К

алендарь за окном ее кабинета сообщал, что сегодня второе сен­тября. Дагни устало склонилась над письменным столом. Луч закатного солнца перед наступлением сумерек всегда упирался в ка­лендарь, и появляющийся над крышами сияющий белизной прямо­угольник затенял город, подгоняя наступление темноты.

Уже несколько месяцев она каждый вечер смотрела на неумоли­мый календарь. Казалось, отмечая приближение некоего события, он говорил ей: твои дни сочтены. Когда-то он указывал время постройки ветки «Линия Джона Голта» теперь неумолимо отсчитывал дни ее гонки с неизвестным разрушителем.

Один за другим люди, построившие новые города в Колорадо, рас­творились в молчаливой неизвестности, из которой еще никто не возвратился. Покинутые ими города умирали. Одни заводы, постро­енные ими, остались без хозяина, другие захватили местные автори­теты, но работу прекратили все.

Дагни казалось, что перед ней раскинулась карта Колорадо, по­добно электрической панели контроля за движением поездов, с не­сколькими огоньками, растянувшимися цепочкой через горы. Один за другим огни гасли. Один за другим исчезали люди. В этом угады­валась связь, она ее чувствовала, но не могла за нее ухватиться. Она научилась предсказывать, с большой степенью точности, кто уйдет следующим и когда это случится. Она не могла только понять — по­чему.

Из тех, кто приветствовал ее из кабины локомотива на платформе «Уайэтт Джанкшн», остался один Тед Нильсен, все еще управлявший заводом «Нильсен Моторе».

— Тед, вы не станете следующим, кто уйдет? — спросила она его в свой последний приезд в Нью-Йорк, пытаясь улыбнуться.

— Надеюсь, что нет, — мрачно ответил он.

— Почему вы говорите «Надеюсь»? Вы не уверены?

Тед ответил медленно, через силу:

— Дагни, я всегда думал, что скорее умру, чем перестану работать. Но это относилось и ко всем тем, кто ушел. Мне кажется невозможным прекратить работать. Но всего год назад так же казалось очень мно­гим моим друзьям. Они понимали, что означает их уход для нас, вы­живших. Они не должны были уходить вот так, не сказав ни слова, оставив нам страх перед необъяснимым, если только у них не было на это очень веских причин. Месяц назад Роджер Марш из «Марш Элек­трик» говорил мне, что прикует себя цепью к рабочему столу, чтобы не было возможности покинуть его, какое бы ужасное искушение им ни овладело. Он кипел гневом и возмущением против тех людей, ко­торые ушли. Он поклялся мне, что никогда так не поступит.

«А если произойдет то, чему я не смогу противостоять, — сказал он, —я обещаю, что сохрашо достаточно разума, дабы оставить тебе письмо с намеком на то, в чем было дело, чтобы ты не напрягал в ужа­се свои мозги, как мы оба сейчас». Так он поклялся. Но две недели назад ушел. Не оставив мне письма... Дагни, я не могу предсказать, что сделаю, когда увижу то, что видели перед собой все те, кто уже ушли.

Ей представлялся неизвестный разрушитель, бесшумно передви­гающийся по стране, и при его прикосновении то тут, то там гаснут огни; какой-то человек, горько думала она, который вывернул наиз­нанку принцип движущей силы двадцатого века и превращает кине­тическую энергию в статическую.

С этим врагом она затеяла состязание, думала Дагни, сидя в су­мерках за своим письменным столом. Ежемесячный доклад от Квен­тина Дэниелса лежал у нее на столе. Как и прежде, она не была уве­рена в том, что Дэниелс раскроет тайну мотора, а разрушитель двигался быстро, уверенно, постоянно наращивая темп. Интересно, подумала она, к тому времени, когда она воссоздаст мотор, останется ли на свете хоть один человек, который будет им пользоваться?

Квентин Дэниелс понравился Дагни, едва войдя в ее кабинет для первого собеседования. Долговязый мужчина слегка за тридцать с до­машним угловатым лицом и симпатичной улыбкой. Намек на улыбку постоянно освещал его лицо, в особенности, когда он слушал. Добро­душный взгляд отражал между тем острый ум, словно Квентин быс­тро и методично отсортировывал из услышанного ненужные слова и схватывал суть, на секунду опережая говорящего.

— Почему вы отказались работать на доктора Стэдлера? — спро­сила его Дагни.

Намек на улыбку стал яснее и резче, для Квентина это был предел выражения эмоций. Но ответил он в своей обычной неторопливой манере:

57

— Знаете, доктор Стэдлер сказал мне однажды, что в названии «свободные научные исследования» первое слово — лишнее. Но, ка­жется, позабыл про это. Что ж, я добавлю только, что в словосочета­нии «правительственные научные исследования» содержится явное противоречие.

Она спросила, какой пост он занимает в Технологическом инсти­туте штата Юта.

— Ночной сторож, — ответил он.

— Что? — ахнула она.

— Ночной сторож, — вежливо повторил он, словно она просто не расслышала его слова, не содержащие ничего обидного.

В ходе расспросов выяснилось, что он считает неприемлемым ра­ботать в научных институтах, что он хотел бы получить работу в од­ном из больших индустриальных концернов, но...

— Какой концерн теперь может позволить себе предпринять дол­госрочное исследование, да и к чему?

Поэтому когда Технологический институт штата Юта закрылся за недостатком финансирования, он остался там ночным сторожем и единственным обитателем. На самое необходимое жалованья хва­тало, а институтские лаборатории были под рукой, в целости и со­хранности, в его полном распоряжении.

— Так вы занимаетесь собственными научными изысканиями?

— Совершенно верно. Так, удовольствия ради....

— Как вы намерены поступить, если сделаете коммерчески цен­ное открытие? Собираетесь предоставить его для общественного пользования?

— Не знаю. Не думаю.

— Есть ли у вас стремление принести пользу человечеству?

— Я не говорю на таком языке, мисс Таггерт. Думаю, что и вы тоже.

Дагни рассмеялась.

— Похоже, мы с вами поладим.

— Непременно.

Выслушав от Дагни историю мотора и изучив рукопись, Квентин не стал их комментировать, а просто сказал, что возьмется за работу на любых условиях.

Дагни предложила ему назвать эти условия самому. Но против заявленного им ничтожного ежемесячного оклада она с возмущени­ем воспротивилась.

— Мисс Таггерт, — объяснил Квентин. — Я не приму слишком высокой платы неизвестно за что. Я не знаю, как долго вам придется платить мне и вернете ли вы свои деньги. Я рассчитываю только на

58

собственный ум. Я не принимаю пожертвований. Но я, безусловно, намерен получить деньги за конкретный результат. Если у меня по­лучится, я сдеру с вас семь шкур, потому что я хочу получить процент от прибыли, и он будет высоким, но и вы не разоритесь.

Когда он назвал величину процента, она рассмеялась.

—И правда, вы сдерете с меня семь шкур, но и я не разорюсь. Со­гласна.

Они сошлись на том, что мотор будет ее частным заказом, а Квен­тин — частным наемным рабочим. Ни один из них не хотел иметь дело с исследовательским отделом корпорации «Таггерт». Он попро­сил, чтобы ему позволили остаться в Юте, на посту ночного сторожа, где он мог располагать всем необходимым лабораторным оборудова­нием и уединенностью. Проект решили держать в секрете до тех пор, пока (и если) успех не будет достигнут.

— Мисс Таггерт, — сказал он в заключение, — я не знаю, сколько лет потребуется мне на решение этой проблемы, если это вообще случится. Но уверен, если я посвящу ему остаток моей жизни и добь­юсь успеха, то буду знать, что не зря топтал эту землю, — и доба­вил: — Единственное, о чем я мечтаю даже больше, чем об успехе, так это о встрече с человеком, который этого уже добился.

Раз в месяц Дагни высылал а ему чек, а Квентин в ответ направлял рапорт о проделанной работе. Для осуществления надежд прошло слишком мало времени, но его рапорты стали единственным светлым пятном в застойном мраке ее рабочих дней в конторе.

Она подняла голову, закончив читать очередное его сообщение. Календарь в отдалении напоминал: сегодня второе сентября. Под ним, растекаясь вширь, мерцали огни большого города. Она подума­ла о Риардене. Ей так хотелось, чтобы он никуда не уехал, чтобы они увиделись сегодня вечером.

Потом, всмотревшись в светящуюся дату, она неожиданно при­помнила, что нужно спешить домой, переодеваться, — ведь вечером ей необходимо быть на свадьбе Джима.

Дагни не видела Джима вне работы около года. Она не встреча­лась с его невестой, но предостаточно прочитала в газетах об их по­молвке. Она устало поднялась из-за стола, горестно признавшись себе, что проще прийти на свадьбу, чем потом придумывать оправ­дания своего отсутствия.

Дагни торопливо шла по туннелям вокзала, который, как и все другие, привыкла величать Терминалом, когда услышала, что ее ок­ликает голос, в котором одновременно слышались нотки настойчи­вости и нерешительности. Она резко остановилась, ей понадобилось

59

несколько секунд, чтобы понять, что ее зовет старый продавец из та­бачного киоска.

— Я много дней старался поймать вас, мисс Таггерт. Очень хочу поговорить с вами, — по его лицу она видела, какие неимоверные усилия прилагает он, чтобы не показать, как испуган.

— Простите, — улыбнулась она. — Я всегда так тороплюсь, и на работу и с работы, что нет времени остановиться.

Старик не улыбнулся в ответ.

— Мисс Таггерт, тот окурок сигареты с пометкой «один доллар», которую вы дали мне несколько месяцев назад... откуда он у вас?

Она на мгновение застыла.

— Боюсь, это очень длинная и непростая история.

— Можете ли вы связаться с человеком, который дал вам сига­рету?

— Полагаю, что смогу, хотя и не уверена в этом. А в чем дело?

— Скажет ли он вам, откуда она взялась?

— Не знаю. А почему вы думаете, что он может это скрыть?

— Мисс Таггерт, — поколебавшись, спросил старик, — как вы по­ступаете, когда вам приходится говорить кому-нибудь нечто совер­шенно невероятное?

Она засмеялась.

— Человек, давший мне эту сигарету, сказал, что в таком случае нужно проверить все логикой.

— Он так сказал? Про сигарету?

— Вообще-то не совсем. А что? Что вы должны мне сказать?

— Мисс Таггерт, я узнавал повсюду. Проверил каждый источник информации внутри и вне табачной промышленности. Я провел хи­мический анализ сигаретного окурка. Нет на свете фабрики, которая выпускает такой сорт бумаги. Ароматические добавки из этого таба­ка никогда не использовались ни в одной известной курительной смеси. Сигарета изготовлена машинным способом, но ни на одной из известных мне фабрик ее не делали. А я знаю все фабрики. Мисс Таггерт, по твердому моему мнению, эта сигарета изготовлена не на Земле.

* * *

Риарден следил отсутствующим взглядом, как официант выкаты­вает из его номера обеденный столик. Кен Данаггер ушел. Комната погрузилась в полумрак. По молчаливому уговору они не зажигали за обедом яркого огня, чтобы никто из прислуги не обратил внима­ния на Данаггера и, по возможности, не узнал его.

Им приходилось видеться украдкой, как преступникам, кото­рым нельзя появляться вместе. Они не могли встречаться в своих офисах или домах, только в многолюдной анонимности большого города, в его номере отеля «Уэйн Фолкленд». Если бы об их встрече, на которой они договорились о выделении Данаггеру четырех ты­сяч тонн риарден-металла, стало известно, им обоим грозило по десятимиллионному штрафуй по десятилетнему сроку тюремного заключения.

За обедом они не обсуждали ни законы, ни мотивы, по которым они решились на рискованную операцию. Они просто обсуждали дела.

Ясно и сухо, как всегда выступал на конференциях, Данаггер объ­яснил, что половина его обычной квоты уйдет на укрепление штре­ков, которые иначе обрушатся, и на реконструкцию шахт обанкро­тившейся компании «Конфедерейтед Коул», купленной им три недели назад.

— Превосходная собственность, но в ужасающем состоянии. В прош­лом месяце на шахте произошел кошмарный несчастный случай, об­рушение и взрыв, четверо погибли.

Монотонно, словно зачитывал скучную, безликую статистичес­кую сводку, он добавил:

— Газетчики вопят, что уголь сейчас приобрел ключевое значение в стране. Еще они шумят о том, что производители угля наживаются на нехватке нефти. Одна банда б Вашингтоне распространяет сплет­ни, что я слишком быстро развиваюсь, и пришло время положить этому конец, потому как я становлюсь монопольным производите­лем. Другая банда в Вашингтоне возражает, что я, мол, развиваюсь недостаточно быстро, и необходимо заставить правительство отоб­рать у меня шахты, потому как я жаден до прибыли и не желаю удов­летворять потребность общества в топливе. При существующем уров­не прибыли «Конфедерейтед Коул» вернет мне деньги, затраченные на ее приобретение, через сорок семь лет. Детей у меня нет. Я купил компанию, потому что не могу оставить без угля одного своего кли­ента — «Таггерт Трансконтинентал». Я постоянно думаю о том, что может случиться, если железные дороги встанут, — он умолк, но пос­ле паузы продолжил: — Не знаю, почему это меня заботит, но это так. Люди в Вашингтоне, кажется, не имеют ясного представления, к чему это приведет. А я имею.

— Я дам металл, — сказал Риарден. — Когда тебе понадобится вторая часть, дай мне знать. Ее ты тоже получишь.

В конце обеда Данаггер произнес тем же ровным, бесстрастным тоном человека, точно знающего, что означают его слова:

61

— Если кто-нибудь из твоих или моих работников узнает об этом и попытается меня шантажировать, я заплачу ему без возражений. Но я не стану платить, если у него есть друзья в Вашингтоне. Если это всплывет на поверхность, я сяду в тюрьму.

— Тогда мы оба сядем, — закончил за него Риарден.

Стоя в одиночестве в своем полутемном номере, Риарден заметил, что перспектива сесть в тюрьму оставила его совершенно равнодуш­ным. Он вспомнил время, когда четырнадцатилетним подростком, шатаясь от недоедания, он не украл яблоко с ближайшего лотка. Се­годня опасность оказаться в тюрьме значила для него не больше, чем опасность попасть под грузовик: не более чем несчастный случай, не имеющий никакой моральной значимости.

Он думал о том. что его заставляют скрывать, словно преступную тайну, единственную деловую операцию, которая доставила ему удо­вольствие за целый год работы — и что он скрывал, как преступную тайну, его ночи с Дагни — единственные часы, которые поддержива­ли в нем жизнь. Он чувствовал, что между этими двумя тайнами име­ется некая связь, существенная связь, и ему еще предстояло открыть ее для себя. Он не мог осмыслить эту взаимосвязь, не мог подобрать ей подходящего названия, но чувствовал, что в день, когда он обна­ружит ее, он ответит на все вопросы своей жизни.

