В приснопамятный период «железного занавеса» среди жупелов советс­кой антизападной пропаганды особо излюбленными были два: «жел­тая пресса» и «газетная империя Херста». Первый должен был означать символ продажности зарубежной журналистики, а второй имел целью вызвать пролетарскую ненависть к ее хозяевам. Примечательно, что оба эти клише возникли не на пустом месте, они имеют свои «родные» аме­риканские аналоги, но только далекие от подобной неистово-классовой окраски.

Когда в 1863 году в семье преуспевающего калифорнийского горнопро­мышленника Джорджа Херста и его жены Фиби родился единственный сын Уильям, отец решил, что за наследственную передачу процветающего бизнеса он теперь спокоен. Богач ошибся. Избалованный беззаботным де­тством бойкий юноша начал интересоваться не шахтами и приисками, а театральными спектаклями и музыкаль­ными шоу, подумывая о сценической карьере. Огор­чаться Херсту-старшему было недосуг, он был слишком занят: политические амбиции привели его в Вашингтон и «усадили» в кресло сенатора. Воспитание сына было целиком передоверено Фиби, энергичной эмансипи­рованной женщине, бывшей к тому же на двадцать лет моложе мужа. Выбор образования для сына сенатора не составлял больших трудностей. Уильям прибыл из Сан - Франциско в Бостон осенью 1882 года, чтобы поступить в Гарвард. Через три года Херст будет из него исключен.

Отнюдь не пропуск занятий или мизерность учеб­ных успехов были тому причиной. Студент Херст даже добавил крупицу славы именитому университету, чья газета «Lampoon» («Памфлет») находилась на грани закрытия, испытывая дефицит денег и тиража. Он воз­

главил ес редакцию, преобразил стиль и манеру подачи материала и под­крепил все это собственными финансовыми инъекциями, являвшимися частью отцовской денежной помощи. Причина ярости университетского начальства была в его экстравагантных выходках, не укладывавшихся в двухвековые гарвардские традиции. Уильям мог неожиданно появиться на буколических дорожках между старинными зданиями, ведя на повод­ке... крокодила. Или привязать перед домом нелюбимого профессора осла с дощечкой на шее «Теперь нас двое». Последней каплей послужила такая проделка: группа преподавателей одновременно получила по почте оди­наковые подарки — ночные горшки с именами адресатов на внутренних донышках. Нисколько не расстроенный студент-недоучка вернулся в ма­теринский дом, преисполненный планов вторжения на рынок периоди­ческой печати. У него за плечами был опыт преобразования «Памфлета».

За несколько лет до этого отец приобрел скромную местную газету San Francisco Examiner («Наблюдатель») в попытке заиметь политический ру­пор. Но в отсутствие владельца-сенатора газета влачила довольно жалкое существование. Вот ее-то Уильям и попросил передать ему. Понадоби­лось три года, чтобы, пройдя через потери и долги, сменить бесцветное лицо газеты и сделать ее одной из самых популярных на Западном берегу страны. Он из менші в ней все: стиль, оформление, рубрики, штат журна­листов. Его приоритетным интересом всегда будут сотрудники, он станет привлекать самых блестящих из них, платя несравнимо высокие гонора­ры. Газетчики ответят ему многолетней преданностью, несмотря на то, что деспотизм Херста мог выдержать не каждый. И еще— он исполь­зовал громкие авторские имена. Страницы «Наблюдателя», просущест­вовавшего более полувека и пережившего самого создателя, украшали в разные времена статьи Марка Твена и Джека Лондона, рисунки Чарльза Рассела и Уолта Диснея...

