П

омилуй бог, мэм! — проговорил клерк архивного бюро. — Никто не знает, кому этот завод принадлежит теперь. И спро­сить некого.

Клерк сидел за столом находившегося на первом этаже кабинета, куда редко заходили посетители; пыль на окружавших его папках ле­жала густым слоем. Он то глядел на блестящий автомобиль, стоящий перед его окном на грязной площади, образующей центр некогда процветавшего городка, столицы округа, то переводил тусклый, рас­сеянный взгляд на двоих неизвестных посетителей.

— Почему? — спросила Дагни.

Клерк беспомощным движением указал на массу бумаг, извлечен­ных им из папок:

— Решить, кому все принадлежит, может только суд, но достаточ­но компетентный суд, по-моему, едва ли найдется. Если только бума­ги эти вообще когда-либо попадут в суд. Но так едва ли случится.

— Почему? Что произошло?

— Ну, она продана... «Двадцатый век». То есть моторостроитель­ная компания. Она была продана одновременно двум разным вла­дельцам. В свое время, два года назад, это был крупный скандал. А теперь все — он указал на груду документов — превратилось в бу­магу, дожидающуюся судейского рассмотрения. И я не вижу, каким образом какой-нибудь судья сумеет установить по ней права соб­ственности или вообще какие-нибудь права.

— Пожалуйста, расскажите, что произошло?

— Ну, последним законным владельцем завода была Народная ипотечная компания, город Рим, штат Висконсин. Городок находит­ся по ту сторону от завода, в тридцати милях к северу отсюда. Эта Ипотечная компания была довольно бойкой конторой, повсюду тру­бившей о выгодных кредитах. Возглавлял ее некий Марк Йонтц. Никто не знал, откуда он взялся, никому не известно, куда он делся теперь, однако на следующее утро после того как Народная ипотеч­ная компания лопнула, выяснилось, что Марк Йонтц продал «Двад-

370

цатый век» кучке молокососов из Южной Дакоты, а заодно передал в качестве залога под займ одному из банков Иллинойса. Когда они явились, чтобы посмотреть на завод, оказалось, что Йонтц вывез все станки и распродал их поштучно, один Бог ведает кому. Итак, завод принадлежит многим и никому. Словом, сейчас дела обстоят так: ребята из Южной Дакоты, банк и адвокаты кредиторов Народной ипотечной компании подают в суд друг на друга, претендуя на вла­дение этим заводом, и никто из них не имеет права вывезти оттуда даже колеса, если не считать того, что ни единого колеса там уже не осталось.

— А при Марке Йонтце завод работал?

— Боже мой, нет, мэм! Йонтц был не из тех, кто способен руково­дить заводом. Он не хотел работать, ему нужно было только получить деньги. И ведь сорвал куш — взял за этот завод куда больше, чем кто угодно мог за него дать.

Клерк не мог понять, отчего светловолосый, суровый с вида мужчина, сидевший рядом с женщиной перед его столом, то и дело поглядывает через окно на свой автомобиль, вернее, на большой, обернутый брезентом предмет, выглядывавший из-под крышки ба­гажника.

— А что произошло с заводской документацией?

— Что именно вы имеете в виду, мэм?

— Производственные отчеты. Рабочие документы. Э... личные дела.

— Ну, их вообще не сохранилось. На заводе шел настоящий гра­беж. Предположительные владельцы хватали все, что могли... мебель и все движимое, даже если шериф вешал на дверь замок. Бумаги и все прочее — их, наверно, забрали шакалы из Старнсвилля, это там, в до­лине, им приходится трудно. Скорей всего, бумаги забрали на рас­топку и сожгли.

— А нет ли здесь бывших работников этого завода? — спросил Риарден.

— Нет, сэр. Здесь их не стоит искать. Все они жили в Старнс - вилле.

— Все-все? — прошептала Дагни, вновь видя перед собой руи­ны. — И... инженеры тоже?

— Да, мэм. Это был заводской городок.

— А вы случайно не запомнили имени какого-нибудь человека, который там работал?

— Нет, мэм.

— А при каком из владельцев завод еще функционировал? — за­дал вопрос Риарден.

371

— Не могу сказать вам, сэр. Там много было всякой суеты, потом завод столько раз переходил из рук в руки после смерти старины Дже - да Старнса. Он-то и построил завод. А вместе с ним, можно сказать, привел в порядок и весь край. Старнс умер двенадцать лет назад.

—А вы можете назвать нам имена всех последующих владельцев?

— Нет, сэр. Старое здание суда сгорело примерно три года назад вместе со всеми архивами. Не знаю, где теперь можно найти эти све­дения.

— А вы не знаете, каким образом Марку Йонтцу удалось приоб­рести завод?

— Это я знаю. Он купил его у Баскома, мэра Рима. А уж как завод достался ему, мне не известно.

— А где сейчас мэр Баском?

— По-прежнему командует в Риме.

— Весьма вам благодарен, —проговорил Риарден, вставая. —Мы поедем к нему.

Они уже были возле двери, когда клерк спросил:

— А что вы разыскиваете, сэр?

— Нашего друга, — ответил Риарден. — Старого друга, следы ко­торого мы потеряли. Он работал на этом заводе.

* * *

Мэр города Рима из штата Висконсин откинулся назад в своем кресле; под засаленной рубашкой его грудь и живот образовывали нечто похожее на грушу.

Террасу его дома наполнял густой, пропитанный пылью и солнцем воздух. Мэр махнул рукой, блеснув перстнем с крупным, но низкока­чественным топазом.

— Бесполезно, бесполезно, леди, совершенно бесполезно, — про­говорил он. — Опрашивать здешних жителей значит попусту тратить время. Заводских больше не осталось, нет и таких, кто мог бы под­робно рассказать о них. Отсюда уехало столько семей, а осталась та­кая шваль! Вот я и твержу себе все время, что превратился в мэра одной только швали.

Он предложил обоим своим гостям сесть, но не стал обращать внимания на то, что леди предпочла остаться стоять возле парапета террасы. Откинувшись назад, Баском принялся изучать стройную фигуру визитерши: высший класс, решил он, и спутник ее определен­но из богатых.

Дагни рассматривала улицу этого Рима. На ней были дома, троту­ары, фонарные столбы, даже щит с рекламой прохладительных

372

напитков; однако казалось, что городу этому остались считанные дюймы и часы до погружения в состояние Старнсвилля.

— Нет, никакого фабричного архива здесь не осталось, — прого­ворил мэр Баском. — И если вы, леди, хотите найти именно его, то можете оставить свои попытки. Это все равно теперь, что ловить лис­тья на ветру. Да-да, листья на ветру. Кого сейчас интересуют бумаги? В подобные времена люди озабочены добротными, прочными мате­риальными объектами. Надо быть практичным человеком.

За пыльными окнами они видели обстановку гостиной: персид­ские ковры на покоробившемся деревянном полу, приставленный к стене барный столик с хромированными полосками, дорогой ра­диоприемник, на котором стояла старая керосиновая лампа.

— Да, это я продал завод Марку Йонтцу. Он был хорошим парнем, таким живым, энергичным. Конечно, он ловчил, но кто этого не де­лает? И зашел слишком далеко... Этого я не ожидал. Я полагал, что ему хватит ума остаться в рамках закона... то есть, того, что от него сейчас осталось.

Мэр Баском улыбнулся, с кроткой откровенностью глядя на сво­их гостей. В глазах его угадывалась примитивная, лишенная ин­теллекта проницательность, улыбка казалась добродушной — без доброты.

— Не думаю, чтобы вы, друзья мои, были детективами, — прого­ворил он, — но даже если так, мне все равно. Я не тянул с Марка ни­каких комиссионных, он не посвящал меня в свои сделки, и мне не­известно, куда он исчез, — он вздохнул. — Парень этот мне нравился. Хорошо бы он остался здесь. Конечно, не ради воскресных служб. Ему же надо было заработать себе на жизнь, так ведь? И он не был хуже других, только посмышленей. Кто-то залетел бы на такой афере, а он — нет, в этом вся разница... He-а, я не знаю, что он намеревался делать, покупая этот завод. Конечно, он заплатил мне малость побольше, чем стоила эта старая мышеловка. Конечно, он оказал мне любезность, купив ее. He-а, я никак не понуждал его к этой покупке. Это было излишне. Просто я тоже оказал ему несколько услуг. Неко­торые законы, сэр, они как бы сделаны из резины, и мэр всегда может чуть растянуть их, чтобы угодить другу. Зачем волноваться? Как еще можно разбогатеть в этом мире? — он бросил взгляд на роскошную черную машину. — Вам это лучше знать.

- Вы рассказывали нам о заводе, — напомнил Риарден, постарав­шись взять себя в руки.

— Чего я терпеть не могу, — проговорил мэр Баском, — так это людей, которые любят поговорить о принципах. Ни одним принци­пом молочную бутылку не наполнишь. В жизни существенна только

373

ее солидная, материальная сторона. А когда все вокруг рушится, на теории просто не остается времени. Что касается меня — оказаться внизу я не намерен. Пусть идеи будут у других, а у меня будет завод. Идеи мне не нужны, мне нужно три раза в день плотно поесть.

— Зачем же вы тогда купили этот завод?

— А зачем вообще покупают предприятия? Чтобы выжать из них все, что еще можно. Когда мне предоставляется шанс, я его не упус­каю. Была распродажа после банкротства, и покупателей на это ста­рье особенно не наблюдалось. Поэтому я и прихватил заводишко — за горсть жареных каштанов. Долго я им не владел — Марк избавил меня от этой головной боли уже через два или три месяца. Конечно, сделка оказалась удачной, а я этого и не скрываю. Ни один деловой воротила не мог бы распорядиться им лучше.

— А завод работал, когда вы купили его?

— Нет. Он уже был закрыт.

— А вы пытались вновь открыть его?

— Только не я. Я человек практичный.

— А не вспомните ли вы имена работавших на нем людей?

— Нет. Никогда не встречался с ними.

— А вы что-нибудь забирали с завода?

— Что ж, отвечу. Я там хорошенько огляделся — и понравился мне стол старины Джеда. Джеда Старнса, то есть. В свое время он дейст­вительно был крупной шишкой. Чудесный стол, из цельного красно­го дерева. Ну, я и отгрузил его домой. Кроме того, у кого-то из чинов, не знаю, у кого именно, оказалась в ванной комнате шикарная душе­вая кабинка, какой я еще не видел. Со стеклянной дверкой, а на ней русалка, настоящее произведение искусства, и потом такая соблаз­нительная, какой даже на картинах не бывает. Вот, значит, и этот душ я тоже перевез сюда. И какого черта... ведь все это принадлежало мне, так ведь? Стало быть, я имел полное право вывезти с завода ценные вещи.

— А после чьего банкротства вы купили завод?

— О, это был великий крах, лопнул Национальный общественный банк в Мэдисоне. Боже, вот это был крах! Он едва не прикончил весь штат Висконсин — ну уж, во всяком случае, наш край добил. Некото­рые говорят, что этот завод и разорил банк, другие утверждают, что он стал последней каплей в протекавшем ведерке, потому что Нацио­нальный общественный банк делал вложения в трех или четырех шта­тах. Возглавлял его Юджин Лоусон. Банкир и подлинно сердечный человек, как его называли. Он был весьма знаменит в наших краях два или три года назад.

— Значит, это Лоусон управлял заводом?

374

— Нет. Он просто вложил в него кучу денег, куда больше, чем мож­но было надеяться извлечь из старой рухляди. И когда завод разорил­ся, это стало последней соломинкой, сломавшей спину Джина Лоусо­на. Банк загремел через три месяца, — мэр вздохнул. — Это был настоящий удар для здешнего люда. Все они хранили свои сбереже­ния в Национальном общественном.

Мэр Баском со скорбью глянул за парапет — на свой городок.

Он ткнул большим пальцем в сторону седовласой уборщицы, ко­торая, тяжело опустившись на колени, оттирала ступени дома.

— Возьмем, например, эту женщину. Солидная была, респектабель­ная семья. Муж ее держал здесь магазин тканей. Работал всю жизнь, чтобы обеспечить ее старость, и перед смертью добился своей цели — только деньги положил в Национальный общественный банк.

— А кто руководил заводом, когда он разорился?

— О, какая-то скороспелая корпорация под названием «Объеди­ненные услуги». Воздушный шарик. Возникла из ничего и исчезла в никуда.

— А где сейчас ее члены?

— А где обрывки воздушного шарика после того, как он лопнет? Ищи их по всем Соединенным Штатам. Попробуй, найди.

— А где Юджин Лоусон?

— Ах этот? С ним все в порядке, нашел себе работу в Вашингто­не — в Бюро экономического планирования и национальных ре­сурсов.

Поддавшись все-таки эмоциям, Риарден порывисто вскочил, но тут же взял себя в руки и вежливо произнес:

— Благодарю вас за информацию.

— Рад был встрече с вами, мой друг, рад был встрече, — кротко про­молвил мэр Баском. — Не знаю, чего вы ищете, но, поверьте моему сло­ву, не стоит трудиться. Из этого завода ничего более не извлечешь.

— Я же сказал вам, что мы ищем старого друга.

— Ну, будь по-вашему. Должно быть, очень хороший друг был, если вы так усердно ищете его с этой очаровательной леди, которая вам явно не жена...

Дагни увидела, как побледнел Риарден, даже губы его побелели:

— Держите за зубами свой грязный...— начал было он, но Дагни шагнула вперед.

— А почему вы решили, что я ему не жена? — невозмутимо осве­домилась она.

Реакция Риардена немало удивила мэра Баскома; реплику свою он произнес не со зла, просто демонстрируя свою проницательность, и как дружескую подначку товарища по греху.

375

—Леди, я успел многое повидать за свою жизнь, — вполне добро­душным тоном проговорил он. — Когда женатые люди глядят друг на друга, в их глазах не читается мысль о постели. В этом мире ты или блюдешь добродетель, или наслаждаешься жизнью. Но того и друго­го одновременно просто не бывает.

— Я задала ему вопрос, — обратилась она к Риардену, чтобы не дать тому снова вспылить. — И он дал мне вполне разумное объяс­нение.

— Если хотите совет, леди, — проворчал мэр Баском. — купите себе обручальное кольцо в грошовой лавчонке и носите его. Гарантии не дает, но помогает.

— Спасибо, — ответила она, —до свидания.

В ее подчеркнуто строгом спокойствии крылся приказ, заставив­ший Риардена последовать за ней к машине.

Когда между ними и городком осталась не одна миля, не глядя на нее, голосом негромким и полным отчаяния, Риарден произнес:

— Дагни, Дагни, Дагни... мне так жаль!

— А мне нет.

Через несколько мгновений, заметив, что на лице его воцарилось прежнее самообладание, она сказала:

— Никогда не сердись на человека за то, что он сказал правду.

— Именно эта правда не имела к нему никакого отношения.

— Его мнение никоим образом нас с тобой не задевает.

Он произнес сквозь зубы, не в качестве ответа, но так, словно тер­завшая его мысль невольно превратилась в слова:

— Я не смог защитить тебя от этого мелкого, подлого...

— Я не нуждаюсь в защите.

Риарден промолчал, не взглянув на нее.

— Хэнк, когда ты сможешь забыть про гнев — завтра или на сле­дующей неделе, — вспомни слова этого человека и подумай: быть может, он в чем-то прав?

Он повернулся к ней, однако снова ничего не сказал.

Заговорил Риарден лишь по прошествии долгого времени, уста­лым и ровным голосом.

— Мы не можем позвонить в Нью-Йорк и вызвать сюда своих ин­женеров, чтобы обыскать завод. Мы не можем встретиться с ними здесь. Мы не можем признать, что нашли двигатель вместе... Я поза­был обо всем этом... там... в лаборатории.

—Давай я позвоню Эдди, когда мы найдем телефон. Я скажу, что­бы он прислал двоих инженеров из нашей фирмы. Я отдыхаю здесь одна, нахожусь в отпуске —другого они не знают, дайм и не положе­но знать.

376

Лишь через пару сотен миль они отыскали междугородный теле­фон. Когда она поздоровалась с Эдди Уиллерсом, тот охнул, услышав ее голос.

— Дагни! Ради бога, где ты сейчас?

— В Висконсине. А что случилось?

— Я не знал, где тебя искать. Возвращайся немедленно. Так быс­тро, как только сможешь.

— Что-то стряслось?