Прислонившись спиной к стене, откинув голову, закрыв глаза, он думал о Дагни и чувствовал, что никакие иные вопросы его больше не волнуют. Он думал, что должен увидеть ее сегодня вече­ром, почти с ненавистью, потому что завтрашнее утро и расстава­ние с ней казались такими близкими. Он размышлял, сможет ли он остаться в городе до завтра или ему придется уехать прямо сейчас, не повидав Дагни, и тогда придется ждать того момента, что он постоянно себе представлял: момента, когда он обнимет ее за пле­чи и посмотрит ей в лицо. «Ты сходишь с ума», — подумал он, но знал, что, даже если она будет рядом с ним до скончания дней, ему и тогда будет ее не хватать. Он придумал себе бессмысленную пыт­ку, дабы пережить расставание: он знал — он увидит ее сегодня вечером, и мысль об отъезде только усиливала удовольствие, она подчеркивала уверенность в предстоящих часах. Он подумал, что не станет гасить свет в ее гостиной, и будет любоваться полоской света, протянувшейся от ее талии до колена, простой линией, об­рисовывающей стройное худое тело в полутьме, потом повернет ее к свету, чтобы посмотреть на ее лицо. Увидит, как оно откинется назад, не сопротивляясь, уронив волну волос на его руку — глаза закрыты, на лице— предвкушения сладостной боли, рот приот­крыт в ожидании его губ.

Он стоял у стены, ожидая, когда события дня сотрутся из памяти, чтобы освободиться от них, чтобы поверить — вся оставшаяся часть вечера принадлежит ему.

Он не услышал, как дверь его комнаты без предупреждения рас­пахнулась, и не сразу в это поверил. Сначала Риарден разглядел си­луэт женщины, потом фигуру посыльного, поставившего на пол че­модан и сразу удалившегося. Услышанный им голос принадлежал Лилиан:

— О, Генри! В темноте и совсем один?

Лилиан нажала кнопку выключателя. Она стояла у двери, холеная, одетая в светло-бежевый дорожный костюм, свежая, словно путешес­твовала под стеклянным колпаком. Лилиан улыбалась, стягивая пер­чатки с таким выражением, точно наконец-то вернулась домой.

— Ты проводишь вечер дома, дорогой? — спросила она. — Или собираешься выйти?

Риарден не заметил, сколько прошло времени, прежде чем он от­ветил:

— Что ты здесь делаешь?

— Разве ты не помнишь, что Джим Таггерт пригласил нас к себе на свадьбу? Как раз сегодня вечером.

— Я не собираюсь идти на его свадьбу.

— Зато я собираюсь!

— Почему ты не сказала мне об этом утром, пока я не ушел?

— Чтобы сделать тебе сюрприз, дорогой, — игриво засмеялась она. — Вытащить тебя на какую-нибудь вечеринку практически не­возможно, и я подумала, может, получится так, под влиянием момен­та. Просто для того, чтобы выйти и хорошо провести время, как и по­лагается супружеским парам. Мне казалось, что ты не станешь возражать против этого, ведь ты так часто остаешься в Нью-Йорке на всю ночь!

Он уловил беглый взгляд, которым она окинула его из-под полей надвинутой на лоб модной шляпки, и ничего не ответил.

— Разумеется, я рискую, — продолжала она. — Ты мог пригласить кого-нибудь на ужин в городе, — он снова не ответил. — Или, может быть, ты собирался вернуться вечером домой?

— Нет.

— У тебя на вечер что-то назначено?

— Нет.

— Прекрасно, — Лилиан указала на чемодан. — Я привезла свои вечерние платья. Спорим на бутоньерку из орхидей, что я оденусь раньше, чем ты?

63

Риарден вспомнил, что Дагни сегодня вечером будет на свадьбе брата. Вечер больше ничего для него не значил.

— Я пойду с тобой, если хочешь, — сказал он. — Но только не на эту свадьбу.

— Ноя хочу пойти именно туда! Это самое нелепое событие сезо­на, и все мои друзья ожидали его много недель. Я не пропущу эту вечеринку ни за что на свете. В городе нет ничего более зрелищного, более разрекламированного. Ужасно смешной брак, но именно та­кой, какого я ждала от Джима Таггерта.

Она непринужденно передвигалась по комнате, осматриваясь, словно привыкая к незнакомому месту.

— Целую вечность не бывала в Нью-Йорке, — протянула она. — Я имею в виду с тобой. Я имею в виду по официальному поводу.

Он заметил, как она ненадолго остановила взгляд на пепельнице, переполненной окурками, и быстро отвернулась. Он почувствовал приступ отвращения.

Она поняла это по его лицу и игриво рассмеялась:

— Но, дорогой, я не удовлетворена. Я разочарована. Я надеялась найти несколько сигаретных окурков, испачканных губной пома­дой.

Он позволил ей небольшой шпионаж, пусть под прикрытием шут­ки. Но что-то в откровенной нервозности ее поведения заставило его задуматься, шутит ли она. На мгновение ему показалось, что она ска­зала правду. Он тряхнул головой — нет, это просто невозможно.

— Боюсь, ты никогда не был настоящим мужчиной, — продолжала она. — Поэтому я уверена, что у меня нет соперницы. А если и есть, в чем я сомневаюсь, дорогой, то не стану об этом переживать, посколь­ку, если эта дама всегда доступна, без заранее назначенного свида­ния... ну, ты меня понимаешь... всякий знает, что это за женщина.

Риарден подумал, что нужно лучше держать себя в руках: он чуть не дал ей пощечину.

— Лилиан, я думаю, тебе известно, что я не терплю подобного юмора.

— О, какой ты серьезный! — рассмеялась она. — Я стала об этом забывать. Ты всегда так серьезен, особенно, когда дело касается лич­но тебя.

Лилиан внезапно повернулась к нему, улыбка исчезла с ее лица. Она смотрела на него странным, вызывающим взглядом, полным ре­шительности и отваги, который он порой ловил на ее липе.

— Предпочитаешь серьезный разговор, Генри? Хорошо. Долго ты еще хочешь, чтобы я жила где-то у подножия твоей жизни? Насколь­ко еще более одинокой я должна стать? Я ничего у тебя не просила.

64

Я предоставила тебе жить так, как тебе нравится. Можешь ты пода­рить мне один-единственный вечер? О, я знаю, ты ненавидишь вече­ринки и сразу начнешь скучать. Но для меня эта свадьба имеет боль­шое значение. Назови это тщеславием, суетностью, но я хочу появляться на людях, хоть иногда, с моим мужем. Наверное, ты ни­когда не думал об этом в таких выражениях, но ты — важная фигура, тебе завидуют, тебя ненавидят, уважают и боятся, ты мужчина, кото­рого любая женщина с гордостью представила бы в качестве своего мужа.

Ты можешь сказать, что это примитивная форма женской похваль­бы, но на самом деле это форма женского счастья. Ты живешь по иным стандартам, а я — именно по таким. Не можешь же ты отказать мне в такой малости, пожертвовав несколькими часами скуки? Мо­жешь ли ты быть достаточно сильным, чтобы выполнить свои обяза­тельства и исполнить супружеский долг? Можешь ли ты пойти туда не ради себя, а ради меня, не потому, что ты хочешь пойти, а потому что этого хочу я?

«Дагни, — в отчаянии подумал он, — Дагни никогда ни слова не проронила о моей семейной жизни, никогда ничего не требовала, ни в чем не упрекала, не задавала никаких вопросов».

Как он мог появиться перед ней со своей женой? Он не мог пред­стать перед Дагни как муж, горделиво выставленный напоказ, он, скорее, предпочел бы умереть, но внутренне уже понимал, что согла­сится пойти с Лилиан.

Риарден считал свою тайну виной и обещал себе вытерпеть ее последствия. Он знал, что Лилиан в данном случае права, и был готов вынести любое наказание, не мог отрицать правоту жены, понимая, что причина, по которой он не хочет идти на свадьбу, не повод для отказа. Мысленно он взмолился: «О Господа, Лилиан,, только не эта свадьба!», но не позволил себе просить пощады, а произнес безжиз­ненным, ровным голосом:

— Хорошо, Лилиан, я пойду с тобой.

* * *

Подвенечная фата из розовых кружев зацепилась за щербатый пол ее съемной комнатки. Черрил Брукс осторожно приподняла ее, по­вернувшись, чтобы посмотреть на себя в зеркале, висевшем настене. Сегодня весь день ее фотографировали здесь, как и все два последних месяца. Она до сих пор недоверчиво и благодарно улыбалась, когда газетные фоторепортеры приезжали, чтобы сделать снимок, но ей уже хотелось, чтобы это происходило не так часто.

65

Пожилая дама, заведовавшая в журнале слюнявой колонкой о любви, а в реальной жизни отличавшаяся горькой мудростью жен­щины-полицейского, взяла Черрил под свое покровительство не­сколько недель назад, когда девушка впервые попала в руки газетных щелкоперов, словно в мясорубку. Сегодня она выставила газетчиков за порог, крикнув соседям: «Давайте, давайте, бейте их!», захлопнула у них перед носом дверь и помогла Черрил одеться. Она собиралась отвезти девушку на венчание: оказалось, что больше этого сделать некому.

Подвенечная фата, белое атласное платье, изящные босоножки и нитка жемчуга на шее стоили в пятьсот раз дороже всего содер­жимого комнатки Черрил. Большую часть спальни занимала кро­вать, в оставшейся разместились комод, один стул и ее немногочис­ленные платья, висевшие под выцветшей занавеской. Необъятный кринолин подвенечного платья при ее движениях задевал стены, худенькая фигурка, затянутая в корсет, изгибалась над пышной юбкой в драматическом контрасте. Платье сшил лучший портной города.

— Знаете, когда я получила работу в магазине «Центовка», я мог­ла бы переехать в комнату получше, — извиняющимся тоном расска­зывала Черрил репортерше, — но я подумала, какая разница, где спишь ночью, вот и сэкономила деньга, потому что они могут приго­диться для чего-нибудь важного...

Она улыбнулась и замолчала, изумленно качая головой.

— Я думала, они мне понадобятся, — добавила она.

— Выглядишь прекрасно, — сказала женщина. — В этом тусклом зеркале многого не разглядишь, но ты в порядке.

— Все так неожиданно произошло, что я... У меня не было време­ни. Но знаете, Джим замечательный. Он не против того, что я — про­стая продавщица из магазина дешевых товаров и живу в таком месте. Он не имеет ничего против этого.

— Угу, — угрюмо поддакнула репортерша.

Черрил помнила, как она изумилась, когда Джим пришел сюда в первый раз. Однажды вечером, без предупреждения, через месяц после их первой встречи, когда Черрил уже потеряла надежду уви­деть его снова. Девушка ужасно смутилась, чувствуя себя так, будто пыталась удержать восход солнца в грязной луже, но Джим улыбался, сел на единственный стул и окинул быстрым взглядом ее комнатку. Потом он велел ей надеть пальто и пригласил на ужин в самый доро­гой ресторан в городе.

Он улыбался, видя ее неуверенность, пугливость, страх ошибить­ся вилкой и светящиеся счастьем глаза.

Она не знала, что он думает о ней. Он же понимал: она едва при­коснулась к дорогой пище не потому, что очарована рестораном, а по­тому, что он привел ее сюда. Она получила от богатого чудака при­глашение на ужин (а не дорогой подарок, вопреки предпочтениям всех ее знакомых девушек) как сверкающую награду, о которой не осмеливалась даже мечтать.

Спустя две недели он пришел снова, и после этого их свидания случались все чаще. Он подъезжал к ее магазину к закрытию, и она видела, как ее подружки-продавщицы глазели на нее, на его лимузин, на шофера в униформе, открывавшего перед ней дверцу автомобиля. Он водил ее в лучшие ночные клубы и, представляя ее своим друзьям, всегда говорил: «Мисс Брукс работает в магазине “Центовка” на Мэ- дисон-сквер». Она замечала странное выражение на их лицах, и Джим смотрел на них с искоркой насмешки во взгляде. «Он хочет избавить меня от необходимости обманывать и притворяться», — с благодар­ностью думала Черрил. «Он находит в себе силы быть честным и не заботиться о том, одобряют ли его другие», — с восхищением раз­мышляла она. Но однажды она ощутила странную., новую для себя обжигающую боль, когда как-то вечером женщина, работавшая в пре­стижном политическом журнале, сказала своему коллеге за соседним столиком: «Это так благородно со стороны Джима!»

Если бы он захотел, Черрил отдала бы ему ту единственную награ­ду, которую могла предложить бедная девушка. И была благодарна ему за то, что он не стремился ее получить. Но она чувствовала себя в огромном долгу, который ей нечем заплатить, кроме молчаливого поклонения.

«Но ему не нужно моего поклонения», — думала она.

Случались вечера, когда он заходил за ней, но оставался в ее ком­натке и говорил с ней, а она молча слушала. Он начинал неожиданно, с эксцентричной резкостью, словно вовсе не собирался этого делать, но внутри у него что-то взрывалось, и он должен был выговориться. Потом он падал на ее кровать, забыв обо всем окружающем и об ее присутствии, и только изредка бросал на нее короткие взгляды, слов­но хотел убедиться, что хоть одна живая душа слушает его.

— ...Я это сделал не для себя, совсем не для себя, почему эти люди мне не верят? Я должен был выполнить требование союза сократить количество поездов. И мораторий на долговые обязательства — единственный способ для этого, вот почему Уэсли выдал его мне — для рабочих, не ддя меня. Все газеты писали, что я — великий пример для подражания всем бизнесменам, обладающим чувством ответс­твенности перед обществом. Именно так они писали. Ведь это прав­да, не так ли?

67

— Что плохого в моратории? То, что мы обошли некоторые фор­мальности? Но это делалось с благими намерениями. Каждый со­гласится с тем, что все, сделанное не для себя, а для других, — хоро­шо... А она не поверила в мои добрые намерения. Она думает, что кроме нее все плохи. Моя сестра — жестокая, тщеславная сука, она не верит в чужие идеи, только в свои... Почему они так смотрят на меня: она, Риарден и все те люди? Почему они так уверены в собс­твенной правоте?.. Если я признаю их превосходство в материаль­ной области, почему они не признают моего превосходства в сфере духовной?

— У них есть мозги, а у меня — сердце. Они способны создавать богатство, а я способен любить. Разве моя способность не превы­ше? Разве не ее признавали главенствующей на протяжении мно­гих столетий истории человечества? Почему же они не признают ее?.. Почему они так уверены в собственном величии?.. А если они велики, а я нет, разве это повод не здороваться со мной?

— Разве это не акт гуманизма? Что за заслуга втом, чтобы ува­жать человека, который того заслуживает, это будет элементарным признанием его заслуг. Выражение незаслуженного уважения —вот высший жест милосердия... Но они не способны на милосердие. Они не гуманны. Они не сочувствуют нуждам других... или их слабости. Не сочувствуют... не испытывают жалости...

Она мало что понимала из его слов, но догадалась, что он несчаст­лив, что кто-то причинил ему боль. Он видел сострадание в ее глазах, происки его врагов вызывали в ней бурное негодование; он ловил ее взгляд, предназначающийся героям, взгляд, дарованный ему женщи­ной, способной на эмоции, на преклонение перед его талантами.

Сама не зная почему, Черрил была уверена, что она — единствен­ная, кому он может признаться в своем страдании. Она воспринима­ла это как оказанную ей честь, как еще один подарок.

«Единственная возможность стать достойной его, — думала она, — никогда ни о чем не спрашивать».

Однажды он предложил ей денег, и она отвергла их с такой яркой вспышкой гнева во взоре, что больше он не делал подобных предло­жений. Гневалась же она на себя: неужели она совершила какой-то поступок, заставивший его подумать, что она из таких?

