раз превосходившего значение услышан­ного.

— Извините меня, мисс Таггерт, — снова донесся до нее уважи­тельный, рассудительный голос секретарши; Дагни обнаружила, что стоит на месте, не отвечая. — Мистер Данаггер встретится с вами через минуту. Не хотите ли присесть? — в голосе слышалась тревож­ная озабоченность, ведь самой Дагни Таггерт приходится ждать.

Дагни улыбнулась.

— Все в порядке.

Она села в деревянное кресло лицом к секретарше.

Потянулась за сигаретой и остановилась, подумав, успеет ли докурить ее, с надеждой подумала, что не успеет, но все же заку­рила.

Штаб-квартира компании «Данаггер Коул» располагалась в старо­модном панельном здании. Где-то на холмах, что тянулись за окном, раскинулись карьеры, на которых и сам Кен Данаггер некогда рабо­тал шахтером. Он никогда не переносил свой офис далеко от уголь­ных разрезов.

В отдалении виднелись входы в шахты, вырубленные в склонах холма, небольшие металлические фермы, ведущие в необъятное под­земное королевство. Они казались ненадежными, потерявшимися в оранжево-красной породе... Под ярким голубым небом залитый октябрьским солнцем буйный пожар осенней листвы походил на море огня; казалось, его накатывающие волны готовы поглотить не­прочные конструкции шахт. Передернув плечами, Дагни отвела взгляд: ей припомнились багряные листья, устилавшие холмы Вис­консина по дороге к Старнсвиллю.

От сигареты остался только окурок. Дагни закурила вторую.

Посмотрев на настенные часы, она заметила, что секретарша смотрит на циферблат одновременно с ней. Встреча была назначена натри часа, стрелки показывали двенадцать минут четвертого.

— Пожалуйста, извините, мисс Таггерт, — повторила секретар­ша. — Мистер Данаггер вот-вот освободится, мистер Данаггер очень пунктуален. Поверьте, прежде никогда такого не случалось.

— Я знаю.

Да, она знала, что Кен Данаггер скрупулезно соблюдал свой рабо­чий график, словно расписание поездов, и отменял встречу, стоило посетителю позволить себе опоздать на пять минут.

Секретарша, вежливая вдова средних лет, со всеми держалась ров­но, могла выдержать любую бурю, а ее безупречно белая блузка как-то не гармонировала с окружающей атмосферой, пропитанной угольной пылью. Дагни показалось странным, что закаленная, вышколенная женщина проявлялаявные признаки волнения: она не вступала в раз­говор, неподвижно склонившись над печатными страницами, лежа­щими на столе. Половина сигареты Дагни превратилась в пепел, а сек­ретарша все смотрела на одну и ту же страничку.

Она снова подняла голову, чтобы посмотреть на часы, показывав­шие три часа тридцать минут.

— Я понимаю, что это непростительно, — теперь в ее голосе ясно слышалось дурное предчувствие. — Я ничем не могу этого объяснить.

— Не могли бы вы сообщить мистеру Данаггеру, что я уже здесь?

— Я не могу! — она почти кричала. Увидев растерянный взгляд Дагни, секретарша решилась пояснить: —Мистер Данаггер позвонил мне по внутреннему телефону и приказал не входить к нему ни при каких обстоятельствах.

— Когда это произошло?

После секундной паузы прошелестел ответ:

— Два часа назад.

Дагни смотрела на закрытую дверь кабинета Данаггера. Она слы­шала доносившийся оттуда голос, но такой слабый, что не могла бы сказать, один человек говорит или беседуют двое. Нельзя было разо­брать ни слов, ни сопутствующих им эмоций — лишь приглушенные звуки, казавшиеся нормальными и не напоминавшие разговор на повышенных тонах.

— Давно ли мистер Данаггер... занят? — уточнила Дагни.

— С часу дня, — мрачно сообщила секретарша, добавив извиня­ющимся тоном: — Посетитель пришел без предварительной догово­ренности, иначе мистер Данаггер никогда не допустил бы нарушение графика.

Дверь не заперта, думала Дагни, чувствуя непреодолимое желание распахнуть ее и войти. Всего несколько деревянных досок с медной ручкой, достаточно будет слегка толкнуть дверь рукой... но она отве­ла взгляд, понимая, что правила этикета и право Данаггера на кон­фиденциальность — барьер понадежнее любого замка.

Глядя на окурки своих сигарет в пепельнице, она задумалась, почему их вид рождает у нее дурное предчувствие. Потом поняла,

что думает о Хью Экстоне: она написала ему в его ресторан в Вайо­минге, прося рассказать, откуда у него сигарета с изображением доллара. Ее письмо вернулось с пометкой почтового отделения, извещающей о том, что получатель выбыл, не оставив нового ад­реса.

Она сердито убеждала себя, что это событие никак не связано с се­годняшним, и нужно держать нервы под контролем. Но ее рука не­произвольно рванулась, чтобы нажать рычажок на пепельнице, и окурки исчезли внутри контейнера.

Подняв глаза, Дагни встретилась взглядом с секретаршей.

— Извините, мисс Таггерт. Я не знаю, что делать, — в голосе зву­чала откровенная, отчаянная мольба. — Я не имею права его преры­вать.

Дагни произнесла медленно, требовательным тоном, нарушая принятый этикет:

— Кто сейчас у мистера Данаггера?

— Не знаю, мисс Таггерт. Раньше я не видела этого господина, — заметив, как внезапно застыл взгляд Дагни, она добавила: — Я ду­маю, это друг детства мистера Данаггера.

— Ох! — у Дагни отлегло от сердца.

— Он пришел без предупреждения и попросил о встрече с мисте­ром Данаггером, сказав, что эту встречу мистер Данаггер назначил ему сорок лет назад.

— Сколько лет мистеру Данаггеру?

— Пятьдесят два, — ответила секретарша и сообщила: — Мистер Данаггер начал работать в возрасте двенадцати лет.

После непродолжительной паузы она добавила:

— Странно то, что посетителю не дашь даже сорока. Ему, навер­ное, слегка за тридцать.

— Он назвал свое имя?

— Нет.

— Как он выглядит?

Секретарша улыбнулась, неожиданно оживившись, словно соби­ралась высказать восторженный комплимент, но улыбка мгновенно пропала.

— Не знаю, — неловко ответила она. — Его трудно описать. Лицо такое странное.

Они долго молчали, и стрелки часов показывали уже три часа пятьдесят минут, когда на столе у секретарши зазвонил прямой теле­фон из кабинета Данаггера, давая разрешение войти.

Обе вскочили, и, облегченно улыбаясь, секретарша бросилась вперед.

Когда она входила в кабинет, Дагни увидела, как за уходящим по­сетителем закрывается дверь запасного выхода: он опередил ее. Толь­ко хлопнула створка и чуть задребезжала стеклянная панель.