1895 год. Херст решает, что пора начать сражение за всеамериканского читателя, и местом этой битвы выбирает, конечно, Нью-Йорк. Тогда здесь царствовал именитый газетчик, венгерский эмигрант-еврей Иосиф Пулит­цер. Его газета World («Мир»), казалось, была вне конкуренции: яркая по­дача новостей, первые цветные иллюстрации, набиравшие популярность комиксы. Уильям дерзко объявляет войну сопернику на его поле. У обед­невшего родственника Пулитцера он приобретает за полцены дышавшую на ладан местную газетку, меняет ее название, и через год херстовская New York Jornal выходит почти миллионным тиражом. Все приглянувшиеся публике редакционные приемы и хитрости конкурента Херст заимствует без тени колебаний. Он даже «заимствует», то бишь перекупает, лучших журналистов «Мира». В этой схватке газетных гигантов и родилось слово­сочетание «желтая пресса», дожившее до наших дней. Его исток— серия забавных рисованных приключений уличного мальчишки, одетого в жел­тую куртку, появившихся в субботних выпусках обеих газет одновремен­но, но исполненных пером разных карикатуристов. И смешил бы себе пре­мило этот мальчуган своих приверженцев, если бы не вызов, брошенный двумя издателями традиционной «холодной» журналистике. В борьбе за массового городского читателя ими были пущены в ход все средства: сен­сации, полусплетни, криминальная хроника и даже (о Боже!) сексуальные истории из жизни знаменитостей. И тогда презрительно надул губы один из высоколобых нью-йоркских менторов. В своем журнале он бросил в ад­рес вольнодумцев: «желтая пресса». Ярлык приклеился, мальчик в желтой курточке давно исчез («Да был ли мальчик-то?» — мог бы спросить горь­ковский Клим Самгин), но и сегодня, спустя столетие, нет-нет и всплывает это клеймо при встрече с обычной газетной сенсацией.

Под занавес XIX века США начали и победно закончили одну из самых коротких войн в своей истории — испано-американскую. Именно во вре­мя этих событий материализовался расхожий штамп «пресса — четвертая власть». Изоляционистов Америки раздражало присутствие на пригранич­ных территориях последней европейской державы — Испании. В особен­ности это касалось Кубы, где восстания местного населения переплелись с прямыми финансовыми интересами многих американцев, живших на ост­рове и вложивших свои средства в сахарный бизнес. Пока не началась горя­чая война, яростный антииспанский словесный обстрел повели оба газет­ных магната-недруга, Пулитцер и Херст, трогательно оказавшиеся по одну сторону баррикад. Ура-патриотический накал их публикаций разжигал не только читающую публику, но и власти предержащие. Есть исторические свидетельства того, что сам президент Мак-Кинли находился под сильным психологическим давлением ежедневных раскатов военного грома в печа­ти. 15 февраля 1898 года он направил на Кубу крейсер «Maine», который на подходе к берегу Гаваны взорвался и затонул. Погибло двести пятьдесят че­ловек. Херстовские страницы запестрели заголовками «Помните “Мэйн”!», настолько врезавшимися в сознание, что этот лозунг и сегодня приводится в словарях как идиома патриотического американизма. Вскоре была объяв­лена война. (Истины ради следует заметить, что, по мнению современных исследователей, причиной взрыва на корабле послужило возгорание запа­сов угля в его трюме.)

Уильям Херст нанимает пароход, ходивший под нейтральным флагом, организует на нем небольшую типографию и во главе двадцати журна­листов, фотографов и художников оказывается в эпицентре событий. Многие корреспонденции пишет сам, живописуя собственные приклю­чения. Его колоритную фигуру — соломенная шляпа, перо, блокнот и револьвер — видели повсюду. Ничего удивительного, что тираж Jomal, цену на который он определил в один цент (в пику двухцентовому World), подскочил невероятно, а вместе с ним и доход. Иосиф Пулитцер понял, что если его страна выигрывает войну, то собственное сражение с моло­дым соперником он проиграл. Последующие десять лет жизни оказались годами физического страдания — он полностью ослеп, завещав перед смертью два миллиона долларов на создание фонда для знаменитых и престижных ныне «Пулитцеровских премий» в области журналистики и литературы.