— Пока ничего. Но начались такие события, что... Тебе лучше не­медленно вмешаться, если ты только сумеешь это сделать... Если это вообще возможно.

— Какие события?

— Разве ты не читала газет?

— Нет.

— Я не могу сказать тебе всего по телефону. Не могу тратить вре­мя на детали, их слишком много. Дагни, ты скажешь, что я рехнулся, но, по-моему, они планируют убить Колорадо.

— Возвращаюсь немедленно, — проговорила она.

* * *

В граните Манхэттена под вокзалом «Таггарт» были пробиты тоннели, использовавшиеся как боковые линии во времена, когда поезда, стуча колесами, разбегались по всем артериям терминала в любой час дня. С годами по мере ослабления движения потребность в них сократилась, заброшенные боковые тоннели превратились в подобие пересохших речных русел, и лишь несколько фонарей еще горело на гранитных сводах над оставленными ржаветь внизу рель­сами.

Дагни оставила обломки двигателя в устроенном в одном из тон­нелей подвале, некогда использовавшемся для размещения резерв­ного электрического генератора, который уже давным-давно убрали. Она не доверяла никчемным молодым парням из исследовательского отдела своей фирмы; среди них она могла насчитать только двоих толковых инженеров, способных оценить ее открытие. Поделившись с ними своим секретом, она отправила обоих в Висконсин — обыс­кивать завод. А потом спрятала двигатель так, чтобы никто не мог заподозрить о его существовании.

После того как рабочие спустили двигатель вниз, в подвал, и от­правились восвояси, она собралась было последовать за ними и за­переть стальную дверь, но остановилась с ключом в руках, как если бы тишина и одиночество вдруг поставили ее перед проблемой, ко-

377

торая уже давно нависала над ней, как если бы настало время прини­мать решение.

Служебный автомобиль ожидал ее на одном из путей вокзала, на платформе, присоединенной к поезду, через несколько минут отправ­лявшемуся в Вашингтон. Дагни договорилась о встрече с Юджином Лоусоном, однако подумала, что отложит ее, да и само предстоящее путешествие, если сможет придумать хоть какую-нибудь форму про­тивостояния тем проблемам, которые обнаружила после возвраще­ния в Нью-Йорк, тем событиям, на борьбу с которыми ее звал Эдди.

Она лихорадочно соображала, но не могла найти ни образа битвы, ни ее правил, ни оружия. Она ощущала совершенно непривычную для себя беспомощность; ей никогда не было трудно встречать собы­тия лицом к лицу и принимать решения, однако сейчас она имела дело не с событиями и не с людьми — с каким-то туманом, не имею­щим имени и определения, в котором клубилось, обретая форму, не­что незримое, похожее на некие квазисгустки в вязкой жидкости — словно она вынуждена была смотреть лишь краем глаза и только угадывать очертания надвигающегося несчастья, но не имела воз­можности обратиться к нему лицом, шевельнуться, сфокусировать взгляд.

Профсоюз машинистов локомотивов требовал, чтобы макси­мальная скорость всех поездов на ветке «Линия Джона Голта» была ограничена шестьюдесятью милями в час. Профсоюз железнодорож­ных кондукторов и тормозных рабочих считал необходимым сокра­тить длину всех товарных составов на той же ветке до шестидесяти вагонов.

Штаты Вайоминг, Нью-Мексико, Юта и Аризона требовали, чтобы количество поездов, направленных в Колорадо, не превышало коли­чество составов, проходящих по территории каждого из этих сосед­них штатов.

Группа, возглавляемая Орреном Бойлем, требовала принятия За­кона о гарантии средств к существованию, ограничивающего произ­водство риарден-металла объемом, равным производительности любого сталелитейного завода той же мощности. Группа мистера Моуэна требовала принятия Закона справедливой доли, позволяю­щего каждому, изъявившему таковое желание потребителю, полу­чать равную долю риарден-металла.

Группа Бертрама Скаддера требовала принятия Закона об обще­ственной стабильности, запрещающего перемещение производств из восточных штатов на новые места.

Уэсли Моуч, Верховный координатор Бюро экономического пла­нирования и национальных ресурсов., то и дело выступал с различ-

378

ными заявлениями, содержание и смысл которых не поддавались никакому разумному толкованию, если не считать того, что словосо­четания «экстренные меры» и «несбалансированная экономика» воз­никали в этих текстах через каждые несколько строк.

— Дагни, по какому праву? — спрашивал ее ЭддиУиллере голосом спокойным, но тем не менее готовым перейти в крик. — По какому праву они делают всё это? Откуда у них это право?

Разговаривая с Джеймсом Таггертом в его кабинете, она сказала:

— Джим, эта битва — твоя. Свою я выиграла. Тебя считают мас­тером общения с грабителями. Останови их.

Таггерт проговорил, не глядя на нее:

— Неужели ты надеешься управлять национальной экономикой в собственных интересах?

— Я не стремлюсь управлять национальной экономикой! Я хочу, чтобы те, кто правят ею, оставили меня в покое! Для управления мне хватает собственной дороги... кроме того, мне прекрасно известно, что произойдет с вашей национальной экономикой, если моя дорога разорится!

— Я не вижу оснований для паники.

— Джим, неужели мне надо объяснять тебе, что только доход от линии Рио-Норте спасает нас от краха? Что нам необходим каждый полученный с нее цент, оплата за каждый провоз, за каждый отправ­ленный через нас вагон —причем сразу, как только мы получаем эти деньги?

Таггерт промолчал.

— В то время как нам приходится выжимать все возможное из каждого из наших едва живых дизелей, когда нам не хватает локомо­тивов, чтобы дать Колорадо столько поездов, сколько необходимо, что произойдет, если мы уменьшим скорость и длину поездов?

— Но ведь претензии профсоюзов тоже в чем-то оправданны. Ког­да одна за другой закрываются железные дороги и люди остаются без работы, они, конечно, начинают считать, что те повышенные скоро­сти, которыеты установила на линии Рио-Норте, ущемляют их инте­ресы, что должно быть больше поездов, чтобы работы хватало на большее число их членов, они считают, что мы несправедливым об­разом воспользовались привилегиями, которые предоставляют но­вые рельсы. И они хотят получить свою долю.

— Свою долю? Долю чего и за что?

Таггерт молчал.

— На кого лягут расходы, когда два поезда заменят один?

Таггерт молчал.

— Откуда ты возьмешь вагоны и локомотивы?

Таггерт молчал.

— И что намереваются делать эти люди после того, как раздела­ются с «Таггерт Трансконтинентал»?

— Я намереваюсь в полной мере защитить интересы «Таггерт Трансконтинентал».

— Каким образом?

Таггерт молчал.

— Каким образом... если ты убьешь Колорадо?

— На мой взгляд, прежде чем предоставлять людям возможность расширить свое производство, следует позаботиться о тех, кто не имеет возможности попросту выжить.

— Если вы убьете Колорадо, что останется для того, чтобы могли выжить любимые тобой грабители?

— Ты всегда протестовала против любой прогрессивной социаль­но-направленной меры. Помню, как ты предсказывала несчастье, когда мы приняли Правило-против-свар-в-стае, однако твоя ката­строфа так и не разразилась.

— Потому что я спасла вас, идиот ты несчастный! Но на этот раз я не сумею этого сделать!

Не глядя на сестру, Джеймс пожал плечами.

— И кто сможет вас спасти, если я не сумею этого сделать?

Он опять промолчал.

Здесь, под землей, сценка казалась ей нереальной. Размышляя на эту тему, Дагни понимала, что не способна участвовать в битве Джима. Не было такого средства, которое она могла бы использо­вать против людей, не имеющих конкретной логики действий, провозглашенных во всеуслышанье мотивов, конкретных побуж­дений, четкой и строгой морали. Ей было нечего сказать им — та­кого, что они могли бы услышать, на что могли бы дать ответ. Что может послужить оружием там, где сам разум уже бессилен? В этот край она ступить не могла. Ей приходилось оставлять эту область Джиму и рассчитывать на его личную заинтересованность. Тем не менее Дагни ощущала легкий холодок от мысли, что личный ин­терес как раз и не является мотивом, определяющим поведение Джима.

Дагни посмотрела на предмет перед собой — стеклянный колпак, под которым покоились остатки двигателя. «Человек, создавший этот двигатель...»— вдруг вспомнила она; мысль эта явилась к Дагни криком отчаяния. На мгновение она загорелась беспомощным жела­нием отыскать его, прислониться к нему и позволить ему делать с со­бой все, что ему заблагорассудится. Ум такого масштаба должен знать, как выиграть эту битву.

380

Она огляделась по сторонам. В этом лишенном всего наносного, чистом и рациональном мире подземных тоннелей не было ничего столь же важного и срочного, как поиски человека, создавшего мо­тор. Дагни думала: стоит ли откладывать эти поиски ради споров с Орреном Бойлем?.. Ради попыток уговорить мистера Моуэна?.. Ради словесного состязания с Бертрамом Скаддером? Она видела пе­ред собой этот двигатель в его завершенном виде поставленным на локомотив, который потянет по колее из риарден-металл а состав в две сотни вагонов со скоростью двести миль в час. И если такая пер­спектива реальна, если она находится в пределах ее досягаемости, неужели она должна отказываться от нее и тратить свое время на рассуждения о шести десятках миль в час и таком же количестве ва­гонов? Дагни не могла снизойти до бытия, где сам мозг ее разлетится на части, когда его заставят ни в коем случае не обгонять посредс­твенности. Она просто не могла существовать согласно жизненному правилу: молчи и не рыпайся, сиди тихо и не лезь из шкуры вон — стараться сделать лучше не надо, этого никто от тебя не ждет!

Решительно повернувшись, Дагни вышла из подвала, направляясь к поезду на Вашингтон.

Когда она запирала стальную дверь, ей показалось, что вдалеке раздаются отзвуки чьих-то шагов. Дагни попыталась вглядеться в темный изгиб тоннеля. Она никого не заметила; лишь цепочка го­лубых огоньков поблескивала на сырых гранитных стенах.

* * *

Риарден не мог сражаться с требовавшими правосудия бандами. Приходилось выбирать: или биться с ними, или поддерживать завод на плаву. Он израсходовал весь свой запас железной руды. И ему приходи­лось выбирать: заниматься либо одним, либо другим. Совмещать оба удовольствия у него просто не было ни времени, ни желания, ни сил.

По возвращении он обнаружил, что плановая партия руды не была получена. От Ларкина не было никаких объяснений — ни слова. По­лучив приглашение в кабинет Риардена, Ларкин явился через три дня после назначенного времени, даже не извинившись. Не глядя на Ри­ардена, он буркнул с выражением оскорбленного достоинства:

— В конце концов ты не вправе приказывать людям являться к те­бе по первому зову.

Риарден ответил неторопливо, чеканя каждое слово:

— Почему руда до сих пор не поставлена?

— А я-то здесь причем? И слушать ничего не стану, здесь моей вины нет. Я могу управлять рудником не хуже тебя, ничем не хуже,

381

я делал все, что делал и ты, но я не знаю, почему все время что-то складывается не так. Я не могу отвечать за непредвиденное стечение обстоятельств.

— Кому ты отправил руду в прошлом месяце?

— Я намеревался отправить тебе твою долю, самым серьезным образом намеревался, но что мне оставалось делать, если мы потеря­ли десять рабочих дней из-за ливня на всем севере Миннесоты — я хо­тел отправить тебе руду, и поэтому ты не вправе обвинять меня, мои намерения были совершенно искренними.

— Если мне придется остановить одну из моих доменных печей, можно ее будет загрузить твоими намерениями?

— Вот поэтому никто не хочет иметь с тобой дела, даже разгова­ривать! В тебе нет ничего человеческого!

— Я узнал, что последние три месяца ты отправляешь руду не по воде, озерными баржами, а по железной дороге. Почему?

— Ну, в конце концов, я имею право вести свое дело так, как счи­таю нужным.

— Почему ты считаешь возможным идти на дополнительные рас­ходы?

— Какая тебе разница? Я же не возлагаю их на тебя.

— Что ты будешь делать, когда окажется, что цены железной до­роги тебе больше не по карману, а озерное судоходство ты загубил собственными руками?

— Не сомневаюсь, что иных соображений, кроме своих долларов и центов, ты просто не в состоянии понять, однако некоторым людям приходится считаться со своим общественным и патриотическим долгом.

— Каким долгом?

— Хорошо, я полагаю, что такая железная дорога, как «Таггерт Трансконтинентал» играет существенную роль в обеспечении бла­госостояния страны, и вижу свой долг перед обществом в том, что­бы помочь Джиму удержать на плаву его убыточную ветку в Мин­несоте.

Риарден наклонился над столом; он начинал видеть звенья после­довательности, которой раньше не понимал.

— Итак, кому ты продал руду в прошлом месяце? — ровным тоном повторил он.

— Ну, в конце концов, это мое личное дело, которое...

— Оррену Бойлю, так ведь?

— Ты не имеешь права ожидать, что люди принесут всю сталели­тейную промышленность страны в жертву твоим эгоистическим ин­тересам и...

382

— Убирайся отсюда, — совершенно бесстрастно молвил Риарден. Вся цепочка теперь была перед ним, как на ладони.

— Ты неправильно понял меня, я не хотел...

— Убирайся.

Ларкин убрался.

А затем начались дни и ночи прочесывания всего континента с по­мощью телефона, телеграфа, самолета — обследование заброшенных рудников и шахт, стоящих на грани банкротства; напряженные, ско­рые переговоры за столиками в темных уголках не пользующихся хорошей репутацией ресторанов. Глядя через столик на собеседника, Риарден должен был решить, какими деньгами он может рискнуть в данном случае, полагаясь единственно на его лицо, его манеру де­ржаться и говорить, ненавидя обстоятельства, заставляющие наде­яться только на честность как на подарок, и все же идя на риск, отда­вая деньги в неизвестные руки в обмен на ничем не подкрепленные обещания, передавая нигде не зарегистрированные суммы подстав­ным владельцам разорившихся рудников— суммы, вручавшиеся и принимавшиеся украдкой, словно между преступниками; аноним­ные суммы, вкладывавшиеся в ненадежные контракты, когда обе стороны понимали, что в случае обмана наказан будет обманутый, а не жулик и вор, суммы, отданные для того, чтобы поток руды втекал и втекал в печи, чтобы те изливали ручьи добела раскаленного ме­талла.

— Мистер Риарден, — спросил коммерческий директор его собст­венного завода, — если такое положение продлится, куда уйдет ваш доход?

— Возьмем тоннажем, — ответил Риарден усталым голосом. — Мы располагаем неограниченным рынком для риарден-металла.

Коммерческий директор, человек пожилой, седеющий и сухой, обладал сердцем, которое, по словам людей, было исключительным образом предано делу выжимания максимального дохода с каждого пенни. Он стоял перед столом Риардена, молча, обратив к хозяину холодный, мрачный взгляд. Более глубокой симпатии, чем в этих гла­зах, Риардену еще не приходилось видеть.

«Другого пути мне не осталось», — думал Риарден, как думал уже дни и ночи напролет. Он не умел жить иначе, чем платить за то, что было ему нужно, давать цену за цену, не просить ничего у природы, не расплатившись с ней своими усилиями, не просить ничего у лю­дей, не расплатившись с ними своим трудом. «Где взять другое ору­жие, — думаа он, — если стоимость перестала быть им?

— Неограниченный рынок, мистер Риарден? —сухо переспросил коммерческий директор.

Риарден посмотрел на него.

— Наверно, мне уже не хватает ума, чтобы заключать сделки в той манере, которая необходима сегодня, — произнес он, отвечая на не­высказанный, повисший над столом вопрос.

Коммерческий директор покачал головой:

— Нет, мистер Риарден, или так, или иначе. Один и тот же мозг не способен на то и другое одновременно. Либо вы умело управляе­те своим предприятием, либо мастерски обиваете пороги в Вашинг­тоне.

— Может быть, мне следует изучить их метод.

— Вы не способны усвоить его, и такие изучения не принесут вам ничего хорошего. Вы не можете победить в подобном деле. Разве вы не понимаете? У вас есть нечто такое, что можно отнять.

Оставшись в одиночестве, Риарден ощутил очередной укол бе­шенства, уже не первый — болезненный, острый и внезапный, подобный удару электрического тока... гнев, пришедший с окон­чательным осознанием того, что нельзя вести дела с чистым злом, злом нагим, ничем не прикрытым, у которого нет права на бытие и которое даже не ищет оправдания своему существованию. И в тот миг, когда Риардена охватило желание сражаться и убивать во имя праведного дела самозащиты, он вдруг увидел перед собой полную, ухмыляющуюся физиономию мэра Баскома и услышал его тягучий голос: « ...с этой очаровательной леди, которая вам не жена».