На лице Кена Данаггера словно осталось отражение ушедшего человека. Оно сильно отличалось от лица Кена в зале суда и от того, которое Дагни знала много лет— воплощения неизменной непре­клонности. О его новом, волшебно изменившемся лице мог бы меч­тать двадцатилетний юноша: с него словно стерлись все отпечатки напряженности, так что морщинистые щеки, складки на лбу, седею­щие волосы, будто преобразовались по новой схеме, сложились в вы­ражение надежды, открытости и невинной безмятежности: выраже­ние освобождения.

Даннагер не поднялся при ее появлении; он производил впечат­ление человека, только что вернувшегося к реальности и забывшего об окружающей рутине, но улыбнулся ей с такой чистой доброжела­тельностью, что Дагни невольно улыбнулась в ответ. Она поймала себя на мысли, что именно так должны приветствовать друг друга люди, и освободилась от всех тревог, внезапно уверившись, что все хорошо и бояться больше нечего.

— Как поживаете, миссТаггерт, —произнес Данаггер. — Прости­те меня, я, кажется, заставил вас ждать. Прошу вас, садитесь, — и он указал на стул напротив своего письменного стола.

— Нестрашно, что пришлось подождать, —ответила она. —Я бла­годарю вас за согласие встретиться со мной. Мне непременно нужно с вами поговорить об очень срочном и важном деле.

Он подался вперед с внимательным и сосредоточенным видом, как делал всегда, услышав о чем-то серьезном, связанном с бизнесом, но она говорила не с тем человеком, которого так хорошо знала, — перед ней сидел незнакомец, и она умолкла, почувствовав неуверен­ность в аргументах, которыми хотела воспользоваться.

Он молча смотрел на нее, потом произнес:

— Мисс Таггерт, сегодня такой чудесный день, возможно, послед­ний в этом году. Мне всегда хотелось совершить одну поездку, но не хватало на это времени. Давайте вместе отправимся в Нью-Йорк, на экскурсию на одном из прогулочных катеров вокруг остров а Манхэт­тен. Посмотрим в последний раз на величайший город мира.

Она не двигалась, уставившись в одну точку, изо всех сил пытаясь остановить закружившийся вокруг нее кабинет. И это говорит Кен Данаггер, никогда не имевший близкого друга, никогда не женив­шийся, никогда не посещавший ни театр, ни кино, никогда не позво­лявший ни одному человеку дерзнуть отнять у него время на вопрос, не касающийся бизнеса.

131

— Мистер Данаггер, я пришла сюда поговорить с вами о жизнен­но важном деле, касающемся будущего вашего и моего бизнеса. Я пришла поговорить о предъявленном вам обвинении.

—Ах об этом! Не волнуйтесь. Это не имеет значения. Я намерева­юсь отойти от дел.

Ошеломленная, она не чувствовала ничего, кроме тупого любо­пытства: не это ли испытывает человек, услышавший смертный при­говор, которого так боялся, но не верил в его возможность.

Она резко повернулась в сторону только что захлопнувшейся двери. Тихо, губами, искривившимися от ненависти, она спросила:

— Кто это был?

Данаггер рассмеялся.

— Если вы так догадливы, то должны сообразить, что на этот воп­рос я не отвечу.

— Господи, Кен Данаггер! — простонала она, окончательно поняв, что между ними уже вырос барьер безнадежности, молчания, вопро­сов без ответа, и только тонкая нить ненависти удержала ее от сры­ва. — О боже!

— Вы не правы, деточка, — ласково сказал он. — Я понимаю, что вы чувствуете, но вы не правы, — и добавил более официальным то­ном, вспомнив вдруг о манерах, словно пытаясь обрести равновесие, балансируя между двумя противоположными реальностями: —Мне очень жаль, мисс Таггерт, что вы вошли так быстро.

—Я вошла слишком поздно, —простонала она. —Я пришла, что­бы помешать ему. Я знала, что это должно произойти.

— Почему?

— Я была уверена, что следующим он заберет вас, кем бы он ни был.

— Вы знали? Забавно. Я и то не знал.

— Я хотела предостеречь вас, вооружить вас против него.

Кен улыбнулся:

— Даю вам слово, мисс Таггерт, вам не нужно мучить себя упре­ками из-за опоздания: вы же сами сказали, это доллсно было про­изойти.

Дагни чувствовала, как с каждой утекающей минутой он все боль­ше отдаляется от нее и очень скоро окажется так далеко, что она уже не сможет до него дотянуться; между ними оставался последний то­ненький мостик, и следовало поторопиться.

Подавшись вперед, Дагни сказала очень спокойно, вложив все чувства вдавшуюся ей невероятным усилием воли невозмути­мость:

— Помните, что выдумали и чувствовали три года назад? Помни­те, что для вас значили ваши шахты? Помните «Таггерт Трансконти - нентал» или «Риарден Стал»? Ради всего этого, ответьте мне, помо­гите мне понять!

— Я отвечу, что смогу.

— Вы решили отойти отдел? Оставить бизнес?

-Да.

— Он для вас теперь ничего не значит?

— Он значит для меня даже больше, чем прежде.

— И все же вы отказываетесь от него?

— Да.

— Почему?

— На этот вопрос я не отвечу.

— Вы не мыслили себя без своей работы, уважали труд, презирали любые проявления несобранности, пассивности и бездеятельности, а теперь отрекаетесь от жизни, которую так любили?

— Нет. Просто я понял, наконец, как сильно ее люблю.

— Но вы хотите жить без цели, без работы?

— Что заставляет вас так думать?

— Вы решили заняться угледобычей в другом месте?

— Нет, я буду занят не угледобычей.

— Тогда чем вы займетесь?

— Пока не решил.

— Куда вы направляетесь?

— Я не отвечу.

Она взяла минутную паузу, чтобы собраться с силами и сказать себе: не давай воли чувствам, не показывай ему своих эмоций, не позволяй им затуманить и оборвать последнюю соединяющую вас нить. Потом тем же бесстрастным голосом продолжила:

— Понимаете ли вы, что ваш уход от дел означает для Хэнка Ри - ардена, для меня, для всех, кого вы оставите?

— Да. Сейчас я понимаю это даже лучше, чем вы.

— И это для вас ничего не значит?

— Это значит для меня больше, чем вы можете понять.

— Тогда почему вы дезертируете?

— Вы не поверите мне, поэтому я не стану объяснять, что отнюдь не дезертирую.

— Нам будет страшно трудно, и вы равнодушны к тому, что уви­дите, как нас порвут на части мародеры?

— Не будьте в этом так уверены.

— В чем? В вашем безразличии или в нашем уничтожении?

— Ив том и в другом.

133

— Но вы знаете... то есть знали об этом еще сегодня утром, что это смертельная битва, и что именно мы: вы, я и Риарден, — проти­востоим мародерам.

— Если я скажу, что знаю это, а вы нет, то вы решите, будто я не понимаю, что говорю. Поэтому толкуйте мой ответ, как хотите.

— Вы не раскроете мне его смысл?

— Нет. Вы все поймете сами.