Она боялась показаться ему неблагодарной за его отношение к ней, боялась смутить своей неприглядной бедностью. Черрил хоте­ла доказать Джиму свое стремление оправдать его доверие, поэтому она сказала ему, что он, если пожелает, может помочь ей подыскать работу получше. Он ничего не ответил. Прошли недели, но она так и не дождалась того, чтобы он вернулся к этому вопросу.

Она упрекала себя в том, что обидела его, что он воспринял про­сьбу как попытку его использовать. Когда он подарил ей изумрудный браслет, она была слишком потрясена, чтобы понять значение подар­ка. Безнадежно стараясь не причинить ему боль, она уверяла, что не может принять браслет.

— Почему? — спросил он. —Ты ведь не продажная женщина, по­лучающая обычную плату. Ты боишься, что я стану от тебя что-то требовать? Ты не доверяешь мне? — он громко рассмеялся над ее растерянностью. Он улыбался с выражением странного удовольствия весь тот вечер, когда они пошли в ночной клуб, и Черрил надела брас­лет вместе со своим поношенным черным платьицем.

Он заставил Черрил надеть браслет снова, когда привел ее на ве­черинку, большой прием, устроенный миссис Корнелиус Поуп. «Если он считает меня достойной появиться в доме своих друзей, — поду­мала она, — знаменитых друзей, чьи имена сияют на недостижимых высотах — в газетных колонках светской хроники, я не могу огорчить его, надев старое платье». Черрил потратила все скопленные за год деньги на вечернее платье из ярко-зеленого шифона с низким выре­зом и поясок из желтых розочек с пряжкой из горного хрусталя. Вой­дя в строгое помещение, освещенное холодными сияющими огнями, с террасой, раскинувшейся над крышами небоскребов, она поняла, что ее наряд не подходит к обстановке, хоть и не смогла бы объяс­нить, почему. Но она держалась гордо и улыбалась с доверчивой от­вагой котенка, видящего руку, протянутую, чтобы поиграть сним: люди, собравшиеся хорошо провести время, никого не обидят, дума­ла она.

Через час ее улыбка выражала беспомощную, смущенную мольбу. Потом, когда Черрил присмотрелась к окружающим, улыбка пропала. Она увидела, что элегантные самоуверенные девушки говорят с Джи­мом в отвратительно надменной манере, словно они не уважают его и никогда не уважали. Особенно одна из них, Бетти Поуп, дочь хозяй­ки дома, отпускала в его адрес фразочки, которых Черрил не в состоя­нии была оценить, потому что не могла поверить, что понимает их правильно.

Сначала на нее никто не обращал внимания, если не считать не­скольких озадаченных взглядов, брошенных на ее платье. Спустя не­которое время она заметила, что на нее поглядывают. Она слышала, как женщина зрелых лет спросила Джима встревоженным тоном, словно справлялась о представительнице известной фамилии, с ко­торой она оказалась незнакома:

— Ты сказал, мисс Брукс с Мэдисон-сквер?

69

Она заметила странную улыбку на лице Джима, когда он ответил, специально повысив голос:

— Да, из косметического отдела «Центовки».

Она сразу заметила, что некоторые стали нарочито вежливы с ней, другие многозначительно удалились, а большинство струсили, на что Джим молча взирал все с той же странной улыбкой.

Она попыталась скрыться с глаз этой публики. Пробираясь вдоль стен, она слышала, как мужчина сказал, пожимая плечами:

— Что ж, Джим Таггерт сейчас один из самых могущественных людей в Вашингтоне, — но в его голосе не было уважения.

На террасе, там, где потемнее, она подслушала разговор двоих мужчин, почему-то сразу решив, что речь идет о ней.

— Таггерт может себе позволить все, что ему нравится, — говорил первый. А второй в ответ сказал что-то про лошадь какого-то рим­ского императора, кажется, Калигулы.

Она смотрела на одинокую стрелу Таггерт-Билдинг, высившуюся в отдалении, и вдруг решила, что понимает, в чем дело: эти люди не­навидят Джима, потому что завидуют ему. Кем бы они ни являлись, какими бы деньгами ни обладали, никто не может похвастать дости­жениями, сравнимыми с успехами Джима. Никто из них не бросил вызова целой стране, взявшись за строительство железной дороги, которое все считали невозможным. Она впервые увидела, что может принести в жертву Джиму: окружавшие его люди оказались такими же мелкими и посредственными, как те, от кого она сбежала из Буф­фало. Он был так же одинок, как она, и искренность чувства казалась единственной формой признательности, необходимой Джиму.

Потом она вернулась в зал, идя прямо через толпу, и от слез, кото­рые она пыталась сдержать в темноте террасы, остался только лихо­радочный блеск глаз. Если он решил открыто встать рядом с простой продавщицей, если он захотел выставить напоказ свои чувства, если он привел ее сюда, не побоявшись презрения друзей, значит, он со­вершил жест смельчака, презирающего чужое мнение, и она решила работать пугалом, чтобы поддержать его отвагу.

Но когда все закончилось, она была рада, усевшись рядом с ним в автомобиль, кативший в темноте к ее дому. Она почувствовала не­ясное облегчение. Ее воинственный пыл остыл, уступив место стран­ному чувству опустошения, которому она изо всех сил с таралась не поддаваться. Джим говорил мало, угрюмо глядя в окно; она даже за­беспокоилась, не разочаровала ли его ненароком.

На крыльце дома, где она снимала комнату, Черрил заговорила:

— Извини, если подвела тебя...

Мгновение он не отвечал, а потом вдруг спросил:

— Что бы ты сказала, если бы я предложил тебе выйти за меня замуж?

Черрил посмотрела на него, оглянулась — из соседнего окна сви­сал чей-то матрац, напротив расположился ломбард, у следующего крыльца красовался мусорный бак — разве в подобном месте можно делать предложение? Она не знала, что подумать и ответила:

— Наверное... у меня нет чувства юмора.

— Дорогая, я делаю тебе предложение.

Именно тогда они впервые поцеловались. По ее лицу струились слезы, все те слезы, которые она сдерживала на приеме, слезы шока, счастья, вызванные мыслью о том, что это непременно должно быть счастьем, и еще... слезы того тихого, грустного голоса, что в глубине ее души говорил: никогда не думала, что это случится именно так.

Она и не вспоминала о газетчиках до того дня, когда Джим велел ей прийти к нему, и она обнаружила там толпу людей с блокнотами, камерами и вспышками. Впервые увидев в газетах свою фотогра­фию — она и Джим рядом, он обнимает ее за талию, — она засмея­лась от восторга и горделиво подумала, что, должно быть, каждый в городе видел этот снимок. Прошло время, и восторг исчез.

Они продолжали фотографировать ее в магазине, в метро, на крыльце ее дома, в нищенской комнатушке. Теперь она могла бы взять у Джима деньги и спрятаться в неизвестном отеле на несколь­ко недель, оставшихся до их венчания. Но Джим ей этого не пред­ложил.

Казалось, он хотел, чтобы она оставалась на прежнем месте. В га­зетах печатали снимки Джима за рабочим столом, на железнодорож­ных путях у Терминала Таггертов, на ступеньках его личного локомо­тива, на официальном банкете в «Демократок бизнесмен».

Она уговаривала себя не быть подозрительной, когда чувствовала себя не в своей тарелке; не быть неблагодарной, когда переживала обиду. Это случалось нечасто, в те моменты, когда она просыпалась посреди ночи и лежала, не в силах заснуть. Она понимала, что прой­дут годы, прежде чем она привыкнет, поверит, поймет. Она жила, словно в тумане, не видя ничего, кроме фигуры Джима Таггерта, та­кого, каким увидела его в ночь его величайшего триумфа.

— Послушай, детка, — сказала ей репортерша, когда Черрил в по­следний раз стояла у себя в комнате, и кружева фаты струились по ее волосам, подобно хрустальной пене, до самого щербатого пола. —Ты думаешь, если тебе причинили боль, то только по твоей вине, и это, в общем, верно. Но есть люди, которые постараются сделать тебе больно за все хорошее, что увидят в тебе, понимая, что ты хорошая,

71

и именно за это накажут тебя. Постарайся не сломаться, когда пой­мешь это.

— Кажется, я не боюсь, — Черрил смотрела прямо перед собой, и сияние ее улыбки смягчало серьезное выражение глаз. — Я не имею права бояться. Я слишком счастлива. Понимаете, я всегда думала, что люди ошибаются, когда говорят, что все, что дает нам жизнь — это страдание. Я не сдавалась. Я верила, что счастье возможно. Я не ожи­дала, что это случится именно со мной — так много счастья и так скоро. Но я постараюсь быть достойной своего счастья.

* * *

— В деньгах коренится зло, — сказал Джеймс Таггерт. — Счастье нельзя купить за деньги. Любовь преодолевает все, сметает все соци­альные барьеры. Возможно, это звучит банально, но я так чувствую.

Он стоял в зале отеля «Уэйн-Фолкленд», среди сотен репортеров, окруживших его сразу после окончания свадебной церемонии. Он слышал, как прибой толпы разбивается о стену газетчиков. Черрил стояла рядом, ее рука в белой перчатке покоилась на рукаве его чер­ного смокинга. Она все еще повторяла в памяти слова обряда, не в силах поверить, что они уже прозвучали.

— Как вы чувствуете себя, миссис Таггерт?

Она услышала вопрос из самой гущи толпы репортеров. Он толч­ком вернул ее к действительности; эти слова превратили призрачные мечты в реальность. Улыбнувшись, она прошептала, чуть ли не зады­хаясь:

— Я... я очень счастлива.

В противоположном конце зала Оррен Бойль, казавшийся слиш­ком массивным для своего официального костюма, и Бертрам Скад - дер, выглядевший слишком тщедушным для своего смокинга, осмат­ривали толпу гостей с одинаковы ми мыслями, в которых ни один из них не признался бы. Оррен Бойль почти убедил себя в том, что отыс­кивает в толпе липа друзей, а Бертрам Скаддер внушил себе, что со­бирает материал для статьи. Но оба они, независимо друг от друга, мысленно сортировали увиденные лица, разделяя их на две колонки, одна из которых была озаглавлена «Почтение», а вторая — «Страх». Пришли сюда и люди, чье присутствие обозначало особое располо­жение, оказанное Джиму Таггерту, и те, чье присутствие выражало желание избежать его гостеприимства. Одни символизировали руку, готовую толкать его вверх, а другие — отвесную скалу, по которой ему предстояло взбираться. По неписаному правилу никто не прини-

72

мал и не отклонял приглашения человека, занимающего видное по­ложение, если только не имел одного из упомянутых мотивов.

Представители первой группы отличались молодостью, они при­ехали из Вашингтона. Вторая группа состояла из людей постарше, явно бизнесменов.

Оррен Бойль и Бертрам Скаддер использовали слова как инстру­мент воздействия на общественность.

Слова — это обязательства, несущие в себе скрытый смысл, кото­рого они не желали замечать. Для сортировки людей им не нужны были слова, они отмечали их физически: уважительное движение бровями, эквивалентное эмоции, которую можно выразить словом «Так!» — для первой группы, и саркастический изгиб губ, соответ­ствующий «Ну-ну» —для второй. Лишь одно лицо на минуту наруши­ло гладко идущий процесс, когда они увидели холодные голубые гла­за и белокурые волосы Хэнка Риардена. Их лицевые мышцы произвели его регистрацию во второй группе с пометкой «О, парень!» Результа­том работы явилась оценка уровня силы Джеймса Таггерта. Итоговая цифра впечатляла.

Когда они видели, как Джеймс Таггерт двигается среди гостей, они понимали, что он хорошо осведомлен об этом. Он двигался резкими бросками, словно кодом азбуки Морзе, — небольшими пробежками с короткими остановками, и с налетом легкого возбуждения, словно сознавал, как много собралось людей, чье неудовольствие может при­вести к неприятностям. Отблеск улыбки на его лице отдавал злорадс­твом, как будто он знал, что их приход сюда, оказание ему чести, является поступком, который на самом деле унижает этих людей. Джим словно наслаждался этим сознанием.

За ним хвостом увивались несколько человек, словно специально для того, чтобы ему было кого игнорировать. Мистер Моуэн на мгно­вение мелькнул в этом хвосте, и доктор Притчетт, и Бальф Юбэнк.

Самым настойчивым в этой группе оказался Пол Ларкин. С уны­лой улыбкой, умоляющей о том, чтобы его заметили, он неустанно описывал круги вокруг Таггерта, как будто хотел получить солнечный загар от каждого случайного луча.

Время от времени взгляд Таггерта быстро и украдкой окидывал всю толпу, подобно фонарику мародера. На языке мышечных жестов Оррена Бойля это означало, что Таггерт разыскивал кого-то, но хотел, чтобы об этом никто не знал. Поиски прекратились, когда Юджин Лоусон подошел, чтобы пожать Таггерту руку, и сказал, кривя мокрую нижнюю губу, чтобы смягчить удар:

— Мистер Моуч не смог прийти, Джим, мистер Моуч очень сожа­леет, он заказал специальный самолет, но в последнюю минуту об-

73

стоятельства изменились, наиважнейшие государственные пробле­мы, ты понимаешь.

Таггерт застыл, нахмурился и не ответил.

Оррен Бойль расхохотался. Таггерт обернулся к нему так резко, что окружающие отскочили в стороны, как по команде.

— Что ты тут делаешь? — огрызнулся Таггерт.

— Весело провожу время, Джимми, просто весело провожу вре­мя, — ответил Бойль. — Уэсли — твой парень, разве не так?

— Я знаю еще одного, он тоже мой парень, и лучше ему не забы­вать об этом.

— Кто? Ларкин? Нет, я не думаю, что ты говоришь о Ларкине. А ес­ли ты говоришь не о Ларкине, то я считаю, что тебе следует поосто­рожнее пользоваться притяжательными местоимениями. Я не против классификации по возрасту, я знаю, что выгляжу моложе своих лет, но просто у меня аллергия на местоимения.

— Умно, но что-то ты стал слишком умным в последнее время.

— Если так, вперед, Джимми, воспользуйся этим.

— Для людей, которые сами себя перехитрили, беда в том, что у них слишком короткая память. Ты бы лучше вспомнил, кто заполу­чил риарден-металл, который увели с рынка для тебя.

— А я помню, кто мне это обещал. Та команда, что нажимала по­том на все кнопки, до которых могла дотянуться, пытаясь помешать особой директиве, потому как просчитала, что в будущем ей могут понадобиться рельсы от Риардена.

—Даты же потратил десять тысяч долларов, вливая выпивку в лю­дей, которые, как ты надеялся, не допустят директивы о моратории на долговые обязательства!

— Верно. Я это сделал. У меня есть друзья, владеющие долговыми обязательствами железных дорог. К тому же, Джимми, у меня тоже есть друзья в Вашингтоне. Что ж, твои друзья одолели моих в деле с мораторием, но зато мои побили твоих по риарден-металлу, и я это­го не забыл. Но, черт возьми, со мной все в порядке, все вообще в по­рядке вещей, только не пытайся надуть меня, Джимми. Оставь это сосункам.

— Если ты сомневаешься в том, что я всегда старался сделать для тебя все от меня зависящее...

— Конечно, ты старался. Все, что ь твоих силах, все рассчитано. И ты будешь продолжать стараться, пока я не задену того, кто тебе нужен, и ни минутой дольше. Я просто хотел напомнить тебе, что у меня есть свои друзья в Вашингтоне. Те, которые не продаются за деньги, в отличие от твоих, Джимми.