И исчезла причина для праведного гнева, и боль возмущения превратилась в боль постыдной покорности. У меня нет права на осуждение, думал Риарден, нет права на обвинение, нет права на гордую смерть в бою, под покровом добродетели. Нарушенные обе­ты, невысказанные желания, измена, предательство, ложь, об­ман — все это лежит на моей совести. Так какую же разновидность падения вправе я осудить? Что толку рассуждать о степени паде­ния, думал он; кто торгуется, чтобы числить за собой на дюйм - другой меньше зла?

Поникнув за своим рабочим столом, размышляя о чести, на кото­рую он потерял право претендовать, об утраченном навсегда чувстве справедливости, Риарден не подозревал, что именно непреклонная честность и не знающее упрека чувство справедливости выбивали теперь единственное оружие из его рук. Он будет сопротивляться грабителям, но гнев и пламя погасли в душе. Он будет сражаться, но только как виноватый, как негодяй, с другими негодяями. Он не произносил этих слов, их твердила его боль, жуткая, уродливая: «Кто я такой, чтобы первым бросить камень?»

384

Чувствуя себя все хуже и хуже, он привалился к столу... Дагни, Дагни, если я доллсен платить за тебя такую цену; я ее заплачу... Торговец до мозга костей, он не знал другого закона, кроме оплаты сполна всех своих желаний.

Он вернулся домой поздно и бесшумно поднялся в спальню. Ри - арден ненавидел себя за то, что вынужден действовать украдкой, однако так он поступал день за днем уже несколько месяцев. Вид членов семьи стал для него невыносим, и он не понимал причины. Не следует ненавидеть их за свою собственную вину, корил он себя, прекрасно понимая при этом, что ненависть его коренится совсем в другом.

Риарден бесшумно прикрыл за собой дверь — словно беглец, пы­тающийся выкроить мгновение отдыха. Так же осторожно он раз­девался, готовясь ко сну: ему не хотелось выдавать свое присутствие родственникам, не хотелось никакого общения с ними —даже опо­средованного, даже того, чтобы они просто слышали его присут­ствие.

Риарден надел пижаму и замер на месте, раскуривая сигарету, когда дверь его спальни отворилась. Единственная особа, имевшая право войти к нему без стука, никогда этим своим правом не пользо­валась, и поэтому он несколько мгновений недоуменно рассматривал возникшую на пороге фигуру, не в силах поверить, что перед ним Лилиан.

На ней было одеяние в стиле ампир цвета бледного шартреза, плиссированная юбка изящными складками ниспадала от высокой талии; при первом взгляде нельзя было сказать, что это: вечернее платье или ночная сорочка... нет, все-таки, сорочка.

Она замерла в двери, свет очертил соблазнительные контуры тела.

— Конечно, не следует первой представляться незнакомцам, — сказал она негромко, — однако мне приходится это делать: меня зо­вут миссис Риарден.

Он не понял, сарказм звучал в ее голосе или просьба.

Войдя, Лилиан закрыла за собой дверь непринужденным, власт­ным жестом, жестом хозяйки.

— В чем дело, Лилиан? — спокойно спросил он.

— Дорогой мой, не следует признавать столь много и столь откро­венно, — она лениво прошествовала по комнате мимо его постели и опустилась в кресло. — Причем достаточно нелестным для меня об­разом. То есть давать понять, что у меня должен быть особый повод претендовать на твое время. Неужели я должна записываться на при­ем через секретаршу?

385

Стоя посреди комнаты с сигаретой в зубах, Риарден смотрел на жену. Он не желал ничего отвечать.

Она рассмеялась.

— Причина моя столь необычна, что тебе она никогда не пришла бы в голову, дорогой. Не соизволишь ли ты швырнуть несколько крох своего драгоценного внимания нищенке? Не позволишь ли остаться здесь без какой-то официальной причины?

— Конечно, — проговорил он, — оставайся, если хочешь.

— Я не могу предложить тебе весомой темы — ни заказа на мил­лион долларов, ни сделки с «Трансконтинентал», ни рельсов, ни мос­тов. Даже сплетен о политической ситуации. Я просто хочу по-женски поболтать о совершенно несущественных вещах.

— Действуй.

— Генри, разве есть более действенный способ заткнуть мне рот, а? — проговорила он с беспомощной, трогательной искреннос­тью. — Ну что я могу сказать после этого? Что, если я хотела расска­зать тебе о том новом романе, который пишет Бальф Юбэнк — он обещал посвятить его мне, — но разве это тебя заинтересует?

— Если хочешь услышать правду — ни в коей мере.

Лилиан рассмеялась.

— А что, если я не хочу слышать от тебя правду?

— Тогда я не знаю, что тебе и сказать, — проговорил Риарден, почувствовав резкий, словно удар, прилив крови к мозгу, рожденный двойным бесчестьем лжи, произнесенной искренне; эта искренность подразумевала скрытность, желание оградить себя от постороннего вмешательства в его жизнь, на что он больше не имел права.

— Зачем же тебе неправда? — спросил он. — Чего ради?

— Видишь ли, дело в жестокости правдивых людей. Ты бы не по­нял меня — или все-таки понял бы? — если бы я сказала тебе, что подлинная преданность включает в себя готовность лгать, обманы­вать, мошенничать — лишь бы сделать другого счастливым, лишь бы создать для него ту реальность, которую он ищет, если ему не нравит­ся существующая.

— Нет, — неторопливо проговорил он, — мне это непонятно.

— На самом деле все очень просто. Если ты говоришь красавице, что она прекрасна, что ты ей даешь? Это всего лишь факт, и конста­тация его тебе ничего не стоит. Но когда ты превозносишь красоту дурнушки, то приносишь ей жертву, низводя понятие красоты. Лю­бить женщину за добродетель бессмысленно. Она заслужила покло­нение, и оно— плата, а не дар. Но истинный дар бывает, когда женщину любят за пороки, когда любовь не заслужена ею. Любить ее за пороки значит презирать ради нее всякую добродетель — ив этом

386

истинное проявление любви, потому что в жертву приносятся твоя совесть, разум, честность и твое бесценное самоуважение.

Риарден смотрел на нее, не веря себе. Столь чудовищная хула не позволяла допустить, что человек действительно может так думать; он только пытался понять, зачем ей понадобилось все это говорить.

— Но что такое любовь, дорогой, как не самопожертвование? — непринужденным тоном осведомилась Лилиан, словно бы продолжая салонную беседу. — И что такое самопожертвование, если в жертву приносится не самое драгоценное и важное? Но я сомневаюсь, что ты можешь понять меня. Ты у нас пуританин, стойкий, как твоя не­ржавеющая сталь. И потому наделен колоссальным, положенным пуританину эгоизмом. Ты готов отдать на погибель весь мир, но толь­ко не допустить появления на своей безупречной личности малейше­го пятнышка, способного стать причиной твоего стыда.

Риарден ответил неторопливо, непривычно напряженным и серь­езным тоном:

— Я никогда не претендовал на безупречность.

Лилиан опять рассмеялась:

— А какой же ты сейчас? Ты ведь говоришь мне правду, не так ли?.. — она повела нагими плечами. — Ах, дорогой, не принимай мои слова всерьез! Я просто болтаю.

Риарден ткнул сигарету в пепельницу и не стал отвечать.

— Дорогой, — проговорила Лилиан, — на самом деле я пришла сюда только потому, что подумала: «Ведь у меня был муж!» И мне захотелось вспомнить, как он выглядит.

Она посмотрела на него: Риарден стоял в другом конце комнаты, высокий, стройный, очертания мускулистого тела подчеркивала тем­но-синяя пижама.

— Ты сдетался очень привлекательным, — проговорила она. — И последние месяцы выглядишь много лучше. Моложе. Может быть, даже счастливее? Во всяком случае, не таким напряженным. О, я знаю, что хлопот у тебя теперь больше, чем когда-либо; теперь ты больше похож на командира бомбардировщика во время воздуш­ного налета, но это всего лишь внешнее. Ты стал менее скован­ным — внутри.

Риарден с удивлением посмотрел на Лилиан. Это было правдой; сам он не замечал изменений в себе, не признавался в них перед со­бой. Оставалось только удивляться точности ее наблюдений.

За последние несколько месяцев она редко видела мужа. Риарден не заходил в ее спальню после возвращения из Колорадо. Он полагал, что Лилиан будет рада взаимной изоляции. Теперь же он мог только гадать, какой мотив сделал ее столь чувствительной к переменам

387

в нем, если только это не было чувство, куда более глубокое, чем он в ней подозревал.

— Я не замечал, — ответил он.

— Тебе это идет, дорогой... но и удивляет, потому что ты пережи­ваешь такие тяжелые времена.

Не вопрос ли это, подумал Риарден. Лилиан сделала паузу, как бы ожидая ответа, однако не стала настаивать на нем и бодрым тоном продолжила:

— Я знаю, что у тебя сейчас всякие неприятности с заводом... и политическая ситуация стала совсем зловещей, правда? Если они примут те законы, о которых кругом говорят, тебе придется совсем трудно?

— Да. Придется. Но ведь эта тема ни в коей мере не интересует тебя, Лилиан, так ведь?

— О, нет, ты не прав! — подняв голову, Лилиан посмотрела Ри - ардену прямо в глаза; ее взгляд заволокла знакомая ему дымка, полная напускной таинственности и уверенности в его неспособ­ности сквозь нее пробиться. — Эта тема меня живо интересует... хотя и не из-за возможных финансовых потерь, — добавила она негромко.

И Риарден впервые задумался о том, что ее недоброжелательство, сарказм, трусливая манера наносить оскорбления под прикрытием улыбки, возможно, представляют полную противоположность тому, за что он их всегда принимал... что это не способ причинить ему боль, но извращенная форма отчаяния, рожденная не желанием заставить его страдать, а признанием в своей боли, оскорбленной гордостью нелюбимой жены, тайной мольбой... и что все эти тонкости и наме­ки, уклончивость и просьба понять выражают не открытое озлобле­ние, но скрытую любовь. Мысль эта заставила его онеметь. Она де­лала его вину куда большей, чем он предполагал.

— Кстати, о политике, Генри, мне пришла в голову интересная мысль. Та сторона, которую ты представляешь... каким лозунгом вы пользуетесь так часто, ну, тот ваш девиз? «Святость контракта» — ка­жется, так?

Лилиан заметила его быстрый взгляд, глаза, ставшие вдруг болез­ненно внимательными, блеснувшую в них настороженность, и гром­ко рассмеялась.

— Продолжай, — произнес он негромко; в голосе его звучала угроза.

— Для чего, дорогой мой? Ты меня прекрасно понял.

— Так что ты хотела сказать? — резкий тон вопроса не был скра­шен ни малейшим сочувствием.

388

— И ты действительно хочешь заставить меня унизиться до жа­лоб? Тривиальных и обыденных жалоб?.. А я-то думала, что мой муж гордится тем, что ставит себя выше обыкновенных людей. Ты хочешь, чтобы я напомнила тебе о том, что некогда ты поклялся сделать це­лью своей жизни мое счастье? А можешь ли ты честно и откровенно сказать, счастлива я или нет, ведь тебя не интересует даже сам факт моего существования!

Буря эмоций, причиняя воистину физическую боль, разом обру­шилась на Риардена. Слова жены были мольбой о пощаде, и он по­чувствовал приток темной, жаркой вины. Да, он испытывал жа­лость— но холодную, уродливую, лишенную сострадания. Его охватил мутный гнев; голос, которому он пытался не дать воли, кри­чал с отвращением: «Почему я должен слушать эту гнилую, коварную ложь? Зачем мне эти мученая — жалости ради? Зачем мне влачить безнадежное бремя, беря на себя тяжесть чувства, которого она не хочет признать, которого я не могу понять, осознать, даже попы­таться оценить в какой-то мере? Если она любит меня, то почему проклятая трусиха не может сказать об этом открыто, поставить нас обоих перед фактом?» Но другой, более громкий голос невозму­тимо напоминал: «Не перекладывай вину на нее, это старый трюк всех трусов — ты виноват, и неважно, что она делает, это ничто в сравнении с твоей собственной виной... и тошно тебе (правда, тош­но?) оттого, что она права, и ты знаешь это. Так что можешь кри­виться себе на здоровье, проклятый прелюбодей, права-то она!»

— И что же сделает тебя, Лилиан, счастливой? — спросил Риарден, стараясь казаться бесстрастным.

Лилиан, улыбнувшись, свободно откинулась на спинку кресла; она внимательно вглядывалась в его лицо.

— Ах, дорогой мой! — проговорила она с легкой досадой и удивле­нием. — Это вопрос, достойный дельца. Уловка. Пункт договора, осво­бождающий от ответственности, — поднявшись, она уронила руки в полном беспомощности, но изящном жесте. — Что могло бы сделать меня счастливой, Генри? Это должен был сказать мне ты. Ты должен был научить меня этому. Я не знаю. Это ты должен был создать мое счастье и подарить его мне. Это было твоим долгом, обязательством, ответственностью. Однако ты не единственный мужчина в этом мире, не выполнивший своего обещания. Среди всех прочих долгов, от этого отречься проще всего. О, ты никогда не запоздаешь с платежом за от­груженную тебе партию руды. Но когда речь идет о жизни...

Лилиан принялась непринужденно расхаживать по комнате, желто-зеленые складки юбки длинными волнами колыхались вок­руг ее ног.

389

— ...Я понимаю, все подобные претензии непрактичны, — про­должила она. — В отношениях с тобой у меня нет залога, нет поручи­тельства, нет никаких пушек и цепей. У меня нет никакой власти над тобой, Генри — нет ни в чем, кроме твоей чести.

Риарден смотрел на нее, прилагая все силы, чтобы не открывать глаз от ее лица, чтобы видеть ее... чтобы выносить это зрелище.

— Чего же ты хочешь? — спросил он.

— Дорогой, на свете существует столько вещей, которые ты дол­жен понимать сам, если тебе действительно хочется знать, чего я хо­чу. Например, если ты так откровенно избегаешь меня несколько месяцев, разве мне не интересно знать причину?

— Я был крайне занят.

Лилиан пожала плечами.

— Жена рассчитывает быть главной заботой своего мужа. Я не знала, что когда ты клялся оказаться от всех остальных, твое обеща­ние не относилось к доменным печам.

Лилиан подошла к Риардену и с растерянной улыбкой, удивившей не только его, но и, похоже, ее саму, обняла мужа.

Быстрым, инстинктивным, порывистым движением юного жени­ха, уклоняющегося от непрошеного соприкосновения со шлюхой, Риарден вырвался из объятий и оттолкнул Лилиан в сторону.

Оттолкнул и замер, парализованный жестокостью своего поступка.

Она смотрела на него полными потрясения глазами, в которых не осталось тайн, не осталось ни претензий, ни защиты; на что бы Ли­лиан ни рассчитывала, такой реакции она не ожидала.

— Прости меня. Лилиан... — негромко вымолвил он голосом, пол­ным искренности и страдания.

Она не ответила.

— Прости... наверно, я слишком устал, — через силу добавил Ри­арден; его уничтожала уже тройная ложь, одну из частей которой составляла невыносимая для него неверность — но не в отношении Лилиан.

Она коротко усмехнулась:

— Что ж, если твоя работа сказывается на тебе таким образом, возможно, это даже к лучшему. Прости меня, я просто попыталась исполнить свой долг. Я считалатебя сенсуалистом, неспособным воз­выситься над инстинктами обитающего в канаве животного. Но я не из тех шлюх, которые привыкли возиться в грязи.

Лилиан отмеривала слова сухим, рассеянным тоном, совершен­но не думая о них. В лихорадочной попытке отыскать нужный от­вет, все ее мысли превратились в один большой вопросительный знак.

390

Но ее слова заставили Риардена повернуться к ней, посмотреть прямо и просто в глаза, более не задумываясь об обороне.

— Лилиан, чего ради ты живешь? — спросил он.

— Какой грубый вопрос! Просвещенный человек никогда не за­даст его.

— Хорошо, так зачем, собственно, живут просвещенные люди?

— Возможно, они просто не пытаются ничего сделать. В этом их просвещение.

