емного воображения, читатель! Представьте, что вы — житель Нью-Йорка начала XX века и, про­гуливаясь по Нижнему Манхэттену, подошли к пор­талу одного из крупнейших национальных банков страны. Открыв внушительную дверь, вы оказались бы в просторном вестибюле и непременно останови­лись, поскольку вашему взору предстала неожидан­ная картина. Пожилая дама восседала за отдельным столом, стоящим наискосок от окошек банковских кассиров. На ней было длинное черное платье со сле­дами долгой и неопрятной носки. Респектабельные джентльмены один за другим подсаживались к ней, и после короткой беседы происходил быстрый обмен банкнотами. Сделка не сопровождалась никакими за­писями. Для наличных денег служили вовсе не ящи­ки в боковых тумбочках, а узкие и глубокие карманы, пришитые к нижней юбке странной дамы, в которых она, едва прикрывшись крышкой стола, невозмути­мо рылась. Помимо значительной суммы денег, в этих секретных «сейфах» хранилось еще несколько забавных вещиц: например, неупакованный сандвич и револьвер. Так выглядела в конце жизни самая богатая женщина Америки, а, возможно, и всего западного полушария, — Генриетта Грин.

Семья, в которой в 1835 году родилась Гетти (ее домашнее имя станет практически официально использоваться вместо полного), принадлежа­ла к протестантской религиозной общине квакеров, довольно распро­страненной в то время в штатах Новой Англии. Название «квакер» проис­ходит от английского «quake» — трепетать, дрожать: основатели группы проповедовали такую силу чувств верующих в молитвенных домах, что

люди впадали в религиозный экстаз и начинали трястись. Среди жизнен­ных заповедей квакеров — самоограничение и непритязательность в еде и одежде. Мать Гетти, Эбби Хоуленд, и ее отец, Эдвард Робинсон, строго соблюдали эти принципы. Но скромность скромностью, а деловитость тоже не была запрещена божьим словом. Первый Хоуленд прибыл к аме­риканскому берегу на знаменитом «Мэйфлауере». Потребовалась энергия трех поколений мужчин, чтобы крошечная ферма колониста преврати­лась в руках деда Гидеона и его зятя-компаньона Эдварда в форпост ки­тобойного корабельного флота, ставший примечательной особенностью морского города Ныо-Бедфорд (Массачусетс).

Любимым занятием маленькой Гетти были не куклы и не книжки с картинками. Она всегда находилась рядом с дедом, когда он обходил в гавани свои суда или товарные склады, где хранился столь ценный тогда китовый жир. Детский слух ловил не только романтические звуки моря и скрип парусов. Он впитывал сквернословие грузчиков, грязные шуточ­ки матросни, тяжелую лексику работниц такелажной фабрики. Кто знает, может быть, шокирующая лексика будущей миллионерши зародилась еще на верфях Бедфорда. Когда зрение старого Гидеона стало слабеть, се­милетняя Гетти забиралась к нему на колени и с неподдельным интересом зачитывала газетные сводки финансовых новостей, вполне сносно разби­раясь в разнице между акциями и облигациями или в колебаниях рынка. Со смертью деда, состоятельного владельца семейной компании, впервые в ее жизни, как сакраментальный знак, возникло слово «завещание», на­долго ставшее ее беспокойным спутником.

После скромных, по-квакерски, похорон близкие родственники соб­рались выслушать, как усопший распорядился почти миллионным на­следством. 12-летняя Гетти стояла рядом с отцом, матерью и ее родной сестрой-инвалидом Сильвией, не расстававшейся с креслом-каталкой. Де­вочка ждала. Еще минута — и она, преданная внучка, станет владелицей первого капитала. Увы, в тишине комнаты прозвучали все имена, кроме ее собственного. Свои доли получили обе дочери, зять и даже малоизвес­тные ей родственники. Гетти долго плакала в ту ночь над своей финансо­вой неудачей. Это были ее последние слезы, ибо финансовых поражений у нее не будет больше никогда.