— Вы хотите отдать мир мародерам. Мы не хотим.

— Не будьте так уверены в том, что сказали.

Она в отчаянии замолчала. Странной казалась та простая манера, что появилась в его поведении. Он говорил совершенно естественно, и в тумане вопросов, оставшихся без ответа, и в трагической таинст­венности происходящего он создавал впечатление человека, для ко­торого секретов больше не существует, и ничего недоговоренного попросту не осталось.

Но, глядя на Кена, она заметила первую трещинку в его благо­стной безмятежности: он явно боролся с какой-то своей мыслью и, поколебавшись, с усилием сказал:

— Кстати о Хэнке Риардене... Не могли бы вы оказать мне услугу?

— Разумеется.

— Скажите ему, что я... Понимаете, я никогда не заботился о лю­дях, а он всегда был человеком, которого я уважал, но до сегодняш­него дня я не понимал, что мое чувство к нему... что он — един­ственный человек, которого я любил... Просто скажите ему об этом и о том, что я хотел бы... нет, это все... Возможно, он будет прокли­нать меня за уход... а может быть, и нет.

— Я скажу ему.

Услышав притупленный, скрытый отзвук боли в его голосе, Дагни почувствовала такую близость к Кену, что ей показался невозмож­ным его поступок, и она предприняла последнюю попытку:

— Мистер Данаггер, если бы я попросила вас на коленях, если бы могла найти самые главные слова, которых сейчас не нахожу, могло бы... есть ли шанс остановить вас?

— Нет.

Спустя секунду, она спросила бесцветным голосом:

— Когда вы уходите?

— Сегодня вечером.

— Как вы поступите с... — она указала на холмы за окном, — ... с «Данаггер Коул»? Кому оставите?

— Не знаю, все равно. Никому или любому. Тому, кто захочет ее взять.

— Вы не собираетесь распорядиться компанией или назначить преемника?

— Нет. Ради чего?

— Чтобы отдать ее в хорошие руки. Не назовете ли имя вашего наследника по собственному выбору?

— Нет у меня выбора. Да и разницы никакой нет. Хотите, я отдам все вам? — он протянул руку за листком бумаги. — Если хотите, я напишу письмо и назначу вас единственной наследницей прямо сейчас.

Она потрясла головой в безотчетном приступе ужаса:

— Я не мародер!

Он крякнул и отодвинул бумагу.

— Видите, выдали верный ответ, сами того не заметив. Не вол­нуйтесь о «Данаггер Коул». Не имеет никакого значения, назови я наилучшего преемника в мире или наихудшего. Не важно, кто те­перь завладеет компанией, люди или сорняки, никакой разницы не будет.

— Но уйти и бросить... просто бросить... крупное промышленное предприятие, словно мы живем в век бездомных бродяг или дикарей, обитающих в джунглях!

— А разве дело обстоит иначе? — он улыбался с насмешкой и со­чувствием. — Зачем оставлять завещание или любой другой доку­мент? Я не хочу помогать мародерам делать вид, что частная собст­венность все еще существует. Я уступаю той системе, которую они создали. Они не нуждаются во мне, им нужен только мой уголь. Пусть возьмут его.

— Значит, вы принимаете их систему?

— Разве?

Она застонала, глядя на запасный выход.

— Что он с вами сделал?

— Он сказал мне, что я имею право уйти.

— Я не верю, что за три часа можно отвратить человека от всей его пятидесятидвухлетней жизни!

— Если вы думаете, что он посвятил меня в некое непостижимое открытие, тогда я понимаю, как дико это выглядит в ваших глазах. Но это не так. Он просто назвал то, ради чего я жил, ради чего и в ка­кое время живет каждый человек, если не разрушает себя.

Она поняла, что все уговоры тщетны, и больше ей нечего сказать.

Глядя на ее склоненную голову, он ласково сказал:

135

— Вы храбрая женщина, мисс Таггерт. Я понимаю, что вы совер­шаете сейчас, и чего это вам стоит. Не терзайте себя. Дайте мне уйти.

Она поднялась, хотела заговорить, но, внезапно взглянув вниз, бросилась вперед и схватила пепельницу, что стояла на краю стола.

В пепельнице лежал окурок сигареты с напечатанным знаком дол­лара.

— Что такое, мисс Таггерт?

— Он... он курил это?

— Кто?

— Ваш посетитель, он курил эту сигарету?

— Я не знаю... наверное... да, кажется, я видел, что он курит си­гарету. .. погодите-ка... нет, это не мой сорт, значит, сигарета, должно быть, его.

— У вас сегодня были другие посетители?

— Нет. Но в чем дело, мисс Таггерт?

— Могу я взять это?

— Что? Сигаретный окурок? — Кен растерянно смотрел на нее.

— Да.

— Конечно, только зачем?

Она смотрела на окурок в ладони, словно на драгоценный камень.

— Не знаю... Не знаю, принесет ли он мне пользу, но он может быть ключом к... — она горько улыбнулась, — к моей личной тайне.

Дагни колебалась, покинуть ей кабинет или остаться. Она посмот­рела на Кена Данаггера так, словно подарила последний взгляд тому, кто уходит туда, откуда нет возврата.

Поняв это, он улыбнулся и протянул ей руку.

—Я не прощаюсь, — сказал Кен. — Потому что в недалеком буду­щем мы увидимся снова.

— О, — радостно отозвалась Дагни, держа его руку в своей, — вы собираетесь вернуться?

— Нет. Вы собираетесь присоединиться ко мне.

* * *

Над заводами дышала красноватач мгла, словно литейные цеха спали, и только вздохи плавильных печей и сердцебиение конвейер­ных дорожек доказывали, что они бодрствуют.

Риарден стоял у окна своего кабинета, прижав ладонь к оконному стеклу. Его рука закрывала полмили заводских площадей, словно он хотел удержать их.

Он смотрел на длинную стену из вертикальных полос — коксовую батарею. С короткой вспышкой пламени узкая дверца отошла, и пласт ярко-алого раскаленного кокса гладко соскользнул, точно кусок хле­ба, выскочивший из гигантского тостера. Всего мгновение он не дви­гался, потом угловатая трещина расколола его, и кокс осыпался в ва­гонетку, стоявшую под ним на рельсах.

Уголь Данаггера, подумал он. Других слов в голове не осталось.

Остальное затопило чувство одиночества, столь необъятное, что даже его собственная боль утонула в безмерной опустошенности.

Вчера Дагни поведала ему о своих тщетных попытках и передала ему послание Данаггера. Утром он услышал новости о том, что Да - наггер исчез. На протяжении всей бессонной ночи, а потом в напря­женной круговерти дневных забот он слышал, как в мозгу бьется ответ на послание, ответ, который он никогда не имел возможности произнести вслух.

Единственный человек, которого я любил. Так сказал Кен Да - наггер, который не употреблял более нежных обращений, чем «Пос­лушайте, Риарден».