— Но на что они расходуют свое время?

— Уж, безусловно, не на изготовление водопроводных труб.

— Скажи, зачем тебе постоянно нужны эти уколы? Я знаю, что к изготовлению водопроводных труб ты относишься с презрением. Ты достаточно давно дала мне это понять. Твое презрение для меня ничего не значит. Но зачем ты все время повторяешь одно и то же?

Риарден искренне удивился тому, что его отповедь попала в цель; он не понимал, как это произошло, однако мог судить о результате по лицу Лилиан. И еще Риарден подумал, что все сказанное им — безу­словная правда.

Лилиан сухо ответила:

— К чему этот внезапный допрос?

Риарден ответил безо всяких ухищрений:

— Мне бы хотелось знать, есть ли на свете нечто такое, чего ты действительно хочешь. Если есть, я готов предоставить тебе это, если подобное, конечно, в моих силах.

— Ты собираешься купить мое желание? Только это ты и уме­ешь — платить за вещи. Хочешь легко отделаться? Нет, все не так просто, как тебе кажется. То, чего я хочу, не имеет материальной при­роды.

— Что же это?

— Ты.

— И как ты сама понимаешь свои слова, Лилиан? Надеюсь, не в животном смысле?

— Нет, не в животном смысле.

— И как же тогда?

Лилиан уже стояла у двери, повернувшись к нему; она подняла голову, посмотрела на него и холодно улыбнулась.

— Ты этого не поймешь, — сказала она и вышла.

Ему осталось мучиться ясным сознанием того, что Лилиан никог­да не захочет оставить его, что онникогда не получит права расстаться с ней, что он в долгу перед ней за ее, хоть и извращенную, симпатию и должен уважать ее чувство, которое не может понять и на которое не в состоянии ответить взаимностью... не испытывая к ней ничего,

391

кроме презрения, полного, не требующего рассуждений, невоспри­имчивого к жалости, укоризне, собственным призывам к справедли­вости.. . Но что труднее всего — сознанием мерзкого, липкого отвра­щения к собственному приговору, требовавшему, чтобы он считал себя ниже той женщины, которую презирал.

А потом все эти мысли утратили для него значение, отступили в ка­кую-то даль. Осталась только решимость вынести все, что угодно...

Риарден был одновременно и напряжен, и спокоен — лежа в пос­тели, прижав лицо к подушке, он думал о Дагни, о ее стройном, чувст­венном теле, трепещущем под прикосновениями его пальцев. Он пожалел, что ее нет сейчас в Нью-Йорке. Иначе он отправился бы к ней немедленно, прямо посреди ночи.

* * *

Юджин Лоусон восседал за своим столом, как перед приборной панелью бомбардировщика, несущегося над континентом. Однако временами он забывал об этом, мышцы его расслаблялись, словно весь мир не мог быть для него достойным противником. Только лишь большой слабый рот противоречил его самоуверенному облику; он неприятно выдавался на сухой физиономии, привлекая взор собесед­ника: когда Лоусон открывал его, движение начиналось от оттопы­ренной нижней губы, которая после еще какое-то время колыхалась, живя по собственным законам.

— Я не стыжусь этого, — сказал Юджин Лоусон. — Мисс Таггерт, я хочу, чтобы вы поняли: я совершенно не стыжусь своей былой ка­рьеры, не стыжусь и того, что был президентом Национального обще­ственного банка Мэдисона.

— Я не упоминала про стыд, — холодным тоном промолвила Дагни.

— На мне нет никакой вины, поскольку я и сам потерял все свое состояние, когда банк лопнул. Мне кажется, такая жертва многое оп­равдывает.

— Я просто хотела задать вам несколько вопросов относительно моторостроительной компании «Двадцатый век», которая...

— Я с радостью отвечу на любые вопросы. Мне нечего скрывать. Совесгь моя чиста. И, предполагая, что тема эта может смутить меня, вы ошибаетесь.

— Я хотела узнать о людях, которым завод принадлежал в то вре­мя, когда вы делали вложения...

— Это были хорошие люди... идеальные. С гарантией от всякого риска — впрочем, конечно, я говорю о них как о людях, хотя и поль-

392

зуюсь иногда финансовой терминологией, чего люди, впрочем, при­выкли ожидать от банкиров. Я предоставил им деньги на приобрете­ние того завода, потому что деньги им были нужны. Мне было достаточно того, что людям нужны были деньги. Для меня главной была их нужда, а не собственная жадность, мисс Таггерт. Нужда, а не жадность. Мои дед и отец создали Национальный общественный банк для того, чтобы сколотить собственное состояние. Я поставил их де­ньги на службу более высокому идеалу. Я не сидел на мешках со сво­им золотом и не требовал поручительств от бедных людей, нуждав­шихся в займе. Сердце было глоим поручителем. Конечно, я не рассчитывал на то, что в этой грубой материалистичной стране кто - то поймет меня. Наградой для меня, мисс Таггерт, было то, чего не ценят люди вашего класса. Посетители, садившиеся перед моим ра­бочим столом в банке, держались не так, как это делаете вы, мисс Таггерт. Это были люди смиренные, неуверенные в себе, измученные заботами, робкие. И моей наградой были слезы благодарности в их глазах, их дрожащие голоса, благословения... помню женщину, по­целовавшую мне руку, когда я предоставил ей ссуду, которую она на­прасно просила в других местах.

— Не окажете ли вы любезность, сообщив мне имена людей, вла­девших моторостроительным заводом?

— О, этот завод был ключевым для всего региона, именно клю­чевым. И я совершенно справедливо предоставил им кредит. Он дал работу тысячам людей, не имевшим других средств к сущест­вованию.

— Знали ли вы кого-нибудь из людей, работавших на заводе?

— Безусловно. Я знал их всех. Меня интересовали люди, а не ма­шины... человеческая, а не финансовая сторона промышленности.

Дагни наклонилась над столом.

— А вы были знакомы с кем-нибудь из работавших там инже­неров?

— Инженеров? О, нет. Для этого я был слишком демократичен. Меня интересовали лишь настоящие рабочие люди. Простые люди. И все они знали меня в лицо. Бывало, захожу в лавку, а они узнают меня и окликают: «Привет, Джин». Так они и звали меня — Джин. Однако не сомневаюсь в том, что все это не представляет для вас никакого интереса. Все уже давно быльем поросло. Ну а теперь, если вы приехали в Вашингтон потолковать со мной о своей железной дороге, — он резко распрямился, вновь приняв позу пилота бомбар­дировщика, — не знаю, могу ли я пообещать вам особое внимание, поскольку вынужден ставить благосостояние нации выше любых част­ных привилегий и интересов, которые...

393

—Я приехала не для того, чтобы говорить с вами о моей железной дороге, — с легким раздражением ответила Дагни. — Я не имею ни­какого желания беседовать с вами на эту тему.

— В самом деле? — в его голосе промелькнуло разочарование.

— В самом деле. Меня интересует информация о моторострои­тельном заводе. Можете ли вы назвать мне имена кого-нибудь из ра­ботавших там инженеров?

— Едва ли их имена когда-либо интересовали меня. Чиновные и ученые паразиты никогда меня не интересовали. Я занимался толь­ко настоящими рабочими — людьми с мозолистыми руками, благо­даря которым работал этот завод. Они были моими друзьями.

— Не назовете ли вы тогда несколько имен? Любых, принадлежав­ших работавшим там простым людям?

— Моя дорогая мисс Таггерт, это было так давно, их были тысячи, как же я могу помнить их?

— Но, может быть, вы припомните хотя бы одно?

—Едва ли. Мою жизнь всегда наполняло столько людей, что я прос­то не могу вспомнить отдельные капли в этом людском океане.

— Вы были знакомы с продукцией завода? С теми двигателями, которые они производили или намеревались производить?

— Конечно. Я всегда проявлял личный интерес ко всем моим вложениям. Я часто отправлялся на завод с инспекцией. Дела там шли чрезвычайно хорошо. Они буквально творили чудеса. Условия жизни рабочих были лучшими в стране. На каждом окне я видел кружевные занавески, на каждом подоконнике — цветы. У каждого дома был участок земли для сада. Они построили новую школу для своих детей.

— А вам что-либо известно о работе научно-исследовательской лаборатории завода?

— Да-да, у них была исключительно хорошая исследовательская лаборатория, очень прогрессивная, очень динамичная, видевшая перспективу, имевшая замечательные планы.

— А вы... не помните ли чего-нибудь... о планах производства нового типа двигателя на этом заводе?

— Двигателя? Какого двигателя, мисс Таггерт? У меня не было времени входить в подробности. Я был нацелен на социальный про­гресс, всеобщее процветание, братские отношения и любовь между людьми. Любовь между людьми, мисс Таггерт. В ней ключ ко всему. Если люди научатся любить друг друга, это поможет им разрешить все проблемы.

Дагни отвернулась, не имея более сил выносить шевеления этих мокрых губ.

394

На пьедестале в углу кабинета лежал кусок камня с высеченными на нем египетскими иероглифами... в нише неподалеку расправила шесть паучьих рук индийская богиня... на стене висела невероятной сложности математическая диаграмма — нечто вроде прейскуранта магазина «Заказы почтой».

— Поэтому, если вас заботит собственная железная дорога, мисс Таггерт — в чем я, естественно, не сомневаюсь, — в связи с некото­рыми возможными событиями, должен откровенно сказать, что хотя первой моей заботой, бесспорно, является благосостояние страны, ради которого я не колеблясь пожертвую чьими угодно доходами, я тем не менее никогда не закрывал ушей для просьб о пощаде и...

Посмотрев на Лоусона, Дагни поняла, что именно этого он и ждет от нее, вне зависимости от конкретного мотива, которым руковод­ствовался в данный момент.

— Я не намереваюсь обсуждать дела моей железной дороги, — повторила она, стараясь сохранять ровный тон, хотя ей уже хотелось кричать от отвращения. — Если у вас есть особое мнение на эту тему, прошу вас высказать его моему брату, мистеру Джеймсу Таггерту.

— Мне кажется, что в такие времена вам не стоило бы упускать редкую возможность изложить свою позицию перед...

— Не сохранилось ли у вас каких-нибудь материалов, имеющих отношение к этому заводу?

Дагни сидела, выпрямив спину, крепко сжав кулаки.

— Какие там еще материалы? Кажется, я уже говорил вам, что лишился своего состояния, когда банк разорился, — Лоусон рассла­бился, он утратил интерес к разговору. — Но мне не жаль этого. Я по­терял всего лишь материальные блага. Не я первым в истории по­страдал за идею. Меня погубили эгоизм и жадность окружавших меня людей. Я не мог установить братство и любовь всего в одном небольшом штате, окруженном целым народом, ищущим своей вы­годы и мечтающим хапнуть лишний доллар. Это не было моей виной. Но я не позволил им победить меня. Я не из тех, кого можно остано­вить. Я борюсь — в широком масштабе — за право служить своим собратьям-людям. Вы говорите, материалы, мисс Таггерт? Свои ма­териалы, память о себе, покинув Мэдисон, я оставил в сердцах бед­няков, прежде не имевших ни единого шанса.

Дагни не хотела говорить ничего лишнего, но не могла сдержать­ся: в ее памяти с убийственной четкостью всплыла фигура старой уборщицы, оттиравшей ступени.

— А вам доводилось видеть тот край таким, каким он стал те­перь? — спросила она.

— В этом нет моей вины! — воскликнул он. — В этом виноваты богачи, вцепившиеся в свои деньги и не пожелавшие пожертвовать

395

ими, чтобы спасти мой банк и народ Висконсина! Вам не в чем винить меня! Я потерял все!

— Мистер Лоусон, — заставила себя произнести Дагни, — быть может, вы сумеете вспомнить хотя бы имя человека, который возглав­лял корпорацию, владевшую этим заводом? Корпорацию, которой вы одалживали деньги. Она называлась «Объединенные услуги», не так ли? Кто был ее президентом?

— Ах этот? Да, я помню его. Этого человека звали Ли Гансекер. Весьма достойный молодой человек, получивший ужасную трепку.

— Где он теперь? Вам известен его адрес?

— Ну... по-моему, он живет где-то в Орегоне. Грэнджвилль, Оре­гон. Мой секретарь даст вам его адрес. Но я не понимаю, зачем он вам нужен... Мисс Таггерт, если вы намереваетесь добиваться встре­чи с мистером Уэсли Моучем, позвольте мне сообщить вам, что мис­тер Моуч с весьма большим вниманием относится к моему мнению относительно таких вещей, как железные дороги и все прочее...

— У меня нет никакого желания встречаться с мистером Мо­учем, — проговорила она, вставая.

— Но тогда я не в силах понять... Что, собственно, привело вас сюда?

— Я пытаюсь разыскать одного человека, который работал в мо­торостроительной компании «Двадцатый век».

— Зачем он вам нужен?

— Я хочу пригласить его работать на моей железной дороге.

Лоусон с явным недоверием и легким негодованием широко раз­вел руками.

— В такой момент, когда на кон поставлены столь существенные вопросы, вы тратите свое время на поиски какого-то наемного работ­ника? Поверьте мне, участь вашей железной дороги зависит от мис­тера Моуча куда в большей степени, чем от любого механика или кочегара, которого вы можете отыскать.

— До свидания. — проговорила Дагни.

Она повернулась, чтобы уйти, когда высоким надтреснутым голо­сом он вдруг заявил:

— У вас нет никакого права презирать меня.

Дагни остановилась и посмотрела на Лоусона.

— Я не высказывала своего мнения о вас.

— Я совершенно ни в чем не виновен, потому что потерял свои деньги, потому что потерял все свои деньги ради доброго дела. Я действовал из чистых побуждений. Я ничего не хотел для себя. Мисс Таггерт, я могу с гордостью сказать, что за всю свою жизнь никогда и Hid из чего не извлек дохода!

396

Она ответила спокойным, ровным тоном, в котором без труда слы­шалось издевательское прискорбие:

— Мистер Лоусон, я обязана сказать вам, что из всех заявлений, которые может сделать человек, то, что только что прозвучало, на мой взгляд, является самым позорным.

* * *

— У меня никогда не было шанса! — возмутился Ли Гансекер.

Он сидел посреди кухни за столом, загроможденным бумагами.

Щеки его нуждались в бритве, рубашка жаждала стирки. Опреде­лить его возраст было непросто: опухшее лицо казалось пустым и гладким, не затронутым житейскими невзгодами, тогда как седею­щие волосы и мутные глаза говорили об усталости. На самом деле ему было всего сорок два года.

— Никто не предоставил мне шанса. Наверное, теперь они могут быть довольны тем, что сделали со мной. Но не думайте, что я этого не понимаю. Я знаю, меня обманом лишили положенного по праву рождения. И пусть они не напускают на себя вид добряков. Они, эта шайка, эти вонючие лицемеры.

— Кто именно? — спросила Дагни.

— Все вокруг, — заявил Ли Гансекер. — Все люди в сердце сво­ем — гады, и притворяться, что это не так, бесполезно. Справедли­вость? Ха! Посмотрите на это! — широким жестом он обвел помеще­ние. — Такого человека, как я, загнали сюда!

За окном полуденный свет превращался в подобие серых суме­рек, повисших над выцветшими крышами и обнаженными дере­вьями предместья — какого-то странного, не вполне городского, но и деревней его тоже нельзя было назвать. Сумрак и сырость, казалось, впитались в сами стены кухни. Стопка оставшейся от завтрака посуды громоздилась в раковине; на плите, в кастрюле, булькал отвар, пар над ним отдавал сальным запашком дешевого мяса; запыленная пишущая машинка стояла на столе посреди кучи бумаг.

— Моторостроительная компания «Двадцатый век», — прогово­рил Ли Гансекер, — была одной из самых блистательных в истории американской промышленности. Я был президентом. Завод прина­длежал мне. Но мне не предоставили шанса.

— Но ведь вы не были президентом «Двадцатого века», так ведь? Насколько мне известно, ваша корпорация называлась «Объединен­ные услуги»?

— Да-да, но это одно и то же. Мы приобрели их завод. Мы наме­ревались работать не хуже, чем они сами. Даже лучше. Мы имели

397

довольно солидный вес. Потом, кто такой Джед Старнс? Да никто, простой механик из захолустья. Знаете, с чего он начинал? Вообще вылез невесть откуда. А мое семейство некогда принадлежало к Нью - йоркским четырем сотням. Мой дед был членом Национального за­конодательного собрания. И не моя вина, что отец не мог купить мне машину, когда отсылал учиться. У всех остальных парней были авто­мобили. Моя семья ничем не хуже. Когда я учился в колледже... — Он вдруг умолк. — Так из какой вы газеты?