АХерст-победитель расширяет издательский плацдарм. К 1919 году он владеет цепью из двенадцати газет, покорены Бостон, Вашингтон, Чикаго, Mpuivokpi... Еще четыре года, и он — владелец империи прессы, равной ко­торой нет в мире. Она охватывает 19 городов и состоит из 22 ежедневных газет и 15 субботних изданий общим тиражом более 8 миллионов экземп­ляров. К ним примыкают девять журналов (в том числе два зарубежных), причем некоторые из них сделаны так «крепко», что побили все рекор­ды долголетия и превосходно себя чувствуют и в наши дни (Cosmopolitan, Good Housekeeping, Town & Country). И еще три впечатляющие цифры. Каж­дая четвертая американская семья читала тогда какое-либо издание Хер­ста, 31 тонна бумаги требовалась на печать только одной страницы всех его ежедневных газет, общее число служащих в период высшего расцвета газетной империи составляло 38 тысяч человек.

Размер состояния Уильяма Херста трудно поддается оценке. Ясно одно — это состояние мультимиллионера. Конечно, он не поднялся к за­облачным финансовым высотам своих современников — Форда, Рокфел­лера или Карнеги. Но ведь pi его оружием были не автомобили, нефть или сталь, а всего-навсего такая эфемерная штука, как печатное слово. И он сумел талантливо им распорядиться, ріспользуя все самые перспектив­ные средства полиграфии: цветную фотографию, скоростные печатные и сортировочные машины. Новые наборные устройства изменили облик газеты: цепляли взгляд арпшнные заголовки и яркая пестрота шрифтов. Биографы часто сравшівалрі его типографии со сборочными конвертера­ми, только вместо автомашин с нріх днем и ночью бесконечной лентой сходил иной продукт массового прорізводства — газета ррли журнал. И ес­ли этот продукт иногда с пренебрежением назьівалрі «чтррвом», Херст без всякой ложной стьідлрівости соглашался, повторяя, что он в первую оче­редь предлагает своему читателю не ррнформацрио, а развлечение.

В сорок лет энергррчный издатель ощутил, что «четвертой власти» в стране ему недостаточно, pi в 1903 году встал на путь «захвата» первой — президентства. Хорошо понрімая правила полрітрічєскорі игры, Херст на­чал с нижней ступени — Конгресса, в Палате Представителей! которого он провел два срока полномочий!. Его победа на выборах была отмечена огромным митингом в Медисон Сквер Гарден, завершившимся трагичес­ким инцидентом. Торопливость или небрежность организаторов, заду­мавших праздничный фейерверк, привела к взрыву, в результате которо­го погибло восемнадцать человек и десятки других были тяжело ранены. Тень судебного расследования многие годы тянулась за Херстом. То ли это событие, то ли не лучший для него расклад сил в большой полити­ке не дали ему шанса на президентскую номинацию, хотя на Конвенте демократической партии в 1904 году он был близок к этому. Еще две не­удачных попытки стать мэром Нью-Йорка и губернатором штата окон­чательно перекрыли ему путь наверх.

В качестве утешительного приза судьба приготовила Уильяму встре­чу с бродвейской танцовщицей Милли Уилсон. Был ли этот долгий брак счастливым? И да, и нет. С одной стороны, миловидная супруга, укра­сившая роскошные апартаменты закоренелого холостяка, наградила его целым мальчишеским выводком: пятеро сыновей стали надежной опорой патримониальных планов. А с другой... Через полтора десятка лет семейная жизнь Херста, привыкшего будоражить публику велико­светской «клубничкой», сама стала темой сенсационных публикаций. В 1917 году двадцатилетняя смазливая хористка мюзик-холлла Мэрион Дэвис прочно заняла свой угол в классическом любовном треугольнике. 54-летний магнат положил к ее ногам влюбленность стареющего муж­чины и свое нестареющее богатство. Нетрадиционным в этом треуголь­нике было то, что жена категорически отказала мужу в разводе, а тот в нарушение канонов поведения супругов-изменщиков отказался от тай­ного адюльтера.

