то не было реально, так ведь? — произнес мистер Томпсон. Когда смолк голос Голта, все молча застыли, глядя на прием­ник, словно в ожидании. Но теперь это была просто деревянная ко­робка с несколькими ручками и кружком ткани поверх утихшего динамика.

— Мы вроде бы это слышали, — произнес Тинки Холлоуэй.

— Мы ничего не могли поделать, — сказал Чик Моррисон. Мистер Томпсон сидел на тумбочке. Бледное продолговатое пятно на уровне его локтя было лицом Уэсли Моуча, расположившегося на полу. Далеко позади них, словно островок в полутьме студии, деко­рация гостиной, подготовленная для их передачи, стояла пустой, ярко освещенной, полукруг пустых кресел под проводами выключенных микрофонов заливал свет прожекторов, которые никто не потрудил­ся выключить.

Взгляд мистера Томпсона блуждал от лица к лицу, словно в поиске каких-то особых вибраций, известных только ему одному. Остальные старались делать это украдкой, каждый пытался поймать взгляд дру­гих, не давая, однако, им поймать своего.

— Выпустите меня отсюда! — закричал один из молодых помощ­ников, внезапно и ни к кому не обращаясь.

— Оставайся на месте! — рявкнул мистер Томпсон.

Звук собственного приказа и икание-стон застывшего где-то в темноте человека словно бы помогли ему вновь обрести привычное восприятие реальности. Голова его чуть поднялась.

— Кто позволил этому слу... — начал было мистер Томпсон повы­шающимся голосом, но умолк; вибрации, которые он уловил, пред­ставляли собой опасную панику загнанных в угол людей.

— Что скажете о случившемся? — спросил вместо этого он. Отве­та не последовало.

— Ну? — он подождал. — Ну скажите же что-то, кто-нибудь!

— Мы не должны верить этому, правда? — воскликнул Джеймс Таггерт, чуть ли не угрожающе приблизив лицо к мистеру Томпсо­ну. — Правда?

Лицо Таггерта исказилось; черты лица казались бесформенными: между носом и ртом образовались усики из капелек пота.

— Потише, — неуверенно проговорил мистер Томпсон, чуть от­странясь.

— Мы не должны верить этому! — в категоричном, настойчивом голосе Таггерта звучало усилие оставаться в некоем трансе. — Рань­ше этого никто не говорил! Сказал всего один человек! Мы не долж­ны этому верить!

— Успокойся, — сказал мистер Томпсон.

— Почему он так уверен в своей правоте? Кто он такой, чтобы идти против всего мира, против того, что говорилось веками? Кто он такой, чтобы знать? Никто не может быть уверен! Никто не может знать, что правильно! Не существует ничего правильного!

— Заткнись! — приказал мистер Томпсон. — Что ты хочешь...

Его заставил умолкнуть гром военного марша, внезапно раз­давшийся из приемника, марша, прерванного три часа назад и звучавшего знакомыми визгами студийного магнитофона. Все были ошеломлены, им потребовалось несколько секунд, чтобы это осознать, а тем временем бодрые, мерные аккорды раскаты­вались в тишине, звучали они возмутительно-неуместно, словно веселье сумасшедшего. Режиссер программы слепо руководство­вался абсолютом, что эфирное время должно быть постоянно за­полненным.

— Скажите, пусть выключат! — завопил Уэсли Моуч. — Из-за му­зыки люди сочтут, что мы разрешили эту речь!

— Проклятый дурак! — крикнул мистер Томпсон. — По-твоему, лучше пусть думают, что не разрешали?

Моуч замер и обратил к мистеру Томпсону признательный взгляд, как дилетант смотрит на мастера.

— Вещание продолжать! —распорядился мистер Томпсон. —Ска­жите, пусть запускают намеченные на это время программы! Ника­ких специальных объявлений, никаких объяснений! Пусть продол­жают как ни в чем не бывало!

С полдюжины морриооновских укрепителей духа поспешили к телефонам.

— Комментаторам не давать слова! Сообщите это всем радио­станциям в стране! Пусть люди ломают головы! Не давайте им подумать, что мы обеспокоены! Не давайте подумать, что это важно!

427

— Нет! — завопил Юджин Лоусон. — Нет, нет, нет! Нельзя со­здавать впечатление, что мы одобрили эту речь! Ужасно, ужасно, ужасно!

Лоусон не плакал, но в голосе его звучала постыдная нотка всхли­пывающего в беспомощной ярости взрослого человека.

— Кто сказал что-то об одобрении? — резко спросил мистер Томпсон.

— Это ужасно! Аморально! Эгоистично, бессердечно, безжалост­но! Таких вредных речей еще не бывало! Она... она заставит людей требовать счастья!

— Это всего лишь речь, — не особенно твердо произнес мистер Томпсон.

— Мне кажется, — начал было Чик Моррисон неуверенно-обна­деживающим тоном, — что люди благородной духовной природы, вы понимаете, о ком я, люди... ну... ну, мистической интуипии... — он сделал паузу, словно в ожидании удара, но никто не шевельнулся, поэтому он твердо повторил: — ... да, мистической интуиции не под­дадутся на эту речь. В конце концов логика — это еще не все.

— Рабочие на нее не поддадутся, — сказал Тинки Холлоуэй чуть более обнадеживающе. — Он не говорил как друг трудящихся.

— Женщины не поддадутся на нее, — сказала Мамочка Чалмерс.

— На ученых можете положиться, — сказал доктор Саймон Прит­четт. Присутствующие подались вперед, при этом всех внезапно ох­ватило желание говорить, словно они нашли тему, которую можно обсуждать с уверенностью. — Ученые не так глупы, чтобы верить в разум. Он не друг ученых.

— Он не друг никому, — сказал Уэсли Моуч, обретший при вне­запном осознании чуточку уверенности, — разве что крупным биз­несменам.

— Нет! — крикнул в ужасе мистер Моуэн. — Нет! Не обвиняйте нас! Не говорите этого! Я не позволю!

— Не говорить чего?

— Что... что... кто-то друг бизнесменам!

— Давайте не поднимать шума из-за этой речи, — сказал доктор Флойд Феррис. — Она была слишком интеллектуальной. Чересчур интеллектуальной особой для простых людей. Она не произведет впечатления. Люди слишком глупы, чтобы ее понять.

— Да, — произнес с надеждой в голосе Моуч, — это так.

— Во-первых, — заговорил, ободрясь, доктор Феррис, — люди не умеют думать. Во-вторых, не хотят.

— В-третьих, — сказал Фред Киннан, — они не хотят голодать. И что вы предлагаете с этим делать?

Казалось, он задал тот вопрос, который все предыдущие высказы­вания должны были предотвратить. Никто не ответил ему, но все чуть втянули головы в плечи и придвинулись друг к другу, словно под дав­лением пустого пространства студии. Военный марш гремел в тиши­не с непоколебимой веселостью усмехающегося черепа.

— Выключите его! — заорал мистер Томпсон, указав на прием­ник. — Выключите эту чертову штуку!

Кто-то повиновался. Но внезапная тишина была еще хуже.

— Ну? — сказал, наконец, мистер Томпсон, неохотно взглянув на Фреда Киннана. — Что нам следует делать, как вы считаете?

— Кто, я? — со смешком переспросил Киннан. — Не я заправляю этими делами.

Мистер Томпсон стукнул кулаком по колену.

— Скажите что-нибудь, — приказал он, но увидев, что Киннан отвернулся, добавил: — Кто-нибудь!

Добровольцев не нашлось.

— Что нам делать? — крикнул он, понимая, что тот, кто ответит, потом придет к власти. — Что делать? Может сказать кто-нибудь, что делать?

— Могу я!

Это был женский голос, но звучал он так, как тот, который они слышали по радио. Все повернулись к Дагни прежде, чем она успела выйти из темноты. Когда вышла, ее лицо испугало их, потому что в нем не было страха.

— Могу я, — сказала она, обращаясь к мистеру Томпсону. — Вы должны сдаться.

— Сдаться? — тупо повторил он.

— Ваша песенка спета. Неужели неясно? Что вам еще нужно после того, что вы слышали? Сдайтесь и уйдите с дороги. Предоставьте лю­дям свободу существовать. — Мистер Томпсон смотрел на нее, не шевелясь и не возражая. — Вы еще живы, вы еще пользуетесь чело­веческой речью, вы просите ответов, вы полагаетесь на разум, все еще полагаетесь, черт возьми! Вы способны понимать. Не может быть, чтобы вы не поняли. Теперь вы не можете делать вид, будто на что-то надеетесь, вам нечего хотеть, получать, захватывать или до­стигать. Сдайтесь и уходите.

Они слушали напряженно, но будто не слыша слов, будто слепо тя­нулись к достоинству, которым среди них обладала только она: досто­инству быть живой. В гневной напористости ее голоса слышался тор­жествующий смех, голова была высоко поднята, глаза словно бы видели какое-то зрелище в невероятной дали, светлое пятно на ее лбу казалось отражением не студийного прожектора, а восходящего солнца.

429

— Вам хочется жить, не так ли? Уходите с дороги, если хотите иметь такую возможность. Пусть на смену вам придут другие. Он знает, что делать. Вы нет. Он способен создать условия для выжива­ния человечества. Вы нет.

— Не слушайте ее!

Это был такой дикий крик ненависти, что все отпрянули от докто­ра Роберта Стэддера, словно он озвучил то, в чем они не смели при­знаться. Лицо его выглядело так, как выглядели их лица в спаситель­ной темноте, чего они очень боялись.

— Не слушайте ее! — крикнул он, избегая ее краткого, прямого взгляда, удивленного в начале и погребального в конце. — Речь идет о вашей или его жизни!

— Успокойтесь, профессор, — сказал мистер Томпсон, резко от­махнувшись от него. Он смотрел на Дагни так, словно в его мозгу какая-то мысль силилась обрести форму.

— Вы все знаете правду, — продолжала она, — знаю и я, и каж­дый, кто слышал Джона Голта! Чего еще ждете? Доказательства? Он дал его вам. Фактов? Они вокруг вас. Сколько еще трупов собираетесь нагромоздить до того, как откажетесь от всего: от оружия, власти, контроля и своего жалкого альтруистического кредо? Откажитесь, если хотите жить. Откажитесь, если еще способны хотеть, чтобы люди на земле оставались живыми!

— Это же измена! — крикнул Юджин Лоусон. — То, что она гово­рит, — сущая измена!

— Ну-ну, — сказал мистер Томпсон. — Не надо бросаться в край­ности.

— Что? — переспросил Тинки Холлоуэй.

— Но... но разве это не возмутительно? — обратился с вопросом Чик Моррисон.

— Уж не соглашаетесь ли вы с ней? — спросил Уэсли Моуч.

— Разве кто-то говорил о согласии? — произнес мистер Томпсон с удивительным спокойствием. — Не забегай вперед. Ничего плохого нет в том, чтобы выслушать любые доводы, верно?

— Такие доводы? — Уэсли Моуч ткнул пальцем в сторону Дагни.

— Любые, — спокойно ответил мистер Томпсон. — Нельзя быть нетерпимыми.

— Но это измена, пагубное влияние, вероломство, эгоизм и про­паганда большого бизнеса!

— О, не знаю, — возразил мистер Томпсон. — Нам нужно быть непредубежденными. Нужно рассматривать все точки зрения. Воз­можно, в том, что она говорит, что-то есть. Джон Голт знает, что де­лать. Нужно быть гибкими.

— Вы хотите сказать, что готовы уйти? — воскликнул Моуч.

— Не спеши с выводами, — гневно бросил ему в ответ мистер Том­псон. — Чего я не могу терпеть, так это людей, спешащих с выводами. И еще интеллектуалов в башне из слоновой кости, которые держатся за какую-то любимую теорию и понятия не имеют о практической реальности. В такое время, как наше, прежде всего нужно быть тер­пимыми.

Он увидел недоуменное выражение на лице Дагни и лицах осталь­ных, правда, недоумевали они по разным причинам. Мистер Томпсон встал, улыбнулся и обратился к Дагни:

— Спасибо, мисс Таггерт. Спасибо, что высказали свое мнение. Хочу, чтобы вы знали — мне можно доверять, говорить со мной мож­но с полной откровенностью. Мы вам не враги, мисс Таггерт. Не об­ращайте внимания на ребят, они расстроены, но встанут на реальную почву. Мы не враги ни вам, ни стране. Само собой, мы совершали ошибки, мы всего-навсего люди, но мы старались сделать все возмож­ное для народа, то есть для всех, в эти трудные времена. Мы не можем выносить скоропалительные суждения и поспешно принимать важ­ные решения, так ведь? Мы должны все обдумать, обсудить, тщатель­но взвесить. Я только хочу, чтобы вы имели в виду — мы никому не враги. Вы понимаете это, не так ли?