Дагни назвала ему свое имя, удивилась, но обрадовалась, что Ган - секер не узнал ее, и предпочла не просвещать его.

—Я не говорила вам, что работаю в газете, — ответила она, — мне нужна информация об этом моторостроительном заводе для моих личных целей, а не для публикации.

— Ох.

На лице Гансекера проступило разочарование. И он продолжил угрюмым тоном, словно она нанесла ему личное оскорбление:

—А я подумал, что вы пришли взять у меня интервью, ведь я пишу автобиографию.

Он показал на разложенные на столе бумаги.

— Ия хочу рассказать многое. Я намереваюсь... Ох, черт! — вдруг рявкнул он, вспомнив о чем-то.

Гансекер бросился к плите, снял крышку кастрюли и принялся с явным отвращением рассеянно помешивать варево. Потом он бро­сил мокрую ложку на плиту, капнув жиром на газовую горелку, и вер­нулся к столу.

— Да, я намереваюсь написать свою автобиографию, если мне предоставят таковую возможность, — проговорил он. — Разве можно сконцентрироваться на серьезной работе, когда приходится зани­маться всякой ерундой? — он кивнул в сторону плиты. — Как же, друзья называется! Эти люди считают, что раз уж они позаботились обо мне, то могут эксплуатировать, как китайского кули! Просто по­тому, что мне некуда идти. У них-то все в порядке, у моих добрых старых друзей. Он и пальцем не пошевелит по дому, только весь день сидит в своем дрянном магазинчике канцтоваров — разве можно сравнить его работу по важности с той книгой, которую я пишу? А она ходит по магазинам за покупками и просит меня последить за ее паршивым варевом. Ей прекрасно известно, что писатель нуждается в покое и возможности сосредоточиться, но разве это ее волнует? Знаете, что она сделала сегодня? — доверительно наклонившись к Дагни над столом, он показал на оставленные в раковине тарел­ки. — Она отправилась на рынок, не притронувшись к посуде. Она сказала, что вымоет все потом. Я знаю, чего она добивается — ей

398

надо, чтобы тарелки вымыл я. Ну, я ее одурачу. Я оставлю их так, как есть.

— Не позволите ли мне задать вам несколько вопросов относи­тельно моторостроительного завода?

— Только не считайте, что этот завод был единственным событи­ем в моей жизни. Прежде мне случалось занимать много важных постов. В разные времена у меня были важные связи с предприятия­ми, производившими хирургическое оборудование, картонные ко­робки, мужские шляпы и пылесосы. Конечно, такого рода товары не позволяли мне развернуться. Но моторостроительный завод... он стал моим большим шансом. Именно этого я и ждал.

— А как вышло, что вы купили его?

— Он просто дожидался меня. Этот завод был моей воплотившейся в жизнь мечтой. Его закрыли в результате банкротства. Наследники Джеда Старнса живенько выпустили дело из рук. Не знаю точно, что там было, однако на заводе творилось какое-то жульничество, и ком­пания разорилась. Железнодорожники закрыли свою ветку. Завод не был никому нужен, никто не проявлял желания приобрести его. Одна­ко он существовал, этот прекрасный завод со всем его оборудованием и станками, со всем, на чем Джед Старнс заработал свои миллионы. Именно о такой ситуации я и мечтал, такая возможность была специ­ально для меня. Поэтому я собрал своих друзей, мы организовали кор­порацию «Обждиненные услуги» и наскребли некоторую сумму. Нонам все равно не хватало этих денег, нам нужен был кредит, чтобы выку­пить завод и начать производство. Дело выглядело абсолютно надеж­ным, мы были молоды, нам предстояли великие достижения, нас пе­реполняли энергия и надежды на будущее. И как вы думаете, хоть кто-нибудь оказал нам поддержку? Никто. Ни один из этих жадных завистливых стервятников, окопавшихся в своих привилегиях! Как могли мы преуспеть в жизни, если никто не отдавал нам завод? Мы не могли конкурировать с сопляками, которым по наследству достаются целые фабричные сети, так ведь? А разве не всем нам назначена единая судьба? И не надо мне ничего говорить о справедливости! Я трудился, как вол, пытаясь найти человека, готового одолжить нам деньги. Но этот сукин сын Мидас Маллиган выжал меня досуха.

Дагни насторожилась:

— Мидас Маллиган?

— Ага... банкир, похожий на водителя грузовика и поступавший точно так же!

— Вы знач и Мидаса Маллигана?

— Знал? Да я — единственный человек, сумевший одолеть его, только это не принесло мне никакой пользы!

399

Иногда, с трудно объяснимым тяжелым чувством, она позволя­ла себе удивиться исчезновению Мидаса Маллигана, как дивилась рассказам о плавающих по морю брошенных кораблях или невесть откуда взявшимся вспышкам, озаряющим небо. Она вовсе не счи­тала, что ей необходимо владеть ключами к таким загадкам, если не считать того, что подобные тайны вообще не имели никакого права оставаться тайнами: они должны были иметь свои причины, однако ни одна из известных причин не могла послужить их раз­гадкой.

Мидас Маллиган некогда был одним из самых богатых, а следова­тельно, чаще всего осуждаемых людей в стране. Он ни разу не поте­рял ни одного из своих вложений; все. к чему прикасался Маллиган, превращалось в золото. «Это потому, что я знаю, к чему прикасать­ся», — говорил он. Схему его капиталовложений никто не мог уразу­меть: он отказывался от считавшихся совершенно безопасными сде­лок и вкладывал колоссальные суммы в предприятия, за которые не взялся бы ни один банкир. Многие годы он выступал в качестве спус­кового крючка, посылавшего совершенно неожиданные и весьма эффектные пули промышленного успеха во все концы страны. Это он вложил средства в «Риарден Стил» в самом начале существования компании, дав тем самым Риардену возможность приобрести забро­шенный сталелитейный завод в Пенсильвании. Когда кто-то из эко­номистов назвал его дерзким и самоуверенным игроком, Маллиган ответил ему: «Вам никогда не стать богатым по одной простой при­чине — вы считаете то, чем я занимаюсь, игрой».

По слухам, в общении с Мидасом Маллиганом требовалось со­блюдать одно неписаное правило: если претендент на ссуду упоминал личную необходимость или вообще какие-либо личные причины, разговор на этом заканчивался, и новой возможности встретиться с мистером Маллиганом проситель уже не получал.

—А что, вполне, — ответил Мидас Маллиган, когда его спросили, может ли он представить себе человека более порочного, чем тот, чье сердце закрыто для жалости. —Лицо, использующее чью-то жалость к себе в качестве оружия.

Всю свою долгую карьеру он игнорировал любые нападки на него, кроме одного случая. По-настоящему его звали Майкл, но, когда ка­кой-то толковый журналист-гуманитарий назвал его Мидасом, про­звище это прилипло к нему, Маллиган отправился в суд и потребовал, чтобы имя его в законном порядке заменили на Мидас. Просьбу удов­летворили.

В глазах современников он был человеком, совершившим один из смертных грехов: он гордился своим богатством.

400

Все, что касалось Мидаса Маллигана, Дагни знала только пона­слышке... ей ни разу не довелось встретиться с ним.

Мидас Маллиган исчез семь лет назад. Однажды утром он оставил свой дом, и с тех пор никто ничего о нем не слышал. На следующий день после его исчезновения вкладчики «Банка Маллигана» в Чикаго получили уведомления с просьбой забрать свои вклады в связи с за­крытием банка. Дальнейшее расследование показало, что Маллиган все спланировал заранее и в малейших деталях; его работники прос­то выполнили оставленные им инструкции. Страна еще не видела столь аккуратного «банкротства». Все вкладчики получили свои де­ньги в целости и сохранности вплоть до малейшей доли полагавших­ся им процентов. Все фонды банка были по отдельности распроданы различным финансовым организациям. Когда подвели баланс, ока­залось, что он сошелся до последнего пенни; остатков не было, и «Банк Маллиган» прекратил свое существование.

Разгадки поступка Маллигана, сведений о его личной судьбе и участи многомиллионного состояния найдено не было. Человек и деньги исчезли, как если бы их вовсе никогда не существовало. Никто не получал предупреждения о его решении, цепочку событий, способных послужить причиной, также выстроить не удалось. Если он намеревался отойти от дела — недоумевали люди, — то мог бы и продать его с огромной выгодой для себя, а не уничтожать. Ответа не мог найти никто. У Маллигана не было ни семьи, ни друзей. Слуги его ничего не знали: в то утро он, как обычно, ушел из дома и не вернулся назад; ничего более известно не было.

Много лет Дагни видела нечто тревожное и немыслимое в ис­чезновении Маллигана: ну, словно бы за одну ночь исчез один из нью-йоркских небоскребов, оставив от себя только пустырь на углу двух улиц. Человек, подобный Маллигану, с тем состоянием, кото­рое он забрал с собой, просто немог исчезнуть без следа; небоскреб не способен затеряться, он всегда будет возвышаться над тем лесом или равниной, что избрал своим укрытием; даже если его разру­шить, останется груда обломков, причем весьма приметная. Но Маллиган исчез, и за прошедшие с того дня семь лет среди массы слухов, догадок, теорий, сказок для воскресных приложений к жур­налам, в показаниях свидетелей, якобы видевших его в самых раз­личных уголках Земли, не было найдено и намека на правдоподоб­ное объяснение.

Среди вариантов подобных россказней числился один настолько нелепый, что Дагни даже чуть было в него не поверила, хотя все извес­тное о характере Маллигана никак не стыковалось с подобной истори­ей. Рассказывали, что в то весеннее утро, когда он исчез, последней его

401

видела старуха-цветочница, стоявшая со своим товаром на перекрест­ке возле «Банка Маллигана». Она утверждала, что он остановился и купил букет первых в том году подснежников. Более счастливого лица ей не приводилось видеть; он казался юношей, ступающим на только что открывшийся перед ним огромный и необъятный жизненный про­стор; отметины боли и тягот, отпечатки прошедших лет, были начисто смыты с его лица, оставались только радость, юный пыл и покой. Букет он взял, как бы повинуясь внезапному порыву, при этом подмигнув старухе, словно разделяя с ней общую шутку. Он сказал ей:

— А вы знаете, как я всегда любил вот это... любил жизнь?

Она посмотрела на него с недоумением, и он пошел прочь, пере­брасывая букет, словно мячик, из руки в руку— широкоплечий, стройный в своем солидном, дорогом пальто бизнесмена, а потом исчез среди прямоугольных, гладких утесов административных зда­ний, в окнах которых отражалось весеннее солнце...

— Мидас Маллиган был порочным сукиным сыном, на сердце ко­торого навсегда оттиснут знак доллара, — вещал Ли Гансекер из об­лака едких испарений бульона. — Все мое будущее зависело от жал­ких пятисот тысяч долларов, что для него было просто мелочью, но, когда я попросил у него ссуду, он отказал мне по той причине, что я не могу предоставить ему гарантий. А откуда у меня могли взяться эти гарантии, если никто и никогда не давал мне шанса в крупном деле? Почему он давал деньги в долг кому угодно, но только не мне? Явная дискриминация. Он не пощадил даже мои чувства: сказал, что пере­чень моих прошлых неудач не позволяет доверить мне даже тележку разносчика овощей, не говоря уже о моторостроительном заводе. Каких еще неудач? В чем я виноват, если невежественные торговцы овощами отказались покупать у меня бумажные коробки? Кто дал ему право судить о моих способностях? Почему мои планы на буду­щее должны были зависеть от прихоти эгоистичного монополиста? Я не намеревался покорно сносить это. Я не мог забыть такое изде­вательство. Я подал на него в суд.

— Что-что?

— О да, — с гордостью проговорил Гансекер. — Я подал на него в суд. Не сомневаюсь, что в ваших косных восточных штатах такое мо­жет показаться странным, однако в штате Иллинойс существовал весьма гуманный и прогрессивный закон, на который я мог опереться. Должен признать, это было первое дело подобного рода, однако мне попался очень смышленый и либеральный адвокат, усмотревший для нас такую возможность. Закон касался «крайней экономической необходимости» и запрещал дискриминировать людей по любым причинам, если речь идет о средствах к существованию. Его исполь-

402

зовали для защиты интересов поденщиков и так далее, но ведь он относился и ко мне с моими партнерами, так ведь? Ну вот, мы отпра­вились в суд, рассказали там о своих прошлых неудачах, я процити­ровал слова Маллигана о том, что он не доверил бы мне и тележку разносчика овощей, и мы доказали, что у всех членов корпорации «Объединенные услуги» не было престижа, кредита, способа добыть средства к существованию, поэтому приобретение моторостроитель­ного завода было нашим единственным шансом заработать себе на жизнь, и потому Мидас Маллиган не имел права дискриминировать нас, а посему мы считаем себя вправе требовать от него займа в со­ответствии с законом. О, наша правота была очевидной, однако на рассмотрении иска председательствовал судья Наррангасетт, один из тех старомодных монахов от судейской скамьи, действующих из чис­то математических соображений и никогда не считающихся с чисто человеческой стороной дела. Весь процесс он просидел как мрамор­ное изваяние, как одна из тех статуй с завязанными глазами. И в ито­ге приказал присяжным вынести приговор в пользу Мидаса Малли­гана, добавив несколько весьма нелестных слов обо мне и моих партнерах. Но мы подали апелляцию в суд следующей инстанции, и он изменил приговор, приказав Маллигану выдать нам ссуду на наших условиях. Ему дали три месяца на исполнение постановления, однако прежде, чем срок этот истек, произошло то, чего никто не мог предвидеть, и он бесследно исчез вместе со своими деньгами. От его банка не осталось даже пенни, который можно было пустить на оп­лату наших законных претензий. Мы израсходовали уйму денег на детективов, пытаясь разыскать беглеца, — кто поступил бы на нашем месте иначе? — однако нам пришлось сдаться.

Нет, думала Дагни, нет, если не считать тошнотворного привку­са, дело это ничуть не хуже тех многочисленных гадостей, которые Мидасу Маллигану приходилось терпеть из года в год. Он понес мно­гочисленные потери по аналогичным приговорам, безумные пра­вила и эдикты обошлись ему в крупные суммы; он выносил удары, сражался и только усерднее работал; едва ли это случай мог надло­мить его.

— А что случилось с судьей Наррангасеттом? —невольно спроси­ла Дагни: какое-то подсознательное чутье заставило ее задать этот вопрос. С судьей Наррангасеттом она не была знакома, однако запомнила его имя, как тесно связанное с самыми разными делами по всей стране. Она вдруг поняла, что уже очень давно не слышала о нем.

— О, он ушел в отставку, — проговорил Ли Гансекер.

— В самом деле? — едва не ахнула она.

— Угу.

— А когда?

— Примерно через шесть месяцев после нашего процесса.

— А чем он занимался потом?

— Не знаю. С тех пор о нем ничего не было слышно.

Гансекер удивился тому, что по лицу гостьи вдруг скользнул лег­кий испуг. Страх, кольнувший Дагни, был чисто интуитивным, при­чин его она и сама объяснить не могла.

— Пожалуйста, расскажите мне об этом моторостроительном за­воде, — заставила она себя продолжить.

— Ну, Юджин Лоусон из Национального общественного банка в Мэдисоне, наконец, предоставил нам кредитна покупку завода, но он оказался грязным скрягой, у него не было достаточно средств, что­бы помогать нам в работе, не смог он помочь нам и когда мы разори­лись. Но мы в этом не виноваты. С самого начала все шло не так. Разве может работать завод, не имея собственной железной дороги? Разве не положено нам было иметь железную дорогу? Я попытался уговорить их снова открыть эту ветку, однако проклятые людишки из «Таггерт Транс...»— Гансекер осекся. — Кстати, вы, часом, не из тех Таггертов будете?

—Я являюсь вице-президентом и руководителем Производствен­ного отдела компании «Таггерт Трансконтинентал».

Какое-то мгновение он смотрел на нее в полном оцепенении; в мутных глазах его боролись страх, подобострастие и ненависть. Итогом борьбы стало недовольное ворчание.

— Я не нуждаюсь в вас, в важных персонах! Не думайте, что я ис­пугаюсь вас. И не ждите, что я стану вымаливать работу. Я ни у кого не прошу милости. Ага, поди, не привыкли к тому, что люди говорят с вами подобным образом?!