Формальное образование ограничилось суровой религиозной школой для детей квакеров на Кейп-Коде и несколькими годами училища в Бос­тоне для девушек из привилегированных семей. Главным же учителем жизни для нее оставался отец, образец бизнесмена. И хотя его тирани­ческий характер привел к тому, что Эбби с дочерью переехала жить в дом сестры, — Гетти, пропуская мимо ушей шпильки тети Сильвии в адрес отца, продолжала быть его «хвостиком». С годами «хвостик» превратился в миловидную девушку, считавшуюся самоті богатой бедфордской невес­той. Поначалу женихи не заставили себя ждать, но вскоре число их по­убавилось. Озадачивали даже не настороженный взгляд Гетти Робинсон, видевший в них (и не без основания) лишь охотников за чужим богатс­твом, а бедная, похожая на сиротскую, одежда: застиранное платье, ста­рые туфли со стоптанными каблуками и даже непарные, спущенные на щиколотки носки.

И еще охлаждали жениховский пыл слухи о ее неимоверной скаред­ности. Редкие домашние приемы у Гетти были постоянной темой город­ских сплетен. Говорили, что она тушила праздничные восковые свечи из спермацета кашалотов (дорогостоящий фирменный продукт!) еще до ухода последнего гостя, а на следующий день продавала их огарки. Ис­пользованные столовые салфетки, если на них не было явственных пятен, Гетти спрыскивала водой, проглаживала утюгом и снова пускала в ход. Как-то раз отец разрешил ей поехать на зиму в Нью-Йорк для первых шагов в свете, поручив заботам тамошней родственницы и дав тысячу долларов для приобретения подобающей одежды. Вскоре дочь вернулась домой в том же платье, в котором уезжала. На отцовскир! вопрос после­довал радостный ответ: «Я вложила деньги в банковские акции». И Гетти прижала к груди драгоценный пакет.

Между тем пик доходов от китобойного промысла был пройден. Неф­тепродукты из России и Румынии начинают заполнять рынок, и вслед за ними в домах американцев вместо свечей загораются керосиновые лампы. Уже ничто не задерживало Эдварда Робинсона в Бедфорде. В 1860 году в возрасте пятидесяти лет умерла жена, никогда не отличавшаяся отмен­ным здоровьем. И он переезжает в Нью-Йорк вместе со своим милли­онным состоянием pi намерением его расширить. Гетти — рядом с ним, готовая в любой момент встать на пути повторнорі женитьбы. Не забы­вает opia время от времени pi посещать тетю Сршьвию, чтобы напомнить угасающей старой деве о любящей племяннрще. Через несколько лет в от­цовском доме она повстречала пришедшего с деловым визрітом высокого немолодого джентльмена. Его звали Эдвард Грин.

За плечами этого человека была необычная, полная прріключений жизнь. Он прорісходріл из состоятельной вермонтской семьи, гордившей­ся предками-пилигримами. В роду американских Гринов бьілрі конгрес­смены и суды!, а родной дядя пребывал мэром Бостона. Сам же Эдвард, говоррівшрій на нескольких языках, в том числе китайском, объездил полмира. На восемнадцать лет он задержался на Фрілиппинах, где сделал немалое состоянріє на торговле шелком, чаем, табаком pi гапшшем. Зна­комство с ним произошло в непростое для Гєттрі время. В июне 1865 года скончался отец, сделав ее едршственной наследницей своріх миллрюнов.

Не успело улечься сложное чувство горечи от потери близкой души, заме­шанное на ощущении финансового комфорта, как через месяц пришло сообщение о смерти тети.

На похоронах тети Сильвии рядом с Гетти стоял и поддерживал ее Эд­вард Грин. И эта поддержка была весьма кстати во время чтения завеща­ния, ибо Гетти пошатнулась, услышав его. Все последние годы она была убеждена, что если не все тетушкино наследство (более двух миллионов), то, по крайней мере, львиная его доля достанется ей, единственной из ос­тающихся в живых Хоулендов. Каков же был шок, когда в самом конце списка вместе с ее именем прозвучало: «65 тысяч долларов в качестве еже­годного дохода от образуемого коммерческого фонда». Весь же основной наследственный капитал, поделенный на мелкие части, безвозвратно ухо­дил в виде подарков третьестепенным родственникам, бедным городским вдовам, сиротам и просто знакомым. Удар был сильным, но не сокруша­ющим: через короткое время Гетти начала судебный процесс, ставший са­мым долгим и самым громким делом о наследстве в истории страны.