— Я сказала все, что хотела сказать, — ответила Дагни, отворачи­ваясь, не имея ни ключа к смыслу слов мистера Томпсона, ни сил, чтобы попытаться найти его. Она повернулась к Эдди Уиллерсу, смот­ревшему на окружающих так негодующе, что он казался парализо­ванным, словно разум его восклицал: «Это зло!» и не мог перейти к другой мысли. Дагни указала ему подбородком на дверь; он покорно пошел за ней следом.

Доктор Роберт Стэдлер подождал, пока дверь за ними закроется, потом повернулся к мистеру Томпсону:

— Проклятый дурак! Вы отдаете себе отчет, с чем играете? Вам непонятно, что это вопрос жизни или смерти? Либо вы, либо он?

Легкая дрожь, пробежавшая по губам мистера Томпсона, пред­ставляла собой презрительную улыбку.

— Странное поведение для профессора. Не думал, что профессора могут обезуметь.

— Не понимаете? Не видите, что либо один из вас, либо другой?

— И что, по-вашему, нужно мне сделать?

— Вы должны убить его.

Доктор Стэдлер не выкрикнул это, а произнес ровным, холодным, неожиданно совершенно трезвым голосом, ответом всей студии яви­лась минута мертвого молчания.

— Вы должны найти Голта, — заговорил доктор Стэдлер, голос его снова стал громким, бодрым. — Не успокаиваться, пока не найдете его и не уничтожите! Если он будет жив, то уничтожит всех нас! Либо мы, либо он!

— И как мне его найти? — неторопливо, сдержанно спросил мис­тер Томпсон.

— Я... я могу сказать вам. Следите за этой Таггерт. Поручите сво­им людям следить за каждым ее шагом. Рано или поздно она приведет вас к нему.

— Откуда вы это знаете?

— Разве неясно? Разве она давным-давно не покинула вас не по чистой случайности? Неужели у вас не хватает ума понять, что она — одна из таких, как он?

Стэдлер не уточнил, каких.

—Да, —задумчиво произнес мистер Томпсон, —да, это верно, — и с довольной улыбкой вскинул голову: — В словах профессора есть смысл. Организуй слежку за мисс Таггерт, — приказал он, щелкнув пальцами, Уэсли Моучу. Пусть следят за ней днем и ночью. Мы долж­ны найти Голта.

— Слушаюсь, сэр, — тупо ответил Моуч.

— А когда найдете, — сдавленно спросил доктор Стэдлер, — убь­ете его?

— Убить, чертов болван? Он нам нужен! — выкрикнул мистер Томпсон.

Моуч ждал, но никто не осмеливался задать вопрос, который вер­телся у всех на языке, поэтому он сдавленно пробормотал:

— Я не понимаю вас, мистер Томпсон.

— Ну, теоретики-интеллектуалы! —с раздражением произнес мис­тер Томпсон. —Чему вы все удивляетесь? Все очень просто. Кем бы Голт ни был, он — человек действия. Притом у него есть группа давления: он собрал всех людей разума. Он знает, что делать. Мы найдем его, и он скажет нам. Заставит механизм работать. Вытащит нас из дыры.

— Нас, мистер Томпсон?

— Конечно. Оставьте свои теории. Мы заключим с ним сделку.

— С ним?

— Конечно. Придется пойти на компромисс, сделать кое-какие уступки большому бизнесу, ребятам из соцобеспечения это не понра­вится, ну и черт с ним! Вы знаете иной выход?

— Но его идеи...

— Кого они волнуют?

— Мистер Томпсон, — выдавил их себя Моуч, — я... я боюсь, он из тех, кто не идет на сделки.

— Таких не существует, — констатировал мистер Томпсон.

На улице возле радиостанции холодный ветер с грохотом сотрясал сломанные вывески над витринами брошенных магазинов. Город казался необычайно спокойным. Далекий шум уличного движения звучал тише, чем обычно, шум ветра от этого казался громче. Пустые тротуары уходили в темноту; несколько небольших групп людей сто­яли, перешептываясь, под редкими фонарями.

Эдди Уиллерс молчал, пока они не отошли за много кварталов от радиостанции. Он внезапно остановился на безлюдной площади, где из общественных громкоговорителей, которые никто не подумал вы­ключить, звучала передача семейной комедии — муж с женой спори­ли пронзительными голосами о девушках, с которыми встречается сын, — оглашая пустое вымощенное пространство, окруженное фа­садами темных домов. За площадью над домами в двадцать пять эта­жей — в городе был такой предел этажности — светился вертикально протянувшимися точками огней небоскреб Таггертов.

Эдди остановился и указал на него дрожащим пальцем.

— Дагни! — воскликнул он, потом невольно понизил голос. — Дагни,— прошептал он,— я его знаю. Он... он работает там... там... — Эдди продолжал с невероятной беспомощностью указывать на небоскреб. — Он работает в «Таггарт Трансконтанентал»...

— Знаю, — ответила она безжизненным, монотонным голосом.

— Путевым обходчиком... Простым обходчиком...

— Знаю.

— Я общался с ним... общался несколько лет... в столовой терми­нала... Он задавал вопросы... всевозможные вопросы о железной дороге, и я... Господи, Дагни! Защищал я железную дорогу или помо­гал уничтожить ее?

— И то и другое. Ни то, ни другое. Теперь это уже неважно.

— Я готов был дать голову на отсечение, что он любит железную дорогу!

— Любит.

— Но уничтожил ее.

-Да.

Дагни подняла воротник пальто и пошла дальше навстречу ветру.

— Я общался с ним, — опять заговорил Эдди некоторое время спустя. — Его лицо... не похоже на лица друг их, оно... по нему видно, что он очень многое понимает... я бывал рад всякий раз, видя его там, в столовой... я просто общался с ним... вряд ли отдавал себе от­чет, что он расспрашивает меня... но он задавал очень много вопро­сов о железной дороге и... и о тебе.

— Спрашивал он когда-нибудь, как я выгляжу, когда сплю?

433

— Да... Да, спрашивал... я как-то застал тебя спящей в кабинете, и когда упомянул об этом, он...

Эдди внезапно умолк, словно о чем-то догадался.

Дагни повернулась к нему в свете уличного фонаря, приподняла лицо и молча держала его на полном свету, словно в ответ и в под­тверждение мысли Уиллерса.

Эдди закрыл глаза.

— О господи, Дагни! — прошептал он.

Они молча пошли дальше.

— Он уже ушел, так ведь? — спросил Эдди. — С Терминала Таггертов?

— Эдди, — заговорила Дагни внезапно суровым голосом, — если тебе дорога его жизнь, никогда не задавай этого вопроса. Ты не хо­чешь, чтобы они нашли его, так ведь? Не давай им никаких наводок. Не заикайся никому о том, что знаешь его. Не пытайся выяснить, ра­ботает ли он еще на Терминале.

— Ты хочешь сказать, что он по-прежнему там?

— Не знаю. Знаю только, что может быть.

— Сейчас?

— Да.

— Все еще?

— Да. Помалкивай об этом, если не хочешь его уничтожить.

— Я думаю, он ушел. И не вернется. Я не видел его с тех пор... с тех...

— С каких? — резко спросила Дагни.

— С конца мая, с того вечера, как ты уехала в Юту, помнишь? — Эдди сделал паузу, вспомнив ту встречу и полностью поняв ее значе­ние. И с усилием сказал: — Я видел его в тот вечер. Потом уже нет... я ждал его в столовой... Он больше не появлялся.

— Думаю, он больше не покажется тебе на глаза. Только не ищи его. Не наводи справок.

— Странное дело. Я даже не знаю, какой фамилией он пользовал­ся. Джонни...

— Джон Голт, — продолжила за него Дагни с легким, невеселым смешком. — Не заглядывай в платежную ведомость Терминала. Его фамилия все еще есть там.

— Вот как? Все эти годы?

— Двенадцать лет. Вот так.

Минуту спустя Эдди сказал:

— Это ничего не доказывает, я знаю. В отделе кадров после Дирек­тивы 10-289 из платежной ведомости не убирают никаких фамилий. Если человек увольняется, они предпочитают давать его фамилию

и работу своему голодающему другу, а не сообщать об этом в Объеди­ненный комитет.

— Не расспрашивай ни кадровиков, ни кого бы то ни было. Не привлекай внимания к его имени. Если ты или я станем наводить справки о нем, кое-кто может заинтересоваться. Не ищи его. Не делай никаких шагов в этом направлении. И если случайно увидишь его, держись так, будто он тебе незнаком.

Эдди кивнул. Спустя некоторое время произнес негромким, сдав­ленным голосом:

— Я не выдал бы его даже ради спасения железной дороги.

— Эдди...

— Что?

— Если когда-нибудь увидишь его, скажи мне.

Он кивнул.

Когда они прошли два квартала, Эдди негромко спросил:

— Ты собираешься в один прекрасный день бросить все и исчез­нуть, правда?

— Почему ты спрашиваешь?

Это было чуть ли не воплем:

— Правда?

Дагни ответила не сразу; когда заговорила, нотка отчаяния в ее голосе звучала лишь сдержанной монотонностью:

— Эдди, если я уйду, что станет с поездами Таггертов?

— Через неделю никаких поездов Таггертов не будет. Может, даже меньше, чем через неделю.

— Через десять дней не будет правительства грабителей. Потом люди вроде Каффи Мейгса растащат наши последние рельсы и паро­возы. Стоит ли мне проигрывать эту битву, не повременив какой-то минуты? Как я могу позволить ей сгинуть — «Таггерт Трансконти - нентал», Эдди — сгинуть навсегда, если одно последнее усилие еще может сохранить ее? Если я держалась до сих пор, могу подержаться еще немного. Совсем немного. Я не помогаю грабителям. Им теперь ничто не может помочь.

— Что они собираются делать?

— Не знаю. Что они могут? Им конец.

— Думаю, что да.

— Разве гы не видел их? Эго жалкие, перепуг анные крысы, бегу­щие ради спасения жизни.

— Значит она что-нибудь для них?

— Что?

— Жизнь.

— Они все еще борются, так ведь? Но им конец, и они это знают.

435

—Разве они когда-нибудь действовали на основании того, что знают? — Теперь придется. Они сдадутся. Вскоре. А потом мы будем спа­сать то, что уцелело.

* * *

«Мистер Томпсон доводит до всеобщего сведения, —вещали офици­альные радиопередачи утром 23 ноября, — что причин для тревоги нет. Он призывает людей не делать никаких поспешных выводов. Мы долж­ны сохранять нашу дисциплину, нашу мораль, наше единство и наше чувство терпимости. Необычная передача, которую кое-кто из вас мог слышать по радио накануне вечером, было заставляющим думать вкла­дом в наш пул идей, касающихся мировых проблем. Мы должны трезво обдумать ее, избегав крайностей тотального осуждения или бездумного согласия. Нужно рассматривать ее как одну из точек зрения, из многих на нашем демократияеском форуме общественного мнения, который, как показал вчерашний вечер, открыт для всех. Истина, говорит мистер Томпсон, многогранна. Мы должны оставаться беспристрастными».

«Они молчат», — написал в виде резюме Чик Моррисон на доне­сении одного из полевых агентов, которые отправил с миссией, на­званной «Прощупывание пульса общества». «Они молчат», — повто­рил он на одном донесении, следом еще на одном, потом на другом. «Молчание, — писал он, беспокойно хмурясь, в донесении мистеру Томпсону. — Люди как будто бы молчат».

Пламени, которое взметнулось к небу в одну из зимних ночей и пожрало дом в штате Вайоминг, не видели люди в Канзасе, наблю­давшие трепещущее красное зарево на горизонте прерии. Его отбра­сывал огонь, пожиравший ферму, и это зарево не отражалось в окнах одной из пенсильванских улиц, где вьющиеся красные языки пред­ставляли собой отражения уничтожавших завод огней. На другое утро никто не упомянул, что эти пожары вспыхнули не случайно, и что все три владельца исчезли. Соседи наблюдали за ними без ком­ментариев и удивления. В разных уголках страны было обнаружено несколько брошенных домов: одни хозяева оставили запертыми, пус­тыми, с закрытыми ставнями, другие открытыми, все движимое иму­щество в них было разграблено. Но люди наблюдали за этим в мол­чании и тащились по сугробам неубранных улиц в предрассветных сумерках на работу чуть медленнее, чем обычно.

Потом, 27 ноября, на политическом митинге в Кливленде был избит оратор, и ему пришлось удирать по темным переулкам. Его молчаливые слушатели внезапно оживились, когда он выкрикнул, что причиной всех их бед была эгоистическая озабоченность своими бедами.

Утром 29 ноября рабочие обувной фабрики в Массачусетсе, придя на работу, были удивлены тем, что мастер опаздывает. Однако все разошлись по своим местам и принялись за обычную работу, пере­двигали рычаги, нажимали кнопки, отправляли кожу в автоматичес­кие режущие устройства, ставили ящики на ленту конвейера, удив­ляясь, что идет час за часом, а они не видят ни мастера, ни директора, ни генерального управляющего, ни президента компании. Только в полдень было обнаружено, что кабинеты управленцев пусты.