— Мистер Гансекер, я буду весьма благодарна вам, если вы предо­ставите мне необходимую информацию о заводе.

— Что-то вы поздновато им заинтересовались. Что же произош­ло? Совесть замучила? Вы позволили Джеду Старнсу до безобразия разбогатеть, но не пожелали подать нам и пальца. Завод-то остал­ся тем же самым. Мы делали только то, что делал он. Мы начали с производства того самого двигателя, на котором он столько лет зарабатывал самые большие деньги. А потом какой-то выскочка, о котором никто и никогда не слыхал, открыл в Колорадо грошо­вый заводик, «Нильсен Моторе» называется, и стал выпускать но­вый двигатель того же класса, что и модель Старнса, только в по­ловину цены! И что нам оставалось делать, а? Хорошо было Джеду Старнсу, ему не мешал такой смертельно опасный конкурент, но

404

нам-то что оставалось делать? Как мы могли бороться с этим Ниль­сеном, если никто не дал нам двигатель, способный конкурировать с его мотором?

— Вы располагали исследовательской лабораторией Старнса?

— Да-да, конечно. Все оставалось на месте.

— И персонал тоже?

— Ну, некоторые из его людей. Многие уволились сразу, как толь­ко завод закрылся.

— А его инженеры?

— Они все ушли.

— Вы нанимали собственных?

— Да-да, некоторых... но позвольте заметить — у меня не было до­статочно денег, чтобы тратить их на такие вещи, как всякие там лабо­ратории, моих средств не хватало даже для малейшей передышки в работе. Я не мог оплатить счета за элементарную модернизацию и ре­монт помещений — завод самым позорным образом состарился... с общечеловеческой точки зрения. Кабинеты руководящего персонала были просто оштукатурены, около них располагалась крохотная ван­ная комната с умывальником. Любой современный психолог скажет вам, что в таких угнетающих условиях ничего хорошего не добьешься. Я просто должен был перекрасить стены своего кабинета в более ра­достные цвета, поставить современную душевую с кабинкой. Потом я потратил много денег на новый кафетерий, игровой зал для рабочих и на комнату отдыха. Надо же было поддерживать дух, так ведь? Любая просвещенная личность понимает, что духовное состояние человека определяется его непосредственным материальным окружением, а разум его формируют средства производства. Но люди не стали ждать, пока законы экономического детерминизма сработают в нашу пользу. Что ж, у нас никогда прежде не было своего моторостроительного за­вода. Вот нам и пришлось позволить средствам производства форми­ровать наш разум. Но недолго. Никто не дал нам времени.

— Не можете ли вы рассказать мне о работе своего исследователь­ского персонала?

— О, у меня было несколько весьма многообещающих молодых людей, надежных, имеющих дипломы самых лучших университетов. Но ничего хорошего из этого не вышло. Не знаю, чем они там зани­мались. Наверно, просто сидели, проедая свое жалованье.

— А кто руководил лабораторией?

— Черт, разве я могу теперь это вспомнить?

— А вы не помните имен ваших инженеров-исследователей?

— Неужели, по-вашему, у меня было время общаться с каждым наемным работником?

405

— А не упоминал ли кто-нибудь из них при вас об экспериментах с... совершенно новым типом двигателя?

— Какого двигателя? Позвольте напомнить вам, что руководитель моего масштаба не может позволить себе постоянно крутиться в ла­боратории. Большую часть своего времени я проводил в Нью-Йорке и Чикаго, пытаясь добыть для нас деньги, чтобы удержать завод на плаву.

— А кто был генеральным управляющим завода?

— Очень способный человек по имени Рой Каннигэм. Он погиб в прошлом году в автокатастрофе. Как мне сказали, сел за руль пья­ным.

— Можете ли вы назвать мне имена и адреса кого-нибудь из своих сотрудников? Всех, кого вспомните?

— Не знаю, что с ними стало. У меня не было желания следить за их дальнейшей судьбой.

— А не сохранились ли у вас какие-нибудь заводские отчеты?

— Безусловно.

Дагни впилась пальцами в стол.

— А не позволите ли мне ознакомиться с ними?

— Пожалуйста!

Гансекер с готовностью повиновался — тут же вскочил и поспе­шил вон из комнаты. И, вернувшись, положил перед ней пухлый аль­бом с газетными вырезками: там были данные им интервью и пресс - релизы его агента.

—Я тоже был крупным предпринимателем, — с гордостью заявил он. — Фигурой национального масштаба, как вы можете видеть. Моя жизнь способна послужить основой для книги, имеющей глубокое общечеловеческое значение. Я давно написал бы такую книгу, если бы у меня были соответствующие условия... и средства производ­ства, — Гансекер кивнул в сторону своей пишущей машинки. — Не могу работать на этой проклятой штуковине. У нее то и дело за­падают клавиши. А как можно вдохновиться настолько, чтобы написать бестселлер, если твоя пишущая машинка не может нор­мально печатать?

— Благодарю вас, мистер Гансекер, — проговорила Дагни, вста­вая. — Полагаю, что ничего больше вы мне сказать не можете. А вам не известно, что стало с наследниками Старнса?

— О, погубив завод, они попрятались по щелям. Их было трое — два сына и дочь. Когда я в последний раз слышал о них, они прятались от позора в Дюрансе, штат Луизиана.

Последнее впечатление от Ли Гансекера она получила, обернув­шись в последний момент: он внезапным прыжком метнулся к плите,

406

схватился за крышку кастрюли и тут же уронил ее на пол, кляня обож­женные пальцы, — бульон все-таки выкипел.

* * *

Мало что осталось от состояния Старнса, еще меньше— от его наследников.

— Они вам не понравятся, мисс Таггерт, — сказал шеф полиции Дюранса, штат Луизиана, человек пожилой, неторопливый и жест­кий, с глазами, полными горечи, рожденной не слепым сожалением о вынужденных поступках, а верностью слову и букве закона. — На свете есть всякий народ, убийцы и маньяки, но мне почему-то кажется, что эти Старнсы — люди такие, с которыми приличному человеку общаться совершенно незачем. Скверная это публика, мисс Таггерт. Липкая и дурная... Да, они сейчас живут в городе, то есть двое из них. Третий умер. Наложил на себя руки. Это случилось четыре года назад. Некрасивая была история. Он был самым младшим, Эрик Старнс. Из тех, кто, разменяв пятый десяток, считают себя молодыми и ноют о своей тонкой чувствительности. Он твердил, что ему нужна любовь. Жил, поочередно, на содержании у женщин старше его, пока ему не удавалось найти очередную жертву. А потом увлекся шестнад­цатилетней девушкой, хорошей девушкой, не желавшей иметь с ним ничего общего. Она вышла за парня, с которым была обручена. В день свадьбы Эрик Старнс проник в их дом, и, вернувшись из церкви, они обнаружили его в своей спальне, мертвого, грязного, с разрезанными запястьями... Я так вам скажу, еще может быть прощение для челове­ка, ушедшего из жизни без шума. Кто станет судить ближнего своего за его страдания, кто знает предел чужим силам? Но человек, убива­ющий себя, чтобы сделать из своей смерти спектакль, чтобы причи­нить боль другим людям, человек, расстающийся со своей жизнью из злобы... такому нет ни прощения, ни оправдания, он прогнил на­сквозь и заслуживает исключительно забвения — люди без всякого сострадания плюют на его память... Вот таким был Эрик Старнс. Если хотите, могу рассказать вам, где можно отыскать остальных двоих.

Джеральда Старнса она обнаружила в палате ночлежки. Свернув­шись калачиком, он лежал на койке. Волосы его еще оставались чер­ными, но белая щетина на щеках казалась мертвенным инеем, лег­шим на пустое лицо. Он был мертвецки пьян. Голос его все время прерывался бессмысленным смешком, полным постоянной, неизбыв­ной злобы.

— Он разорился, этот великий завод. Разорился, и все тут. Словом, лопнул. А вам-то что до того, мадам? Сгнил он, завод. И все сгнили.

407

Считают, что я должен у кого-то там просить прощения, но я не буду этого делать. Плевать я хотел. Люди все лезут из шкуры вон, пытаясь навести марафет, когда кругом гниль, сплошная черная гниль — ав­томобили, дома и души, и безразлично, каким образом они сгнили. Видели бы вы, как эти грамотеи кувыркались по моему желанию — это когда у меня были деньги. Профессора, поэты, интеллектуалы, спасители мира и эти, как их там... возлюбившие брата своего. Сто­ило только свистнуть. Я изрядно повеселился. Тогда я хотел делать добро, но теперь больше не хочу. Нет никакого добра. Нет никакого проклятого добра во всей проклятущей Вселенной. Кто станет мыть­ся, если не чувствует никакого желания лезть в воду, скажите мне. Если вы хотите что-то разузнать о заводе, спрашивайте у моей сест­рицы. Моя милая сестрица запаслась неприкосновенным запасом, поэтому пребывает сейчас в полном благополучии, хотя и на уровне гамбургера, а не филе-миньона под беарнским соусом, но разве она поделится хотя бы одним пенни со своим братом? Идея принадлежа­ла мне в той же мере, как и ей, но разве она даст мне хотя бы пенни? Ха! Сходите, посмотрите на эту герцогиню. Какое мне дело до этого завода? До этой кучи замасленных станков. Охотно продам вам все свои права, привилегии и титул за глоток спиртного. Я последний из Старнсов. Великое было имя — Старнс. Я продам его вам. Вы счита­ете меня вонючим подонком, но сейчас все таковы, и богатые леди не лучше нас. Я хотел добра всему человечеству. Ха! Да пусть оно теперь хоть в смоле кипит. Забавно было бы посмотреть. Чтоб все вы сдохли. Какая разница? Какая мне разница?

На соседней койке во сне со стоном шевельнулся седой морщи­нистый бродяга; из лохмотьев его выкатилась пятицентовая монетка, звякнула и упала на пол. Джеральд Старнс подобрал ее, сунул в свой карман, посмотрел на Дагни и зло улыбнулся.

— Станете будить его и поднимать шум? — прошипел он. — А я скажу, что вы соврали.

Зловонная хижина, в которой она отыскала Айви Старнс, стояла на краю города, на берегу Миссисипи. Свисающие с крыши пряди мха и влажная листва превращали густую растительность вокруг двери в подобие слюнявого рта; многочисленные занавески, загромождав­шие тесную комнатку, впечатления не меняли. Запашок исходил из давно не выметавшихся углов и из серебряных чаш с курениями, дымившимися у кривых ног каких-то восточных божков. Айви Старнс мешком сидела на подушке в позе Будды. Губы на ее одутловатом, бледном лице женщины, разменявшей шестой десяток, сложились в тугой маленький полумесяц, точнее, в ротик капризного и воин-

408

ственного дитяти, требующего родительского внимания. Глаза каза­лись двумя безжизненными лужицами. Голос ровно сыпал слова, словно осенний дождь.

— Я не могу ответить на те вопросы, которые вы мне задаете, девочка моя. Исследовательская лаборатория? Инженеры? С какой стати я вообще должна помнить о них? Такими делами интересо­вался мой отец, но не я. Мой отец был плохим человеком, его не интересовало ничего, кроме бизнеса. У него не было времени на любовь, его занимали одни только деньги. Мы с братьями обитали в совершенно другой плоскости. Мы стремились не производить всякие железки, а творить добро. Мы пришли на завод с новым, великим планом. Это было одиннадцать лет назад. Но мы потерпе­ли поражение из-за жадности, эгоизма и низменной, животной природы человека. Это был извечный конфликт между духом и ма­терией, между душой и телом. Они не захотели отказаться от собс­твенной плоти, чего — и только — мы добивались от них. Я не пом­ню никого из этих людей. И не хочу вспоминать... Инженеры? Да, гемофилия началась именно с них... Да, я так и сказала: гемофи­лия... медленное истечение, неостановимая потеря крови. Они побежали первыми. Все они дезертировали, один за другим... Наш план? Мы намеревались воплотить в жизнь благородный истори­ческий принцип: от каждого по способности, каждому по потреб­ности. На нашем заводе все, начиная с уборщицы и кончая прези­дентом, получали одну и ту же зарплату — необходимый минимум. Дважды в год мы проводили собрание, на котором каждый излагал свои нужды. Мы голосовали по каждому пункту, и решением боль­шинства устанавливали потребности и способности каждого. До­ход завода распределялся соответствующим образом. Премии ус­танавливались по потребностям, штрафы— по способностям. Те, чьи потребности общим голосованием были сочтены самыми зна­чительными, получали больше всех. Те, что производили меньше, чем могли согласно голосованию, подвергались штрафам, которые им приходилось выплачивать за счет сверхурочной работы. Таков был наш план. Он основывался на принципе бескорыстия. Он тре­бовал, чтобы люди руководствовались неличной выгодой, а любо­вью к братьям своим.

Холодный и непреклонный голос в душе Дагни твердил: «Запоми­най. .. запоминай во всех подробностях... человеку не часто приходит­ся видеть воплощенное зло... смотри... запоминай... и однажды ты найдешь слова, чтобы определить его сущность...» Голос этот заглу­шал другие голоса, звучавшие напрасно:«Глупости... я уже слышала все это... сейчас это говорят повсюду... это всего лишь прежний,

409

устаревший взгляд... но почеліуон так нестерпим?., почему я не в си­лах переносить его... не могу... не могу!»

— Что с вами, девочка моя? Отчего вас так дергает? Вы дрожите?.. Что? Говорите громче, я не слышу вас... Как сработал наш план? Охотно скажу. Получилось достаточно плохо, и с каждым годом ста­новилось все хуже. Все это стоило мне веры в человека как такового. За каких-то четыре года план, рожденный не холодными ухищрени­ями ума, но чистой любовью, чистым сердцем, закончился в постыд­ном обществе полисменов и адвокатов судебными процессами по банкротству. Но я поняла свою ошибку и исправила ее; я освободи­лась от мира машин, предпринимателей и денег, от мира, порабощен­ного материей. Я учусь раскрепощению духа, которое открывает нам в своих тайнах Индия, освобождению от рабства плоти, победе над материальной природой, триумфу духа над материей.

Сквозь ослепительный, раскаленный добела гнев Дагни видела длинную полосу бетона, прежде бывшую дорогой, торчащие из тре­щин растения и фигуру человека, согнувшегося над сохой.

— Но, девочка моя, я же сказала вам, что не помню... Но я не знаю их имен, я не знаю никаких имен и не представляю, каких авантю­ристов мой отец мог держать в своей лаборатории!.. Вы не слышали меня?.. Я не привыкла, чтобы меня допрашивали в подобной манере и... Перестаньте повторять одно и то же. Неужели вы не знаете дру­гого слова, кроме «инженер»?.. Вы не слышите меня?.. Что с вами происходит? Мне... мне не нравится ваше лицо, вы... Оставьте меня в покое. Я не знаю вас, я не делала вам ничего плохого, я старая жен­щина, и не смотрите на меня такими глазами... Не подходите! Не подходите ко мне, или я позову на помощь! Я... ах да, да, его я, конеч­но, знаю! Главный инженер. Да. Он возглавлял лабораторию. Да. Уи­льям Гастингс. Так его звали — Уильям Гастингс. Помню. Он переехал в Брэндон, штат Вайоминг. Ушел на следующий день после того, как мы начали реализовывать план. Он оставил нас вторым... Нет. Нет, я не помню, кто был первым. Какой-то совершенно незначительный человек.

Ей открыла дверь женщина с седеющими волосами, державшаяся с таким врожденным достоинством, что Дагни лишь через несколько секунд заметила, что хозяйка одета в простой домашний халат.

— Могу ли я поговорить с мистером Уильямом Гастингсом? — спросила Дагни.

Женщина окинула ее коротким взглядом, внимательным, пытли­вым и серьезным.

— Могу ли я узнать ваше имя?

410

— Я Дагни Таггерт из «Таггерт Трансконтинентал».

— О! Пожалуйста, входите, мисс Таггерт. Я миссис Уильям Гас­тингс.

В каждом произнесенном этой женщиной слоге звучала, словно предупреждение, вежливая настороженность. Она держалась любез­но, но не улыбалась.

Скромный дом ее находился в предместье промышленного города. Голые ветви деревьев врезались в яркую холодную синеву неба над ведущим к дому подъемом. Стены гостиной украшала серебристо - серая материя; солнце играло на хрустальной подставке лампы под белым абажуром; видная за открытой дверью кухня была оклеена белыми в красный горошек обоями.