Он думал: почему мы допустили это? Почему мы оба обрекли себя на роль изгнанников среди невыносимо скучных чужаков, заставив­ших нас утратить всякое желание отдыхать, дружить, слышать чело­веческие голоса? Смогу ли я теперь хотя бы час выслушивать моего брата Филиппа, зная, что утратил возможность общения с Кеном Да - наггером? Кто заставил нас принять как должное, как единственную награду за труд, унылую пытку изображать любовь к тем, кто не вы­зывает у нас ничего, кроме презрения?

Мы, способные плавить камни и металл, почему мы никогда не ищем в людях того, чего нам так не хватает?..

Он попытался выбросить эти мысли из головы, понимая, что те­перь они бесполезны. Но слова остались и звучали, словно он обра­щался к умершему: «Нет, я не проклинаю тебя за то, что ты ушел, если все вопросы и боль ты унес с собой. Почему ты не дал мне шан­са сказать тебе... что? Что я одобряю твой поступок?.. Нет, я не про­клинаю тебя, но и не последую за тобой».

Закрыв глаза, он попытался испытать воображаемое облегче­ние, словно тоже решил бросить все и уйти. Вместе с шоком потери он чувствовал едва заметную зависть. Почему они не пришли и за мной, кем бы они ни были, и не назвали ту неоспоримую причину, которая заставила бы меня уйти? Но уже в следующий момент он содрогнулся от гнева, поняв, что убил бы человека прежде, чем ус­лышал от него слова тайны, способной оторвать его от родного завода.

137

Время было позднее, все работники уже разошлись, но ему прети­ли дорога домой и пустота предстоящего вечера. Казалось, под пок­ровом темноты, за пределами сияния плавильных печей его подсте­регает враг, стерший с лица земли Кена Данаггера. Пусть Риарден уже не столь неуязвим, как раньше, но какой бы ни была и откуда бы ни исходила неизвестная угроза, здесь он по-прежнему чувствовал себя в безопасности, в круге спасительного огня, отгоняющего зло.

Он любовался мерцающими белыми отблесками на темных окнах отдаленного здания, напоминавшими игру солнечного света на воде. В стекле отражалась неоновая надпись, пылавшая на крыше над его головой: «Риарден Стил». Сталь Риардена... Его сталь... Вспомни­лось, как однажды ему захотелось зажечь надпись над своим про­шлым: Жизнь Риардена. Для чего? Чьи глаза должны были прочитать эту надпись?

В горьком отчаянии он впервые подумал, что источником той гор­дой радости, которую он раньше чувствовал, было его уважение к лю­дям, восхищение их ценностью и здравомыслием. Теперь эта радость ушла. Остались всего двое, подумал он, для кого он хотел бы зажечь свою надпись.

Отвернувшись от окна, он взял пальто, пытаясь размеренными движениями вернуть себе четкость действий. Запахнул полы, туго подпоясался и быстро вышел из своего кабинета, гася свет коротки­ми, точными взмахами руки.

Он распахнул дверь и застыл на месте. В углу полутемной прием­ной горела одинокая лампочка. У стола в позе терпеливого ожидания сидел Франсиско дАнкония.

Риарден поймал в его взгляде мгновенный проблеск улыбки, слов­но перемигнулся с заговорщиком о только им одним известной тай­не, о которой оба умалчивают. Это ощущение длилось лишь мгнове­ние — слишком короткое, едва уловимое, — потому что Франсиско сразу же поднялся и выпрямился с учтивым почтением. Несмотря на официальность позы, в ней не чувствовалось и следа чего-то неис­креннего, казенного, она, скорее, подчеркивала интимность, не нуж­давшуюся ни в словах приветствия, ни в объяснениях.

— Что вы здесь делаете? — жестко спросил Риарден.

—Я подумал, что вы захотите увидеться со мной сегодня вечером, мистер Риарден.

— С чего бы это?

— По той же причине, которая задержала вас сегодня в кабинете допоздна. Вы не работали.

— Вы давно здесь сидите?

— Час или два.

— Почему не постучали?

— А вы позволили бы мне войти?

— С этим вопросом вы запоздали.

— Мне уйти, мистер Риарден?

— Заходите, — Риарден указал на дверь кабинета.

Включая свет, двигаясь неспешно и уверенно, Риарден думал, что не должен позволять себе никаких эмоций, но против воли ощутил, что вместе со спокойным нарастанием неясного пока для него само­го чувства к нему возвращаются краски жизни. «Будь осторожен», — приказал он себе.

Скрестив руки, он присел на край стола, глядя на Франсиско, по - прежнему почтительно стоявшего перед ним, и спросил с холодной полуулыбкой:

— Зачем вы пришли?

— Вы не хотите, чтобы я вам ответил, мистер Риарден. Ни мне, ни самому себе вы не признаетесь., как одиноко вам сегодня вечером. Если вы меня об этом не спросите, то вам и не придется этого отри­цать. Просто примите как данность, что я это знаю.

Чувствуя, как гнев натягивает струну, возникшую между восхи­щением его откровенностью и возмущением дерзостью, Риарден ответил:

— Если хотите, я признаю. Что мне ваше знание?

—Только то, что я — единственный человек, кто это знает и кому это не безразлично.

— Почему это вас волнует? И зачем мне нужна ваша помощь се­годня вечером?

— Потому что не так-то легко проклинать самого важного для вас человека.

— Я не стану вас проклинать, если вы выйдете за дверь.

Глаза Франсиско слегка расширились, потом он улыбнулся и сказал:

— Я говорил о мистере Данаггере.

Риардену на мгновение захотелось дать ему пощечину, потом он тихонько рассмеялся и произнес:

— Хорошо. Садитесь.

Он с интересом ждал, какое преимущество извлечет из этой ситу­ации Франсиско, но тот молча повиновался с мальчишеской улыбкой, выражавшей одновременно триумф и благодарность.

— Я не проклинаю Кена Данаггера, — объявил Риарден.

— Вы не проклинаете? — он произнес три слова с одинаковым ударением, очень спокойно, улыбка растаяла.

139

— Нет. Я не могу предписывать человеку, как много он должен перенести. Если он сломался, не мне его судить.

— Если он сломался?..

— Разве не так?

Франсиско откинулся на спинку стула, улыбка вернулась на его лицо, но счастья больше она не выражала.

— Чем стало для вас его исчезновение?

— Теперь мне придется работать еще упорнее.

Указав рукой на стальной мост, черневший за окном на фоне крас­ного зарева, Франсиско сказал:

— Каждая из этих балок имеет предел прочности. Каков он у вас?

Риарден рассмеялся.

— Так вы этого боитесь? Ради этого пришли сюда? Боитесь, что я сломаюсь? Хотите спасти меня, как Дагни Таггерт хотела спасти Кена Данаггера? Она спешила, чтобы попасть к нему вовремя, но опоздала.

— Она пыталась? Я об этом не знал. Мисс Таггерт и я во многом расходимся во мнениях.