«Проклятые каннибалы!»— кричала какая-то женщина в пере­полненном кинотеатре, внезапно разразившаяся истерическими ры­даниями, и люди не выказали ни малейшего удивления, словно она кричала за всех них.

«Причин для тревоги нет, — вещали официальные радиопередачи 5 декабря. — Мистер Томпсон доводит до всеобщего сведения, что готов вести переговоры с Джоном Голтом с целью найти пути и спо­собы быстрого решения наших проблем. Мистер Томпсон призывает людей быть терпеливыми. Мы не должны беспокоиться, не должны сомневаться., не должны терять мужества».

Персонал одной больницы в Иллинойсе не выказал удивления, когда туда доставили человека, избитого старшим братом, который всю жизнь содержал его: младший раскричался на старшего, обвиняя его в эгоизме и алчности. Точно так же персонал одной из больниц Нью-Йорка вел себя, когда туда пришла женщина со сломанной че­люстью: ее ударил совершенно незнакомый человек, услышав, как она приказала пятилетнему сыну отдать свою лучшую игрушку со­седским детям.

Чик Моррисон попытался устроить разъездную агитационную кампанию, дабы укрепить дух страны речами о самопожертвовании и общем благе. Люди закидали выступающего камнями на одной из первых же остановок, и ему пришлось вернуться в Вашингтон.

Никто не называл их «выдающимися» или, назвав, делал паузу, чтобы полностью осмыслить это слово. Но каждый в своей общи­не, районе, конторе или на предприятии знал, кто те люди, кото­рые теперь не появлялись на работе или, появившись утром, мол­ча исчезали в поисках неведомых границ, чьи лица были более суровыми, чем у окружающих, а взгляды более прямыми, характе­ры более твердыми. Эти люди теперь исчезали один за другим во всех уголках страны. А она напоминала отпрыска царственного рода, изнуренного гемофилией, теряющего лучшую кровь из неза­живающей раны.

— Но мы готовы вести переговоры! — кричал мистер Томпсон своим помощникам, приказывая, чтобы по радио три раза в день пе-

437

редавалось специальное объявление: «Мы готовы вести переговоры! Он услышит! Он ответит!»

Специальным слушателям было приказано дежурить днем и но­чью у радиоприемников, настроенных на все известные частоты, ожидая ответа по неизвестному передатчику. Ответа не было.

На улицах городов становились все более заметными пустые, без­надежные, рассеянные лица, но никто не мог понять, что крылось в их выражении. Как одни спасали тела бегством в убежища незасе­ленных районов, так другие могли только спасать души бегством в убежище своего разума. И никто на свете не мог понять, служат ли пустые, равнодушные глаза ставнями, защищающими сокрытые со­кровища на дне шахт, которые больше не разрабатывают, или это просто зияющие отверстия той паразитической пустоты, которую никогда не заполнить.

—Я не знаю, что делать, — заявил заместитель директора нефте­перегонного завода, отказываясь принять должность своего исчез­нувшего начальника, и агенты Объединенного комитета не могли понять, лжет он или нет. Только уверенный тон его голоса, отсутс­твие извинения или стыда, заставили их задуматься, мятежник он или дурак. Навязывать ему должность и в том, и в другом случае было опасно.

«Дайте нам людей!» —это требование все настойчивее поступало в Объединенный комитет со всех концов охваченной безработицей страны, и ни просители, ни члены комитета не осмеливались добав­лять опасное слово, которое подразумевалось в этом требовании: «Дайте нам способных людей!» Люди годами ждали в очередях рабо­ты уборщиков, смазчиков, подсобников, помощников официанта; на должности администраторов, управляющих, директоров, инженеров не претендовал никто.

Взрывы нефтеперегонных заводов, катастрофы неисправных са­молетов, прорывы домен, крушения сталкивающихся поездов и слу­хи о пьяных оргиях в кабинетах вновь назначенных администраторов заставляли членов Объединенного комитета бояться людей, не хо­тевших занимать ответственные должности.

«Не отчаивайтесь! Не сдавайтесь! — вещали официальные радио­передачи 15 декабря и потом ежедневно. — Мы достигнем соглаше­ния с Джоном Голтом. Мы пригласим его возглавить нас. Он решит все наши проблемы. С ним дела пойдут на лад. Не сдавайтесь! Мы найдем Джона Голта!»

Претендентам на должности управленцев, потом мастеров, далее квалифицированных механиков и следом всем, кто постарается за­служить повышение, предлагались вознаграждения и почести: повы-

шение зарплат, премии, освобождение от налогов и орден, придуман­ный Уэсли Моучем, «Орден общественного благодетеля». Результатов это не принесло. Оборванные люди слушали эти предложения мате­риальных благ и отворачивались с летаргическим равнодушием, словно утратили концепцию «ценности». «Они, — думали со страхом “прощупыватели пульса общества”, — не хотят жить или не хотят жить в существующих условиях».

«Не отчаивайтесь! Не сдавайтесь! Джон Голт решит наши пробле­мы!»— вещали радиоголоса в официальных передачах, несшиеся сквозь тишину снегопада в тишину неотопленных домов.

— Не говорите людям, что мы его не нашли! — кричал мистер Томпсон своим помощникам. — Но, ради бога, скажите, чтобы обна­ружили его!

Отрядам подчиненных Чика Моррисона была поручена задача: распускать слухи. Одни говорили, что Джон Голт в Вашингтоне, со­вещается с государственными служащими, другие, что правительство даст пятьсот тысяч дол ларов в награду за сведения, которые помогут найти Джона Голта.

— Нет, никакой путеводной нити, — сказал Уэсли Моуч мистеру Томпсону, суммируя донесения специальных агентов, которых отпра­вили наводить справки по всей стране обо всех людях по имени Джон Голт. — Это жалкая публика. Есть Джон Голт — восьмидесятилетний профессор криминологии, есть ушедший на покой торговец фрукта­ми с женой и девятью детьми, есть путевой обходчик, работающий на одном месте двенадцать лет, и тому подобная шваль.

«Не отчаивайтесь! Мы найдем Джона Голта!» — вещали днем офи­циальные радиопередачи, но в ночные часы по секретному офици­альному распоряжению из коротковолновых передатчиков в про­странство несся призыв: «Обращаемся к Джону Голту!.. Обращаемся к Джону Голту!.. Вы слушаете, Джон Голт?.. Мы хотим провести пере­говоры. Хотим совещаться с вами. Сообщите, где можно вас найти... Слышите вы нас, Джон Голт?» Ответа не было.

Пачки обесцененных бумажных денег в карманах людей станови­лись все объемистей, но покупать на них можно было все меньше и меньше. В сентябре бушель пшеницы стоил одиннадцать долларов, ноябре — тридцать, в декабре — сто, и теперь цена его уже прибли­жалась к двумстам, а тем временем печатные станки государствен­ного казначейства вели гонку с голодом и проигрывали.

Когда рабочие одного из заводов в приступе отчаяния избили мас­тера и разбили станки, против них не предприняли никаких действий. Аресты были тщетными, тюрьмы — переполненными, полицейские подмигивали арестованным и позволяли бежать по пути в тюрьму,

439

люди автоматически действовали так, как того требовал настоящий момент, не думая о следующем. Когда толпы голодающих людей гро­мили склады на окраинах городов, ничего нельзя было поделать. Ни­чего нельзя было предпринять и тогда, когда карательные команды присоединялись к тем, кого они должны были наказывать.

«Вы слушаете, Джон Голт?.. Мы хотим провести переговоры. Мы готовы согласиться на ваши условия... Вы слушаете?»

Ходили слухи о крытых фургонах, ездящих по ночам заброшен­ными дорогами, о тайных поселениях, где жители были вооружены для защиты от нападений тех, кого они называли «индейцами», — всевозможных грабителей, будь то толпы бездомных или правитель­ственные агенты. Время от времени люди видели свет на далеком горизонте прерий, в холмах, на уступах гор, где никаких домов не существовало. Но солдаты отказывались выяснять, что там за источ­ники света.

На дверях брошенных домов, воротах рушащихся заводов, стенах правительственных зданий время от времени появлялись нарисован­ные мелом, краской, кровью символы доллара.

«Слышите вы нас, Джон Голт?.. Свяжитесь с нами. Назовите свои условия. Мы примем любые. Слышите вы нас?» Ответа не было.

Столб красноватого дыма, взметнувшийся к небу ночью 22 янва­ря, какое-то время стоял совершенно неподвижно, словно внушитель­ный обелиск, затем задвигался по небу, словно прожектор, передаю­щий какое-то зашифрованное сообщение, потом исчез так же внезапно, как появился. Это был коней предприятия «Риарден Стил», но местные жители не знали этого. Они узнали страшную новость только в последующие ночи, когда, проклиная завод за дым, запах, сажу и шум, вместо пульсирующего зарева жизни на знакомом гори­зонте увидели черную пустоту.

Завод национализировали как собственность дезертира. Первым обладателем звания «народный управляющий», назначенным управ­лять заводом, был невысокий, толстый человек из фракции Оррена Бойля, прихлебатель в сфере металлургической промышленности, который только следил за работниками, делая вид, будто руководит. Но кконцу месяца, после многочисленных столкновений с рабочими, многих случаев, когда он отвечал только, что ничего не может поде­лать, многих невыполненных заказов и требований по телефону от своих дружков, новоиспеченный управляющий попросил перевести его на другую должность.

Фракция Оррена Бойля распадалась, поскольку мистер Бойль содержался в санатории, где врач запретил ему всякие контакты с бизнесом и заставил его в виде трудотерапии плести корзины.

Второй «народный управляющий», назначенный на завод, прина­длежал к фракции Каффи Мейгса. Он носил кожаные гетры, смазы­вал волосы лосьоном, приезжай на работу с пистолетом в кобуре, рявкал, что дисциплина — его главная цель и что он ее добьется. Единственным понятным правилом дисциплины был запрет всяких вопросов.

После нескольких недель бурной деятельности страховых компа­ний, пожарных, карет «скорой помощи» из-за необъяснимой серии несчастных случаев «народный управляющий» однажды утром исчез, распродав темным дельцам из Европы и Латинской Америки почти все краны, конвейеры, запасы огнеупорного кирпича, аварийный электрогенератор и ковер из бывшего кабинета Риардена.

Никто не мог распутать клубок проблем в хаосе поел едуюхцих не­скольких дней. Вслух эти проблемы никогда не называли, стороны оставались непризнанными, но все знали, что кровавые столкновения между старыми и новыми рабочими не были доведены до такого не­истовства пустяковыми причинами, с которых они начались. Ни ох­ранники, ни полиция, ни национальная гвардия не могли поддержи­вать порядок в течение целого дня, и ни одна фракция не нашла кандидата, готового принять должность «народного управляющего».

Операции «Риарден Спит» 22 января были объявлены временно приостановленными.

Красноватый столб дыма в ту ночь поднялся благодаря шестиде­сятилетнему рабочему, поджегшему одну из построек и схваченно­му на месте преступления, когда он потрясенно смеялся, глядя на огонь.

— В отместку за Хэнка Риардена! — вызывающе крикнул он, по его потемневшему от доменного огня лицу катились слезы.

«Не давайте этому известию мучить его, — думала Дагни, лежа лицом на своем письменном столе, на газете, где краткая заметка сообщала о “временном” конце ‘ Риарден Стил”, — не давайте этому известию причинять ему боль... — перед глазами у нее стояло лицо Хэнка Риардена, наблюдающего, как на фоне неба движется кран с грузом зеленовато-голубых рельсов... — Не давайте этому извес­тию причинить ему боль, —это была ни к кому не обращенная моль­ба в ее сознании: — Не позволяйте ему услышать об этом, не позво­ляйте узнать...»

Потом она увидела лицо другого человека с твердо смотрящими зелеными глазами, говорящего ей безжалостным из-за почтения к фактам голосом: «Узнавать придется... Вы будете узнавать о каждом крушении, о каждом остановившемся поезде... Никто не остается здесь, фальсифицируя реальность каким бы то ни было образом...»

441

Какое-то время она сидела неподвижно, безо всяких картин и звуков в сознании, лишь с необъяснимой громадной мукой в груди, пока не услышала знакомый крик, ставший наркотиком, убивающим все чувства, кроме способности действовать: «Мисс Таггерт, мы не знаем, что делать!», и Дагни очнулась, чтобы ответить.

«Народное государство Гватемала,— писали газеты 26 янва­ря, — отвергло просьбу Соединенных Штатов одолжить тысячи тонн стали».

В ночь на 3 февраля пилот вел самолет по обычному маршруту привычным еженедельным рейсом из Далласа в Нью-Йорк. Когда ма­шина достигла темной пустоты за Филадельфией, в том месте, где огни «Риарден Стил» были его ориентиром, приветствием в ночном одиночестве, маяком живой земли, он увидел занесенное снегом про­странство, мертвенно-белое, фосфоресцирующее в звездном свете, пространство с вершинами и кратерами, напоминающее поверх­ность Луны. Наутро он уволился с работы.