— Вас связывало с моим мужем деловое знакомство, мисс Таггерт?

— Нет. Я не была знакома с мистером Гастингсом. Но мне хотелось бы переговорить с ним по вопросу, имеющему для меня чрезвычайно большое деловое значение.

— Мой муж скончался пять лет назад, мисс Таггерт.

Ощутив тупой удар разочарования, Дагни закрыла глаза; вывод был однозначен: значит, здесь и жил человек, которого она искала, и Риарден оказался прав: он умер, и двигатель оказался в куче мусо­ра именно по этой причине.

— Мне очень жаль, — сказала она и себе, и миссис Гастингс.

В тени улыбки, чуть смягчившей черты миссис Гастингс, угады­валась печаль, но на лице ее не было отпечатка трагедии, на нем чи­тались твердость, принятие своей судьбы и спокойная ясность.

— Миссис Гастингс, не позволите ли задать вам несколько воп­росов?

— Конечно. Садитесь, пожалуйста.

— Вы что-нибудь знали о научной работе своего мужа?

— Очень немногое. Точнее, ничего. Он никогда не говорил дома о своей работе.

— Одно время он являлся главным инженером моторостроитель­ной компании «Двадцатый век»?

— Да. Он проработал у них по найму восемнадцать лет.

— Я хотела расспросить мистера Гастингса об этом и о причинах, по которым он оставил компанию. Если вы в курсе, я бы хотела уз­нать, что произошло на заводе.

На лице миссис Гастингс появилась печальная, чуть насмешливая улыбка.

— Мне и самой хотелось бы знать, — проговорила она. — Однако боюсь, теперь это навсегда останется для меня тайной. Причина, по

которой муж оставил завод, мне известна. Ею стала та кошмарная организация труда, которую учредили наследники Джеда Старнса. Он не мог работать с этими людьми на подобных условиях. Но там было что-то еще. Мне всегда казалось, что на заводе произошло нечто такое, о чем он не хотел мне говорить.

— Мне было бы чрезвычайно интересно услышать любой намек на суть случившегося.

— У меня нет ни малейшего намека на разгадку. Я пыталась вы­числить ее, но сдалась. Я не могу ничего понять или объяснить. Но я твердо знаю— там что-то произошло. Когда мой муж расстался с «Двадцатым веком», мы перебрались сюда, и он занял место главы инженерного отдела в «Акме Моторе». В то время это был растущий, преуспевающий концерн. Мой муж получил такую работу, которая пришлась ему по вкусу. Он был не из тех, кого раздирают внутрен­ние противоречия, он никогда не сомневался в своих поступках и жил в мире с самим собой. Но после того как мы оставили Вискон­син, мне целый год казалось, будто его что-то мучает, что он пыта­ется справиться с личной, неразрешимой проблемой. В конце того года, однажды утром, он явился ко мне и сказал, что ушел из «Акме Моторе» и намеревается полностью отойти отдел. Он любил свою работу, она воистину была для него жизнью. Тем не менее он казал­ся спокойным, уверенным в себе и счастливым — впервые с того времени, как мы перебрались сюда. Муж попросил меня не задавать вопросов о причинах такого решения. Я не стала ни расспрашивать, ни протестовать. У нас был этот дом, были сбережения —достаточ­ные, чтобы скромным образом дожить до конца своих дней. Я так и не узнала причину. Мы жили здесь тихо, спокойно и счастливо. Он как будто пребывал в глубоком довольстве. Такой странной ясности духа я никогда в нем не замечала. В его поведении и действиях не было ничего странного — разве что иногда, очень редко, он уходил из дома, не говоря мне, куда ходил и с кем встречался. В последние два года жизни он всегда летом уезжал из дома на месяц, но не го­ворил мне, куда. Во всех прочих отношениях он жил, как прежде. Много работал, проводил время за самостоятельными научными исследованиями в подвале нашего дома. Не знаю, как он поступил со своими бумагами и экспериментальными моделями. После смер­ти мужая не нашла никаких признаков их существования. Он скон­чался пять лет назад, подвело сердце, с которым у него и раньше были неприятности.

Полным безнадежности тоном Дагни спросила:

— А вы знали, чем именно занимался ваш муж?

— Нет. Я совершенно ничего не понимаю в технике.

412

— А вы не были знакомы с его коллегами или сотрудниками, ко­торые могли иметь представление о его исследованиях?

— Нет. Когда он работал в «Двадцатом веке», то задерживался на заводе так долго, что у нас оставалось совсем немного времени для себя, и мы всегда проводили его вместе. Мы не вели никакой светской жизни. И он никогда не приглашал своих сотрудников домой.

— А когда он работал в «Двадцатом веке», то не упоминал ли при вас об изобретенном им двигателе, моторе совершенно нового типа, способном изменить все развитие техники?

— Мотор? Да. Да, несколько раз он говорил о нем. Говорил, что это изобретение имеет невероятное значение. Но изобрел этот мотор не он, а его молодой помощник.

Заметив выражение лица Дагни, она неторопливо, без укоризны, просто с легкой грустью добавила:

— Понимаю... вас.

— Ох, простите! — растерялась Дагни, поняв, что внезапное пред­чувствие удачи превратилось в улыбку, столь же неуместную, как и вздох облегчения.

— Все правильно. Я все понимаю. Вас интересует изобретатель этого нового двигателя. Я не знаю, жив ли он сейчас, но, во всяком случае, у меня нет причин подозревать обратное.

— Да я полжизни отдам, чтобы узнать, кто он, и найти его. Это чрезвычайно важно, миссис Гастингс. Как его зовут?

— Я не знаю. Я не знаю его имени, как и всего остального. Я не была знакома с подчиненными моего мужа. Он сказал мне только, что у него работает молодой инженер, который однажды перевернет мир. Мой муж не ценил в людях ничего, кроме их одаренности. Мне кажется, что он любил только этого парня. Он не говорил так, но я угадывал а это по тому, как он рассказывал о своем молодом помощ­нике. Помню, как именно в тот день, когда работы над двигателем подошли к концу, с какой гордостью он сказал: «А ведь ему всего двад­цать шесть лет!» Это было примерно за месяц до смерти Джеда Старнса. Но после этого он ни разу не упоминал при мне о моторе, изобретен­ном этим молодым инженером.

— А вы не знаете, что случилось потом с этим молодым чело­веком?

— Нет.

— Есть ли у вас хотя бы малейшее представление о том, где можно искать его?

— Нет.

— Есть ли у вас хотя бы какой-то намек, ключ, способный помочь мне в моих поисках?

413

— Нет. Скажите, а этот мотор действительно представляет собой чрезвычайную ценность?

— Стоимость его не описать ни одной цифрой, которую я могла бы назвать вам.

— Странно, потому что, видите ли, однажды, через несколько лет после того, как мы оставили Висконсин, я спросила мужа, что стало с тем изобретением, которое он так нахваливал. Он только как-то странно посмотрел на меня и ответил: «Ничего».

— Почему?

— Он не сказал мне.

—А вы не можете вспомнить кого-нибудь из бывших работников «Двадцатого века»? Которые знали этого молодого инженера? Были его друзьями?

— Нет, я... Погодите! Погодите, кажется, я кое-что припоминаю. Я попробую помочь вам найти одного из его друзей. Я не знаю имени этого человека, но мне известен его адрес. Странная история. Но я луч­ше объясню вам, как все произошло. Однажды вечером, примерно через два года после того, как мы приехали сюда, муж собирался куда - то, а в тот вечер машина была мне нужна, и он попросил меня забрать его после ужина из ресторана на железнодорожном вокзале. Он не сказал мне, с кем ужинает. Подъехав к вокзалу, я увидела его около ресторана в обществе двоих мужчин. Один из них был молодым и вы­соким. Другой оказался пожилым, но очень достойным с виду челове­ком. Я могла бы узнать этих людей даже сейчас; такие лица невозмож­но забыть. Увидев меня, муж распрощался с ними. Они прошли к станционной платформе; поезд уже подходил. Указав в сторону мо­лодого человека, муж сказал: «Видишь его? Это и есть тот самый па­рень, о котором я тебе рассказывал». «Великий изобретатель?» — спросила я. «Он самый».

— А больше ничего он вам не говорил?

— Ничего. Это было девять лет назад. Прошлой весной я отправи­лась погостить к своему брату в Шайенн. Однажды он повез меня на длинную прогулку. Мы заехали в совершенно дикие края, в сердце Скалистых гор, и остановились перекусить в придорожном кафе. За прилавком стоял достойный седовласый мужчина. Пока он пода­вал нам сандвичи и кофе, я все разглядывала его, потому что лицо этого человека показалось мне знакомым, хотя я и не сразу вспомни­ла, откуда. Мы поехали дальше, и память вернулась ко мне, только когда мы отъехали от кафе на несколько миль. Так что лучше поез­жайте туда. Кафе это расположено в горах к западу от Шайенна, на дороге 86, возле небольшого промышленного поселка медеплавиль­ного завода «Леннокс». Как ни странно, я уверена в том, что поваром

414

в том кафе работал мужчина, которого я видела на железнодорожном вокзале вместе с молодым идолом моего мужа.

Кафе находилось на самой вершине длинного и трудного подъема. Стеклянные стены его ярко поблескивали на фоне скал и сосен, не­ровными рядами спускавшихся к закату. Внизу было темно, однако ровный неяркий свет еще задерживался в кафе — словно тихая лу­жица, оставленная отливом.

Сидя в конце стойки, Дагни доедала гамбургер.

Ничего более вкусного ей еще не приходилось есть, сандвич этот был приготовлен из простейших ингредиентов, но с необыкновен­ным мастерством. Рядом заканчивали ужинать двое рабочих; она дожидалась их ухода.

Дагни разглядывала человека за стойкой. Он был высок и строен; его словно окутывало облако достоинства, более подобавшее старин­ному замку или интерьеру банка, однако манеру его отличало то, что достоинство это казалось на месте и здесь, за стойкой кафе. Белая поварская куртка сидела на нем, как фрак. Движения его были испол­нены уверенности, свойственной мастеру— легкость дополнялась продуманной лаконичностью. Сухое лицо и седеющие волосы удиви­тельно гармонировали с холодной синевой глаз, но за строгой любез­ностью скрывалась насмешливая нотка, столь слабая, что исчезала при малейшей попытке разглядеть ее.

Закончив трапезу, рабочие расплатились и отправились восвояси, оставив на чай. Она следил а за тем, как хозяин убирал за ними тарел­ки, как опускал монеты в карман белой куртки, как точными и лов­кими движениями вытирал стойку. Потом он повернулся к Дагни и посмотрел на нее взглядом бесстрастным, не приглашающим к раз­говору, и тем не менее она не сомневалась, что он заметил ее нью - йоркский костюм, лодочки на высоких каблуках, сам облик женщи­ны, не привыкшей попусту тратить время; холодные внимательные глаза открыто говорили ей, что он прекрасно понимает, что его пос­ледняя клиентка не имеет отношения к здешним краям и ждет, пока она сама назовет причину своего визита.

— Как идут ваши дела? — спросила она.

— Довольно скверно. На следующей неделе должны закрыть ли­тейку Леннокса, поэтому мне тоже придется свернуть свое заведение и уехать отсюда, — проговорил он профессионально чистым, сердеч­ным тоном.

— Куда же?

— Я еще не решил.

— Но чем вы намереваетесь заняться?

— Не знаю. Подумываю, не открыть ли гараж, если сумею найти подходящее местечко в каком-нибудь городе.

— О нет! Вы слишком большой мастер своего дела, чтобы менять профессию. Вы должны оставаться поваром.

Рот хозяина кафе изогнула странная улыбка.

— Вы действительно так считаете? — немного натянуто спросил он.

— Еще бы! Как насчет того, чтобы открыть свое дело в Нью-Йор­ке? — он с удивлением посмотрел на нее. — Я говорю совершенно серьезно. Я могу предложить вам место на крупной железной дороге, будете работать в вагоне-ресторане.

— Могу ли я осведомиться о причинах столь неожиданного пред­ложения?

Она взяла с тарелки обернутый белой бумажной салфеткой гам­бургер.

— Вот одна из этих причин.

— Благодарю вас. А как насчет остальных?

— Едва ли вам приходилось жить в крупном городе, иначе вы бы знали, насколько трудно отыскать там компетентного человека на любую должность.

— Мне приходилось сталкиваться с этой проблемой.

— В самом деле? Тогда вы меня поймете. Как вам понравится ра­бота в Нью-Йорке с жалованьем десять тысяч долларов в год?

— Никак.

Уже охваченная чудесной перспективой открыть и вознаградить мастера, Дагни оторопело посмотрела на него.

— Наверно, вы не поняли меня, — сказала она.

— Прекрасно понял.

— И вы отказываетесь от подобной возможности?

— Да.

— Но почему?

— Это мое личное дело.

— Зачем же вам прозябать здесь, если можно подыскать себе луч­шую работу?

— Яне ищу лучшей работы.

— И не хотите получить возможность заработать большие деньги?

— Нет. Но почему вы так настаиваете?

— Потому что я терпеть не могу, когда человек разбазаривает свои способности!

Неторопливо и искренне он ответил:

— Я тоже.

То, как он произнес эти два коротких слова, заставило Дагни ощутить нить глубинного родства между ними; чувство это заста-

416

вило ее нарушить неписаный закон: никогда никому ни на что не жаловаться.

— Меня просто тошнит от них! — собственный голос испугал ее, сорвавшись на непроизвольный крик. — Я просто изголода­лась по человеку, по-настоящему умеющему делать то, за что взялся!

Прижав руку тыльной стороной к глазам, Дагни попыталась спра­виться с порывом отчаяния, в котором не хотела признаваться и себе самой; она не подозревала о его истинных масштабах и о том, как мало выдержки оставили ей эти отчаянные поиски.

— Простите, — негромко сказал хозяин кафе. Слово это не было извинением, в нем слышалось подлинное сочувствие.

Дагни посмотрела на него. Он улыбнулся, и она поняла, что улыб­ка эта была призвана разорвать замеченную и им связь между ними: в улыбке угадывалась любезная насмешка. Он проговорил:

— Однако я не верю, чтобы вы проделали весь путь от Нью-Йорка до Скалистых гор лишь для того, чтобы найти повара для вагона-рес­торана.

— Нет. Я приехала сюда с другой целью, — упершись обеими руками в стойку, Дагни наклонилась вперед, вновь почувствовав холодное самообладание перед лицом опасного противника. — Вам не приходилось примерно десять лет назад знавать молодого инже­нера, который работал тогда в моторостроительной компании «Двадцатый век»?

Пауза затянулась на секунды; Дагни не понимала смысла обра­щенного к ней взгляда, полного какого-то особо пристального, насто­роженного внимания.

— Да, приходилось, — ответил наконец ее собеседник.

— Не могли бы вы назвать мне его имя и адрес?

— Зачем?

— Мне настоятельно требуется отыскать его.

— Этого человека? Какое он может иметь значение?

— Сейчас он — самый важный человек на свете.

— В самом деле? Почему же?

— Вы знаете о его работе?

-Да.

— Вам известно, что он натолкнулся на идею, имеющую самое колоссальное значение?

Он опять ответил не сразу.

— Могу я узнать ваше имя?

— Дагни Тагтерт. Я — вице-през...

— Да, мисс Таггерт. Я знаю, кто вы.

417

Собеседник ее произнес это с чисто формальным уважением, од­нако ей показалось, что он отыскал ответ на докучавшую ему загадку и избавился от сомнений.

— Тогда вы можете понять, что я испытываю к нему далеко не праздный интерес, — сказала Дагни. —Я в состоянии предоставить ему нужный шанс и готова заплатить столько, сколько он запросит.

— Позвольте спросить, что именно пробудило в вас интерес к нему?

— Его двигатель.

— А каким образом вы узнали о нем?

— Я обнаружила сломанную модель среди руин завода «Двадца­тый век». Слишком поврежденную для того, чтобы можно было вос­становить ее или полностью понять конструкцию, но все-таки доста­точную, дабы понять принцип действия и то, что это изобретение способно спасти мою железную дорогу, мою страну, экономику всего мира. Только не спрашивайте теперь, по какому следу мне пришлось пройти в поисках изобретателя. Все это не имеет никакого значения, даже моя жизнь и работа теперь не играют для меня существенной роли... теперь мне важно только одно: я должна найти его. Не спра­шивайте, каким образом я нашла вас. Цепочка обрывается здесь. Назовите мне его имя.