— Не беспокойтесь. Я не собираюсь исчезать. Пусть хоть все сда­ются и бросают работу. Я не брошу. Я не знаю, каков мой предел про­чности, и не хочу знать. Единственное, в чем я уверен, так это в том, что меня не остановить.

— Каждого человека можно остановить, мистер Риарден.

— Как?

— Нужно только узнать его движущую силу.

— Что это такое?

— Вам должно быть это известно, мистер Риарден. Вы — один из последних высоконравственных людей в мире.

Риарден горько засмеялся.

— Меня называли по-всякому, но только не так. Вы заблуждаетесь. Вы даже не подозреваете, насколько.

— Вы уверены?

— Я знаю это. Нравственность? Что заставило вас упомянуть об этом?

Франсиско указал на заводские цеха за окном:

— Вот что.

Долгую минуту Риарден неподвижно смотрел на него, потом спро­сил только:

— О чем это вы?

— Если вы хотите увидеть материальное воплощение абстрактно­го принципа — вот оно. Посмотрите, мистер Риарден. Здесь каждая

балка, каждая труба, трос и заслонка поставлены на место по при­нципу: правильно или неправильно? Вы должны решить, основыва­ясь на своем знании, что правильно, что лучше для вашей цели — из­готовления стали, а потом двигаться вперед и развивать знание и работать все лучше и лучше, а стандартом служит ваша цель. Вам приходится действовать согласно собственному разумению, вам не­обходимо иметь способность рассуждать, смелость настаивать на собственном мнении. И правит вами самое чистое, самое беском­промиссное посвящение себя лучшему, наивысшему вашему дости­жению. Ничто не может заставить вас поступить вопреки вашему благоразумию, и вы отвергнете как плохого и злого любого человека, который попытается сказать вам, что лучший способ разогреть печь — наполнить ее льдом. Миллионы людей, целая нация не смог­ли бы удержать вас от производства металла, потому что вы облада­ете знанием о его высочайшей ценности и той силой, что это знание дает. Но вот о чем я думаю, мистер Риарден: почему, когда вы имеете дело с природой, то живете по одному своду законов, а когда общае­тесь с людьми — по другому?

Риарден так пристально смотрел на Франсиско, что слова дава­лись ему с трудом, словно даже они могли отвлечь его от важной мысли.

— Что вы имеете в виду?

— Почему вы не двигаетесь к цели своей жизни так же последова­тельно и твердо, как к достижению цели своих заводов?

— Что вы имеете в виду?

— Каждый кирпич здесь уложен на место в полном соответствии с его предназначением и ради достижения цели —изготовления ста­ли. Так ли вы настойчивы в достижении той цели, которую ваша ра­бота и заводы только обслуживают? Чего вы хотите добиться, отдав всю жизнь производству стали? С каким стандартом ценности вы со­измеряете ваши дни? Например, почему вы десять лет посвятили усилиям по получению своего сплава?

Риарден отвел взгляд, его плечи слегка расслабились, облегченно и разочарованно.

— Если вы об этом спрашиваете, значит, вам не понять ответа.

— А если я скажу вам, что знаю ответ, а вы-то как раз его и не понимаете, вы что, вышвырнете меня отсюда?

— Я в любом случае вышвырнул бы вас, поэтому давайте, говори­те все, что думаете.

— Вы гордитесь рельсами «Линии Джона Голта»?

— Да.

— Почему?

— Потому что это лучшие рельсы из всех, что я сделал.

— Для чего вы их сделали?

— Чтобы делать деньги.

— Существуют куда более простые способы делать деньги. Почему вы выбрали самый трудный?

— Вы сами сказали в своей речи на свадьбе Таггерта: чтобы обме­нять мои лучшие усилия на лучшие усилия других людей.

— Если ваша цель в этом, достигли ли вы ее?

Отрезок времени потонул в гробовом молчании.

— Нет, — ответил Риарден.

— Вы сделали деньги?

— Нет.

— Прилагая всю свою энергию, чтобы изготовить лучший ме­талл, вы ожидаете получить награду или наказание? — Риарден промолчал. — Согласно всем известным вам законам порядочности, честности, справедливости, вы уверены, что вас должны вознагра­дить за это?

— Да, — тихо ответил Риарден.

— А если вас вместо этого наказывают, вы такой закон прини­маете?

Риарден не отвечал.

—Согласно общепринятому мнению, — продолжил Франсиско, — жизнь человека в обществе делает его существование легче и безо­паснее существования того, кто в одиночку сражается с природой на необитаемом острове. Следовательно, сплав Риардена облегчает жизнь любого человека, использующего его. А облегчил ли он вашу жизнь?

— Нет, — тихо ответил Риарден.

— Оставил ли он вашу жизнь прежней, такой, какой она была до начала производства сплава?

— Нет... — Риарден резко смолк, словно оборвал свою следую­щую мысль.

Голос Франсиско ожег его, словно кнутом:

—Да скажите же это!

— Он сделал мою жизнь тяжелее, — без всякого выражения про­изнес Риарден.

— Когда вы гордились рельсами ветки «Линия Джона Голта», — размеренный ритм голоса Франсиско придавал жестокую ясность его словам, — о каких людях вы думали? Хотели ли вы видеть, что доро­гой пользуются равные вам люди— гиганты промышленности и энергетики, например Эллис Уайэтт, которому она помогла достичь еще больших успехов?

— Да, — с готовностью ответил Риарден.

— Вы хотели бы видеть, что ею пользуются люди, не обладающие такой же мощью интеллекта, но равные вам в моральной устойчи­вости, люди вроде Эдди Уиллерса, не имеющие отношения к произ­водству металла, но работающие честно, упорно, как вы сами? И, пе­редвигаясь по вашим рельсам, молча и коротко благодарят человека, который дал им больше, чем они могли бы дать ему?

— Да, — мягко ответил Риарден.

— А хотели ли бы вы видеть, что ею пользуются скулящие подон­ки, не совершающие усилий, не способные выполнить даже простей­шую работу канцелярского служащего, но требующие дохода прези­дента компании; плывущие по течению от поражения к поражению и ожидающие, что вы оплатите их счета; те, кто приравнивает свои желания к вашей работе, а свои потребности считает наивысшими притязаниями, достойными наград, превышающих ваши труды. Те, кто требует, чтобы вы им служили, чтобы служение им стало целью вашей жизни; которые настаивают, чтобы ваша сила стала бессло­весным, бесправным, бесплатным рабом их бессилия, кто объявляет, что вы обречены на крепостную зависимость самим вашим гением, в то время как они рождены управлять, обладая даром некомпетент­ности; что вы существуете, чтобы давать, а они— чтобы брать, что вы должны производить, а они — потреблять, что вас не нужно воз­награждать ни материально, ни духовно, ни богатством, ни призна­нием, ни уважением, ни благодарностью. А они будут ездить по ва­шим рельсам и фыркать на вас и клясть вас, потому что они не должны вам ничего, они даже не потрудятся снять перед вами шляпу, за которую вы же и заплатили? Вы этого хотели? Вы будете гордиться этим?