— Что ты хочешь сказать?

— Именно то, о чем ты подумал. Те, кого ты купил, на самом деле ничего не стоят, потому что всегда найдется тот, кто предложит им больше. Двери открыты для всех, совсем как при старой доброй кон­куренции. Но если у тебя есть кое-что на парня, то он твой, и его не перекупят, и ты можешь рассчитывать на его дружбу. Что ж, у тебя есть друзья, и у меня они есть. У тебя есть друзья, которых я могу использовать, и наоборот. Я не возражаю, черт возьми, каждый тор­гует, чем может. Если мы не торгуем деньгами, и век денег закончил­ся, тогда мы будем торговать людьми.

— К чему ты ведешь?

— Я скажу тебе несколько слов, которые ты должен запомнить. Взять, к примеру, Уэсли. Ты пообещал ему место ассистента в Бюро национального планирования, чтобы обмануть Риардена, когда принимался Закон справедливой доли. У тебя были связи, и я обра­тился к тебе с такой просьбой, чтобы ворон ворону глаз не выкле­вал. Уэсли сделал свое дело, ты проследил за тем, чтобы все офор­мили на бумаге. Конечно, я знаю, что ты получил письменное подтверждение того, на какие кнопки он нажал, чтобы законопро­ект прошел, а он взял деньги у Риардена, чтобы провалить его, и за­стал Риардена врасплох. Гадкие проделки. Несладко придется мис­теру Моучу, если все выйдет наружу. Итак, ты сдержал обещание и получил для него должность, потому что думал, что прикормил его. Прикормил. И он расплатился сполна, не правда ли? Но недол­го музыка играла. Пройдет время, мистер Уэсли Моуч станет таким могущественным, а скандал —таким старым, что никто не спросит, с чего он начал свою карьеру и кого обманул. Ничто не вечно под луной. Уэсли был человеком Риардена, потом твоим, а завтра станет еще чьим-то.

— Это намек?

— Нет, дружеское предостережение. Мы с тобой старые друзья, Джимми, и, я думаю, останемся друзьями. Думаю, мы можем быть очень полезными друг другу, ты и я, если у тебя не появятся вредные мыслишки о дружбе. Я верю в баланс сил.

— Это ты предупредил Моуча, чтобы он не приходил сегодня?

— Может, да, а может, и нет. Сам ломай голову. Мне пойдет на пользу то, что я его не предупредил, а если и предупредил, то мне еще лучше.

Глаза Черрил проследили за взглядом Джима на толпу. Лица, по - прежнему вертевшиеся и приближавшиеся к ней, казались такими доброжелательными, и она поверила, что здесь ей никто не желает зла. Она не понимала, почему некоторые из гостей с надеждой и до­верием в голосе говорили с ней о Вашингтоне полуфразами и полу-

75

намеками, словно добивались от нее помощи в некоем секретном деле, о котором она знает. Черрил не понимала, не могла даже пред­ставить себе, что именно надо сказать, но улыбалась и отвечала на­обум. Она не могла обесчестить звание «миссис Таггерт» даже малей­шим намеком на страх.

И тут она увидела врага. Высокую стройную женщину в сером ве­чернем платье, которая сегодня стала ее золовкой.

Накопившиеся в памяти Черрил рассказы Джима, отзвуки его страдающего голоса, обратились в гнев. Она ощутила мучительный зов невыполненного долга. Она то и дело поглядывала на врага и при­стально изучала ее. На газетных фотографиях Дагни Таггерт появля­лась в широких брюках или в шляпе с опущенными полями и в паль­то с поднятым воротником. Сегодня она нарядилась в серое платье, казавшееся неуместным из-за его аскетичной простоты. Строгое пла­тье незаметно ускользало от глаз наблюдателя, заостряя внимание на изящном теле, которое оно якобы прикрывало. Серый шелк слегка отливал голубым, что очень шло к ее стального цвета глазам. Дагни не надела никаких украшений, кроме браслета в виде тяжелой цепи из крупных звеньев с зеленовато-голубым отливом.

Черрил дождалась, когда Дагни останется одна, и, рванувшись вперед, решительно пересекла зал. Заглянула в стальные глаза, пока­завшиеся ей одновременно холодными и глубокими, смотревшие прямо на нее с учтивым безличным интересом.

— Я хочу, чтобы вы знали, — твердо и жестко сказала Черрил, — между нами не должно быть неясностей. Я не собираюсь изображать трогательную семейную сцену. Я знаю, что вы сделали Джиму и как всю жизнь унижали его. Я намерена защищать его от вас. Я поставлю вас на место. Я — миссис Таггерт. Теперь я женщина в этой семье.

— Именно так, — сказала Дагни. — А я — мужчина.

Черрил смотрела, как она уходит, и думала, что Джим прав: его сестра — хладнокровная и злая, неотзывчивая, неблагодарная, спо­собная лишь на недобрую, безразличную усмешку.

Риарден стоял рядом с Лилиан, следуя за женой, когда она пере­ходила с места на место.

Она хотела, чтобы ее видели с мужем, и он подчинился. Он не по­нимал, смотрят ли на него или нет, не замечая никого из окружаю­щих, кроме одной особы, на которую запретил себе бросить даже мимолетный взгляд.

В его сознании зафиксировался момент, когда он вошел в зал вместе с Лилиан и увидел Дагни, смотревшую на него. Он не отвел глаз, готовый принять любой взрыв. Какой бы ни была реакция Ли-

76

лиан, он предпочитал публично признать супружескую измену, пря­мо здесь и сейчас, чем безмолвно избегать взгляда Дагни, напустив налицо трусливую маску бесстрастности, притворяясь перед ней, что не понимает суть своих поступков.

Но взрыва не произошло. Риарден изучил все оттенки проявления чувств на лице Дагни, поэтому понял, что она не испытала шока: на ее лице читалась только нерушимая серьезность. Ее взгляд выражал полное понимание обстоятельств их встречи, но остался безмятеж­ным, словно во время совещания в его кабинете или разговора в ее спальне. Ему показалось, что, стоя в нескольких шагах от него и Ли­лиан, Дагни открылась им так же просто и откровенно, как серое платье открывало ее тело.

Дагни приветствовала их, любезный наклон головы относился к каждому. Поклонившись в ответ, Риарден увидел короткий кивок Лилиан, ее движение прочь и обнаружил, что уже долго стоит с на­клоненной головой.

Риарден словно сквозь сон слышал, что говорят ему друзья Лили­ан, и что он им отвечает. Как человек бредет шаг за шагом, стараясь позабыть о нескончаемом пути, так и он проживал минуту за мину­той бесконечно тянувшееся время, не оставлявшее в его мозгу ника­ких впечатлений. Он слышал отрывки веселого смеха Лилиан, ее самодовольный голос.

Спустя некоторое время он заметил, что его окружили женщины, все как одна похожие на Лилиан, с теми же холеными лицами, при­поднятыми выщипанными бровями и глазами с застывшим выраже­нием веселья. Он догадался, что они пытаются флиртовать сним и что Лилиан смотрит на них, наслаждаясь их неудачей. Именно об этом счастливом моменте женского тщеславия она умоляла его, и он согласился, хоть и жил по другом стандартам. Риарден повернулся и ретировался к группе мужчин.

Ему никак не удавалось уловить ни единой фразы без околичнос­тей. Какой бы предмет они не обсуждали, речь шла как будто о дру­гом. Он слушал их как иностранец, понимающий отдельные слова, но не в силах связать их в единое предложение. Молодой человек, проходивший мимо нетвердой походкой, хохотнул с пьяной нагло­стью:

— Получил свой урок, Риарден?

Он не понял, что имел в виду этот крысенок, но, кажется, все ос­тальные его поняли, судя по выражению лиц и еле сдерживаемому смеху.

Лилиан отошла от него, словно давая понять, что не настаивает на его постоянном присутствии рядом с ней. Он уединился в углу, где его

77

никто не мог заметить или проследить за направлением его взгляда. Здесь он позволил себе посмотреть на Дагни.

Он рассматривал ее серое платье, колыхание нежной ткани при ходьбе, мимолетную скульптурность поз, обрисованную шелком, игру полутеней. Он любовался сквозь голубовато-серую дымку на длинный изгиб ткани, завившийся вокруг колен, а потом отхлынув­ший к крошечной босоножке. Исчезни дымка, и Риарден припомнил бы каждый отблеск, брошенный шелком.

Он испытывал глухую тянущую боль ревности ко всем мужчинам, с которыми она разговаривала. Прежде такого не случалось, только здесь, где каждый имел право подойти к Дагни, кроме него самого.

И вдруг он почувствовал удар, мгновенный сдвиг, обрисовавший происходящее и повергший его в глубокое смятение. Он вдруг утра­тил все свои прежние догмы, концепции, проблемы. Он видел только, словно издалека, что человек живет ради достижения своих целей, и недоумевал, для чего он стоит здесь, и кто имеет право требовать от него тратить невосполнимые часы своей жизни, когда его единст­венное желание — схватить фигуру в сером и удерживать ее в своих объятиях все то время, которое ему еще оставалось прожить.

В следующий момент Риарден вернулся к действительности. Он почувствовал, как губы твердо произносят слова, которые он мыс­ленно кричит самому себе: «Ты заключил контракт, выполняй его». А потом вдруг подумал, что в бизнесе суд не признает контракт дейст­вительным, если одна из сторон не оказывает другой достаточного уважения. И задумался. Но что заставило его так подумать? Он счел эту мысль недостойной и отбросил ее.

Джеймс Таггерт увидел плывущую к нему Лилиан Риарден имен­но в тот момент, когда оказался в одиночестве в темном углу между пальмой в горшке и окном. Он остановился, позволяя ей прибли­зиться.

Джим не мог угадать, зачем он ей нужен сейчас, но понимал, что лучше ее выслушать.

— Как тебе понравился мой свадебный подарок, Джим? —Лили­ан засмеялась, увидев его растерянное лицо. — Нет, нет, не переби­рай мысленно список, прикидывая, что, черт возьми, она имеет в ви­ду. Он не в твоей квартире, он находится прямо здесь. И этот подарок не материальный, дорогой.

Он уловил на ее лице скрытую улыбку, взгляд, который среди его друзей означал приглашение разделить тайную победу. Этот взгляд говорил о том, что она кое-кого перехитрила.

Он ответил формальным тоном, с любезной улыбкой:

— Твое присутствие —лучший подарок ддя меня.

— Мое присутствие, Джим?

На мгновение ее лицо исказилось. Он знал, что она имеет в виду, но не ожидал, что она это поймет.

Она широко улыбнулась.

— Мы оба знаем, чье присутствие сегодня для тебя самое ценное, но и самое неожиданное. Я удивлена. Я-то считала, что ты — гений по части вычисления потенциальных друзей.

Он не выдал себя, сохранив нейтральность тона:

— Разве я ошибся в твоей дружбе, Лилиан?

— Ну-ну, дорогой, ты знаешь, о чем идет речь. Ты не ожидал, что он придет сюда, но ты же не думал, что он тебя боится? Но заставить других так думать — неоценимое преимущество, не так ли?

— Я... удивлен, Лилиан.

— Почему ты не сказал «потрясен»? Твои гости потрясены. Я поч­ти слышу их мысли по всему залу. Большинство соображают: «Если он ищет связей с Джимом Таггертом, нам лучше подчиниться общей линии». Немногие размышляют иначе: «Если он боится, мы наворуем еще больше». Этого ты и хотел, но я не хочу испортить тебе праздник, однако мы с тобой— единственные, кому известно, что ты достиг этого не своими руками.

Он не улыбнулся в ответ. С непроницаемым лицом, с тщательно отмеренным намеком на жесткость он произнес ровным голосом:

— Что ты хочешь за это получить?

Она рассмеялась:

— Вот это по-твоему, Джим. Но, если уж на то пошло, ничего не хочу. Простоя сделалатебе одолжение и взамен тоже жду одолжения. Не волнуйся, я не собираюсь лоббировать ничьи интересы, не стану выжимать из мистера Моуча никаких директив, даже не потребую от тебя бриллиантовой диадемы. Но в некотором, нематериальном, смысле твоя поддержка стоит любых драгоценностей.

Он впервые посмотрел на нее прямо, сузив глаза, расслабив лицо в такой же полуулыбке, как у Лилиан, изобразив выражение, которое означало для них, что вдвоем они оба чувствуют себя как дома: вы­ражение презрения.

— Тебе известно, Лилиан, что я всегда восхищался тобой, как од­ной из по-настоящему великих женщин.

— Я знаю об этом, — он уловил тончайший, как слой лака, налет насмешки в ее нежном голосе.

И продолжал в упор смотреть на нее.

— Ты должна извинить меня, если я на миг подумал, что между друзьями позволительно некоторое любопытство, — СЛОВНО извиня­ясь, продолжил Джим. — Мне интересно, с какой точки зрения ты

79

рассматриваешь возможные прибыли или потери, которые затраги­вают твои собственные интересы.

Лилиан пожала плечами.

— С точки зрения наездницы, дорогой. Если у тебя самая мощная лошадь в мире, ты обуздываешь ее, направляя туда, где тебя ожидает комфорт, даже если приходится принести в жертву ее огромные воз­можности, даже если ее высшую резвость никогда не увидят, и ее великая мощь пропадет зря. Ты сделаешь это, потому что, если дать лошади полную волю, она мгновенно сбросит тебя... Однако финан­совые аспекты для меня не главное, как, впрочем, и дяя тебя, Джим.

— Я тебя недооценивал, — медленно произнес он.

— Что ж, я могу помочь тебе исправить эту досадную оплошность. Я знаю, какую проблему он дяя тебя представляет. Я знаю, почему ты его боишься, и на это есть веская причина. Но... ты занимаешься биз­несом и политикой, поэтому я постараюсь говорить на твоем языке. Бизнесмен говорит, что он продает товары, а мелкий политикан го­ворит, что может продавать голоса, не так ли? Что ж, я хочу, чтобы ты знал: я могу продавать его, в любое время, когда мне захочется. Ты же можешь действовать в соответствии с этим.

На тайном коде его друзей раскрыть часть своих мыслей значит дать оружие в руки врагу, но он принял ее признание и подыграл, сказав:

— Хотелось бы мне быть таким умным с моей сестрой.

Лилиан посмотрела на него без удивления: она не сочла его слова

неприличными.

— Да, она крутая. И что, никаких слабых мест? Никаких болевых точек?

— Ни одной.

— Никаких любовных приключений?

— Да нет же, господи!

Она пожала плечами, меняя тему разговора: Дагни Таггерт — не та особа, на которой ей хотелось подробно останавливаться.

— Я, пожалуй, отпущу тебя, чтобы ты мог немного поболтать с Бальфом Юбэнком, — произнесла Лилиан. —Он волнуется, потому что ты так ни разу и не взглянул на него за весь вечер, и встревожен тем, что литература может остаться без покровителя в верхах.

— Лилиан, ты великолепна! — почти невольно вырвалось у него.

Она рассмеялась.

— Это, мой дорогой, и есть та нематериальная диадема, которую я хотела получить!

Проходя через толпу, она сохраняла на лице остатки этой улыб­ки, незаметно переходившей в выражение напряжения и скуки,

80

окрашивавшее все окружавшие ее лица. Она двигалась медленно, наслаждаясь тем, что на нее смотрят. Атласное платье цвета сло­новой кости волновалось вокруг ее высокой фигуры подобно гус­тым сливкам.