В морозные ночи над умирающими городами, тщетно ударяясь о безответные окна, глухие стены, поднимаясь над крышами неосве­щенных зданий и напоминающими скелеты балками развалин, в про­странстве раздавался призыв, летящий к неизменно движущимся звездам, к их холодному, мерцающему огню: «Слышите вы нас, Джон Голт? Слышите вы нас?»

— Мисс Таггерт, мы не знаем, что делать, — сказал мистер Томп­сон; он вызвал ее для личного совещания в один из своих поспешных наездов в Нью-Йорк. — Мы готовы уступить, принять его условия, позволить ему принять руководство, но где он?

— Говорю вам в третий раз, — ответила Дагни, не выдавая ни го­лосом, ни лицом никаких чувств, —я не знаю где. Почему вы решили, что мне это известно?

— Ну, я не знал, я должен был попытаться... Подумал, что на вся­кий случай... что, может, если у вас есть способ связаться с ним...

— Такого способа у меня нет.

— Видите ли, мы не можем объявить, даже на коротких волнах, что готовы сдаться. Люди могут услышать. Но если вы можете как-то связаться с ним, сообщить ему, что готовы уступить, отбросить свою политику, сделать все, что он нам скажет...

— Я сказала, что не могу.

— Если он согласится на совещание, просто на совещание, это ни к чему его не обяжет, так ведь? Мы готовы передать ему всю эконо­мику, если только он скажет нам, когда, где, как. Если он даст нам как-то знать... если ответит... Почему он не отвечает?

— Вы слышали его речь.

— Но что нам делать? Мы не можем просто уйти, оставив страну безо всякого правительства. Я содрогаюсь при мысли о том, что про­изошло бы. С теми социальными элементами, которые сейчас вы­рвались на волю, я должен наводить порядок, иначе начнутся гра­бежи и убийства средь бела дня. Я не знаю, что стало с людьми, но они уже кажутся нецивилизованными. Мы не можем уйти в такое время. Не можем ни уйти, ни руководить страной. Что нам делать, мисс Таггерт?

— Начинайте снимать контроль.

— Что?

— Начинайте отменять налоги и снимать контроль.

— О нет, нет! Об этом не может быть и речи!

— Чьей речи?

— Я имею в виду не сейчас, мисс Таггерт, не сейчас. Страна не готова к этому. Лично я согласен с вами. Я сторонник свободы, мисс Таггерт, я не стремлюсь к власти, но положение сейчас чрезвычайное. Люди не готовы к свободе. Нужна сильная рука. Нельзя принимать идеалистическую теорию, по которой...

— Тогда не спрашивайте меня, что делать, — сказала Дагни и под­нялась.

— Но, мисс Таггерт...

— Я приехала сюда не спорить.

Дагни была уже возле двери, когда мистер Томпсон со вздохом произнес:

— Надеюсь, он еще жив.

Она остановилась.

— Надеюсь, они не сделали ничего необдуманного.

Прошло несколько секунд прежде, чем она обрела способность спросить: «Кто?» — так, чтобы это прозвучало не криком.

Мистер Томпсон пожал плечами, развел руки и беспомощно уро­нил их.

— Я больше не могу держать своих ребят в узде. И не могу ска­зать, что они могут попытаться сделать. Есть такая клика — фрак­ция Ферриса—Лоусона—Мейгса, которая вот уже больше года тре­бует от меня более сильных мер, то есть более жесткой политики. Честно говоря, они имеют в виду террор. Введение смертной казни за гражданские преступления, за критику, диссидентство и тому подобное. Довод их заключается в том, что, если люди не хотят со­трудничать, не хотят добровольно действовать в общественных ин­тересах, мы должны принудить их. Говорят, что дать этой системе возможность работать может только террор. Судя по тому, как об­стоят дела, возможно, они правы. Но Уэсли против методов сильной

443

руки; он мирный человек, либерал, я тоже. Мы пытаемся держать ребят Ферриса под контролем, но... Видите ли, они против всяких уступок Джону Голту. Они не хотят, чтобы мы имели с ним дело. Не хотят, чтобы мы его нашли. Они способны на все. Если они найдут его первыми, то... невозможно сказать, что они могут сделать... Вот что беспокоит меня. Почему он не отвечает? Почему совершенно не отвечает нам? Что: если они нашли его и убили? Откуда мне об этом знать?.. Поэтому я надеялся, что у вас есть какие-то пути... какие-то способы узнать, жив ли он еще...

Голос его оборвался на вопросительной ноте.

Все сопротивление Дагни расслабляющему ужасу вошло в усилие придать твердости голосу, чтобы сказать: «Не знаю», и коленям, что­бы ноги вынесли ее из комнаты.

Из-за гнилых столбов бывшего овощного киоска на углу Дагни украдкой оглянулась: редкие фонарные столбы делили улицу на от­дельные острова. В первой полосе света она увидела ломбард, в следующей — салун, в самом дальнем — церковь и черные пустоты между ними; на тротуарах никого не было; трудно было точно опре­делить, но улица казалась безлюдной.

Дагни свернула за угол, нарочито громко ступая, потом останови­лась и прислушалась: трудно было понять, была ли необычная стес­ненность в груди вызвана биением ее сердца, и трудно было отличить это биение от стука колес вдали и от безжизненного шелеста проте­кавшей неподалеку Ист-Ривер; но человеческих шагов за собой она не слышала. Дагни передернула плечами, это было отчасти пожати­ем, отчасти дрожью, и пошла быстрее. Ржавые часы в какой-то неос­вещенной пещере хрипло пробили четыре утра.

Страхтого, что за ней следят, казался не совсем реальным, сейчас все страхи не могли быть для нее реальными. Дагни задалась вопро­сом: чем вызвана неестественная легкость ее тела — напряженнос­тью или расслабленностью. Оно казалось так туго натянутым, что у него сохранилась лишь одна способность — двигаться; разум казал­ся не имеющим значения, словно двигатель, установленный для ав­томатического контроля за абсолютом, сомнений в котором уже не может быть.

«Если бы голая пуля, — подумала Дагни, — могла что-то чувство­вать в полете, она чувствовала бы именно это: только движение и цель, больше ничего». Подумала она это смутно, отрешенно, словно ее личность была нереальной; сознания ее достигло только слово «го­лая»: голая... лишенная всяких забот, кроме цели... номера «367», номера дома на набережной Ист-Ривер, который повторял ее разум, номера, который она так долго запрещала себе вспоминать.

«Три-шесть-семь, —думала Дагни, высматривая впереди дом сре­ди угловатых зданий, — три-шесть-семь... он живет там... если толь­ко жив...» Ее спокойствие, отрешенность, уверенность шагов исхо­дили из уверенности, что с этим «если» она больше не может существовать.

Она существовала с ним десять дней, и прошедшие ночи были просто последовательностью, приведшей ее к этой, словно сила, движущая ее сейчас, представляла собой звук ее все еще безответно звучащих шагов в туннелях Терминала. Она искала его в туннелях, ходила часами из ночи в ночь, часами той смены, в которую он ког­да-то работал, по подземным переходам, платформам, мастерским, заброшенным путям, никому не задавая вопросов., никому не объ­ясняя своего присутствия. Она ходила без страха и надежды, дви­жимая лишь чувством отчаянной преданности, близким к чувству гордости.

Истоком этого чувства были те минуты, когда она останавлива­лась с внезапным удивлением в каком-то темном подземном уголке и слышала слова, всплывавшие в ее сознании «Это моя железная до­рога», — когда смотрела на вибрирующий от стука далеких колес свод. «Это моя жизнь», — когда ощущала внутри какой-то сгусток напряжения. «Это моя любовь», — когда думала о человеке, который, возможно, находился где-то в этих туннелях. «Между этими тремя вещами не может быть конфликта... в чем я сомневаюсь?.. Что может разлучать нас, здесь, где место только ему и мне?..» Потом, вновь осознав положение вещей, твердо продолжала идти дальше с тем же чувством нерушимой преданности, но слыша иные слова: «Ты запре­тил мне искать тебя, можешь проклясть меня, можешь меня бро­сить... Но по праву того факта, что я жива, я должна знать, что и ты жив... я должна увидеть тебя живым... Не остановиться, не загово­рить с тобой, не коснуться тебя, только увидеть...» Она его не видела. И прекратила поиски, когда заметила любопытные, удивленные взгляды подземных рабочих.

Дагни организовала собрание путевых рабочих Терминала под надуманным предлогом укрепления их духа. Она устраивала это соб­рание дважды, чтобы оглядеть всех поочередно, при этом повторяла ту же самую невразумительную речь, испытывая стыд оттого, что произносит банальности, и гордость оттого, что для нее это уже не имеет значения, глядела на изможденные, озлобленные лица людей, которым было все равно, заставляют их работать или выслушивать бессмысленные речи. Однако в толпе рабочих она не видела его лица. «Все присутствуют?»— спросила Дагни мастера. «По-моему, да», — равнодушно ответил он.

445

Она околачивалась у входов в Терминал, разглядывая шедших на работу людей. Но входов было много, а места, откуда можно наблю­дать, оставаясь незамеченной, не было. Она стояла в сумерках на блестевшем от дождя тротуаре, прижавшись к стене склада, подняв к скулам воротник пальто, капли дождя падали на поля ее шляпы, стояла видимой с улицы, зная, что во взглядах проходящих сквозят узнавание и удивление, зная, что бдение ее опасно бросается в глаза. «Если среди них был Джон Голт, кто-то мог догадаться о причинах моего стояния там... если среди них не было Джона Голта... если бы в мире не было Джона Голта, — размышляла она, —то не существо­вало бы опасности, и не существовало мира».

«Не существовало бы ни опасности, ни мира», — думала Дагни, идя по улицам в районе трущоб к дому номер «367», который был или не был его домом. Она задавалась вопросом, что ощущает человек, ждущий смертного приговора: страх, гнев, беспокойство, только ле­дяную бесстрастность света без тепла или познания без ценностей.

От ее ноги отлетела со стуком жестяная банка, этот звук слишком долго и слишком громко бился о стены словно бы покинутого города. Улицы казались опустевшими из-за изнеможения, а не отдыха, слов­но люди за стенами не спали, а лежали, свалившись без сил. «Он будет в этот час дома после работы, — подумала Дагни, — если он все еще работает... если у него все еще есть дом...» Она поглядела на трущо­бы: крошащаяся штукатурка, облезающая краска, выцветшие вывес­ки разорившихся магазинов с ненужными товарами в немытых вит­ринах, с прогнутыми ступенями лестниц, по которым опасно подниматься, бельевые веревки, где висела непригодная для носки одежда. Все это погубленное, заброшенное, незавершенное — иско­реженные памятники проигранного соперничества с двумя врагами: «нет времени» и «нет сил». И Дагни подумала, что Голт прожил здесь двенадцать лет, хотя у него была потрясающая способность облегчить труд человеческого существования.

Какое-то воспоминание никак не приходило на ум, однако она все же вспомнила: это место называлось Старнсвилл. Дагни содрогну­лась. «Но ведь это же Нью-Йорк!» — мысленно выкрикнула она в за­щиту того величия, которое любила; потом услышала произнесенный с непреклонной суровостью приговор своего разума: город, оставив­ший его на двенадцать лет в трущобах, проклят и обречен на будущее Старнсвилла.

Потом это вдруг перестало иметь значение; Дагни испытала странное потрясение, словно от внезапно наступившей тишины, ка­кое-то ощущение оцепенения внутри, которое приняла за ощущение покоя: над дверью старого дома она увидела номер «367».

Дагни подумала, что она спокойна, только время неожиданно утратило непрерывность и разбило ее восприятие на отдельные эпи­зоды: она осознала тот миг, когда увидела номер дома, потом тот, когда взглянула на список жильцов на доске в пахнувшем плесенью вестибюле и увидела слова: «Джон Голт, пятый этаж, задняя сторо­на», которые нацарапал карандашом кто-то безграмотный. Затем последовало мгновение, когда она остановилась у лестницы, глядя вверх на исчезающие углы перил, и внезапно прислонилась к стене, дрожа от ужаса, потом тот миг, когда ощутила касание ногой первой ступеньки, следом единую, неразрывную последовательность легко­сти, подъема без усилий, сомнений и страха, ощущение лестничных маршей, уходящих вниз под ее уверенными шагами, словно инерция ее неудержимого подъема исходила из прямоты ее тела, расправлен - ности плеч, подъема головы и серьезной, ликующей уверенности, что в момент окончательного решения она ждала от жизни не катас­трофы в конце подъема по лестнице, который занял у нее тридцать семь лет.