— Я лучше взорву свои рельсы, — побелевшими губами ответил Риарден.

— Так почему вы этого не делаете, мистер Риарден? Какой из трех типов людей., описанных мной, должен быть разрушен, и кто сегодня пользуется вашей дорогой?

В повисшей тишине до них доносились удаленные удары метал­лического сердца завода.

— Последним, — проговорил Франсиско, —я описал тип челове­ка, который заявляет свои права на каждый цент усилий другого че­ловека.

Риарден не отвечал, глядя на отражение неоновой надписи на да­леком темном оконном стекле.

— Вы гордитесь тем, что не ставите пределов своей выносливо­сти, мистер Риарден, потому что считаете, что поступаете верно.

143

А что, если это не так? Что, если вы поставили свою добродетель на службу злу и позволили ей стать инструментом разрушения всего, что вы любите, уважаете и чем восхищаетесь? Почему вы не поддер­живаете свои собственные стандарты ценности среди людей, как делаете это среди плавильных печей? Вы, кто не допускает ни еди­ного процента примеси в металле, что вы допускаете в свои нрав­ственные законы?

Риарден сидел совершенно неподвижно, слова у него в голове зву­чали подобно шагам по незнакомой дороге, и были они: «Согласие жертвы».

— Вы, кто не склоняется перед трудностями природы, но про­тивостоит им и ставит их на службу своим радостям и комфорту, что вы получили из рук людей? Вы, кто благодаря своей работе узнал: наказание несут только за провинность, что вы хотите пре­терпеть и за что? Всю жизнь вы слышали, как вас поносят и не за ваши прегрешения, а за ваши великие добродетели. Вас ненавиде­ли не за ваши ошибки, а за ваши достижения. Вас презирали за все те черты характера, которые являются вашей высочайшей гордос­тью. Вас называли эгоистичным за то, что вы всю жизнь имели смелость действовать по собственному разумению и нести за это единоличную ответственность. Вас называли надменным за неза­висимость ума. Вас называли жестоким за непреклонную прямоту. Вас называли антисоциальным за взгляды, заставлявшие вас идти нехожеными путями. Вас называли безжалостным за силу и само­дисциплину в движении к цели. Вас называли алчным за могучую волю к созданию богатства. Вас, придавшего труду необъятный поток энергии, объявили паразитом. Вас, создавшего изобилие там, где царили бесплодные пустоши и голодная безысходность, назвали грабителем. Вас, который поддерживал жизнь людей, на­звали эксплуататором. Вас, чистого и высокоморального человека, с презрительным фырканьем обозвали «вульгарным материалис­том». Спросили ли вы у них: «По какому праву?», «По какому зако­ну?», «По какому стандарту?» Нет, вы все терпели и хранили мол­чание. Вы склонили голову перед их законами и не утверждали своих. Вы знали, сколько сил требует изготовление простого же­лезного гвоздя, но позволили им навесить вам ярлык аморального человека.

Вы знали, что человеку для борьбы с природой необходим свод строжайших законов, но вы думали, что для работы с людьми спе­циальные законы не нужны. Вы дали в руки своим врагам смерто­носнейшее оружие, о котором никогда не подозревали и не пони­мали его. Это оружие — их моральный кодекс. Спросите себя, как

глубоко и какими нелегкими путями вы приняли его. Спросите себя, что этот свод нравственных законов привносит в человечес­кую жизнь, и почему он не может без него существовать, и что с ним станет, если он примет неверный стандарт, согласно которо­му зло есть добро. Сказать, почему вас тянет ко мне, хоть вы и счи­таете, что должны меня проклинать? Потому что я — первый чело­век, который дал вам то, что задолжал вам весь мир, и чего вы в праве требовать от всех людей, прежде чем работать с ними: мо­ральную поддержку.

Риарден рывком повернулся к нему, потом замер, будто у него пе­рехватило дыхание. Франсиско наклонился вперед, словно призем­ляясь после опасного полета, и глаза его смотрели в упор, но их взгляд полнился напряжением.

— Вы виновны в страшном грехе, мистер Риарден, виновны боль­ше, чем вам говорят, но отнюдь не в том, в чем вас упрекают. Самый ужасный грех — принять на себя незаслуженную вину, а вы делали это всю жизнь.

Вы платили за шантаж, но вас шантажировали не преступления­ми, а добродетелью. Вы добровольно несли бремя незаслуженного наказания и позволяли ему становиться тем тяжелее, чем большую добродетель вы проявляли. Но ваши добродетели — из тех, что поз­воляют людям выживать. Ваш собственный моральный кодекс, по которому вы жили, но никогда его не утверждали, не признавали и не защищали, был сводом законов, охраняющих существование челове­ка. Если вас за это подвергали наказанию, то какова же была сущ­ность тех, кто наказывал вас?

Ваш закон — кодекс жизни. Каков тогда их кодекс? На чем он зиж­дется? Какова его конечная цель? Выдумали, что столкнулись лицом кліщу с законспирированным захватом вашего достояния? Вы, ко­торому известен источник богатства, должны знать, что все обстоит еще хуже. Вы просили меня назвать движущую силу человека? Дви­жущей силой человека является его моральный кодекс. Спросите у себя, куда вас направляет их моральный кодекс, и что он предлага­ет вам в качестве конечной цели. Более низкое зло, чем убийство человека, — послать его на самоубийство как на акт добродетели. Более низкое зло, чем бросить человека в жертвенный огонь, — по­требовать от него, чтобы он прыгнул туда по собственной воле, а до этого еще и построил огненный жертвенник. По их собственному утверждению вы должны поддерживать их, потому что они не в со­стоянии выжить без вас. Подумайте, какая непристойность — пре­подносить свое бессилие и свою потребность в вас в качестве оправ­дания тех пыток, которым они вас подвергают. Вы хотите это принять?

145

Не хотите ли приобрести — ценой вашей огромной выносливости, ценой вашей агонии — удовлетворение нужд ваших собственных разрушителей?

— Нет!

— Мистер Риарден, — голос Франсиско звучал спокойно и серьез­но. — Скажите, если бы вы увидели Атланта, гиганта, удерживающе­го на своих плечах мир, если бы увидели, что по его напряженной груди струится кровь, колени подгибаются, руки дрожат, из послед­них сил тщась удержать этот мир в небесах, и чем больше его усилие, тем тяжелее мир давит на его плечи, что бы вы велели ему сделать?

— Я... не знаю. Что... он может поделать? А ты бы что ему сказал?

— Расправь плечи.

В комнату потоком беспорядочных звуков с неразличимым рит­мом, непохожим на шум работы механизма, ворвался скрежет метал­ла, и за каждым неожиданным взрывом угадывался стон напрягаю­щихся машин. Оконное стекло зазвенело.

Глаза Франсиско следили за Риарденом, словно фиксируя, как ло­жатся пули в уже пробитую мишень. Задача была не из легких: плот­ная фигура на краю стола держалась прямо, холодные голубые глаза не выражали ничего, только смотрели пристально вдаль, да губы ис­кривились гримасой боли.