Ее внимание привлекла зелено-синяя искра, вспыхнувшая в от­далении на запястье узкой обнаженной руки. Потом Лилиан увидела стройное тело, серое платье, хрупкие обнаженные плечи. Она оста­новилась. Нахмурилась, посмотрела на браслет.

При ее приближении Дагни обернулась. Больше всего Лилиан воз­мутила безличная любезность во взгляде Дагни.

— Что вы думаете о браке вашего брата, мисс Таггерт? — как бы мимоходом, улыбаясь, спросила Лилиан.

— У меня нет особого мнения на этот счет.

— Не хотите ли вы сказать, что он не стоит того., чтобы о нем ду­мать?

— Если вам больше нравится быть точной, что ж, именно это я имею в виду.

— Но разве вы не находите в нем общечеловеческой значи­мости?

— Нет.

— Не думаете ли вы, что невеста вашего брата заслуживает инте­реса?

— Нет. •

— Я завидую вам, мисс Таггерт. Завидую вашему олимпийскому спокойствию. Я думаю, в нем секрет того, почему у простых смерт­ных никогда не будет надежды сравняться с вашими достижениями в бизнесе. Они позволяют нашему вниманию разделяться, по край­ней мере на то, чтобы признавать успехи и в других областях.

— О каких достижениях вы говорите?

— Разве не достойна признания женщина, достигшая небывалой высоты в условиях жестокой конкуренции, но не в промышленности, а в житейском смысле?

— Я не считаю, что слово «конкуренция» применимо к житейским делам.

— Но согласитесь, например, как приходится тяжко трудиться другим женщинам — если только слово «труд» к ним подходит — чтобы добиться того, чет эта девочка добилась с помощью вашет брата.

— Я не думаю, что она верно понимает суть того, чего достигла.

Риарден увидел Дагни и Лилиан, стоящих вместе. Он пошел к ним.

Он чувствовал, что должен слышать их разговор, невзирая на по-

81

следствия. Он молчаливо остановился рядом. Он не знал, подозрева­ет ли Лилиан о том, что он близко; Дагни видела его.

— Проявите к ней немного великодушия, мисс Таггерт, — произ­несла Лилиан. — По крайней мере великодушного внимания. Вы не должны презирать женщин, которые не обладают вашим ярким та­лантом и пользуются своими собственными дарованиями. Природа неравномерно распределяет свои дары и предлагает взамен компен­сации, вы так не думаете?

— Я не уверена, что понимаю вас.

— О, а я уверена, что вы не хотите, чтобы я говорила менее дву­смысленно.

— Напротив, хочу.

Лилиан раздраженно пожала плечами. Среди своих подруг ее дав­но бы поняли, но этот противник для нее был непривычен и нов: жен­щина, не желавшая, чтобы ей причиняли боль. Она не хотела выра­жаться яснее, но вдруг увидела смотревшего на нее Риардена.

Лилиан улыбнулась и проговорила:

—Так вот, касательно вашей невестки, миссТаггерт. Какие шан­сы у нее были в нашем мире? По вашим стандартам, никаких. Она не смогла бы сделать успешной карьеры в бизнесе, она не обладает вашим выдающимся умом. Кроме того, мужчины бы ей этого не позволили. Они сочли бы ее слишком привлекательной для этого. Поэтому она воспользовалась тем, что мужчины имеют свои стан­дарты, к сожалению, не столь высокие, как ваши. Она обратилась к талантам, которые вы, я уверена, презираете. Вы никогда не ут­руждали себя тем, чтобы соревноваться с другими женщинами на единственной арене наших амбиций — достижении власти над мужчинами.

— Если вы называете это властью, миссис Риарден, то я так не считаю, — ответила Дагни.

Она повернулась, чтобы уйти. Но ее остановил голос Лилиан:

— Мне хотелось бы убедиться, мисс Таггерт, в вашей самодоста­точности и полном отсутствии человеческих слабостей. Возможно даже, вы никогда не испытывали желания льстить или оскорблять. Но я вижу, вы ожидали, что мы с Генри придем сегодня вместе.

— Не могу сказать, что ожидала, я не читала список приглашенных.

— Тогда зачем вы надели этот браслет?

Дагни демонстративно смотрела прямо в глаза Лилиан.

— Я всегда его ношу.

— Вам не кажется, что шутка зашла слишком далеко?

— Я не шучу, миссис Риарден.

— Тогда вы поймете меня, если я попрошу вас отдать мне браслет.

— Я понимаю. Но не отдам его.

Лилиан помолчала, чтобы они обе поняли значение этой паузы. И впервые за вечер посмотрела на Дагни без улыбки.

— И что, мисс Таггерт, по-вашему, я могу о вас подумать?

— Думайте, что хотите.

— Что вами движет?

— Вы знати мои мотивы, когда дали мне этот браслет.

Лилиан посмотрела на Риардена. Его лицо ничего не выражало,

ни малейшего намека на помощь или на призыв к молчанию — ни­чего, кроме строгости и скуки, отчего ей показалось, что она оказа­лась в центре всеобщего внимания.

Улыбка снова появилась на ее лице, как защитное забрало, покро­вительственная улыбка, направленная на то, чтобы вернуть их раз­говор в русло светской беседы.

— Я уверена, мисс Таггерт, вы понимаете, насколько это непри­лично.

— Нет.

— Но я уверена, что вы опасно рискуете.

— Нет.

— Вы не допускаете мысли, что вас могут... неправильно по­нять?

— Нет. •

Улыбаясь, Лилиан с упреком покачала головой.

— Мисс Таггерт, не думаете ли вы, что сейчас — тот самый случай, когда нельзя полагаться на пустую надежду, но необходимо считать­ся с реальностью?

Дагни не улыбнулась в ответ.

— Я никогда не понимала значения подобных сентенций.

— Я хочу сказать, что вы заняли позицию идеалистки, но, к сожа­лению, большинство людей не разделяют ваших высоколобых стрем­лений, они неверно и самым мерзким образом истолкуют ваш пос­тупок.

— Значит, вся ответственность ляжет на них, а не на меня.

— Меня восхищает ваша... нет, я не скажу «невинность», лучше сказать «чистота». Я уверена, вы об этом не думали, но жизнь не столь пряма и логична, как... как железнодорожные пути. Это прискорбно, но, возможно, ваши высокие устремления заставят людей подозре­вать вещи... которые, я опять же уверена, вы назовете низкими и скандальными.

Дагни не отводила взгляда.

— Нет.

— Но вы не можете игнорировать такую возможность.

— Могу, — Дагни повернулась, чтобы уйти.

— Но почему же вы избегаете обсуждения, если вам нечего скры­вать? — Дагни остановилась. — А если вы безупречны и ваша сме­лость позволяет вам рисковать своей репутацией, не можете же вы отрицать опасность, грозящую мистеру Риардену?

Дагни медленно переспросила:

— Какая опасность угрожает мистеру Риардену?

— Уверена, что вы меня понимаете.

— Не понимаю.

— Ноя уверена, что мне нет нужды выражаться яснее.

— Есть, если вы хотите продолжить дискуссию.

Глаза Лилиан искали в лице Риардена знака, который помог бы ей решить, продолжить разговор или прекратить. Он не стал ей помо­гать.

— Мисс Таггерт, — произнесла она. — С философской точки зре­ния я вам не ровня. Я нормальная жена. Прошу, отдайте мне этот браслет, если не хотите, чтобы я подумала, о чем должна подумать. Вы не захотите, чтобы я произнесла это вслух.

— Миссис Риарден, вы избрали это место и эту манеру, чтобы предположить, что я сплю с вашим мужем?

— Разумеется, нет! — крик, полный паники, вырвался рефлектор­но, как отдергивается рука карманного воришки, пойманного на месте преступления. С сердитым, нервным смешком, саркастическим тоном, выдававшим признание в ее истинном мнении, Лилиан ска­зала:

— Такое я и представить себе не могла.

—Тогда будь любезна извиниться перед мисс Таггерт, — наконец - то подал голос Риарден.

Дагни перевела дух.

Они обе смотрели на Риардена. Лилиан ничего не видела, Дагни прочла в его взгляде страдание.

— Это не обязательно, Хэнк, — проговорила она.

— Обязательно — для меня, — холодно ответил он, не глядя на нее. Он смотрел на Лилиан, приказывая, и она не могла не подчи­ниться.

Лилиан изумленно взглянула на мужа, но без гнева, как человек, встретивший неожиданное затруднение.

— Конечно, — ее голос снова звучал ровно и доверительно. — Прошу принять мои извинения, мисс Таггерт, если я позволила себе

84

вообразить существование отношений, которые я считаю невозмож­ными для вас и, зная о его пристрастиях, для моего мужа.

Она равнодушно отвернулась и пошла прочь, оставив их вдвоем, словно нарочно представив доказательство своей правоты.

Дагни застыла, прикрыв глаза, она вспоминала ту ночь, когда Лилиан отдала ей браслет. Тогда он принял сторону жены, сегодня взял ее сторону. Она единственная из всех троих понимала, что это означает.

— Чего бы плохого ты мне ни наговорила, ты права.

Услышав его голос, Дагни открыла глаза. Он холодно смотрел

на нее с жестким выражением лица, не пытаясь ни намеком на терзающую его боль, ни извинением выпросить у нее надежду на прощение.

—Любимый, не терзай так себя, — сказала она. — Я знала, что ты женат. Я никогда не пыталась убежать от этого факта. И не он меня сегодня ранил.

Ее первое слово стало самым сильным испытанием в его жизни: она никогда прежде его так не называла. В голосе Дагни никогда еще не звучала такая нежность. Она никогда не заговаривала о его браке во время их уединенных встреч. Сегодня она говорила о нем просто и без усилий.

Она увидела на его лице гнев— Риарден сопротивлялся жалости, а значит, в помощи не нуждался. Потом гнев сменился пониманием того, что Дагни так же хорошо изучила его лицо, как он — ее. Риарден закрыл глаза, наклонил голову и произнес:

— Благодарю тебя.

Она улыбнулась и пошла прочь.

* * *

Держа в руке пустой бокал из-под шампанского, Джеймс Таггерт отметил поспешность, с которой Бальф Юбэнк подозвал пробегавше­го мимо официанта, словно тот допустил непростительную оплош­ность. Потом Юбэнк закончил свою фразу:

— ...но вы, мистер Таггерт, знаете, что человека, живущего на более высоком уровне, не понимают и не одобряют. Стараться полу­чить поддержку для литературы в мире, которым правят бизнесме­ны, — безнадежная попытка. Они всего лишь вульгарные представи­тели среднего класса, либо хищные дикари вроде Риардена.

— Джим, — Бертрам Скаддер хлопнул его по плечу, — лучший комплимент, который я могу тебе сделать, это то, что ты — не настоя­щий бизнесмен!

85

— Ты — человек культуры, Джим, — заявил доктор Притчетт. — Ты не бывший шахтер, как этот Риарден. Мне не нужно объяснять тебе крайнюю необходимость поддержки Вашингтоном высшего об­разования.

— Вам действительно понравилась моя последняя повесть, мистер Таггерт? — не отставал Бальф Юбэнк. — Действительно понрави­лась?

Оррен Бойль посмотрел на них, идя мимо, но не остановился. Од­ного взгляда хватило, чтобы разобраться в их намерениях. «Все чест­но, — подумал он, — каждый должен что-то продавать». Он знал, но не захотел назвать то, что продавалось у него на глазах.

— Мы находимся на пороге нового века, — провозгласил Джеймс Таггерт поверх восполненного бокала с шампанским. — Мы сло­мим жестокую тиранию экономической власти. Мы освободим лю­дей от диктата доллар а. Мы освободим наши духовные устремления от материальных ценностей и их собственников. Мы освободим нашу культуру от удавки искателей прибыли. Мы построим обще­ство, нацеленное на высшие идеалы, и мы заменим аристократию денег на...

— ...аристократию блата, — закончил кто-то, стоящий сзади.

Все повернулись на голос. На них смотрел Франсиско д’Аикония.

На его загорелом лице сияли глаза цвета неба в тот день, когда он

получил свой загар.

Его улыбка напоминала о летнем утре. Естественность, с которой он носил свой костюм, превращала гостей в маскарадную массовку, вырядившуюся в одежду с чужого плеча.

— Что случилось? — спросил он, нарушив гробовое молчание. — Я сказал что-то такое, о чем никто из вас не знает?

— Как ты сюда попал? — были первые слова, пришедшие Джиму в голову.

— На самолете до Нью-Йорка, оттуда на такси, потом на лифте от моего номера на пятьдесят три этажа выше твоего.

— Я не об этом... я имел в виду...

— Не пугайся ты так, Джеймс. Я приземлился в Нью-Йорке и уз­нал, что здесь вечеринка, так разве мог я ее пропустить? Ты всегда говорил, что я — гуляка.

Вся группа молча таращилась на них.

— Я, разумеется, счастлив тебя видеть, — осторожно сказал Таг­герт, добавив воинственным тоном, чтобы уравновесить прежние слова:

— Но если ты думаешь, что ты...

Франсиско не принял вызов, он позволил словам Таггерта раство­риться в воздухе и вежливо переспросил:

— Если я — что?

— Ты прекрасно понимаешь меня.

— Да. Понимаю. Сказать, что я думаю?

— Вряд ли это подходящий момент, чтобы...

— Я думаю, что ты должен представить меня своей невесте, Джеймс. Твои манеры никогда не держались на тебе достаточно проч­но, чуть что — и слетели, а бывают минуты, когда они нужны больше всего.

Повернувшись, чтобы подвести его к Черрил, Тагтерт уловил лег­кий звук: у Бертрама Скаддера вырвался сдавленный смешок. Таггерт понимал, что те, кто минуту назад пресмыкались у его ног, кто нена­видел Франсиско д’Анкония, возможно, больше, чем он сам, тем не менее наслаждаются разыгравшимся представлением. Название это­му явлению фигурировало среди вещей, которые он предпочитал не называть.

Франсиско поклонился Черрил и высказал наилучшие пожелания, словно она была невестой наследника короны. Нервно наблюдая за этим, Тагтерт ощутил облегчение и укол безымянного негодования, которое, если бы обрело свое имя, сказало бы ему, что он мечтал о возможности обладать не меньшим благородством, чем то, что про­являлось в манерах Франсиско.

Он боялся остаться рядом с д’Анкония и одновременно страшился позволить ему затеряться среди гостей. Он отступил на несколько осторожных шагов, но Франсиско, улыбаясь, последовал за ним.

— Не думал же ты, что я пропущу твою свадьбу, Джеймс, ведь ты — друг моего детства и главный акционер?

— Что? — ахнул Таггерт и тут же пожалел, что выдал свою па­нику.

Франсиско и виду не подал, что заметил это. Он игриво сказал невинным голосом:

— Конечно, я это знаю. Мне известны все подставные лица под­ставных лиц всех людей из перечня акционеров «Д’Анконая Коптгер». Просто удивительно, сколько людей по фамилии Смит или Гомес бо­гаты настолько, что могут владеть крупными пакетами акций бога­тейших корпораций мира, поэтому ты не можешь упрекать меня в том, что я полюбопытствовал, а какие знатные персоны состоят в числе моих миноритарных акционеров. Похоже, я весьма популя­рен среди огромного собрания публичных фигур со всего мира, даже из народных республик. Ты, наверное, и подумать не мог, что там еще остаются деньги.