Хозяин кафе слушал ее, не шевелясь, глядя прямо в глаза; внима­тельный взгляд его, казалось, впитывал каждое слово и аккуратно отправлял в архив памяти, не давая понять, зачем. Он надолго застыл на месте, а потом произнес:

— Ваши поиски окончены, мисс Таггерт. Вам не удастся най­ти его.

— Как его зовут?

— Я не вправе рассказывать вам о нем.

— Он жив?

— Я ничего не могу сказать вам.

— Как ваше имя?

— Хью Э кетон.

Едва не расставшись со здравым смыслом, в полной растеряннос­ти, она, борясь с немым, необъяснимым ужасом, повторяла себе: «У тебя истерика... нет, просто глупость какая-то... это всего лишь совпадение...»— прекрасно понимая и ни секунды не сомневаясь в том, что перед ней стоит сам Хью Экстон.

— Хью Экстон? — наконец выдавила она. — Философ?.. Послед­ний из адвокатов разума?

— Ну конечно, —любезно ответил он. — Или первый предвестник их возвращения.

418

Испытанное Дагни потрясение не удивило ее собеседника, хотя он явно находил его излишним. Держался он просто и дружелюбно, не видя никакой необходимости скрывать свое имя и не сожалея, что оно стало известно приезжей.

— Вот уж не думал, что в наши дни такая молодая леди, как вы, способна узнать мое имя или придать ему какое-либо значение, — проговорил он.

— Но... но что вы делаете здесь? — она обвела заведение взгля­дом. — Это же не имеет никакого смысла!

— Вы уверены?

— Что это? Шутка? Эксперимент? Секретная миссия? Или вы про­водите какие-нибудь особые исследования?

— Нет, мисс Таггерт. Я зарабатываю себе на жизнь, — последо­вал ответ, в искренности которого было просто невозможно усом­ниться.

— Доктор Экстон, я... это непостижимо, это... вы же... вы же — философ... величайший среди ныне живущих... вы обессмертили свое имя... почему вы делаете все это?

— Потому что я — философ, мисс Таггерт.

И Дагни с полной обреченностью поняла — как и то, что ее уп­рямству и самоуверенности нанесен суровый урон: она не получит никакой помощи от этого человека, все ее вопросы бесполезны, он ничего не скажет ей ни об изобретателе, ни о своей дальнейшей судьбе.

— Поиски ваши закончены, мисс Таггерт, — негромко повторил он, словно бы подтверждая — как она и предполагала, — что спосо­бен читать ее мысли. — Поиски ваши безнадежны, тем более что вы не имеете ни малейшего представления о том, за какое невыполни­мое дело взялись. И я советую вам не трудиться, изобретая аргумен­ты и уловки, с целью получить от меня необходимую вам информа­цию; уговаривать меня тоже бесполезно. Поверьте мне на слово: бес-по-лез-но. Вы сами сказали, что цепочка заканчивается на мне. Это тупик, мисс Таггерт. И не стоит тратить время и деньги на прочие, привычные способы расследования: не надо нанимать никаких де­тективов. Им ничего не удастся узнать. Вы вправе пренебречь моим предупреждением, ноя считаю вас человеком, наделенным высоким интеллектом, способным понять, что я знаю, о чем говорю. Сдавай­тесь. Тот секрет, который вы пытаетесь раскрыть, связан с тайной, существенно большей, значительно большей, чем изобретение дви­гателя, работающего на атмосферном электричестве. Я могу дать вам только один полезный намек: благодаря сути и природе бытия, про­тиворечий не может существовать. Если вы считаете непостижимым,

419

что гениальное изобретение остается брошенным среди руин и что философ готов работать поваром в забегаловке, проверьте свои пред­посылки. Одна из них может оказаться ложной.

Дагни вздрогнула: она вспомнила, что уже слышала такие слова, и слышала их от Франсиско. А ведь этот человек был одним из его учителей.

— Как вам угодно, доктор Экстон, — проговорила она. — Я не стану более расспрашивать вас. Но позволите ли вы задать вам воп­рос на совершенно другую тему?

— Безусловно.

—Доктор Роберт Стадлер однажды сказал мне, что когда вы с ним преподавали в университете Патрика Генри, у вас было три любимых студента, три блистательных молодых человека, которым вы предре­кали великое будущее. Одним из них был Франсиско д’Анкония.

— Да. Другим был Рагнар Даннескьолд.

— А третьим?

— Его имя ничего вам не скажет. Он не стал знаменитым.

— Доктор Стадлер говорил, что вы конфликтовали с ним из-за этих парней, потому что видели в них своих сыновей.

— Конфликтовали? Куда ему... Он проиграл соперничество.

— Скажите мне, гордитесь ли вы тем, как проявили себя эти мо­лодые люди?

Экстон глядел на пламя заката, угасавшее на далеких горах; на лице его застыло выражение, подобающее отцу, чьи сыновья исходят кровью на поле боя. Он проговорил:

— Горжусь, и притом в большей степени, чем когда-то надеялся.

Уже почти совершенно стемнело. Экстон резко повернулся, извлек

из кармана пачку сигарет, достал одну, но остановился, вспомнив о присутствии Дагни, словно успел позабыть о ней на мгновение, и предложил ей закурить. Дагни взяла сигарету, он поднес горящую спичку и тут же погасил ее, оставив две светящихся точки в застек­ленной комнате и на всем пространстве вокруг.

Поднявшись с места, Дагни заплатила по счету и сказала:

— Благодарю вас, доктор Экстон. Я не стану досаждать вам моль­бами и хитростями. Я не стану нанимать детективов. Но я считаю себя обязанной сказать вам, что не сдамся и продолжу поиски изоб­ретателя мотора. Я найду его.

— Лишь в тот день, когда он сам захочет встретиться с вами.

Пока она шла к своей машине, Экстон погасил свет в зале; посмот­рев на стоявший возле дороги почтовый ящик, она обратила внима­ние на совершенно немыслимую подробность — на нем так и было написано: «Хыо Экстон».

420

Дагни успела далеко отъехать по извилистой дороге, и вывеска кафе давно исчезла из виду, когда она обратила внимание на то, что вкус сигареты ей приятен: он заметно отличался от всего, что ей при­ходилось курить. Поднеся оставшийся окурок к светящейся прибор­ной доске, она попыталась прочитать имя производителя. Имени не было, его заменяла торговая марка. На тонкой белой бумаге золотом был оттиснут знак доллара.

Дагни с любопытством уставилась на него: ей не приводилось встречать ничего подобного.

А потом она вспомнила о старике в сигаретном ларьке на Терми­нале, или вокзале «Таггерт», как его называли раньше, и, улыбнув­шись, подумала, что прибережет этот экземпляр для его коллекции. Загасив окурок, она опустила его в сумочку.

Поезд номер 57 уже вытянулся на пути, собираясь отправиться в путь до «Узла Уайэтт», когда она добралась до Шайенна, оставила автомобиль в том гараже, где взяла его напрокат, и вышла на плат­форму таггертовского вокзала. До прибытия направлявшегося на восток нью-йоркского экспресса оставалось полчаса. Подойдя к са­мому концу платформы, Дагни устало прислонилась к фонарному столбу; она не хотела, чтобы станционные работники заметили и уз­нали ее. На полупустой платформе собрались несколько групп людей; шел живой разговор, и газеты фигурировали в нем чаще обычного.

Она посмотрела на освещенные окна 57-го, видя в них уют и от­дых, память о великом достижении. Поезду номер 57 предстояло вот - вот отправиться по ветке «Линия Джона Голта», сквозь города, мимо крутых склонов гор, мимо зеленых огней семафоров, возле которых стояли веселые люди, и долин, откуда в летнее небо взмывали раке­ты... Теперь к крышам вагонов тянулись голые ветви, на них крючи­лась последние сухие листья; поднимавшиеся в вагоны пассажиры кутались в меха и теплые шарфы. Для них это стало уже обычным, повседневным делом, свою поездку они воспринимали как дан­ность...

«Мы сделали это, — подумала Дагни, — сделали по крайней мере это».

Она почти замкнулась в себе, когда ее внимание вдруг привлек разговор двоих оказавшихся за ее спиной мужчин.

— Но законы просто нельзя принимать подобным образом, на­столько быстро... Слишком быстро!

— Но это не законы, это директивы.

— Значит, они незаконны.

— Нет, потому что законодатели в прошлом месяце приняли за­кон, разрешающий им издавать директивы.

421

— Не думаю, что директивы можно обрушивать на людей вот так... как гром среди ясного неба.

— Ну разве есть время на пустые разговоры, когда речь идет о на­циональных интересах.

— Едва ли это справедливо, потом, ничего ведь не стыкуется! Как выйдет из положения Риарден, если здесь сказано...

— Что тебе до Риардена? Он достаточно богат. Он найдет способ выпутаться.

Бросившись к ближайшему киоску, Дагни купила вечернюю га­зету.

Все было на первой странице. Уэсли Моуч, Верховный координа­тор Бюро экономического планирования и национальных ресурсов, предупреждая события и во имя общенациональных интересов, гла­сила газета, выпустил ряд директив.

Железным дорогам страны было указано ограничить максималь­ную скорость поездов шестьюдесятью милями в час, ограничить мак­симальную длину составов шестьюдесятью вагонами и пускать рав­ное количество поездов в каждых пяти соседних штатах, причем для этой цели страна поделена на соответствующие зоны.

Сталелитейные заводы страны получили предписание ограничить максимальное производство любого металлического сплава объ­емом, равным производительности других предприятий той же мощ­ности, и предоставлять долю своей продукции любому покупателю, желающему ее получить.

Всем производственным предприятиям страны вне зависимости от их размера и природы было запрещено оставлять места нынешней дислокации без особого на то разрешения Бюро экономического пла­нирования и национальных ресурсов.

Чтобы компенсировать железным дорогам дополнительные рас­ходы и смягчить процесс перестройки, был объявлен пятилетний мораторий на выплату процентов и вкладов по всем ценным бумагам железнодорожных компаний — гарантированным и негарантирован­ным, конвертируемым и неконвертируемым.

Чтобы получить средства для содержания чиновников, следящих за выполнением указанных директив, штат Колорадо был обложен осо­бым налогом как наиболее крепкий среди всех прочих и способный выдержать всю тяжесть эксгренной ситуации в размере пяти процен­тов от общей суммы продаж всех его промышленных концернов.

И тут Дагни вскрикнула, позволив себе те запретные слова, про­износить которые не позволяла ей гордость, требовавшая, чтобы она самостоятельно находила выход из любой ситуации... В нескольких шагах от нее оказался мужчина, она даже не заметила, что это прос-

422

той оборванец, и воскликнула только потому, что происходящее было немыслимо, а он случайно оказался рядом:

— Что же нам теперь делать???

С безрадостной ухмылкой опустившийся тип молвил:

— А кто такой Джон Голт?

Особый ужас в нее вселяло не положение «Таггерт Трансконти - нентал», не мысль о раздираемом на части Хэнке Риардене — она боялась за Эллиса Уайэтта. Заслоняя собой все остальное, делая его не столь острым, второстепенным, перед ней стояли две картины: невозмутимый Эллис Уайэтт, бросающий ей упрек перед ее столом: «Теперь вы можете погубить меня; возможно, мне придется уйти, но, если это произойдет, я постараюсь захватить с собой и всех вас...», и та ярость в движении Эллиса Уайэтта, с которой он швырнул бокал в стену.

Картины эти создавали в душе ее единственное ощущение — ощу­щение близкого, немыслимого несчастья и того, что она обязана его предотвратить. Надо было найти Эллиса Уайэтта и остановить его. Дагни не знала, с чем именно придется ей столкнуться, она понима­ла только одно: Уайэтта надо остановить.

И твердо помня, что первейшая обязанность человека заключена в действии —лежи он под развалинами здания, будь он разорван на части при воздушном налете, что бы он ни чувствовал, —Дагни бро­силась бежать по платформе, и, завидев начальника станции, крик­нула ему:

— Задернейте Пятьдесят седьмой, я приказываю! — а потом мет­нулась к прятавшейся в темноте телефонной будке и назвала опера­тору междугородней связи номер Эллиса Уайэтта.

Она стояла с закрытыми глазами, привалившись к стене будки, прислушиваясь к мертвому жужжанию металла, превращавшемуся в далекий звонок. Ответа не было. Гудок ввинчивался в ухо, новыми и новыми спазмами сотрясая все ее тело.

Дагни вцепилась в трубку так, словно именно из-за нее Уайэтт не подходит к телефону.

Ей хотелось, чтобы звонок стал громче. Она совсем забыла о том, что раздававшийся у ее уха сигнал совсем не тот, что звучит сейчас в доме Уайэтта. Она не замечала, что кричит: «Эллис, не надо! Не надо! Не надо...» — пока не услышала полный холодной укоризны голос телефонистки:

— Ваш абонент не отвечает.

Сидя у окна в купе поезда номер 57, Дагни прислушивалась к сту­ку колес по рельсам из риарден-металла. Она сидела, покорно пока­чиваясь в такт движению вагона. За черным блестящим стеклом

423

проплывал край, который она не хотела видеть. Это была ее вторая поездка по новой ветке, и Дагни старалась не вспоминать о первой.

Пайщики, думала она, пайщики «Линии Джона Голта» — это ей, под ее честь доверили они свои деньги, сбереженные и скопленные за годы упорного труда; они поверили в ее способности, они полагались на ее трудолюбие, как на свое собственное, и ее, Дагни Таггерт, заста­вили передать их в руки грабителей: не будет больше никаких поез­дов, не будет грузов, линия будет превращена в трубу, позволявшую Джиму Таггерту высосать из пайщиков деньги и положить в свой кар­ман, не заработав их, лишь в награду за то, что позволит другим обоб­рать собственную дорогу... Облигации «Линии Джона Голта», еще утром бывшие гордым залогом экономической стабильности и буду­щего владельцев, за какой-то час превратились в резаную бумагу, ко­торую не купит никто... в бумагу, не имеющую цены, будущего, силы — кроме той, что нужна, дабы захлопнуть двери и остановить колеса последней надежды страны... И «Таггерт Трансконтинентал» превратилась из живого растения, питающегося производимыми им самим соками, в каннибала, пожирающего не рожденных еще детей, которые могли бы стать великими.

Налог на Колорадо, подумала она, деньги, которые хотят взимать с Эллиса Уайэтта на оплату существования тех, кто намеревается свя­зать его, лишить самой возможности существования, тех, кто будет заботиться о том, чтобы он не получил поездов, цистерн, трубопро­вода из риарден-металла... С Эллиса Уайэтта, лишенного права на защиту, лишенного права голоса, оружия, и, что хуже всего, превра­щенного в инструмент саморазрушения, помощника тех, кто губит его, производителя их пищи и орудий труда... С удушаемого Эллиса Уайэтта, чья светлая энергия обращена против него самого и преоб­разована в удавку... С Эллиса Уайэтта, стремившегося превратить нефтеносные сланцы в неиссякаемый источник горючего... С Эллиса Уайэтта, предвкушавшего второй Ренессанс...

Дагни сидела, согнувшись, положив голову на руку, опущенную на узкий карниз окна, а мимо в темноте пролетали плавные изгибы иссиня-зеленых рельсов, горы, долины и новые города Колорадо.

Дернувшийся на тормозах вагон заставил ее распрямиться. Оста­новка была непредусмотренной; платформу небольшой станции за­прудили люди, смотревшие в одну и ту же сторону. Пассажиры бро­сились к окнам. Вскочив на ноги, Дагни побежала по проходу между кресел, спустилась вниз по ступенькам на продуваемую ветром плат­форму.

Трагедию она заметила сразу, и отчаянный крик ее прорезал глу­хой ропот толпы; именно это она и ожидала увидеть, именно этого и

424

боялась. Между двух гор, новой зарей освещая все небо, горы, крыши и стены станционных зданий, над нефтепромыслом «Уайэтт Ойл» стояла сплошная стена пламени.

Потом ей сказали, что Эллис Уайэтт исчез, оставив после себя только доску, прибитую гвоздями к столбу у подножия горы... Увидев на доске выведенную его почерком надпись, она поняла, что ждала увидеть именно эти слова: «Оставляю все таким, каким оно было до моего прихода. Берите. Оно ваше».