— Продолжай, — с усилием выговорил Риарден. — Ты ведь еще не закончил.

— Я только начал, — жестко ответил Франсиско.

— К чему... ты ведешь?

— Вы все поймете прежде, чем я доберусь до сути. Но сначала я хочу, чтобы вы ответили на вопрос: если вы понимаете суть вашего бремени, почему вы...

Пространство прорезал вой сирены за окном, взорвавшийся в не­бе подобно ракете. Рев прервался на мгновение, пошел на спад, затем возобновился с новой силой, накручивая спирали пронзительного звука, словно перебарывая страх не завопить еще сильнее. В звуке слышалась агония, вопль о помощи, это был голос смертельно ранен­ного завода, зовущего из последних сил.

Риардену казалось, что он бросился к двери в ту же секунду, как только звук сирены коснулся его слуха, но увидел, что опоздал на мгновение, потому что Франсиско его опередил. Подброшенный тем же инстинктом, Франсиско промчался по коридору, нажал кнопку вызова лифта и, не дожидаясь его, кинулся вниз по лестнице. Риарден бежал следом, и, отследив движение кабины, они поймали лифт на полпути вниз. Едва сетчатая кабина, вибрируя, остановилась на пер-

вом этаже, Франсиско вылетел из нее и бросился навстречу сигналу тревоги. Риарден считал себя хорошим бегуном, но не смог угнаться за быстрой фигурой, мелькавшей среди мрака, прорезанного багро­выми сполохами, фигурой беспечного плейбоя, за восхищение кото­рым он сам себя ненавидел.

Металл, выливавшийся из низкого отверстия в боковой стенке плавильной печи, не давал красного отсвета, он светил ослепительно белым, солнечным сиянием. Поток растекался по земле, причудливо разветвляясь. Густой пар, подсвеченный раскаленным металлом, на­поминал утренний туман. Текло расплавленное железо, и тревожный сигнал обозначал, что произошел прорыв печи.

Часть загрузочного участка печи оторвало, открыв выпускное от­верстие. Горновой лежал тут же без сознания, белый поток рвался наружу, неуклонно расширяя отверстие, и люди суетились, подтаски­вая песок, шланги, огнеупорную глину, пытаясь остановить сияющий ручей, в облаках едкого дыма тяжелым плавным движением погло­щавший все на своем пути.

В считанные секунды, понадобившиеся для того, чтобы окинуть взглядом и понять картину произошедшего несчастья, Риарден увидел обрисовавшуюся в алом зареве фигуру человека, внезапно возникшую у самой печи, на пути потока раскаленного металла. Потом мелькнула рука в белом рукаве сорочки, метнувшая черное вещество в центр ки­пящего металла. Это был Франсиско д’Анкония, совершивший маневр, искусность которого Риарден уже не надеялся когда-нибудь увидеть.

Много лет назад Риарден работал на сталеплавильном заводе в Миннесоте, где его обязанностью было вручную затыкать выпуск­ное отверстие печи, бросая комья огнеупорной глины, чтобы остано­вить вытекающий металл. Эта опасная работа унесла немало жизней, и, хоть давно уже изобрели гидравлическую пушку для заделывания печной лётки, кое-где еще оставались мелкие заводы, которые на за­кате своей жизни пытались использовать отработавшее свой срок оборудование и дедовские методы. Риарден справлялся с работой, но с тех пор не встречал еще ни одного человека, способного ее сделать. И вот сейчас, посреди струй раскаленного пара, лицом к лицу с раз­рушающейся печью, он видел высокую фигуру плейбоя, мастерски пытающегося остановить огненную реку.

Мгновенно сбросив плащ, Риарден выхватил у ближайшего чело­века пару защитных очков и присоединился к Франсиско у отверсто­го устья печи. На разговоры, чувства и мысли времени не оставалось. Франсиско глянул на него, и Риарден увидел только закопченное лицо, черные защитные очки и широкую улыбку.

147

Они стояли на скользком горелом шлаке, на самом берегу ослепи­тельного потока, у их ног дышала жаром лётка, а они швыряли глину в огонь, туда, где похожий на языки горящего газа кипел металл. Вся жизнь превратилась для Риардена в короткую последовательность дви­жений: нагнуться, подхватить ком, прицелиться, бросить его и прежде, чем глина попадет в нужное место, нагнуться за следующей порцией огнеупора. Он полностью сосредоточился на раскаленной цели, чтобы спасти печь, и на неустойчивой опоре под ногами, чтобы спасти свою жизнь. Он не думал больше ни о чем, только ощущал, как его охваты­вает волнующий подъем от напряжения сил, четких движений тела, собранности воли. И не имея времени осознать, но понимая это не разумом, а чувствами, он улавливал черный силуэт, из-за которого пробивались багровые лучи, напряженные локти, угловатые очерта­ния тела. Красные лучи длинными иглами прожекторов вырисовывали движения быстрого, умелого, понятливого помощника, которого он раньше видел только в вечернем костюме в огнях бального зала.

Некогда было вспоминать слова, думать, объяснять, но он решил, что это реальный Франсиско д’Анкония, та его часть, которую он увидел с самого начала и полюбил, — это слово не шокировало его, поскольку было единственным, оставшимся в его мозгу, и еще там было отрадное чувство, наполнявшее его новым приливом энергии.

Ощущая ритмичные движения тела, обжигающее дыхание огня на лице и холодной ночи — на спине, он внезапно постиг, что это и есть простая сущность его Вселенной: интуитивное нежелание при­нять беду, непреодолимый порыв борьбы с ней, триумфальное чувст­во своей способности победить. Уверенный, что и Франсиско ощуща­ет то же самое, что им движет тот же импульс, Риарден понимал, что они оба имеют право на это чувство. Он видел мелькание залитого потом лица, сосредоточенного на тяжелой работе — самого радост­ного лица из всех, что он помнил.

Над ними возвышалась печь, черная махина, оплетенная кольца­ми труб, окутанная паром; казалось, она тяжко дышит, выстреливая багровые облака, повисающие в воздухе над заводом, а они сража­лись, чтобы не дать ей истечь кровью и умереть.

Внезапно выброшенные металлом искры летали вокруг их ног, умирая незамеченными на одежде, на коже рук. Поток металла ста­новился медленнее, сдерживаемый преградой, вырастающей за пре­делами их зрения.

Все случилось так быстро, что Риарден смог понять произошедшее до конца, только когда с аварией было покончено.