87

— Существует немало причин, — сухо ответил Таггерт, нахмурив­шись, — относящихся к бизнесу, по которым порой нежелательно заниматься инвестированием.

— Одна из них — человек не хочет, чтобы люди знали о его богат­стве. Вторая — он не хочет, чтобы они узнали, как ему это богатство досталось.

—Я не понимаю, что ты имеешь в виду и против чего возражаешь.

— О, я вообще не возражаю. Я поддерживаю. Огромное количест­во инвесторов старого образца бросили меня после шахт Сан-Себас­тьян. Они испугались. Но современные инвесторы верят в меня боль­ше и действуют, как действовали всегда, — доверяют. Не могу передать, как глубоко я им признателен.

Таггерту хотелось, чтобы Франсиско говорил не так громко, и что­бы люди не собирались вокруг них.

— Ты действовал крайне осмотрительно, — сказал он осторож­ным тоном делового комплимента.

—Да, не правда ли? Замечательно, как выросли акции «ДАнкония Коппер» за последний год. Но я не думаю, что должен обольщаться на сей счет, не так уж много конкурентов осталось в мире, людям неку­да инвестировать свои деньги. Если кто-то быстро разбогател, к его услугам «ДАнкония Коппер», старейшая в мире компания, самая бе­зопасная за последние сотни лет. Только подумай, что ей потребова­лось для того, чтобы выжить в эти долгие, трудные ходы. Поэтому, если люди решат, что ее не сломаешь, что это лучшее место для их, хм... скрытых денег, что нужен САМЫЙ НЕОБЫЧНЫЙ ТИП ЧЕЛОВЕ­КА для того, чтобы разрушить «ДАнконпя Коппер», то ты окажешься прав.

—Я слышал, что ты начал серьезно относиться к своим обязатель­ствам и наконец вплотную занялся бизнесом. Говорят, работаешь, не покладая рук.

— Разве кто-нибудь это заметил? Ведь только старомодные инвесторы привыкли следить, что поделывает президент компа­нии. Современные инвесторы не считают необходимым вникать в курс всех дел. Я сомневаюсь, что они вообще следят за моими операциями.

— Они читают телетайпы биржевых новостей, — улыбнулся Таг­герт. — А там полная информация, не так ли?

— Да. Да, конечно, если изучать их достаточно долго.

—Должен сказать, я рад, что ты не слишком много посещал вече­ринки за последний год. Результаты сказались на твоей работе.

— Разве? Нет, пока еще нет.

— Я полагаю, — осторожным тоном наводящего вопроса сказал Таггерт, — мне должно льстить твое решение выбрать именно эту вечеринку.

— Ну что ты, я просто не мог не прийти. Я думал, ты меня ждешь.

— Э... нет, я не... то есть я хочу сказать...

— Но ты же ждал меня, Джеймс, признайся. Это крупное, офи­циальное, престижное мероприятие, где подсчитывают число при­шедших гостей, куда жертвы приходят, чтобы показать, как легко и безопасно их уничтожить, а уничтожители заключают пакты о не­нападении и вечной дружбе, которые длятся целых три месяца. Не знаю точно, к какой из групп я принадлежу, но я должен был прий­ти, чтобы меня сосчитали, не так ли?

— Что, черт возьми, ты несешь? — гневно вскричал Таггерт, видя, как напряглись лица окружающих.

— Осторожно, Джеймс. Если ты пытаешься сделать вид, что не понимаешь меня, я могу выразиться яснее.

— Если ты думаешь, что говорить подобное прилично...

— Я думаю, что это забавно. Было время, когда люди боялись, что кто-нибудь раскроет какой-нибудь секрет, неизвестный их друзьям. Нынче они боятся, что кто-то назовет своими именами то, о чем из­вестно всем. Думали ли когда-нибудь вы, практичные люди, что сто­ит кому-нибудь назвать ваш бизнес его настоящим именем, и все взорвется — вся большая, сложная система, со всеми ее законами и оружием?

— Если ты возомнил, что можешь являться на свадебное торже­ство, чтобы оскорблять гостей...

— Послушай Джеймс, я пришел сюда, чтобы поблагодарить тебя.

— Поблагодарить меня?

— Конечно. Ты оказал мне большую честь — ты и твои парни в Ва­шингтоне и ребята в Сантьяго. Только почему-то не позаботился о том, чтобы сообщить об этом мне. Эти директивы, которые кто-то прислал несколько месяцев назад, придушили всю медную отрасль вашей страны. В результате стране пришлось импортировать гораздо большие объемы меди. А где в мире осталась медь, кроме «Д’Анкония Коппер»? Поэтому ты понимаешь, что у меня есть хороший повод поб­лагодарить тебя.

— Уверяю, я здесь ни причем, — торопливо заверил Таггерт. — Кроме того, основы экономической политики нашей страны не нуж­даются в обсуждении и твоих намеках или...

— Я знаю, в чем они нуждаются, Джеймс. Мне известно, что дело начали парни из Сантьяго, потому что они столетиями значились в платежных ведомостях «Д’Анкония Коппер», нет, «платежные ведо-

89

мости»— слишком благородное слово, вернее будет сказать, что «Д’Анконпя Коппер» платила им откупные на протяжении нескольких столетий. Кажется, так это называется у вас, у гангстеров? Наши парни в Сантьяго называют это «налогами». Они получали свою долю с каж­дой тонны проданной меди. Поэтому их интерес состоял в том, чтобы проследить за мной и чтобы я продавал как можно больше меди. Но, когда в мире стали возникать народные республики, наша страна ста­ла единственной, где людям не приходится выкапывать в лесу коренья, чтобы прокормиться, и мировой рынок меди стал единственным. Пар­ни в Сантьяго решили монополизировать этот рынок. Не знаю, что они предложили ребятам в Вашингтоне или что и кому продали, но знаю только, что ты в этом поучаствовал, потому что ты завладел основа­тельным количеством акций «ДАнкотія Коппер». И я уверен, что ты не расстроился в одно прекрасное утро — четыре месяца назад, на другой день после выхода директив, — когда увидел, как фантастически под­скочили на бирже акции моей компании. Деньги просто прыгнули с телетайпной ленты прямо тебе в лицо.

— На каких основаниях ты делаешь столь безответственное заяв­ление?

— Никаких. Я о них ничего не знаю. Я только видел, как подско­чили акции в то утро. Это все объясняет, не правда ли? Кроме того, парни из Сантьяго на следующий же день повысили сумму откупных на медь, сказав мне, что я не должен возражать, ведь акции подоро­жали. Они действуют в моих же интересах, сказали они. Говорят, за­чем мне об этом волноваться, ведь я стал вдвое богаче. Все верно. Я стал богаче.

— Почему ты говоришь мне все это?

— Почему ты не хочешь это признать, Джеймс? Это выходит за рамки политики, із которой ты стал таким знатоком. В наше время, когда люди живут не по праву, а по блату, они не отвергают благодар­ного, наоборот, пытаются завлечь в свои сети как можно больше лю­дей. Разве ты не хочешь считать меня одним из своих должников?

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Подумай, какое преимущество я получил без всяких усилий с моей стороны. Со мной не проконсультировались, меня не проин­формировали, я об этом и не думал, все организовалось помимо меня, и единственное, что я должен теперь делать, — производить медь. Это большое преимущество, Джеймс, и можешь быть уверен, я тебе отплачу за него.

Не дожидаясь ответа, Франсиско резко повернулся и пошел прочь. Таггерт остался на месте, готовый все отдать, только бы прекратить этот разговор.

Подойдя к Дагни, Франсиско остановился. Не здороваясь, молча посмотрел на нее, улыбнулся — войдя в зал, он увидел ее первой.

Не поддаваясь внутренним сомнениям и предостережениям, она чувствовала к нему только радостное доверие. Не в силах объяснить себе причину, Дагни понимала, что в нем единственном есть неру­шимая защищенность. Но в тот момент, когда на ее губах появилась улыбка, сказавшая ему, как она рада его видеть, он спросил:

— Не хочешь рассказать мне, какие радужные перспективы от­крываются перед дорогами компании «Линия Джона Голта»?

Ее губы сжались и дрогнули, когда она ответила:

— Напрасно я показала тебе, что мне по-прежнему можно причи­нить боль. Меня удивляет, что ты появился там, где презирают дости­жения.

— Да, я так сильно презирал эту железную дорогу, что не хотел замечать, как далеко она продвинулась.

Он заметил ее внимательный взгляд: мысль, рванувшуюся в про­лом, открывающий новое направление. Мгновение посмотрев на нее и словно уже зная все ее шаги на новом пути, он хохотнул и до­бавил:

— Не хочешь спросить меня, кто такой Джон Голт?

— Зачем спрашивать и почему именно сейчас?

— Разве не помнишь, как ты бросала ему вызов — прийти и пот­ребовать твою железную дорогу? Вот он и пришел.

Не удосужившись посмотреть ей в глаза, полыхавшие гневом, рас­терянностью и недоумением, он удалился.

Мышцы лица помогли Риардену понять свою реакцию на приход Франсиско: он заметил, что улыбается, лицо расслабилось, когда он смотрел на него посреди толпы.

Он впервые был доволен. Пару раз он достаточно вяло пожелал его прихода, потом заставил себя перестать о нем думать, наконец, почувствовал нерушимую уверенность в том, что он обязательно придет. И обрадовался. Он очень хотел его увидеть. Бывали моменты, когда на него обрушивалось изнеможение — за рабочим столом, где в полутьме светились огни гаснущих горелок, во время одиноких прогулок по пустынной загородной дороге к дому или в безмолвии бессонных ночей — он вдруг ловил себя на том, что думает о единс­твенном человеке, который однажды так четко сформулировал его самые сокровенные мысли.

Он отогнал воспоминания, убеждая себя: самое плохое — когда чувствуешь, что ты не прав, но не можешь понять, почему. Он поймал себя на том, что просматривает газету, чтобы узнать, не вернулся ли в Нью-Йорк Франсиско д’Анкония, и отбросил ее в сторону, сердито

91

спросив себя: «А если и вернулся? Что тогда, станешь разыскивать его по ночным клубам и званым коктейлям? Что тебе, в конце кон­цов, от него нужно?»

«Вот чего я хотел, — подумал Риарден, глядя на Франсиско среди толпы, — этого странного чувства ожидания, в котором были любо­пытство, радость и надежда».

Казалось, Франсиско не заметил его. Риарден ждал, борясь с же­ланием подойти. «Только не после того разговора, — думал он. — Зачем подходить, что я ему скажу?» И вдруг, с той же улыбкой, с лег­ким сердцем, уверенный, что поступает правильно, он обнаружил, что идет через зал к группе людей, окружавшей Франсиско д’Анкония.

Глядя на них, он удивлялся, что их притягивает к Франсиско, по­чему они окружили его плотным кольцом, если их негодование явно сочилось из-под улыбок. Их лица выражали, скорее, опаску., чем страх, и в то же время гнев, но гнев провинившихся в чем-то слуг. Франсис­ко попал в окружение у конца мраморной балюстрады, полуприсло - нившись к колонне, полусидя на ступеньках. Неформальность позы в сочетании со строгим костюмом придавала ему в высшей степени элегантный вид. Лицо его старательно выражало беззаботность и сия­ло улыбкой человека, наслаждающегося вечеринкой, но в глазах не было и следа веселья, они, как предупреждающий сигнал, светились настороженностью и обостренным вниманием.

Незамеченный за спинами собеседников, Риарден слышал, как женщина с огромными бриллиантами в ушах и дряблым лицом спро­сила:

— Сеньор д’Анкония, как вы думаете, что случится с миром?

— Именно то, чего он заслуживает.

— О, как жестоко!

— Вы верите в действенность моральных норм, мадам? — серьез­но спросил Франсиско. — Я верю.

Риарден слышал, как стоявший в стороне Бертрам Скаддер сказал девушке, выразившей возмущение:

— Не позволяй ему расстраивать себя. Ты же знаешь, деньги — ко­рень всего зла в мире, а он типичный их продукт.

Риарден не подозревал, что Франсиско услышал эти слова, но уви­дел, как он повернулся с учтивой, но мрачной улыбкой:

—Так выдумаете, что деньги —корень зла? А вы не задумывались над тем, что является корнем денег? Деньги — инструмент обмена, который может существовать, только если есть производимые товары и люди, способные их производить. Деньги — материальное выраже­ние того принципа, что люди могут взаимодействовать при помощи

92

торговли и платить ценностью за ценность. Деньги — довод не по­прошаек, которые со слезами клянчат ваш товар, или грабителей, которые забирают его силой. Деньги делают только те, кто произво­дят. И это вы называете злом?

Когда вы получаете деньги в уплату за труды, вы делаете это в убеждении, что обменяете их на продукт чужого труда. Цену де­ньгам дают не попрошайки и грабители. Ни океан слез, ни все оружие в мире не превратят кусочки бумаги в вашем портмоне в хлеб, кото­рый вам нужен, чтобы дожить до завтра. Эти кусочки бумаги, как и золото, содержат энергию людей, производящих ценности. Ваш бу­мажник означает надежду на то, что где-то рядом с вами есть люди, не поступающиеся моральным принципом, который является корнем денег. И это вы называете злом?

Пытались ли вы отыскать корень производства? Посмотрите на электрогенератор и попробуйте убедить себя, что он создан лишь мышечными усилиями неразумных животных. Попытайтесь вырас­тить пшеничное зерно, не руководствуясь знаниями, оставленными нам людьми, впервые сумевшими этого добиться. Попытайтесь до­быть пищу, не совершая ничего, кроме физического движения, и вы осознаете, что человеческий разум — корень всех ценностей и всего богатства, что существует на Земле.

Но вы утверждаете, что деньги сделаны сильными за счет слабых? О какой силе вы говорите? Это не сила оружия или мускулов. Богат­ство — продукт мыслительных способностей человека. Разве деньги, сделанные человеком, создавшим двигатель, сделаны за счет тех, кто его не создавал? Разве деньги интеллектуалов сделаны за счет дура­ков? Деньги способных — за счет невежественных? Деньги амбици­озных — за счет ленивых? Деньги, прежде чем их могли бы украсть или выпросить, сделаны усилиями всех честных людей, каждым в ме­ру его способностей. Честный человек —тот, кто знает, что не может потребить больше, чем произвел.

Производство и торговля для получения денег —вот пароль чест­ных людей. Деньги опираются на аксиому, что каждый человек — хо­зяин своего разума и своих усилий. Деньги постановили, что только сознательный выбор человека, решившего продать вам свои усилия, оценивает их стоимость. Деньги разрешают вам получать товары и труд, только поэтому они имеют цену для людей. Деньги разрешают только честные сделки ради взаимной пользы, без принуждения, для приумножения, а не для оскудения. Для того чтобы осознать, что люди не тягловый скот, обреченный влачить свою ношу, ты предла­гаешь им ценности, а не раны, доказывая, что связи между людьми — не обмен страданиями, а обмен товарами.

93

Деньги требуют, чтобы ты продавал не свою слабость на потребу человеческой глупости, а свой талант — нуждам людей. Они требуют, чтобы ты покупал не низкопробщину, которую тебе предлагают, а лучшее, что могут дать тебе деньга. А когда человек живет торгов­лей, руководствуясь умом, как высшим судьей, а не силой, — это луч­ший продукт, человек с высочайшими способностями. И уровень человеческой продуктивности — уровень его вознаграждения. В этом состоит смысл существования, чьим инструментом и символом яв­ляются деньги. И это вы называете злом?