На верхнем этаже Дагни увидела узкий коридор, стены его тяну­лись, сужаясь, к неосвещенной двери, до ее сознания дошел скрип половицы под ногами. Она ощутила нажим пальца на кнопку звонка, услышала звонок в неизвестном пространстве за дверью. Она ждала, услышала отрывистый скрип доски, но он донесся с нижнего этажа. С реки доносился протяжный гудок буксира. Потом Дагни поняла, что упустила какой-то отрезок времени, потому что следующий миг походил не на пробуждение, а на рождение: два звука словно бы вы­таскивали ее из пустоты — звук шагов за дверью и поворачиваемого в замке ключа. Но ее словно бы не существовало до той минуты, пока перед ней вдруг не открылась дверь, и возникшим на пороге челове­ком был Джон Голт. Он стоял в дверном проеме, одетый в широкие брюки и рубашку, чуть склоняясь вбок.

Дагни поняла, что его глаза уловили этот миг, потом быстро оки­нули взглядом прошлое и будущее, этот молниеносный процесс вы­числений привел настоящее под контроль его сознания. Когда склад­ка на рубашке шевельнулась от его дыхания, Дагни увидела улыбку радостного приветствия.

Она не могла шевельнуться. Голт схватил ее за руку, рывком вта­щил в комнату. Она ощутила теплоту его губ, стройность его тела сквозь внезапно ставшую враждебной плотность своего пальто, уви­дела смех в его глазах. Снова и снова она ощущала прикосновение его губ, дышала тяжело, словно задерживала дыхание, поднимаясь по лестнице. Она спрятала лицо глежду его шеей и плечом, чтобы дер­жать его руками, пальцами и кожей щеки.

— Джон... ты жив...

Вот и все, что она смогла сказать.

Он кивнул, словно поняв, что эти слова были сказаны в объяс­нение.

Потом поднял ее упавшую шляпу., снял с нее пальто и отложил в сторону, посмотрел на ее стройную, дрожащую фигуру с искрой одобрения в глазах, провел рукой по ее облегающему свитеру с во­ротником-стойкой, придающему ей хрупкость школьницы и собран­ность бойца.

— В следующий раз, — сказал Голт, — надень белый. Он будет смотреться замечательно.

Дагни осознала, что одетой так никогда не появлялась на людях, что такой она была дома, в бессонные часы этой ночи, и засмеялась, вновь обретя способность смеяться: она никак не ожидала, что таки­ми будут его первые слова.

— Если следующий раз будет, — спокойно добавил Голт.

— Что... ты имеешь в виду?

Он подошел к двери и запер ее.

— Присаживайся.

Дагни осталась стоять, она решила осмотреть комнату. Это была длинная пустая мансарда с койкой водном углу и газовой плитой в другом, немного деревянной мебели, голые половицы, подчеркива­ющие длину комнаты, единственная лампа, горящая на письменном столе, закрытая дверь в тени за пределами круга света от лампы, а за огромным окном— Нью-Йорк, протяженность угловатых зданий и рассеянных огней с небоскребом Таггертов вдали.

— Теперь слушай внимательно, — заговорил Голт. — Думаю, у нас есть около получаса. Я знаю, почему ты пришла сюда. Я гово­рил тебе, что выносить разлуку будет трудно, и, возможно, ты на­рушишь запрет. Не жалей об этом. Видишь — я тоже не могу жа­леть. Но теперь нужно решить, как быть дальше. Примерно через полчаса следившие за тобой агенты грабителей явятся, чтобы арес­товать меня.

— О нет!

— Дагни, тот из них, у кого сохранились остатки человеческий проницательности, должен был понимать, что ты — не одна из них, что гы — их последнее связующее звено со мной, и они не выпускали тебя из поля зрения или из поля зрения своих шпиков.

— За мной никто не следил! Я наблюдала, я...

— Ты не смогла бы заметить слежки. В искусстве таиться они мас­тера. Тот, кто следил за тобой, сейчас докладывает своим хозяевам. Твое появление в этом районе, мое имя в списке жильцов внизу, тот факт, что я работаю на твоей железной дороге, — им этого достаточ­но, чтобы сделать выводы.

— Тогда давай уйдем отсюда!

Голт покачал головой.

— Они уже окружили весь квартал. По срочному вызову шпика, который следил за тобой, уже подняты все полицейские в этом райо­не. Теперь слушай, что нужно делать, когда они появятся. Дагни, у тебя есть единственная возможность меня спасти. Если ты не сов­сем поняла, что я сказал по радио о человеке посередине, поймешь теперь. Для тебя нет середины. И ты не можешь принять мою сто­рону, пока мы находимся в их руках. Теперь ты должна принять их сторону.

— Что?

— Должна принять их сторону настолько полно, последовательно и громко, насколько позволит твоя способность обманывать. Ты должна действовать как одна из них, как мой злейший враг. В таком случае у меня будет возможность выйти отсюда живым. Я им очень нужен, они пойдут на все крайности прежде, чем решатся убить меня. Что бы ни вымогали они у людей, они могут сделать это только через ценности своих жертв, а у них нет никаких моих ценностей, возмож­ностей мне угрожать. Но если они заподозрят, что нас что-то связы­вает, то примутся пытать тебя. Я говорю о физических пытках, у меня на глазах, меньше чем через неделю. Ждать этого я не стану. При первой же угрозе тебе покончу с собой и тем самым остановлю их.

Говорил это Голт без выражения, тем же равнодушным тоном практического расчета, что и все остальное. Дагни понимала, что он не шутит: ей было понятно, почему она одна обладает властью сло­мить его, когда вся власть врагов окажется бессильной. Он увидел ее застывший взгляд, в котором были понимание и ужас, и кивнул с лег­кой улыбкой.

— Незачем говорить тебе, — снова заговорил он, — что если я это сделаю, это не будет актом самопожертвования. Я не хочу жить на их условиях, повиноваться им, видеть, как ты переносишь затянувшее­ся убийство. После этого для меня не останется никаких ценностей, а жить без них я не хочу. Незачем говорить тебе, что у нас нет ника­ких моральных обязанностей перед теми, кто держит нас под дулом пистолета. Поэтому используй всю свою способность к обману, но убеди их, что ненавидишь меня. Тогда у нас останется возможность уцелеть и скрыться, не знаю, когда и как, но буду уверен втом, что волен действовать. Понимаешь?

Дагни заставила себя поднять голову, посмотреть прямо в глаза и кивнуть.

449

— Когда они появятся, скажи, что искала меня для них, что у тебя возникло подозрение, когда ты увидела мою фамилию в платежной ведомости, и что пришла сюда навести справки.

Она кивнула.

—Я буду скрывать свою личность, они могут узнать мой голос, но я буду стоять на своем, поэтому ты скажешь им, что я —тот самый Джон Голт, которого они ищут.

Помедлив секунду, Дагни кивнула еще раз в знак согласия.

— Потом ты потребуешь и примешь те пятьсот тысяч долларов вознаграждения, которые они предложили за мою поимку.

Она закрыла глаза и снова кивнула.

— Дагни, — неторопливо заговорил Голт, — при их системе не­возможно служить твоим ценностям. Рано или поздно, хотела ты того или нет, они должны были довести тебя до той черты, где единствен­ное, что ты могла дчя меня сделать, это ополчиться на меня. Соберись с силами и сделай это, потом мы заработаем эти полчаса и, может быть, будущее.

— Сделаю, — твердо сказала Дагни и добавила: — Если это слу­чится, если...

— Это случится. Не жалей об этом. Я не стану. Ты не видела сущ­ности наших врагов. Теперь увидишь. Если мне придется играть роль пешки в спектакле, который убедит тебя, я охотно на это пойду и от­ниму тебя у них раз и навсегда. Ты не хотела больше ждать? О, Дагни, Дагни, я тоже не хотел!

Голт так держал ее в обьятьях, так целовал в губы, что Дагни ка­залось: каждый предпринятый ею шаг, каждая опасность, каждое сомнение, даже ее измена— если это было изменой, — давали ей некое право на эту минуту. Джон увидел в ее лице напряженность удивленного протеста против себя самой, и она услышала его голос сквозь пряди своих волос, прижатых к его губам:

— Не думай сейчас о них. Не думай о страдании, опасности, вра­гах ни мигом дольше, чем необходимо для борьбы с ними. Ты здесь. Это наше время и наша жизнь, не их. Не старайся быть счастливой. Ты счастлива.

— С риском погубить тебя? — прошептала она.

— Не погубишь. Но да, даже с этим риском. Ты не считаешь это равнодушием, так ведь? Разве равнодушие сломило тебя и привело сюда?

— Мне... — и тут исступление правды заставило Дагни притянуть к себе голову Голта и бросить ему в лицо: — Мне было все равно, по­гибнем мы потом или нет, лишь бы увидеть тебя!

— Я был бы разочарован, если бы ты не пришла.

— Знаешь, что это такое — ждать, запрещать себе, откладывать надень, потом еще надень, потом...

Голт усмехнулся.

— Знаю ли? — негромко произнес он.

Дагни беспомощно уронила руки: она вспомнила о его десяти годах.

— Когда я услышала твой голос по радио, лучшую речь, какую только... Нет, я не вправе говорить тебе, что о ней думала.

— Почему?

— Ты думаешь, что я не приняла ее.

— Примешь.

— Ты говорил отсюда?

— Нет, из долины.

— А потом вернулся в Нью-Йорк?

— На другое утро.

— И с тех пор здесь?

— Да.

— Слышал ты обращения, которые они посылают тебе каждую ночь?

— Конечно.

Дагни медленно оглядела комнату, взгляд ее перемещался от го­род ских башен за окном к деревянным балкам потолка, к потрескав­шейся штукатурке на стенах, к железным ножкам его койки.

— Ты все время был здесь. Жил здесь двенадцать лет... здесь... вот так...

— Вот так, — сказал Голт, распахивая дверь в конце комнаты.

Дагни ахнула: вытянутая, залитая светом комната без окон в обо­лочке из поблескивающего металла, напоминающая маленький танц­зал на подводной лодке, была лучшей современной лабораторией, какую она только видела.

— Входи, — пригласил ее с улыбкой Голт, — мне больше не нужно скрывать от тебя секреты.

Это было как переход в иную вселенную. Дагни посмотрела на сложное оборудование, искрящееся в ярком рассеянном свете, на сеть блестящих проводов, на классную доску, исписанную математически­ми формулами, на длинные ряды предметов, созданных благодаря су­ровой дисциплине целеустремленности, потом на прогнувшиеся поло­вицы и крошащуюся штукатурку мансарды. «Или — или», —подумала она; перед миром стоял такой выбор: человеческая душа в образе того или другого.

— Ты хотела знать, где я работал одиннадцать месяцев в году, — сказал Голт.

451

— И это все, — спросила Дагни, указывая на лабораторию, — при­обретено на зарплату, — она указала на мансарду, — неквалифици­рованного рабочего?

— О, нет! На арендную плату, которую Мидас Маллиган платит мне за электростанцию, за лучевой экран, за радиопередатчик и еще несколько работ такого же рода.

— Тогда... тогда почему тебе приходилось работать путевым об­ходчиком?

— Потому что заработанные в долине деньги нельзя тратить за ее пределами.

— Где ты взял это оборудование?

— Я его спроектировал. Изготовлено оно на заводе Эндрю Сток­тона, — он указал на предмет величиной с радиоприемник в углу комнаты. — Вот тот двигатель, который был тебе нужен, — и усмех­нулся тому, как она ахнула и невольно подалась вперед. — Можешь осмотреть, теперь ты не выдашь его им.

Дагни во все глаза смотрела на блестящие металлические цилин­дры, поблескивающие катушки с проволокой, напоминающие ржа­вый предмет, хранящийся как священная реликвия в стеклянном гробу в склепе Терминала Таггертов.

— Он поставляет мне электричество для лаборатории, — сказал Голт. — Никому не приходится задаваться вопросом, почему путевой обходчик расходует столько электроэнергии.

— Но если они обнаружат это место...

Голт издал странный, отрывистый смешок.

— Не обнаружат.

— И долго ты...

Дагни умолкла; на этот раз она не ахнула; представшее перед ней зрелище можно было встретить только с полным внутренним спо­койствием. На стене, за механизмами, она увидела вырезанную из газеты фотографию. На ней была она, в брюках и рубашке, стоящая возле паровоза на открытии дороги Джона Голта. В улыбке были со­бытие, смысл и солнечный свет того дня. Стон был единственной ее реакцией, когда она повернулась к Голту, но выражение его лица было под стать ее выражению на фотографии.

—Я был символом того, что ты хотела уничтожить в мире, —ска­зал он. — Ноты была для меня символом того, чет я хотел достичь, — Голт указал на фотографию: — Считается, что люди должны испыты­вать такое состояние раз, от силы два в жизни. Но я избрал его как постоянное и обычное.

Выражение его лица, безмятежная сила его глаз и разума сделали для нее это состояние реальным сейчас, в данную минуту, в этом го-

роде. Когда он поцеловал ее, Дагни поняла, что их обнимающие друг друга руки держат свое величайшее достижение, что это реальность без тени страдания или страха, реальность Пятого концерта Ричарда Халлея, награда, которой они хотели, за которую сражались и заслу­женно получили.

Раздался звонок в дверь.

Первой ее реакцией было отпрянуть, его — удержать ее, притянув поближе к себе, и подольше.