В качестве доказательства своих прав она предъявила более раннее завещание, написанное ее рукой, но имеющее в конце подлинную (как она утверждала) подпись Сильвии. Понятно, что в нем все наследство без изъятия передавалось племяннице. И еще содержался настораживающий пункт, по которому не допускалось иное волеизъявление без согласова­ния с главной наследницей. Обе стороны были представлены выдающи­мися адвокатами, к делу привлекли знаменитых графологов, исследовав­ших с применением новейших научных методов подлинность подписи на спорном документе. В июле 1867 года, в самый разгар судебной тяжбы Генриетта Робинсон, 32 лет, и Эдвард Грин, 44 лет, обвенчались. Священ­ник, скрепивший их союз традиционными богоугодными словами, и не подозревал, что в сумочке у невесты лежит предбрачный договор, по ко­торому жених навсегда отказывается от какой-либо собственности невес­ты. А вскоре молодожены на восемь лет отправились в Лондон, оставив полдюжины адвокатов продолжать схватку.

Этому браку и отъезду предшествовало предварительное заключе­ние судебных экспертов о поддельности подписи завещательницы, вы­полненной с виртуозным подражанием. Настолько виртуозным, что на­чертание каждой буквы до последней черточки полностью совпадало с контрольным образцом, а это в реальной жизни никогда не случается. В воздухе запахло судебным преследованием за фальсификацию доказа­тельств и лжесвидетельство. Многочисленные получатели наследства, от­ветчики по делу, расценили и свадьбу, и отъезд как продуманный способ бегства. Возможно, это так и было, но процесс длился еще несколько лет, и только в 1871 году закончился соломоновым решением: в иске отказать, но выплатить заявительнице 660 тысяч, которые являлись прибылью от завещательного фонда, «набежавшей» за шесть лет судебного разбира­тельства.

Известие об окончании дела пришло в Лондон, когда у Гринов все складывалось вполне успешно. Эдвард энергично инвестировал собс­твенный миллион, возглавляя правления трех лондонских банков. Все расходы оплачивались из денег супруга, поэтому Гетти не возражала, когда в качестве семейной резиденции был выбран самый роскошный столичный отель, в котором останавливались Марк Твен и миллиардер Эндрю Карнеги. Здесь и родились двое их детей: первенец Нэд и дочь, названная Сильвией в качестве знака недругам о своей родственной привязанности к памяти несчастной тети. Заботясь о малышах, Гетти не забывала и о земных страстях: ловкая спекуляция на разнице в цене американских «зелененьких» и фунтов стерлингов заметно пополняла ее и без того тяжелую «копилку». Лондонский период стал самым благо­получным в ее суматошной жизни.

В 1875 году четверо Гринов вернулись в США. Причин было несколь­ко: крупная финансовая паника, разразившаяся за два года до этого на биржах мировых столиц; юристы дали знать, что срок давности по делам о лжесвидетельстве истек; и, наконец, не в последнюю очередь — просто заурядная ностальгия. Семья поселилась в Ныо-Йорке, заняв на сей раз самый дешевый номер в самом дешевом отеле. Эдвард, будучи, в отли­чие от жены, рисковым финансовым игроком, стал поспешно вкладывать свои капиталы в акции многих компаний, и на первых порах преуспел. Всего десятилетие спустя, после цепочки непродуманных шагов, удачли­вый некогда дальневосточный негоциант объявил себя банкротом. Могла ли Гетти погасить его долги? Разумеется, да. Но не пошевелила и пальцем. Ведь они еще перед венцом договорились: «денежки врозь».

Само ее имя было уже неразделимо с Уолл-стрит. Пройдошистые брокеры фондовой биржи не упускали из виду ее колоритную фигуру, зная, что акции, купленные Генриеттой Грин, завтра подскочат в цене. Прежде чем их приобрести, она тщательно изучала всю подноготную фирм, и лишь зная о них не меньше владельцев, покупала. Ее главными интересами долго оставались два: стремительно растущая сеть желез­ных дорог и городская недвижимость. География этих приобретений охватывала всю страну. Где только не приобретала она землю: Нью - Йорк, Канзас, Чикаго, Сан-Франциско... После ее смерти выяснится, что у миссис Грин было в десятке штатов более восьми тысяч участков и домов на них.