Но деньги — всего лишь инструмент. Они дадут вам все, чего вы пожелаете, но не заменят вас как человека, идущего к цели. Они да­дут вам средства для удовлетворения ваших сегодняшних желаний, но не породят новых. Деньги наказывают тех людей, которые пыта­ются повернуть вспять закон причинности, — тех, кто хочет заме­нить разум продуктами разума.

Деньги не принесут счастья человеку, который не имеет поня­тия, чего он хочет. Если он отрицает знание о том, что нужно це­нить, если он избегает выбора в том, что ценно, деньги не дадут ему законов определения ценности. Дурак не купит за деньги интеллект, трус — отвагу, профан — уважение. Тот, кто за деньги пытается ку­пить мозги тех, кто находится ниже него, поставив во главу угла деньги, в итоге становится жертвой нижестоящих. Интеллектуалы избегают его, а мошенники и обманщики льнут к нему, привлечен­ные законом, который ему не дано понять: никому не позволено быть меньше, чем его деньги. По этой причине вы называете их злом?

Только человек, который в нем не нуждается, способен унаследо­вать богатство. Человеку, который сам способен заработать состоя­ние, неважно, с чего он начнет. Если наследник достоин своих денег, они станут ему служить. Если же нет, они его разрушат. А вы кричите, что деньги развращают его. Так ли это? Или это он развращает де­ньги? Не завидуйте негодному наследнику, его богатство —не ваше, и вы не стали бы лучше, получив его. Не думайте, что его должно распределить между вами: наплодить пятьдесят паразитов вместо одного — значит рассеять состояние. Деньги — жизненная сила, ко­торая гибнет без своих корней. Деньги не служат разуму, который их не достоин. По этой причине вы называете их злом?

Деньги — ваше выживание. Вердикт, вынесенный вами источни­ку средств вашего существования, вы выносите своей жизни. Если источник прогнил, вы проклинаете собственную жизнь. Вы получили ваши деньги обманным путем? Пользуясь человеческими пороками или человеческой глупостью? Обслуживая дураков, в надежде полу-

94

чить больше., чем позволяют вам ваши возможности? Снижая ваши собственные стандарты? Выполняя работу, которую презираете? Если так, ваши деньги не принесут вам радости ни на грош. Тогда все те вещи, что вы покупаете, будут вам не на пользу, а в убыток; станут не достижением, а источником позора. Тогда вы закричите, что де­ньги — зло. Зло, потому что разрушают уважение к вам? Зло, потому что не дают вам наслаждаться своей порочностью? Не в этом ли кор­ни вашей ненависти к деньгам?

Деньги всегда остаются результатом вашей деятельности и отка­зываются становиться на ваше место. Деньги — продукт доброде­тели. Но они не рождают в в ас добродетель и не уменьшают ваших пороков. Деньги не принесут вам того, чего вы не заслуживаете — ни в материальном смысле, ни в духовном. Не в этом ли корни вашей ненависти к деньгам?

Или вы говорите, что корень зла — любовь к деньгам? Любить вещь — значит знать и любить ее суть. Любить деньги значит знать и любить тот факт, что деньги — порождение лучшей силы в вас са­мих и ваше разрешение на продажу ваших усилий за усилия лучших среди людей. Это тот, кто продат душу за грош, громче всех провоз­глашает свою ненависть к деньгам, и у него есть на это веская при­чина. Те, кто любит деньги, хотят ради них работать. Они знают, что способны их заслужить.

Позвольте мне дать вам ключ к пониманию характера человека: человек, проклинающий деньги, получил их нечестным путем, тот, кто уважает деньги, достоин их.

Бегите прочь от человека, который скажет вам, что деньги — зло. Эта сентенция, как колокольчик прокаженного, предупреждает нас о приближении грабителя. Пока люди на земле живут вместе и у них есть причины взаимодействовать, их единственным доводом, если они отринут деньги, станет ружейный ствол.

Но, если вы хотите делать или хранить деньги, они потребуют от вас высших добродетелей. Люди, не имеющие отваги, гордости или самоуважения, люди, не имеющего морального права на деньги и не желающие защищать их, как они защищают свою жизнь, люди, ко­торые просят прощение зато, что они богаты, недолго останутся бо­гатыми. Они — настоящая приманка для мародеров, толпящихся у подножия горы и пытающихся вскарабкаться на нее при первом возникновении страха у человека, который виновато просит проще­ния за то, что он обладает богатством. Они поспешат освободить его от сей вины, а заодно и от жизни, потому что он этого заслуживает.

И вот тогда вы увидите, как поднимутся люди двойных стандар­тов, те, кто живет по принципу силы, но рассчитывают на тех, кто

95

живет, создавая деньги, которых они грабят, попутчики добродете­ли. В нравственном обществе они — преступники, и законы написа­ны для того, чтобы защитить вас от них. Но когда общество создает «преступников-по-праву» и «грабителей-по-закону», которые ис­пользуют силу, чтобы завладеть деньгами беззащитных жертв, тогда деньги становятся мстителем своих создателей. Такие грабители уверены в своей безопасности, когда грабят беззащитных людей, закон их не разоружит. Но их добыча становится магнитом для дру­гих грабителей, которые отбирают ее. Начинается гонка не среди лучших производителей, а среди самых отъявленных ворюг. Когда сила становится главным законом, убийца одерживает верх над кар­манным воришкой. И тогда общество исчезает во мраке руин и кро­вавой бойни.

Вы хотите узнать, близок ли этот день? Следите за деньгами. Деньги — барометр общественной добродетели. Когда вы видите, что торговля ведется не по согласию, а по принуждению, когда для того, чтобы производить, вы должны получать разрешение от тех людей, кто ничего не производит, когда деньга уплывают к дельцам не за товары, а за преимущества, когда вы видите, что люди стано­вятся богаче за взятку или по протекции, а не за работу, и ваши законы защищают не вас от них, а их— от вас, когда коррупция приносит доход, а честность становится самопожертвованием, знайте, что ваше общество обречено. Деньги — благородная мате­рия. Что не противостоит оружию, то не выступает против жесто­кости. Они не позволят стране выжить в виде полусобственности, полудобычи.

Когда бы разрушители ни появились среди людей, они начинают с разрушения денег, потому что деньги — защита людей и база их нравственного существования. Разрушители завладевают золотом, оставляя его хозяевам кипы обесцененных бумаг. Они убивают все объективные стандарты и отдают людей под деспотичную власть тех, кто произвольно устанавливает ценности. Золото было материаль­ной ценностью, эквивалентом произведенного богатства. Бумага — закладная расписка за несуществующие ценности, обеспеченная лишь угрозами расправы с теми, кто откажется созидать. Бумага — это чек, выписанный легальными грабителями на счет, который им не принадлежит, на счет добродетели жертв. Ждите, и настанет день, когда чек вернется с пометкой «ваш счет превышен».

Сделав зло условием выживания, вы не можете ожидать, что люди останутся хорошими. Не ожидайте от них того, что они останутся нравственными и пожертвуют жизнями, чтобы стать пищей для без­нравственных. Не ожидайте, что они будут создавать, когда произ-

96

водство наказывается, а грабеж вознаграждается. Не спрашивайте, кто разрушил сей мир. Это вы его разрушили.

Вас окружают величайшие достижения высочайшей производя­щей цивилизации, а вы удивляетесь, почему она рассыпается в прах вокруг вас, если вы проклинаете ее жизнь и кровь — деньги. Вы смот­рите поверх денег, как это делали до вас дикари, и недоумеваете, по­чему джунгли наступают на ваши города. На протяжении всей исто­рии человечества деньги всегда крали грабители всех сортов, их имена изменялись, но метод оставался прежним: захватывать богатс­тво силой и держать производителей связанными, униженными, бес­славными, бесправными. Эта ваша фраза о том, что деньги — зло, которую вы так церемонно и многозначительно произносите, при­шла к нам из тех времен, когда богатство создавалось руками рабов, повторявших движения, некогда изобретенные чьим-то умом и сто­летиями остававшиеся неизменными. Когда производство управля­ется силой, а богатство добывается завоеваниями, возможности для конкуренции минимальные. И все же сквозь все столетия стагнации и голода люди возносили грабителей — аристократов меча, аристо­кратов по рождению, аристократов письменного стола, и презирали производителей — рабов, торгашей и лавочников, фабрикантов.

К вящей славе человечества существует первая и единственная за всю историю страна денег — и у меня нет выше и почтеннее дани, которую я отдаю Америке: это страна разума, справедливости, сво­боды, производства, достижений. Впервые разум человеческий и де­ньги освобождены, и нет уже состояний, добытых завоеваниями, но есть только состояния заработанные, и вместо меченосцев и рабов появился настоящий создатель богатства, величайший работник, вы­сочайший тип человека— человек, который сделал себя сам — аме­риканский промышленник. Если вы попросите меня назвать важней­шую отличительную черту американцев, я скажу — и это определяет все прочее, — что они — люди, давшие миру фразу «делать деньги». Ни один другой язык или нация никогда не использовали это слово­сочетание. Люди всегда думали о богатстве как о постоянном коли­честве, его захватывали, выпрашивали, наследовали, делили, граби­ли или получали за счет преимущества. Американцы были первыми, кто поняли, что богатство должно создавать. Слова «делать деньги» содержат квинтэссенцию человеческой морали.

И все-таки за эти слова американцев осуждают загнивающие культуры континентов-грабителей. Сейчас кредо грабителей за­ставляет вас защищать ваши высочайшие достижения как позорное клеймо, ваше процветание как вину, самых великих ваших людей, промышленников, как мерзавцев, а ваши великолепные заводы как

97

продукт и собственность мускульного труда, труда подневольных, управляемых кнутом рабов, как те, что строили египетские пира­миды. Этим подлецам, которые с самодовольной ухмылкой заявля­ют, что не видят разницы между властью доллара и властью кнута, следовало бы испытать ее на собственной шкуре. Я думаю, так и случится.

Если вы не откроете для себя той истины, что деньги — корень всего доброго, что есть в мире, вы придете к собственному разруше­нию. Когда деньги станут инструментом отношений между людьми, человек станет инструментом человека. Выбирайте: кровь, кнут и оружие или доллары, другого не дано, и ваше время истекает...

Франсиско не смотрел на Риардена, пока говорил, но в тот момент, когда он закончил, его глаза взглянули на него в упор. Хэнк стоял молча, не видя ничего, кроме Франсиско, окруженного сердитыми людьми.

Некоторые люди слушали его, но сейчас поспешили уйти. Были и те, кто восклицали: «Это ужасно!» или «Это неправда!» и «Какие порочные и самовлюбленные заявления!» — громко и в то же время осторожно, словно хотели, чтобы их услышали стоящие рядом, но надеялись, что их не услышит Франсиско.

— Сеньор д’Анкония, — заявила женщина с серьгами, — я с вами не согласна!

— Если вы сможете опровергнуть хоть одно из моих заявлений, мадам, я с благодарностью вас выслушаю.

— О, я не могу вас опровергнуть. У меня нет ответов, мой разум устроен не так, и я не чувствую в ваших словах правоты, поэтому знаю, что вы не правы.

— Откуда вам это известно?

— Я это чувствую. Я руководствуюсь не умом, а сердцем. Вы, должно быть, сильны в логике, но совершенно бессердечны.

— Мадам, когда мы видим вокруг людей, умирающих с голоду, ваше сердце ничем не поможет. А я достаточно бессердечен и скажу, что, если вы воскликнете: «Я этого не знала!», вам этого никогда не простят.

Женщина пошла прочь, тряся щеками и бормоча дрожащим голосом:

— Что за нелепые разговоры для вечеринки!

Осанистый мужчина с глазами навыкате г ромко произнес тоном натужного веселья, предполагающего, что его слова не воспримут как неприятные:

— Если вы действительно так относитесь к деньгам, сеньор, я очень рад тому, что обладаю значительным пакетом акций «Д’Анко - ния Коппер».

— Рекомендую вам подумать хорошенько, — угрюмо ответил Франсиско.

Риарден рванулся к нему, и Франсиско, который, казалось, и не смотрел в его сторону, сразу двинулся ему навстречу, словно окружа­ющих не существовало вовсе.

— Привет, — улыбаясь, сказал Риарден, просто и легко, как другу детства.

Он увидел, как его улыбка отразилась на лице Франсиско.

— Привет.

— Я хочу поговорить с вами.

— Ас кем, вы думаете, я говорил последние четверть часа?

Риарден засмеялся.

— Я и не думал, что вы меня заметили.

— Заметил, когда вошел, что вы — один из двоих в этом зале, ко­торые рады меня видеть.

— Не слишком ли вы самоуверены?

— Нет, я благодарный.

— А кто второй рад вас видеть?

— Женщина, — пожав плечами, легко ответил Франсиско.

Риарден заметил, что Франсиско так естественно увел его от груп­пы людей, стоявших у балюстрады, что никто из них и не догадался, что это сделано намеренно.

— Не ожидал вас здесь увидеть, — начал Франсиско. — Не нужно было вам приходить на этот прием.

— Почему?

— Могу я узнать, что заставило вас прийти?

— Моя жена горела желанием принять приглашение.

— Простите, возможно, это прозвучит грубовато, но было бы го­раздо более пристойно и менее опасно, если бы она попросила вас взять ее в тур по публичным домам.

— О какой опасности вы говорите?

— Мистер Риарден, вы не знаете, каким образом здешняя публика делает бизнес и как она истолкует ваше присутствие здесь. Это по вашим, а не по их правилам воспользоваться гостеприимством — значит проявить добрую волю, признать, что вы и хозяин находитесь в цивилизованных отношениях. Не бросайте им таких кусков.

— Тогда почему вы сюда пришли?

Франсиско весело пожал плечами.

— То, что делаю я, ничего не значит. Я просто завсегдатай вече­ринок.

— И что вы делаете на этой вечеринке?

— Подыскиваю добычу.

— Нашли?

Франсиско неожиданно посерьезнел и ответил серьезно, почти торжественно:

— Да, и, думаю, она будет моим самым блестящим триумфом.

У Риардена непроизвольно вырвались гневные слова, в них звучал не упрек, а скорее, отчаянье:

— Как вы можете растрачивать себя на такое?

Легкая тень улыбки, словно отдаленный огонек, зажглась во взгля­де Франсиско, когда он спросил:

— Не хотите ли вы признаться в том, что вас это заботит?

— Вы услышите признания и похуже, если они вам нужны. До того как я с вами познакомился, я недоумевал, как вы можете пускать на ветер такое большое состояние. Теперь стало хуже, потому что я не могу презирать вас, как прежде, а вопрос стоит пострашнее: как вы можете тратить впустую свой мозг?

— Не думаю, что прямо сейчас я трачу его впустую.

— Не знаю, что в жизни вы хоть немного цените, но хочу сказать вам то, что не говорил никому. Помните, когда я с вами познакомил­ся, вы заявили, что хотите отплатить мне добром?

В глазах Франсиско не осталось и следа веселья, Риарден еше ни­когда не видел у него такого серьезного и почтительного взгляда.

— Да, мистер Риарден, —тихо произнес он.

—Я ответил, что не нуждаюсь в этом, и оскорбил вас своим отве­том. Хорошо, вы победили. Ваша сегодняшняя речь ведь предназна­чалась мне, не так ли?