Когда Голт поднял голову, на лице его была улыбка. Он только сказал:

— Настало время не бояться.

Дагни последовала за ним в мансарду. Она услышала, как сзади защелкнулся замок лаборатории.

Голт молча подал ей пальто, подождал, когда она завяжет пояс и наденет шляпу, потом подошел к двери и открыл ее.

Вошли трое крепко сложенных мужчин в военной форме, каждый с двумя пистолетами на бедрах, с широкими, бесформенными лицами, с тупыми глазами. Четвертый, их начальник, был хрупким штатским в дорогом пальто, с аккуратными ушками, светло-голубыми глазами и манерами интеллектуала из службы связи с общественностью.

Хлопая глазами, он оглядел Голта, комнату, сделал шаг вперед, остановился, сделал еще один шаг и остановился снова.

— В чем дело? — произнес Голт.

— Вы... вы Джон Голт? — спросил он излишне громко.

— Меня так зовут.

— Вы — тот самый Джон Голт?

— Какой?

— Вы говорили по радио?

— Когда?

— Не позволяйте ему дурачить вас, — металлический голос при­надлежал Дагни, она обращалась к начальнику: — Он — тот самый Джон Голт. Я подтвержу это в управлении полиции. Можете продол­жать.

Голт повернулся к ней, словно к незнакомке:

— Не скажете ли, кто вы и что вам здесь нужно?

Лицо его было таким же пустым, как лица солдат.

— Меня зовут Дагни Таггерт. Я хотела убедиться, что вы — гот человек, которого разыскивает вся страна.

Голт повернулся к начальнику.

— Хорошо, — сказал он. — Я — Джон Голт, но если хотите, чтобы я отвечал вам, держите свою доносчицу, — он указал на Дагни, — от меня подальше.

453

— Мистер Голт! — воскликнул начальник с необычайной ожив­ленностью. — Для меня честь познакомиться с вами, честь и приви­легия! Пожалуйста, мистер Голт, не поймите нас превратно, мы гото­вы удовлетворить ваши желания, нет, конечно же, вам не нужно иметь дело с мисс Таггерт, если не хотите, мисс Таггерт только стара­лась исполнить свой патриотический долг, но...

— Я сказал, уберите ее от меня.

— Мы вам не враги, мистер Голт, уверяю вас, не враги, — он по­вернулся к Дагни: — Мисс Таггерт, вы оказали народу неоценимую услугу. Вы заслужили высшую форму общественной благодарности. Позвольте теперь нам продолжать.

Успокаивающим движением рук он велел ей отойти назад, чтобы Голт ее не видел.

— Чего вы хотите? — спросил Голт.

— Нация ждет вас, мистер Голт. Мы хотим только возможности рассеять недоразумения. Только возможности сотрудничать с ва­ми, — рукой в перчатке он подал знак троим, половицы заскрипели, когда те молча принялись открывать ящики стола и чуланы — они обыскивали комнату: — Дух нации оживится завтра утром, мистер Голт, когда люди узнают, что вы нашлись.

— Чего вы хотите?

— Просто приветствовать вас от имени народа.

— Я под арестом?

— Зачем думать в таких устарелых терминах? Наша задача — лишь сопроводить вас на высшие совещания руководства нации, где ваше присутствие очень нужно, — он сделал паузу, но ответа не по­лучил. — Высшие руководители страны хотят просто посовещаться с вами и достичь дружеского взаимопонимания.

Солдаты не нашли ничего, кроме одежды и кухонных принадлеж­ностей; не было ни писем, ни книг, ни хотя бы газеты, словно в этой комнате жил неграмотный.

— Наша цель — только помочь вам занять ваше законное место в обществе, мистер Голт. Вы, кажется, не осознаете своей обществен­ной ценности.

— Осознаю.

— Мы здесь лишь для того, чтобы защитить вас.

— Заперто! — объявил солдат, ударив кулаком по двери лабора­тории.

Начальник вкрадчиво улыбнулся.

— Что за этой дверью, мистер Голт?

— Частная собственность.

— Будьте добры, откройте ее.

— Нет.

Начальник развел руки жестом страдальческой беспомощ­ности:

— К сожалению, у меня нет выбора. Приказы, понимаете. Мы должны войти в эту комнату.

— Входите.

— Это лишь формальность, пустая формальность. Ничто не меша­ет решить все по-хорошему. Прошу вас пойти нам навстречу.

— Я сказал — нет.

— Уверен: вам не хочется, чтобы мы прибегли к каким-то... из­лишним мерам. — Ответа не последовало. — Знаете, у нас есть пол­номочия взломать эту дверь, но, разумеется, делать этого мы не хотим.

Начальник подождал, но ответа не последовало.

— Ломайте замок! — отрывисто приказал он солдатам.

Дагни взглянула налицо Голта. Он стоял с бесстрастным видом, она видела спокойные черты его лица, устремленный к двери взгляд. Замок представлял собой небольшую квадратную пластину из по­лированной меди без замочной скважины или каких-то принадлеж­ностей.

Молчание и внезапная неподвижность трех скотов были неволь­ными, пока орудия взлома в руках четвертого осторожно врезались в древесину двери.

Древесина поддавалась легко, на пол падали мелкие щепки, их усиленный тишиной стук походил на гром далеких орудий. Когда ло­мик взломщика коснулся медной пластины, за дверью послышался легкий, не громче усталого вздоха шелест. Через минуту замок выпал из двери, и она, содрогнувшись, подалась вперед на дюйм.

Солдат отскочил назад. Начальник, боязливо ступая, подошел и распахнул дверь. Им открылось черное пространство с неизвест­ным содержимым и непроглядной тьмой.

Все переглянулись и посмотрели на Голта; тот неподвижно стоял, глядя во тьму.

Дагни последовала за ними, когда они, светя фонариками, пере­шагнули через порог. Пространство за ним представляло собой длин­ную металлическую оболочку, там ничего не было, кроме куч пыли на полу, странной, серовато-белой пыли, которой, казалось бы, место среди развалин, где никто не бывал столетиями. Комната выглядела безжизненной, как череп.

Дагни отвернулась, чтобы они не увидели на ее лице знания, чем была эта пыль несколько минут назад. «Не пытайтесь открыть эту дверь, — сказал ей Голт у входа в электростанцию Атлантиды. — Если

455

попытаетесь взломать ее, оборудование внутри развалится задолго до того, как дверь распахнется...» «Не пытайтесь открыть эту дверь», —думала она, но знала, что видит зримую форму заявления: «Не пытайтесь насиловать разум».

Солдаты, пятясь, вышли из лаборатории и продолжали пятиться в сторону мансардной двери, потом остановились в разных местах, словно оставленные на берегу отливом.

— Ну что ж, — сказал Голт, взяв пальто и поворачиваясь к началь­нику, — пошли.

Три этажа отеля «Уэйн-Фолкленд» были эвакуированы и превра­щены в вооруженный лагерь. Охранники с автоматами стояли на каждом повороте длинных коридоров с бархатными дорожками. Часовые с примкнутыми на винтовки штыками занимали свои пос­ты на площадках пожарных лестниц. Дверцы лифтов на пятьдесят девятом, шестидесятом и шестьдесят первом этажах были заперты на висячие замки: одна дверь и один лифт были оставлены как единственные средства доступа, их охраняли солдаты в полной бое­вой готовности. В вестибюлях, ресторанах и магазинах на первом этаже околачивались странного вида люди: одежда их была новень­кой и дорогой, неудачной имитацией одежды обычных постояльцев, портило все это то: что она плохо сидела на крепких фигурах и отто­пыривалась там, где одежде бизнесменов нет причин оттопыривать­ся, а одежде телохранителей — есть. Группы охранников с автомата­ми стояли у всех входов и выходов отеля, а также у стратегически важных окон на прилегающих улицах.

В центре этого лагеря, на шестидесятом этаже, в так называемом королевском номере отеля, среди атласных портьер, хрустальных светильников и скульптурных цветочных гирлянд сидел в парчовом кресле одетый в рубашку и широкие брюки Джон Голт, одну ногу он водрузил на бархатную подушечку, руки заложил за голову и глядел в потолок.

В этой позе его застал мистер Томпсон, когда четверо охранников, стоявших у двери номера с пяти утра, распахнули ее, чтобы его впус­тить, и заперли снова.

Мистер Томпсон испытал краткий приступ беспокойства, когда лязг замка отрезал ему путь к отступлению и оставил его наедине с пленником. Но он вспомнил газетные заголовки и радиоголоса, объявлявшие стране с рассвета: «Джон Голт найден! Джон Голт в Нью - Йорке! Джон Голт присоединился к народному делу! Джон Голт сове­щается с лидерами страны, работает для быстрого решения всех на­ших проблем!» — и убедил себя, что верит в это.

—Так, так, так! —весело заговорил он, подходя к креслу. —Ста­ло быть, вы тот самый молодой человек, который заварил всю эту кашу... О,— внезапно произнес он, когда пристальнее взглянул в наблюдавшие за ним темно-зеленые глаза, —чтож, я... очень рад познакомиться с вами, мистер Голт, очень, — и добавил: — Я — мистер Томпсон.

— Здравствуйте, — сказал Голт.

Мистер Томпсон рухнул в кресло, эта резкость наводила на мысль о непринужденном деловом отношении.

— Только не думайте, что вы под арестом или еще какой-то ерун­ды, — он обвел рукой комнату. — Сами видите — это не тюрьма. Ви­дите, что мы обращаемся с вами достойно. Вы значительный человек, очень значительный, и мы это знаем. Чувствуйте себя, как дома. Про­сите чего угодно. Увольняйте любого лакея, который вам не понра­вится. И если вам неприятен кто-то из вооруженных ребят снаружи, скажите только слово, и мы пришлем другого ему на замену.

Он выжидающе умолк. Но ответа не получил.

— Мы доставили вас сюда лишь затем, чтобы поговорить с вами. Не хотели делать это так, но вы не оставили нам выбора. Вы все вре­мя скрывались. А мы только хотели получить возможность сказать вам, что вы совершенно неверно нас поняли.

Он с обезоруживающей улыбкой развел руками. Голт молча смот­рел на него.

— Вы произнесли отличную речь. Вы превосходный оратор! Вы сделали кое-что для страны, не знаю, что или почему, но сделали. Людям как будто нужно кое-что, чем вы обладаете. Но вы думали, мы будем категорически против этого? Вот тут вы ошибаетесь. Мы не против. Лично я считаю, что многое в этой речи имело смысл. Да, сэр, считаю. Конечно, я не согласен с каждым вашим слово, но что из того? Вы же не ожидаете, что мы будем соглашаться со всем, верно? Расхождение во мнениях — вот что движет делами. Я всегда готов изменить свое мнение. Готов выслушать любой довод.

Он приглашающе подался вперед. Но ответа не получил.

— Мир в ужасном беспорядке. Как вы и говорили. В этом я с вами согласен. У нас есть точка соприкосновения. Можно начать с нее. Необ­ходимо что-то предпринимать. Я только хотел... Послушайте, — неожи­данно выкрикнул он, — почему вы не даете мне поговорить с вами?

— Вы говорите со мной.

— Я... в общем... в общем, вы понимаете, что я имею в виду.

— Полностью.

— Ну?.. Ну, что вы хотите сказать?

— Ничего.

— Что?

— Ничего.

— О, да будет вам!

— Я не искал разговора с вами.

— Но... Но послушайте!.. У нас есть темы для обсуждения!

— У меня нет.

— Послушайте, — заговорил мистер Томпсон после паузы, — вы человек действия. Практичный человек. Еще какой! Я не совсем ра­зобрался в вас, но в этом уверен. Разве вы не такой?

— Практичный? Да.

— Ия тоже. Мы можем говорить напрямик. Выложить карты на стол. Чего бы вы ни добивались, я предлагаю вам сделку.

— Я всегда готов заключить сделку.

—Я это знал! — торжествующе выкрикнул мистер Томпсон, стук­нув кулаком по колену. — Я так и говорил им, всем этим тупым ин­теллектуальным теоретикам вроде Уэсли!

—Я всегда готов заключить сделку с любым, у кого есть ценность, которую он может мне предложить.

Мистер Томпсон не понял, почему у него екнуло сердце перед тем, как он ответил:

— Отлично, назовите свои условия, приятель! Назовите свои ус­ловия!

— Что вы можете мне предложить?

— Ну, как... все, что угодно.

— Например?

— Все, что назовете. Слышали вы наши коротковолновые переда­чи к вам?

-Да.

— Мы говорили, что примем ваши условия, любые условия. Мы не лгали.

— Слышали вы, как я говорил по радио, что не соглашусь ни на какие условия? Я не лгал.

— О, но послушайте, вы неверно поняли нас! Вы думали, что мы будем сражаться с вами. Нет. Мы не настолько косны. Мы готовы рас­смотреть любую идею. Почему вы не ответили на наши призывы, не пришли на совещание?

— Это еще зачем?

— Потому что... потому что мы хотели поговорить с вами от име­ни страны.