Оставив Милли и сыновьям дворец на Лонг-Айленде, где он их изредка навещал для поддержания «семейных ценностей» и участия в ритуальных светских церемониях, Уильям с Мэрион открыто переезжает в Калифор­нию, поближе к Голливуду. Херст увидел себя этаким новым Пигмали­оном, который призван сделать свою юную Галатею кинозвездой. Он ввел ее за кулисы волшебной «фабрики грез». Его друзьями и частыми гостя­ми стали ведущие «рабочие» этой фабрики: актеры, режиссеры, продю­серы. Больше всех он сблизился с Луисом Майером, эмигрантом из Рос­сии, ставшим создателем одной из самых влиятельных студий. Однако ни эти знакомства, ни бешеная энергия влюбленного Херста не помогли. Не хватало малости — таланта кандидатки в звезды. В нескольких немых фильмах были предприняты безуспешные попытки поэксплуатировать ее внешность, а когда пришло время звуковых картин, то тут прокат и вовсе провалился. Мэрион слегка заикалась, и если в домашних обстоя­тельствах эта милая деталь придавала ей шарм, то экран оказался к ней беспощадным.

Главной заботой Херста стало строительство земного дома для своей неземной любви. Его мать Фиби вспоминала, что как-то давно, еще во время первого европейского путешествия, десятилетний сын спросил ее: «Мама, смогу ли я, когда вырасту, жить в Виндзорском замке?» И ког­да услышал в ответ «нет», заключил: «Ну тогда ты купишь мне Лувр». Смешные детские фантазии? Теперь он приближался к их реализации. Место было выбрано посередине пути между Лос-Анджелесом и Сан - Франциско, на огромном плато среди прибрежных возвышенностей, с которых открывался сказочный вид на океанский простор. Площадь участка равнялась 600 квадратным милям, что соответствует, например, половине территории такого штата, как Род-Айленд. Вот несколько дан­ных в подтверждение размаха строительства: собственные аэропорт и железная дорога, сорок автомашин к услугам гостей, конюшня, молоч­ная ферма, десять тысяч голов мясного скота, зоопарк со ста видами жи­вотных, аллеи гигантских садов, выдержанных в стиле средневековья и чередующихся с мраморными колоннадами, фонтанами, бассейнами, скульптурами...

И центр всего замысла — Замок! На испанский манер Херст назвал его «Сан-Симеон». На строительство будет потрачено более тридцати милли­онов долларов и более тридцати лет, но оно так никогда и не закончится. Вместе с Мэрион он совершит десятки путешествий в прошлое Европы с единственной целью — без счета скупать это прошлое: мебель, живопись, антиквариат. Жизненный девиз Уильям сформулировал так: «Удовольс­твия — это то, что вы можете позволить себе оплатить». Знатоками ус­тановлено, что собственностью Херста стало содержимое не менее одной трети всех мировых аукционов. В испанской провинции Гвадалахара паре приглянулся... древний монастырь. Его разобрали, на мулах и воловьих упряжках каменные блоки переместили к пристани и на двенадцати ко­раблях доставили в Сан-Франциско. А затем выяснилось, что монастырь не вписывается в архитектурный проект, и он был «просто» передан мест­ному музею.

Парадные комнаты замка украшали доспехи немецких рыцарей, сар­кофаги с мумиями, люстры из оленьих рогов и прочая экзотика. Хозяин почивал на кровати резного черного дерева, когда-то принадлежавшей кардиналу Ришелье, а краны в бесчисленных ванных комнатах были вы­полнены из чистого золота. Что уж говорить о коллекции живописи, по количеству великих имен приближавшейся к луврской. Правда, рядом с Рубенсом или Рембрандтом то и дело попадались огромные полотна, изображавшие Мэрион Дэвис в киноролях, но этого деликатные гости старались не замечать. А среди них были такие знаменитости, как Уин­стон Черчилль и Бернард Шоу, Чарли Чаплин и Грета Гарбо.