— Да, мистер Риарден.

— Это больше чем благодарность, и она была мне нужна. Это больше чем признательность, в которой я тоже нуждался. Это было больше, чем любые слова. Мне понадобятся дни, дабы обдумать все, что вы мне дали, но одно я знаю уже сейчас: мне это нужно. Я никог­да не делал подобных признаний, потому что никогда никого не про­сил о помощи. Если это вас развлечет, знайте: я был рад вас видеть. Если хотите, можете над этим посмеяться.

— На это может уйти несколько лет, но я докажу вам, что есть вещи, над которыми я не смеюсь.

— Докажите это прямо сейчас, ответьте на вопрос: почему вы сами не следуете тому, что проповедуете?

— Вы в этом уверены?

— Если то, что вы говорили, правда, если вы настолько велики, что понимаете это: вы уже должны были бы стать ведущим промыш­ленником мира.

Франсиско ответил мрачно, теми же словами, что сказал дородно­му мужчине, но со странной бережной ноткой в голосе:

— Советую вам подумать дважды, мистер Риарден.

— Я думал о вас больше, чем могу признаться. И не нашел ответа.

— Попробую намекнуть: если все, что я говорил, правда, кто в этом зале самый большой преступник?

— Полагаю, Джеймс Таггерт?

— Нет, мистер Риарден, не Джеймс Таггерт. Но вы сами можете определить преступление и вычислить преступника.

— Несколько лет назад я сказал бы, что это вы. Я и сейчас думаю, что должен так ответить. Но я почти согласен с той глупой женщиной, заметившей вам: все во мне говорит о том, что ты преступник, и все же я не могу в это поверить.

— Вы совершаете ту же ошибку, что и глупая женщина, мистер Риарден, только в более благородной форме.

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду не только ваше мнение обо мне. Та женщина и все ей подобные избегают мыслей о добре. Вы же отгоняете от себя мысли, которые считаете злом. Они так поступают потому, что хотят избежать усилий. Вы — потому что не позволяете себе принимать одолжения. Они любой ценой потакают всем своим эмоциям. Вы при­носите их в жертву при первой возможности. Они ничего не хотят терпеть. Вы готовы вытерпеть все. Они уходят от ответственности. Вы принимаете ее на себя. Но разве вы не видите, по сути, ошибка одна и та же? Каждый ваш отказ признать реальность приведет к ужасным последствиям. Нет плохих мыслей, кроме одной: отказа от мыслей. Не пренебрегайте своими желаниями, мистер Риарден. Не приносите их в жертву. Изучайте их причины. Существует предел тому, что вы в состоянии вынести.

— Как вы узнали это обо мне?

— Однажды я совершал те же ошибки. Но это продолжалось не­долго.

— Я пожелал бы себе того же... — начал Риарден, но тут же обор­вал себя.

Франсиско улыбнулся.

— Боитесь пожелать, мистер Риарден?

— Я желач бы позволить себе любить тебя так сильно, как только могу.

— Я... — Франсиско умолк, Риарден заметил в его взгляде чувство, которое не мог объяснить, но не сомневался в том, что это боль. Он

101

впервые видел, чтобы Франсиско колебался. — Мистер Риарден, вы владеете акциями «ДАнкония Коппер»?

— Нет, — растерянно ответил Риарден.

— Придет день, и вы узнаете, какую измену я совершаю прямо сейчас, но... Не покупайте акции «Д’Анкония Коппер». Не имейте ни­каких дел с «ДАнкония Коппер».

— Почему?

— Когда вы узнаете все, вы поймете, есть ли на свете что-то или кто-то, имеющие для меня значение, и... и как много оно... он... или она для меня значит.

Риарден нахмурился, он что-то припоминал.

— Я не стану работать с вашей компанией. Разве вы не назвали их людьми двойных стандартов? Разве не вы —те грабители, которые разбогатели прямо сейчас, благодаря директивам?

Необъяснимым образом его слова не оскорбили Франсиско, на его лицо вернулось выражение уверенности.

— Вы думаете, что это я выторговал эти директивы у плановиков - грабителей?

— Если не вы, то кто это сделал?

— Мои попутчики.

— Без вашего согласия?

— Без моего ведома.

— Мне стыдно признаться, как сильно я хочу вам верить, но сей­час это невозможно доказать.

— Разве? Я докажу вам это в ближайшие пятнадцать минут.

— Каким образом? Факт остается фактом, благодаря директивам вы получили прибыли больше всех.

— Это верно. Я получил прибыли больше, чем мистер Моуч и его банда могли вообразить. После стольких лет работы они дали мне тот шанс, который был мне необходим.

— Вы похваляетесь?

— Вот именно! — Риарден не верил своим глазам, но взгляд Фран­сиско блистал, это был не взгляд праздного гуляки, а взгляд человека действия. — Мистер Риарден, вы знаете, где большинство этих новых аристократов хранят свои тайные деньги? Вы знаете, куда эти стер­вятники «равной доли» инвестировали большую часть своих прибы­лей от твоего металла?

— Нет, но...

— В акции «ДАнкония Коппер». Безопасно, за пределами стра­ны. «ДАнкония Коппер»— старая, непоколебимая компания, на­столько богатая, что выдержит еще три столетия мародерства. Ею управляет плейбой-декадент, которому на все наплевать, который

позволяет использовать свою собственность любым понравив­шимся им способом и продолжает делать для них деньги — авто­матически, как делали его предки. Что может быть лучше для ма­родеров, мистер Риарден? Вот только одну-единственную мелочь они упустили.

Риарден пристально смотрел на него:

— К чему вы ведете?

Франсиско неожиданно расхохотался:

— Бедные спекулянты риарден-металлом! Вы же не хотели, что­бы они потеряли деньги, которые вы для них сделали, мистер Ри­арден? Но бывают несчастные случаи, знаете, как говорят: чело­век— всего лишь игрушка в руках природы. Например, случится пожар в рудных доках Вальпараисо завтра утром, пожар, который разрушит ихдо основания вместе с половиной портовых построек. Который теперь час, мистер Риарден? Ох, кажется, я перепутал время. Завтра, после полудня, случится подвижка породы в шах­тах «Д’Анкония Коппер» в Орано — жертв нет, потерь нет, за исклю­чением самих шахт. Обнаружится, что шахты были обречены, так как месяцами эксплуатировались неправильно, дай чего еще ожи­дать от руководителя-плейбоя? Огромные запасы меди будут по­хоронены под многотонными завалами горных пород, откуда «Д’Анкония Коппер» не сможет их достать в ближайшие года три. А народное государство вообще никогда их не достанет. Когда де­ржатели акций станут разбираться в произошедшем, они обнару­жат, что копи в Кампосе, в Сан-Феликсе, в Лас-Харасе эксплуати­ровались по точно такой же схеме и придут в негодность всего через год, просто плейбой подделал бухгалтерские книги и скрыл это от газетчиков. Сказать вам, что они обнаружат в литейном производстве «Д’Анкония Коппер»? Или узнают о флотилии, пере­возившей металл? Но все эти открытия не принесут держателям акций добра, потому что акции «Д’Анкония Коппер» рухнут завтра утром, взорвутся, как электрическая лампочка, брошенная в бе­тонную стену, рухнут, как скоростной лифт, разбрызгав ошметки попутчиков по стенам шахты!

Победные ноты в голосе Франсиско заглушил настоящий грохот: Риарден расхохотался.

Риарден не помнил, как долго это продолжалось: он будто пере­несся в другую реальность, а второй приступ вернул его обратно. Когда он опомнился, словно придя в себя от действия наркотика, у не­го осталось единственное чувство — чувство полной свободы, никог­да не испытанное им прежде. «Совсем как во время пожара на нефтя­ных приисках Уайэтта», — подумал он.

103

Оказывается, он отшатнулся от Франсиско, который пристально смотрел на него, и уже довольно давно.

— Нет плохих мыслей, мистер Риарден, кроме отказа от мыслей.

— Нет, — Риарден почти шептал, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не закричать, — если это — ключ к вам, не ждите, что я буду аплоди­ровать... у вас не хватило сил, чтобы бороться с ними... вы выбрали самый легкий и самый порочный путь... предумышленное разруше­ние. .. разрушение того, что вы не создавали и с чем не можете состя­заться...

— Об этом вы не прочтете в завтрашних газетах. Не было никако­го предумышленного разрушения. Все произошло вследствие баналь­ной, объяснимой, доказанной некомлетенции. За некомпетенцию сейчас не наказывают, не так ли? Парни в Буэнос-Айресе и ребята в Сантьяго, возможно, захотят выдать мне субсидию в качестве уте­шения и вознаграждения. Все-таки остался приличный кусок компа­нии «Д’Анкония Коппер», хоть большая ее часть отправилась к праот­цам. Никто не скажет, что я сделал это намеренно. А вы можете думать все, что пожелаете.

— Я думаю, что вы — самый большой преступник в этом зале, — спокойно и устало ответил Риарден. Даже его гнев испарился, он не чувствовал ничего, кроме опустошения, ставшего следствием гибели большой надежды. — Я думаю, что вы даже хуже, чем я мог предпо­лагать...

Франсиско посмотрел на него со странной безоблачной полуулыб­кой, с безмятежностью победы над болью и ничего не ответил.

Их молчание позволило услышать голоса двоих мужчин, стоявших в нескольких шагах, и они повернулись, чтобы посмотреть на гово­ривших.

Приземистый пожилой мужчина явно относился к типу добро­совестных бизнесменов. Его официальный костюм хорошего ка­чества, пошитый лет двадцать назад, вышел из моды и слегка по­зеленел по швам, хоть и нечасто его приходилось надевать. Запонки на сорочке были слишком крупные, но их размер явно говорил о том, что эти затейливые произведения ручного труда — часть наследства; сделанные в давние времена, они перешли к ны­нешнему владельцу от предков, вместе с бизнесом. Его лицо в на­ши дни выдавало честного человека: на нем читалось смущение. Он смотрел на своего компаньона, добросовестно и безнадежно пытаясь понять.

Его лоснящийся собеседник, помоложе и погрузнее, с выпяченной грудью и торчащими щетинками усиков, говорил с ним покровитель­ственным тоном со скучающим видом:

— Ну, не знаю. Вы все жалуетесь на растущие цены, сейчас это стало общим местом, обычный скулеж людей, чьи прибыли немного снизились. Я не знаю, посмотрим, нужно подумать, разрешим мы вам получить немного прибыли или не разрешим.

Риарден глянул на Франсиско и увидел лицо, сломавшее его пред­ставление о том, что может сделать с человеком сильное чувство: более безжалостного выражения он не встречал никогда в жизни. Он всегда считал себя жестоким, но не знал, что ему далеко до этого свирепого, неумолимого человека, мертвого для всех чувств, кроме справедливости. Неважно, что еще наполняет этого человека, поду­мал Риарден, тот, кто способен переживать подобное, уже гигант.

Наваждение длилось всего мгновение. Лицо Франсиско стало бес­страстным, голос — спокойным:

— Я передумал, мистер Риарден. Я рад, что вы пришли на эту ве­черинку. Я хочу, чтобы вы это видели.

И неожиданно повысив голос, Франсиско игривым, распущенным колким тоном абсолютно безответственного человека сказал:

— Не могли бы вы ссудить мне денег, мистер Риарден? Я попал в весьма затруднительное положение. Мне необходимо раздобыть капиталец, прямо сейчас, пока не открылась биржа, потому что ина­че я...

Ему не пришлось продолжать, потому что тот самый толстячок с щетинкой усиков уже вцепился в его руку.

Риарден не мог поверить, что человек способен в мгновение ока измениться в объемах, но он ясно видел, что толстячок уменьшился и в весе, и в объеме, его формы съежились, словно из него выпустили воздух, и тот. кто только что был высокомерным деспотом, внезапно превратился в жалкий кусок отбросов.

— Что... что-то случилось, сеньор д’Анкония? Я имею в виду... на бирже?

Франсиско испуганно приложил к губам указательный палец.

— Тише, — прошептал он. — Ради бога, тише!

Толстячок задрожал.

— Что-нибудь... не так?

— У вас случайно нет акций «,Д'Анкония Коппер»?

Толстячок в ответ только кивнул, не в силах вымолвить ни слова.

— О господи, дело плохо! Хорошо, слушайте, я скажу вам, если вы дадите честное слово, что никому не расскажете. Вы же не хотите поднять панику.

— Честное слово... — пролепетал толстячок.

— Вам лучше всего как можно скорее бежать к вашему брокеру и продавать как можно быстрее, потому что у «ДАнкония Коппер»

105

дела идут не слишком хорошо, я пытаюсь достать деньги, но коли не сумею их добыть, вам повезет, если завтра утром вы сможете получить по десять центов на доллар... Ох, я и забыл, что вы не смо­жете связаться со своим брокером раньше завтрашнего утра, это ужасно, но...

Толстячок бежал по залу, расталкивая всех на своем пути, как тор­педа, выпущенная в толпу.

— Смотрите, — горько произнес Франсиско, повернувшись к Ри - ардену.

Человечек пропал в толпе, исчез из виду, нельзя было понять, про­дал ли он кому-нибудь свой секрет или оказался достаточно ковар­ным, чтобы сторговаться с теми двумя, которые оказывали ему про­текцию, но по пути его следования стали заметны очаги возбуждения. Внезапные трещины раскололи толпу, словно лед, потом трещины стали разветвляться, как на стене, готовой рухнуть, островки пустоты стали расти, подчиняясь неумолимому дуновению страха.

Послышались внезапно оборвавшиеся крики, неожиданные пау­зы, потом звуки другого рода: нарастающий гул истерически повто­ряемых вопросов, ненатуральный шепоток, женский вскрик, несколь­ко быстрых натужных смешков тех, кто еще пытался притвориться, что ничего не случилось.

В коловращении толпы образовались застойные пятна, как будто распространяющиеся участки паралича. Повисла неестественная ти­шина, словно умолкло рокотание мотора, потом возникло неистовое, дерганое, бесцельное, неуправляемое движение камней, скатываю­щихся с горы под действием слепой силы гравитации. Люди бегали, бросались к телефону, кидались друг к другу, наудачу вцепляясь в ок­ружающих или отталкивая их. Самые могущественные люди страны, неподотчетные никакой власти, державшие в своих руках всё пропи­тание и все удовольствия ее граждан, подхваченные паникой, пре­вратились в поток валунов, посыпавшихся вниз, когда сломалась несущая опора.

Джеймс Таггерт, с лицом, непристойно выражавшим все те эмо­ции, которые людей столетиями учили скрывать, подбежал к Фран­сиско и прокричал:

— Это правда?

— Джеймс, — улыбаясь, ответил Франсиско, — что случилось? Почему ты так расстроен? В деньгах коренится всё мировое зло, а я просто устал быть его носителем.

Таггерт бросился к главному выходу, крича что-то Оррену Бойлю. Бойль кивнул и продолжал кивать с готовностью и безропотностью бестолкового слуги, а потом бросился бежать в противоположном

106

направлении. Черрил в фате, сверкающей как хрустальное облако, догнала Таггерта в дверях:

— Джим, что случилось?

Таггерт оттолкнул ее прочь и убежал; она упала на Пола Ларкина. Недвижными, как колонны, остались только трое, их взгляды рас­секли пространство зала поверх хаоса: Дагни не отрывала взгляда от Франсиско, а Франсиско и Риарден смотрели друг на друга.