— Я не признаю за вами права говорить от имени страны.

— Ну, знаете ли, я не привык... Что ж, хорошо, согласитесь вы просто выслушать меня?

— Я слушаю.

— Страна находится в ужасающем положении. Люди голодают и теряют всякую надежду, экономика рушится, никто больше ничего не производит. Мы не знаем, что с этим делать. Вы знаете. Вы знаете, как заставить механизм работать. Хорошо, мы готовы пойти на ус­тупки. Скажите нам, что делать.

— Я сказал.

— Что?

— Уйдите с дороги.

— Это невозможно! Немыслимо! Об этом не может быть и речи!

— Видите? Я сказал вам, что нам нечего обсуждать.

— Постойте, постойте! Не идите на крайности! Всегда существует золотая середина. Нельзя требовать всего. Мы не... люди не готовы к этому. Нельзя ожидать, что мы бросим государственную машину. Мы должны сохранить систему, но готовы ее исправить. Мы модифи­цируем ее, как вам угодно. Мы не упрямые теоретики-догматики, мы гибкие. Мы сделаем все, что выскажете. Дадим вам свободу дейст­вий. Будем с вами сотрудничать. Пойдем на компромисс. Поделимся поровну. Мы сохраним сферу политики и дадим вам полную власть в сфере экономики. Отдадим вам производство, подарим всю эконо­мику. Вы будете управлять ею, как сочтете нужным, будете отдавать распоряжения, издавать директивы, и организованная мощь госу­дарства будет обеспечивать соблюдение ваших решений. Мы будем готовы повиноваться вам, все, начиная с меня. В сфере производства будем делать все, что вы скажете. Вы будете... будете экономическим диктатором страны!

Голт рассмеялся.

Мистера Томпсона потряс его простой, веселый смех.

— Что это с вами?

— Вот, значит, какое у вас представление о компромиссе?

— Какого черта... Да не усмехайтесь так!.. Думаю, вы меня не поняли. Я предлагаю вам должность Уэсли Моуча, чего-то большего предложить вам не может никто!.. Вы будете вольны делать все, что угодно. Если вам не нравится контроль, уберите его, хотите более высоких прибылей и более низких зарплат, декретируйте их. Если хотите особых привилегий для крупных магнатов, дайте их. Если вам не нравятся профсоюзы, распустите их. Холите свободной экономики, прикажите людям быть свободными! Ведите эту игру, как сочтете нужным, но заставьте механизм действовать. Организуйте страну. Заставьте людей снова работать и производить. Верните своих людей, людей разума. Ведите нас к мирному, научному, индустриальному веку и к процветанию.

— Под дулом пистолета?

— Послушайте, я... Черт возьми, что тут смешного?

— Скажите мне вот что: если вы способны делать вид, что не слы­шали ни единого моего слова по радио, почему вы думаете, что я ста­ну делать вид, что не говорил его?

— Не понимаю вас! Я...

— Оставьте. Это риторический вопрос. Первая часть его отвечает на вторую.

— Что?

—Я не играю в ваши игры, приятель, если вам необходим перевод.

— То есть вы отказываетесь от моего предложения?

— Отказываюсь.

— Но почему?

— Я три часа объяснял по радио почему.

— О, это всего-навсего теория! Я говорю о деле. Я предлагаю вам лучшую на свете должность. Скажите, чем она плоха?

— Я три часа говорил вам, что система не будет действовать.

— Вы заставите ее действовать.

— Каким образом?

Мистер Томпсон развел руками:

—Не знаю. Если бы знал, то не обращался бы к вам. Это вам решать. Вы — индустриальный гений. Вы можете решить все проблемы.

— Я сказал, что сделать этого нельзя.

— Вы сможете.

— Как?

— Как-нибудь, — услышав смешок Голта, он добавил: — Почему нет? Скажите, почему?

— Хорошо, скажу. Вы хотите, чтобы я был экономическим дикта­тором?

-Да!

— И будете подчиняться моим распоряжениям?

— Беспрекословно!

— Тогда начните с отмены всех подоходных налогов.

— О, нет! — выкрикнул мистер Томпсон, вскочив. — На это мы не можем пойти! Это... это не сфера производства. Это сфера распреде­ления. Как мы будем платить государственным служащим?

— Увольте своих государственных служащих.

— О, нет! Это политика! Это не экономика! Вы не можете вмеши­ваться в политику! Нельзя требовать всего!

Голт скрестил на подушечке ноги и устроился поудобнее в парчо­вом кресле.

— Хотите продолжать дискуссию? Или поняли мою позицию?

— Я только...

— Вы убедились, что у меня есть позиция?

— Послушайте, — заговорил мистер Томпсон, сев на край крес­ла. — Я не хочу спорить. Я не силен в дебатах. Я человек действия. Время поджимает. Я только знаю, что у вас есть разум такого склада, какой нам необходим. Вы можете сделать все, заставить механизм работать, если захотите.

— Хорошо, отвечу вашим языком: я не хочу. Не хочу быть эконо­мическим диктатором, даже на тот срок, чтобы издать приказ людям быть свободными, за который любой разумный человек плюнет мне в лицо, поскольку знает, что его права не должны зависеть от вашего или моего разрешения.

— Скажите, — спросил мистер Томпсон, задумчиво глядя на Гол­та, — чего вы добиваетесь?

— Я сказал по радио.

— Не понимаю. Вы сказали, что преследуете свой эгоистический интерес, и мне это понятно. Но что вам может быть нужно в буду­щем, чего вы не можете получить прямо сейчас, из наших рук, на тарелочке? Я думал, что вы — эгоист и практичный человек. Я пред­лагаю вам чек на все, что угодно, а вы отвечаете, что не хотите его. Почему?

— Потому что ваш чек не подкреплен фондами.

— Что? •

— Потому что у вас нет ценностей, какие могли бы мне предло­жить.

— Я могу предложить вам все, чего вы можете пожелать. Только назовите это.

— Назовите сами.

— Хорошо, вы много говорили о богатстве. Если вам нужны де­ньги, то вам за три жизни не заработать того, что я могу дать вам через минуту, сию минуту, наличными. Хотите миллиард долларов, замечательный круглый миллиард?

— Что мне придется создать за него для вас?

— Нет, я имею в виду прямо из казначейства, новенькими кредит­ками... или... или, если хотите, золотом.

— Что мне это даст?

— Послушайте, когда сграна вновь поднимется на ноги...

— Когда я поставлю ее на ноги?

— Хорошо, если вы хотите вести дела по-своему, если вам нужна власть, я гарантирую, что все мужчины, женщины и дети в стране будут подчиняться вашим указаниям и делать то, что вы хотите.

— Когда я научу их это делать?

461

— Если хотите чего-то для своей компании, всех тех людей, ко­торые скрылись, работы, должностей, власти, освобождения от на­логов, каких-то особых привилегий, только скажите, и они это по­лучат.

— Когда я верну их обратно?

— Хорошо, чего же вы хотите?

— Для чего же вы мне нужны?

— Что?

— Что вы можете предложить мне такого, чего я не смогу добить­ся без вас?

Выражение глаз мистера Томпсона изменилось, когда он подался назад, словно загнанный в угол, но он впервые взглянул прямо на Голта и неторопливо произнес:

— Без меня вы не сможете выйти из этой комнаты.

Голт улыбнулся:

— Верно.

— Вы не сможете ничего производить. Вы можете остаться здесь голодать.

— Верно.

— Так что же, неужели не понимаете? — громкая, дружелюбная оживленность снова вернулась в голос мистера Томпсона, словно дан­ного и понятого намека нужно было теперь благополучно избежать посредством тона. — Я могу предложить вам жизнь.

— Она не принадлежит вам, и вы не можете предлагать ее, мистер Томпсон, — негромко сказал Голт.

Что-то в его голосе заставило мистера Томпсона торопливо взгля­нуть на него и еще торопливее отвернуться. Улыбка Голта казалась почти кроткой.

— Вот что, — заговорил Голт, — понимаете вы, что я имел в виду, когда говорил, что ноль не может владеть закладной на жизнь? Это я должен был бы дать вам такую закладную, и я не даю. Снятие угро­зы — не плата, отрицание отрицательного — не вознаграждение, удаление ваших вооруженных бандитов — не стимул, предложение не убивать меня — не ценность.

— Кто... кто говорил что-то о вашем убийстве?

— Кто говорил что-то о чем-то ином? Если бы вы не держали меня здесь под дулом пистолета, под угрозой смерти, у вас не было бы ни­какой возможности говорить со мной. И это все, чего можно добить­ся с помощью вашего пистолета. Я не плачу за устранение угроз. Не выкупаю ни у кого свою жизнь.

— Это неверно, — весело сказал мистер Томпсон. — Если бы вы сломали ногу, то заплатили бы врачу, чтобы он вправил кость.

— Если бы он сломал ее, то нет, — Голт улыбнулся молчавшему мистеру Томпсону. — Я практичный человек, мистер Томпсон. Я не думаю, что практично поддерживать человека, ддя которого единст­венным средством к существованию является ломка моих костей. Не думаю, что практично поддерживать рэкет покровительства.

Мистер Томпсон задумался, потом покачал головой:

— Не думаю, что вы практичны. Практичный человек не упускает из виду фактов реальности. Не тратит время попусту, желая, чтобы положение вещей стало другим, или пытаясь изменить его. Он при­нимает вещи такими, какие они есть. Вы в нашей власти — это факт. Нравится он вам или нет, это факт. И вам следует действовать в соот­ветствии с этим.

— Я действую.

— Я имею в виду, что вам следует сотрудничать с нами. Следует признать существующее положение, принять его и приспособиться к нему.

— Если у вас заражение крови, будете вы приспосабливаться к этому факту или станете изменять его?

— О, это другое дело! Это физический факт!

— То есть физические факты можно исправлять, а ваши прихо­ти нет?

— Что? Л

— Вы имеете в виду, что физическую природу можно приспосаб­ливать к людям, но ваши прихоти выше законов природы, и люди должны приспосабливаться к вам?

— Я имею в виду, что наложил на вас руку!

— И в ней пистолет?

— О, забудьте о пистолетах! Я...

— Я не могу забыть о факте реальности, мистер Томпсон. Это было бы непрактично.

— Ну, ладно: я держу пистолет. Что вы будете делать в этом случае?

— Буду действовать соответственно. Стану повиноваться вам.

— Что?

— Буду выполнять все, что вы мне скажете.

— Вы это всерьез?

— Всерьез. Буквально, — он увидел, что пылкость в лице мистера Томпсона постепенно сменяется недоуменным выражением. — Буду совершать любое действие, какое прикажете. Если прикажете всту­пить в должность экономического диктатора, вступлю. Если прика­жете сидеть за письменным столом, буду сидеть. Если прикажете издавать директивы, буду издавать те директивы, какие прикажете.

— Но я не знаю, какие директивы издавать!

— И я не знаю.

Наступила долгая пауза.

— Ну? — спросил Голт. — Какие будут распоряжения?

— Спасите экономику страны.

— Я не знаю, как ее спасать.

— Найдите способ!

— Я не знаю, как искать его.

— Подумайте!

— Долго ли будете заставлять меня думать под пистолетом, мис­тер Томпсон?

Мистер Томпсон молча смотрел на него, и Голт видел в его сжатых губах, выпяченном подбородке, сощуренных глазах облик юного за­диры, собирающегося произнести философский довод, выражаемый фразой: «Я тебе сейчас все зубы пересчитаю». Голт улыбнулся, глядя прямо на него, словно слыша эту невысказанную фразу и подчерки­вая это. Мистер Томпсон отвернулся.

— Нет, — сказал Голт, — вы не хотите, чтобы я думал. Когда вы заставляете человека действовать вопреки его выбору и суждению, вы хотите, чтобы он перестал думать. Хотите превратить ею в робота. Я буду подчиняться.

Мистер Томпсон вздохнул.

— Не понимаю, — сказал он тоном искренней беспомощнос­ти. — Чего-то недостает, и я не могу понять вас. Ради чего вам на­прашиваться на неприятности? Вы можете любого заткнуть за пояс. Я вам не ровня, и вы это знаете. Почему бы вам не сделать вид, что присоединяетесь к нам, потом получить контроль и перехитрить меня?

— По той самой причине, по которой вы это предлагаете: потому что вы одержите победу.

— Что?

— Потому что это попытка более умных людей обыграть вас на ваших условиях, позволявших вам столетиями выходить сухими из воды. Кто из нас преуспеет, если мы будем соперничать за контроль над вашими гангстерами? Конечно, я мог бы сделать вид и не спас бы ни вашу экономику, ни вашу систему— их уже ничто не спасет. Но я бы погиб, и вы выиграли бы то, что всегда выигрывали в прошлом: отсрочку, еще одно отсрочивание казни на год или на месяц, куплен­ное ценой надежды и усилий, какие можно еще выжать из лучших оставшихся возле вас людей, включая гленя. Вот и все, что вам нужно, и это предел ваших устремлений. Месяц? Вы согласились бы на неде­лю, полагаясь на тот неоспоримый абсолют, что всегда сможете найти еще одну жертву. Но вы нашли последнюю, которая отказывается иг­рать свою историческую роль. Игра окончена, приятель.