Существовала еще одна неистовая страсть, в реализации которой Гет­ти достигла филигранного искусства, — ростовщичество. Куда там ли -

тсратурным Гобсекам в бальзаковской Франции или старухам-процент - щицам в Петербурге Достоевского! Живая и полнокровная, их младшая заокеанская «коллега» могла бы преподать им высшую школу мастерства. Ее метод был неуязвим и по-своему честен: никогда не отпугивать долж­ников высоким возвратным процентом, даже в периоды тяжелых бирже­вых кризисов. Тогда-то расчетливый кредитор будет всегда в выигрыше. В одном из интервью она лаконично сформулировала свое финансовое кредо: «Следует всегда дешево покупать, дорого продавать, сочетая это правило с тремя простыми вещами — проницательностью, упорством и бережливостью». Что касается первых двух, то эта была святая правда, а вот лукавым словом «бережливость» Гетти прикрывала свою легендар­ную скупость, благодаря которой она стала героиней не столько финан­совых новостей, сколько скандальной хроники.

Владелица сотен домов, она никогда в жизни не имела собственного, предпочитая третьеразрядные гостиницы, а позднее — маленькие кварти­ры, зачастую без дорогой горячей воды. Было замечено такое, например, экстравагантное занятие миллионерши: стирку она производила в бадье у себя в номере, затем связывала влажное белье pi через окно выбрасывала его на лужайку. Потом спускалась по лестнице и раскладывала вещи на траве для сушки. Если же она pi нанимала прачку, то настаивала, чтобы та стирала юбку не целиком, а лишь низ подола, касающийся пола и троту­ара. Чтобы показать детям в действии свой любимый дєвріз «сэкопомріть цент — означает заработать его», она всегда брала их с собой в магазин на еженедельную закупку, каждый раз приводя Нэда и Сильвию в невероят­ное смущение. Ее дружно ненавидели и продавцы, и покупатели. Гетти могла без устали торговаться по поводу цен, а в поисках вчерашнего хле­ба долго перебирать руками продукты, тогда еще не защищенные инди - видуальнорі упаковкой.

Прочитав газеты с биржевыми сообщениями, она посылала сына про­дать их снова. Еслрї не удавалось, и pim находилось применение. В зимнюю погоду нарезанные страницы подкладывались под уличную одежду чле­нов семьи, создавая иллюзию тепла pi реальность экономии на сезонной экипировке. Когда в аптеке фармацевт сообщал ей, что лекарство сторіт пять центов, а пузырек к нему столько же, Гєттрі неразменно шла домой РІ возвращалась с собственной! «посудорі». Стойкую неприязнь она распро­страняла на две категории профессионалов: врачей pi налоговых инспек - торов, делая все возможрюе, чтобы свести к минимуму общение с первы­ми PI вообще РІСКЛЮЧИТЬ его со вторыми.

Однажды скаредность обернулась несчастьем, разрушившрім жизнь сына. В редкую для Нью-Йорка снежную зиму одиннадцатилетнему Нэду бьитрі куплены санки. Осчастлртленный мальчик, обычно закомплексо­

ванный, вихрем покатился с горки и... Санки перевернулись, падение, тяжелейшая травма ноги. Надев на сына и на себя самые ветхие из воз­можных одеяний, Гетти направилась на поиски врача. Она полагала, что нищенский вид смягчит сердца ненавистных лекарей-стяжателей, и они окажут помощь бесплатно. Но не тут-то было. Подвела пресса, точнее, собственная популярность: врачи ее узнавали и с гневом отказывались от подобного волонтерства. Гетти решила, что и домашние средства будут хороши, но боли с годами только усиливались. Запущенная болезнь вско­ре привела юношу к ампутации ноги выше колена. Была ли она матерыо - чудовищем? Нет, пожалуй. Гетти Грин была просто чудовищно скупа.