Ему запомнились два момента: первый — он увидел, как Франсис­ко швырнул глину сильным броском, слишком резко подавшись всем

телом вперед, потом неожиданно отпрянул назад, судорожно пытаясь избежать падения, взмахнул руками, стараясь восстановить равно­весие. Приземлившись на скользкую, осыпающуюся поверхность, Хэнк думал, что прыжок, которым он преодолел разделявшее их рас­стояние, будет стоить жизни им обоим. Второй момент — он призем­ляется рядом с Франсиско, обхватывает его руками, удерживая от падения в белый поток, и оттаскивает назад, изо всех сил упираясь ногами, не отпуская его от себя, как не отпустил бы своего единствен­ного сына. Его любовь, его страх, его облегчение вылились в единст­венном вскрике:

— Осторожнее, придурок чертов!

Франсиско подхватил лопатой глину и вернулся к работе.

Когда работа была закончена и пробоина заделана, Риарден ис­пытал мучительную боль в руках и ногах, обессилевшее тело отказы­валось повиноваться, и все же он чувствовал себя бодро, как будто только что вошел утром в свой кабинет и готов разрешить хоть десять новых задач.

Осмотревшись, Риарден только сейчас заметил, что их одежда в дырах от прожогов, руки кровоточат, у Франсиско на виске ссадина, а на скуле кровавая рана. Франсиско сдвинул очки на лоб и улыбнул­ся ему, и это была улыбка ясного, солнечного утра.

К ним подбежал молодой парень со смесью вечной обиды и на­глости на лице, крича: «Я не мог ничего сделать, мистер Риарден!» — и пустился в длинные объяснения.

Риарден молча повернулся к нему спиной. Этот помощник, на­блюдавший за манометром печи, мальчишка, только что окончил колледж.

Где-то на периферии сознания Риардена возникла мысль о том, что подобные несчастные случаи из-за низкого качества используемой руды в последнее время случаются все чаще, но выбирать не приходи­лось, работали стой рудой, какую удав ал ось получить. Еще он подумал, что старые рабочие всегда умели избежать аварии, они замечали при­знаки скопления руды в скате и знали, как его ликвидировать, но те­перь таких осталось немного, и ему приходилось нанимать случайных людей. Сквозь клубящиеся струи пара он увидел пожилого мужчину, прибежавшего издалека, чтобы бороться с прорывом, и теперь стояв­шего в очереди за получением медицинской помощи. «Что случилось в стране с молодежью?» — подумалось Риардену. Но вопрос этот отпал сам собой при взгляде на выпускника колледжа, на которого у Риарде­на не было сил смотреть от нахлынувшей волны презрения, от мысли о том, что если враг таков, то бояться нечего. Все эти эмоции нахлыну­ли и исчезли во внешней темноте, вытесненные образом Франсиско

149

д’Анкония. Тот отдавал приказания окружившим его людям. Они не знали, кто он такой и откуда явился, но слушались его, как человека, знающего свое дело. Увидев подходящего Риардена, Франсиско пре­рвал очередной приказ на полуслове и. смеясь, сказал:

— О, я приношу свои извинения!

— Продолжай, — ответил Риарден. — Все правильно.

Шагая в темноте к конторе, они не обменялись ни словом. Риар­ден чувствовал, как внутри клокочет нервный смех, ему хотелось подмигнуть Франсиско, как будто он — один из заговорщиков, раз­гадавший секрет, неизвестный другому. Он взглянул на Франсиско, но тот смотрел себе под ноги.

Через некоторое время Франсиско произнес:

— Вы спасли мне жизнь.

Дальше они снова шли молча. Риардену с каждым шагом станови­лось легче. Подставив лицо ледяному ветру, он увидел мирное темное небо с одинокой звездой, висевшей над заводской трубой с вертикаль­ной надписью «Риарден Стил», и понял: он рад, что остался в живых.

Риардену хотелось увидеть, как изменится выражение лица Фран­сиско, когда они вернутся в его освещенный кабинет. Но все, что он наблюдал при свете огненной печи, исчезло. Он ожидал встретить взгляд триумфатора, насмешливо вспоминающего все оскорбления, что услышал и нанес в ответ, взгляд, требующий извинений, которые Риарден и сам рад был бы принести. Вместо этого он увидел безжиз­ненное лицо человека в глубоком унынии.

— Ты ранен?

— Нет... совсем нет.

— Подойди сюда, —приказал Риарден, открыв дверь ванной ком­наты.

— Посмотрите на себя.

— Неважно. Иди сюда.

В первый раз Риарден ощутил себя старшим, ему было приятно командовать Франсиско, чувствуя в себе непривычную и приятную отеческую заботу. Он смыл грязь с лица Франсиско, продезинфици­ровал царапины и заклеил пластырем ссадины на виске, на руках и на обожженных локтях. Франсиско молча повиновался.

Риарден спросил самым сердечным тоном, на какой только был способен:

— Где ты научился так работать?

Франсиско рассмеялся в ответ:

— Я изучил особенности всех типов плавильных печей.

Риардену никак не удавалось разгадать новое выражение лица

Франсиско: странное спокойствие, словно его глаза видели скрытый

от других образ, вызывавший у него горькую, болезненную усмешку самоиронии.

Они молчали до тех пор, пока не вернулись в кабинет.

— Знаешь, — начал Риарден, — все, что ты мне здесь нагово­рил, — правда. Но это только часть истории. Другая заключается в том, чем мы занимались сегодня ночью. Разве ты не понимаешь? Мы способны к действиям. Они— нет. Поэтому мы выиграем свой длинный забег, неважно, как они хотят нам напакостить.

Франсиско не ответил.

— Послушай, — продолжил Риарден. — Я знаю, в чем твоя беда. Ты всю жизнь не занимался реальной, ежедневной работой. Я думаю, ты был тщеславен, но не понимал, что в тебе заложено. Забудь на время о богатстве и переходи на работу ко мне. Для начала порабо­таешь горновым. Ты сам не знаешь, как много тебе это даст. Через несколько лет ты будешь готов управлять «Д’Анконая Коппер».

Он ожидал услышать взрыв смеха и уже приготовился возразить, но вместо этого увидел, как Франсиско медленно покачал головой, как будто не доверяя своему голосу, словно боясь, что, заговорив, примет его предложение.

Через секунду он произнес:

— Мистер Риарден... Я отдал бы всю жизнь за то, чтобы прорабо­тать год вашим горновым. Но не могу.

— Почему?

— Не спрашивайте меня. Здесь... причина личного порядка.

Мысленно Риарден всегда представлял себе Франсиско как чело­века, вызывающего негодование и одновременно непреодолимо при­тягательного, абсолютно неспособного на страдания. Сейчас он ви­дел в его глазах полностью контролируемую, терпеливо переносимую пытку.

Франсиско молча потянулся за пальто.

— Ты же не уйдешь сейчас? — спросил Риарден.

— Я ухожу.

— Разве ты не закончил тот разговор, что начал прежде?

— Не сегодня.

— Ты хочешь, чтобы я ответил на твой вопрос? Что это за вопрос?

Франсиско покачал головой.

— Ты начал спрашивать меня, как я мог... Как я мог — что?

Улыбка Франсиско больше походила на стон боли, единственный

стон, который он себе позволил.

— Я не стану вас спрашивать, мистер Риарден. Я и так знаю ответ.