Заботы о «гнездышке» не затмили для Херста большую политику. По­началу поддерживая демократа Франклина Рузвельта в его «хождении во власть», он резко изменил свой подход, когда тот объявил о своем «новом курсе» излечивания американской экономики. Стойкий консерватор по взглядам, издатель-патриот всегда сохранял предубеждение по отноше­нию к европейским державам, постоянно делая одно исключение — для Германии. Еще во времена Первой мировой войны его пронемецкие публикации вызвали бурю в печати стран Антанты. Дошло до того, что в Англии и Франции была запрещена деятельность его информацион­ных агентств, а в Канаде за чтение херстовских газет полагались штраф в пять тысяч долларов или пятилетнее тюремное заключение. Когда Гитлер только начал восхождение, Херст поддерживал его, полагая, что в Европе возникает барьер распространению большевизма, с которым непреклон­ный антикоммунист сражался всю свою жизнь, начиная с октября 17-го. Впрочем, Кремль всегда отвечал ему взаимностью.

В 1934 году, совершая очередной «набег» на кладовые европейских ше­девров, он оказался в Берлине, где его застала телеграмма от Луиса Майе­ра, взволнованного раскручивавшейся антиеврейской кампанией в Гер­мании и просившего Уильяма добиться аудиенции у Гитлера. Не сразу, но встреча состоялась, и печать Херста успокоенно сообщила, что фюрер назвал «меры» временными, а сам национал-социализм течением демок­ратическим. Достаточно было нескольких лет для тяжелого прозрения. К началу войны магнат целиком был на стороне союзников, а в 1934 году, когда нерешительность руководства США трагически отозвалась на судь­бе европейских евреев, не кто иной, как «прогерманец» Херст, твердо за­явил о солидарности с ними и поддержал создание правительственного Комитета по их спасению.

Вторая половина 30-х годов обернулась худшим временем для, каза­лось, вечной газетной державы. «Великая депрессия» чуть не привела ее к банкротству. Пришлось закрыть значительную часть изданий, продать более половины коллекции произведений искусства, хранившихся в за­пасниках. К этому добавились домашние неурядицы: Мэрион, давно при­страстившаяся к алкоголю, стала вовсе неуправляемой и, крепко выпив, вела себя с вульгарностью бродвейской певички. Херст винил в этом себя, справедливо считая, что, выполняя все ее пожелания и капризы, не сделал единственного — не дал ей своего имени. В ворох огорчений внес свою лепту и Голливуд. В 1941 году появился фильм режиссера Орсона Уэллса «Гражданин Кейн» («Sitizen Капе»), экранизация недвусмысленно узнава­емой биографии Херста, причем, что хуже всего, талантливо сделанная. Уильяма больно задели даже не образ желчного и тщеславного милли - онера-антигероя и не его финальная киносмерть, а безжалостно, во всех непривлекательных подробностях, показанный облик его возлюбленной. Еще когда только слухи о готовящемся к выпуску фильме дошли до дру­зей, Майер сделал попытку выкупить картину за миллион долларов. Но авторы решили, что прокат принесет им больше, и вся Америка погрузи­лась в непростые коллизии жизни старого и больного Херста.