К началу 80-х годов ее брак фактически распался. Вплоть до смерти Эдварда в 1902 году в полном безденежье, супруги жили врозь, вместе их никто не видел, и многие ныо-йоркцы даже полагали, что Гетти давно вдо­ва. Нэд, с которого была взята клятва не жениться в ближайшие двадцать лет, был направлен ею в Чикаго, а затем в Техас, центры ее финансовых интересов. Мать, положив ему жалование в несколько долларов в день (ее собственный доход составлял 5 миллионов в год), требовала от сына не­усыпной активности и отчетности. Костыли и пробковый протез во вни­мание не принимались. Сама Гетти жила только с безмолвной дочерью, близорукой и неуклюжей. Причиной неуклюжести была не стеснитель­ность, а природный дефект ступни, но после случая с братом Сильвия и помышлять не смела о помощи медицины. Она безропотно следовала за матерью из одной квартиры в другую, которые та меняла в небезуспеш­ных попытках скрыться от бдительности Налогового управления.

В те времена законодательство о налогах в США было запутанным и противоречивым, с существенными отличиями в разных штатах. Как же этим могла не воспользоваться миллионерша, для которой была невыно­симой сама мысль отдать государству что-нибудь «просто так»? (К сло­ву говоря, за всю свою долгую жизнь она не совершила ни единого акта благотворительности!) И поскольку в Нью-Йорке ставки налогов были одними из самых высоких в стране, Гетти выбрала для кочевого бытия район Хобокен в соседнем штате Ныо-Джерси. Тяжким сюрпризом для нее стала 16-я Поправка к Конституции, принятая Конгрессом в 1913 году и установившая единый и жесткий порядок взимания подоходного нало­га. При обсуждении парламентариями этой поправки под куполом Капи­толия неоднократно звучало имя миссис Грин в качестве образца непла­тельщицы, корыстно использующей несовершенство закона.

Стареющую Гетти никогда не оставлял страх покушения. К редким знакомым она приходила с собственной едой и даже спиртовой горелкой для варки яиц. Получив лицензию на ношение оружия, никогда не расста­валась с ним. Утром, распихав по потайным карманам деньги, пакет с су­хой овсяной кашей и револьвер, она отправлялась к парому через Гудзон, а затем пешком к Национальному банку, где вы, читатель, и повстреча­лись с ней в начале очерка. Городским транспортом Гетти предпочитала не пользоваться. Появившиеся автомобили, как и любые предметы рос­коши, отвергала, приговаривая: «Иисусу Христу для перемещения было достаточно осла». Именно в момент ее утреннего прохода «на службу» объектив фотографа и схватил необычный облик этой женщины: черный глухой плащ, шляпа со вдовьей вуалью, злое старушечье лицо и резкая, отнюдь не старческая походка. То ли этот отталкивающий вид, то ли пос­тоянные слухи о странных, неординарных поступках послужили появле­нию ее газетной клички «ведьма Уолл-стрит». Хотя при иной внешности и манере поведения она вполне могла бы называться «королевой».

Каждый день, в полдень, Гетти поднималась из-за стола и шла в сосед­ний офис знакомого брокера. Здесь с утра в котелке на батарее отопления подогревалась ее овсянка, которая, по ее собственным словам, «придава­ла силы в постоянных сражениях с волками Уолл-стрит». Правда, силы были уже на исходе. А тут еще «некстати» вышла замуж великовозрастная Сильвия. Ее мужем стал аристократ Мэттыо Астор Уилкс, малосостоятель­ный потомок знаменитых богачей Асторов, о которых рассказывалось в предыдущем очерке. Разница в возрасте молодоженов была тридцать лет, и теша, зять которой был почти ее сверстником, называла его за глаза не иначе, как «старый подагрик». И снова, как сорок лет назад, на свадебной церемонии Гетти держала в руках сумочку с предбрачным документом. На сей раз это было только что подписанное женихом соглашение об от­казе от невестиного имущества.

Спустя семь лет, в 1916 году, Гетти умерла от сердечного приступа. Ей был 81 год. Двое детей унаследовали ее состояние, равное головокружи­тельной сумме— сто миллионов долларов. Нэд довольно быстро рас­тратил свою часть, вырвавшись из-под материнского пресса. Бездетная Сильвия посвятила себя щедрой благотворительности, не забыв, вероят­но, милосердное завещание своей провинциальной двоюродной бабушки и одновременно тезки.

Во всех изданиях книги рекордов Гиннесса, тщательно фиксирующей «самое-самое», в разделе «Богатство» и сегодня можно увидеть фотогра­фию Генриетты Грин с надписью: «Величайшая в мире скряга».