Вторая мировая война, против развязывания которой он отдал немало сил, придала его бизнесу, как это не парадоксально, новое финансовое дыхание. Такое уже случилось однажды сорок лет назад, но тогда Уильям сделал все возможное, чтобы испано-американскую войну развязать. Сно­ва его печать нарасхват, лучшие корреспонденты направлены на европей­ский фронт, и среди них его сын Уильям Херст-младший, талантливый журналист. Всего только две примечательные цитаты из газет 1944 года, когда советская армия перешла границы своей страны. Первый отрывок из «Правды»: «Газеты Херста по-бандитски брызжут отравленными чер­нилами в попытке внести раскол в великое дело союзников и выдвигают безумные обвинения Советскому Союзу в намерении захватить балкан­ские страны и Польшу. И делает это лучший друг Гитлера в Америке». Ответ Херста: «Маршал Сталин в контролируемой им прессе назвал меня гангстерским журналистом и другом Гитлера. Эти обвинения имеют за­бавную особенность, поскольку исходят от господина, являющегося хо­зяином коммунистической прессы, самой гангстерской из тех, что я знаю. Разве не уважаемый маршал Сталин еще совсем недавно был любимым приятелем Гитлера, его сообщником в уничтожении самостоятельности балтийских государств, его партнером в ликвидации Польши?»

Мир на земле не отозвался миром и спокойствием в его душе. Херс­ту исполнилось восемьдесят пять, и врачи, обеспокоенные его высоким давлением, посоветовали спуститься с высот «Сан-Симеона» в морскую долину Лос-Анджелеса. В Беверли-Хиллс был приобретен скромный дом, где Уильям в обществе Мэрион, все больше погружавшейся в тьму алко­голя, провел свои последние несколько лет. Он умер в августе 1951 года, оставив завещание на 125 страницах с распределением своего гигантского состояния между женой, сыновьями, фондами и корпорациями. В нем от­дельной строчкой упоминалась «мисс Дэвис, близкий друг». На пышных похоронах присутствовало полторы тысячи человек. Рядом с семьей сто­яли бывший президент Герберт Гувер, генерал Мак-Актур, финансист и политик Бернард Барух, губернаторы... Не было только Мэрион. Галатея сразу стала парией.

Через три года в слегка потеплевшую после холодной воґіньї Москву прилетел Херст-младший, наследник «гангстера пера», чтобы сделать ре­портажи о послевоенной России и взять интервью у Хрущева, Булганина, Жукова и даже у Светланы Сталиной (уже потом, на Западе, она скажет, что весь сценарий беседы ей продиктовал по телефону Молотов). Именно за серию этих блестящих материалов журналист был награжден Пулит­церовской премией, носящей имя злейшего врага его отца. Согласитесь, неожиданные коленца откалывает иногда судьба!

В 1974 году семейное имя Херстов вновь всплыло на страницах скан­дальной хроники. На сей раз их «героиней» стала внучка основателя, Пат­риция. Двадцатилетняя студентка калифорнийского университета в Бер­кли была похищена членами крошечной террористической организации маоистского толка, называвшей себя «Либеральной армией». Похитители потребовали от родителей, которых они называли не иначе, как «врагами народа», двухмиллионный выкуп якобы для передачи беднякам штата. Деньги были отданы, но вместо дочери появились магнитофонные кассе­ты с записью ее голоса. В них она сообщала, что под новым именем «Таня» присоединилась к группе и полностью разделяет ее взгляды. Спустя ме­сяц во время вооруженного ограбления одного из банков скрытые фото­камеры зафиксировали «Таню» с автоматом в руках. Затем последовала перестрелка с полицией при попытке обворовать магазин. Словом, для ФБР стало делом чести обнаружить неуловимых «либералов». В результа­те почти годового, беспрецедентного по масштабам расследования руко­водители банды и Патриция были схвачены. Доводы защиты, сводящи­еся к тому, что ее воля в плену у захватчиков была сломлена вследствие «промывания мозгов», не были учтены судом, и она была приговорена к семи годам тюрьмы. Кстати, ее адвокатом был тот самый Ли-Бейли, ко­торый двадцать лет спустя компенсирует старый провал освобождением О-Джей-Симпсона. Через два года президент Картер помиловал Патри­цию Херст, и можно не сомневаться, что в момент подписания документа в Овальном кабинете витал потревоженный дух ее знаменитого деда.