— Это всего-навсего теория! — рявкнул мистер Томпсон с не­сколько излишней нервозностью; взгляд его стал блуждать по ком­нате, заменяя хождение по ней; он глянул на дверь так, будто хотел убежать. — Говорите, что мы погибнем, если не откажемся от этой системы?

— Да.

— В таком случае вы, поскольку находитесь в нашей власти, по­гибнете вместе с нами?

— Возможно.

— Вы не хотите жить?

— Страстно хочу, — Голт увидел, как во взгляде мистера Томпсона сверкнула искра, и улыбнулся. — Скажу больше: я знаю, что хочу жить сильнее, чем вы. Знаю, что вы полагаетесь на это. Знаю, что вы, в сущности, вовсе не хотите жить. Я хочу. И потом;/ что так сильно хочу, не приму никакой замены.

Мистер Томпсон даже подпрыгнул.

— Это неправда! — выкрикнул он. — То, что я не хочу жить, не­правда! Почему вы так говорите со мной? — он стоял, сжавшись, буд­то от внезапного холода. — Почему говорите такие вещи? Я не пони­маю, о чем вы,— мистер Томпсон попятился на несколько шагов. — И неправда, что я гангстер. Я не хочу причинять вам вреда. Я никогда не хотел причинять кому-либо вред. Я хочу, чтобы люди мне симпатизировали. Хочу быть вашим другом... Хочу быть вашим другом! — крикнул он в пространство.

Голт смотрел на него ничего не выражающим взглядом, не давая ему догадаться, что именно видит.

Мистер Томпсон неожиданно засуетился, будто в спешке.

— Мне надо бежать. Я... у меня назначено множество встреч. Мы поговорим еще на эту тему. Обдумайте все, как следует. Не спешите. Я не собираюсь оказывать на вас давление. Расслабьтесь, успокойтесь, чувствуйте себя, как дома. Требуйте, чего хотите: еды, выпивки, сига­рет, всего самого лучшего, — он поглядел на одежду Голта. — Прикажу самому дорогому портному в городе сшить для вас приличную одежду. Хочу, чтобы вы привыкали к самому лучшему. Хочу, чтобы вам было удобно и... Послушайте, — спросил он с излишней не б ре лен остью, — у вас есть семья? Родственники, которых вы хотели бы видеть?

— Нет.

— Друзья?

— Нет.

— Возлюбленная у вас есть?

— Нет.

— Просто я не хочу, чтобы вы скучали. Мы можем позволить вам принимать гостей, любых, каких назовете, если кого-то любите.

— Не люблю никого.

Мистер Томпсон остановился у двери, поглядел на Голта и покачал головой:

— Не могу понять вас. Никак не могу.

Голт улыбнулся, пожал плечами и ответил:

— Кто такой Джон Голт?

* * *

Над входом в отель кружился мокрый снег, и вооруженные охран­ники выглядели странно, безысходно беспомощными в круге света, они стояли, сутулясь, свесив головы, прижимая к себе для тепла обе­ими руками оружие, словно показывая, что расстреляй они со злобы все патроны в метель, это не принесло бы облегчения их телам.

С другой стороны улицы Чик Моррисон, Укрепитель Духа, шед­ший на совещание, которое должно было проходить на пятьдесят девятом этаже, заметил, что редкие, унылые прохожие не дают себе труда взглянуть на охранников, как не смотрели они и на заголовки стопы мокрых, непроданных газет на столике оборванного, дрожа­щего продавца: «Джон Голт обещает процветание».

Чик Моррисон с беспокойством покачал головой: уже в течение шести дней материалы на первых полосах газет — на тему объеди­ненных усилий лидеров страны, сотрудничающих с Джоном Голтом для выработки новой политики, — не приносили результатов. Люди шли, заметил он, с таким видом, будто не хотели видеть ничего вок­руг. Никто не обратил на него никакого внимания, кроме оборванной старухи, молча протянувшей к нему руку, когда он подходил к осве­щенному входу; он ускорил шаг, и в узловатую, голую ладонь упали только мокрые снежинки.

Воспоминания об улице придавали голосу Чика Моррисона злобности, когда он обращался к кругу лиц в номере мистера Томпсона на пятьдесят девятом этаже. Выражение этих лиц было под стать его голосу.

— Похоже, это совершенно не действует, — сказал он, указывая на стопку донесений своих «прощупывателей пульса общества». — Все официальные сообщения для печати о нашем сотрудничестве с Джоном Голтом, кажется, ничего не меняют. Людям наплевать. Они не верят ни единому слову. Кое-кто говорит, что он ни за что не будет сотрудничать с нами. Большинство даже не верят, что мы нашли его. Не знаю, что случилось с людьми. Они уже не верят ничему, — он

вздохнул.— Позавчера в Кливленде закрылись три завода. Вчера в Чикаго — пять. В Сан-Франциско...

— Знаю, знаю, — раздраженно заметил мистер Томпсон, обматы­вая шею шарфом: отопительная система отеля вышла из строя.

— Тут у него нет выбора: он должен сдаться и принять эту долж­ность. Должен!

Уэсли Моуч поднял глаза к потолку.

— Не просите меня больше говорить с ним, — сказал он и содрог­нулся. — Я пытался. С этим человеком невозможно разговаривать.

—Я... я не могу, мистер Томпсон! —воскликнул Чик Моррисон, ког­да на нем остановился его блуждающий взгляд. — Если хотите, подам в отставку! Я больше не могу говорить с ним! Не заставляйте меня!

— С ним никто не может говорить, — сказал доктор Флойд Фер­рис. — Это пустая трата времени. Он не слышит ни единого твоего слова.

Фред Киннен усмехнулся:

— То есть слышит очень многое, так ведь? И, хуже того, отвечает.

— Тогда почему бы тебе не сделать еще попытку? — отрывисто спросил Моуч. — Тебе как будто понравилось говорить с ним. Почему бы не попытаться убедить его?

— Я не так глуп, — ответил Киннен. — Не строй иллюзий, при­ятель. Его никто не убедит. Я не буду пытаться второй раз... Понра­вилось? — добавил он с удивленным выражением лица. — Да... да, пожалуй.

— Что это с тобой? Ты что, влюбился в этого человека? Позволя­ешь ему склонить себя на его сторону?

— Я? — Киннен издал невеселый смешок. — Какая мне может быть от него польза? Я первый пострадаю, когда он одержит победу... Только, — он задумчиво посмотрел В ПОТОЛОК, — только он говорит без обиняков.

— Он не одержит победы! — рявкнул мистер Томпсон. — Об этом не может быть и речи!

Наступила долгая пауза.

— В Западной Виргинии голодные бунты, — начал Уэсли Моуч. — а техасские фермеры...

— Мистер Томпсон! — с отчаянием воскликнул Чик Моррисон. — Можег... показать его людям... на массовом митинге... или по телеви­дению. .. чтобы они поверили, что мы действительно его нашли... Это даст им на какое-то время надежду... даст нам немного времени...

— Слишком опасно, — резко произнес доктор Феррис. — Нельзя допустить, чтобы он появлялся близко к людям. Он гложет позволить себе, что угодно.

467

— Он должен сдаться, — упрямо сказал мистер Томпсон. — Дол­жен присоединиться к нам. Одному из вас придется...

— Нет! — завопил Юджин Лоусон. — Не я! Видеть его не хочу! Ни разу! Не хочу, чтобы он заставил меня в это поверить!

— Что? — спросил Джеймс Таггерт; в голосе его прозвучала нота опасно дерзкой насмешки; Лоусон не ответил. —Чего ты боишься? — презрение в голосе Таггерта звучало слишком подчеркнуто, словно чей-то более сильный страх побуждал его пренебречь собствен­ным. — Во что ты боишься поверить, Джин?

— Не поверю этому! Не поверю! — голос Лоусона представлял собой полурычанье-полухныканье. —Вы не можете заставлять меня терять веру в человечество! Нельзя допускать существования таких! Бессердечный эгоист, который...

— Превосходное вы сборище интеллектуалов, — с презрением отметил мистер Томпсон. — Я думал, вы сумеете поговорить с ним на его языке, но он нагнал на вас страху. Идеи? Где теперь ваши идеи? Сделайте что-нибудь! Заставьте его присоединиться к нам! Склоните на нашу сторону!

— Беда в том, что он ничего не хочет, — сказал Моуч. — Что мы можем предложить человеку, который не хочет ничего?

— Хочешь сказать, — спросил Киннеи, — что мы можем предло­жить человеку, который хочет жить?

— Замолчи! — завопил Джеймс Таггерт. — Почему ты это сказал? Что заставило тебя это сказать?

— Что заставило тебя вопить? — спросил Киннен.

— Замолчите все! — приказал мистер Томпсон. — Вы мастера сра­жаться друг с другом, но когда доходит до сражения с настоящим че­ловеком...

— Значит, он и над вами одержал верх? — крикнул Лоусон.

— Да замолчи ты, — устало сказал мистер Томпсон. — Он самый несговорчивый тип из всех, с какими я сталкивался. Вам этого не по­нять. Поразительно твердый... — в голосе его послышалась нотка восхищения. — Поразительно твердый...

— Как я объяснял вам, — небрежно протянул доктор Феррис, — существуют способы убеждать несговорчивых типов.

— Нет! —крикнул мистер Томпсон. —Нет! Заткнись! Не хочу слу­шать тебя! Не хочу слышать об этом! — руки его неистово задвига­лись, словно разгоняя что-то, чего он не хотел называть. — Я сказал ему... что это неправда... что мы не собирались... что я не... — он затряс головой так, словно его слова представляли собой некую бес­прецедентную форму опасности. — Нет, слушайте, ребята, я хочу сказать, что нам нужно быть практичными... и осторожными. Чер-

товски осторожными. Это дело нужно улаживать мирно. Мы не мо­жем позволить себе восстанавливать его против нас... или причинять ему вред. Не дай бог с ним что-то случится. Потому что... потому что, если погибнет он, погибнем и мы. Не заблуждайтесь на этот счет. Если он погибнет, нам конец. Вы все это понимаете.

Он оглядел лица окружающих; они это понимали.

На другое утро мокрый снег падал на материалы первых полос газет, где сообщалось, что конструктивное, мирное совещание между Джоном Голтом и лидерами страны накануне днем привело к созда­нию «Плана Джона Голта», который вскоре будет опубликован. Вече­ром снежинки падали на мебель в жилом доме, передняя стена кото­рого обвалилась, и на толпу людей, молча ждавших у окошка кассы завода, владелец которого исчез.

— Фермеры Южной Дакоты, — доложил Уэсли Моуч мистеру Том­псону на другое утро, — идут маршем к столице штата, сжигая по пути все правительственные здания и все дома ценой больше десяти тысяч долларов.

— Калифорния охвачена беспорядками, — доложил он вече­ром. — Там идет гражданская война, если только это гражданская война, в чем: как будто, никто не уверен. Они объявили, что отделя­ются от Союза, но кто сейчас находится у власти, никому не известно. По всему штату идут вооруженные столкновения между «народной партией», которую возглавляет Мамочка Чалмерс со своими поклон­никами соевого культа Востока и какой-то организацией «обратно к Богу», которую возглавляют несколько бывших владельцев нефтеп­ромыслов.

— Мисс Тагтерт! — простонал мистер Томпсон, когда Дагни вошла на другое утро в его номер, приехав по вызову. — Что нам делать?

Он удивился, почему ему раньше казалось, что она обладает не­коей внушающей надежду силой. Перед ним было пустое лицо, ка­завшееся сдержанным, но эта сдержанность начинала внушать бес­покойство, когда она длилась минуту за минутой, без перемены выражения, без какого-то признака чувства. «Выражение лица у нее такое же, как у всех остальных,— подумал он,— только что-то в складке губ говорит о стойкости».

— Я полагаюсь на вас, мисс Таггерт. Ума у вас больше, чем у всех моих ребят, — заговорил он умоляющим голосом. — Вы сделали для страны больше, чем кто-либо из них, вы нашли для нас Голта. Что нам делать? Все рушится, и он — единственный, кто может вызволить нас из этой беды, но не хочет. Отказывается. Наотрез отказывается взять на себя руководство. Я никогда не видел ничего подобного: человек, не имеющий никакого желания властвовать. Мы просим его отдавать

469

распоряжения, а он отвечает, что хочет повиноваться им! Это бес­смысленно!

— Да.

— Что вы думаете об этом? Можете его понять?

— Он — надменный эгоист, —ответила Дагни. — Честолюбивый авантюрист. Человек безграничной дерзости, играющий на самые крупные в мире ставки.

«Это было легко», — подумала Дагни. Это было бы трудно в то да­лекое время, когда она видела в речи орудие чести, которым всегда нужно было пользоваться так, словно находишься под присягой вер­ности реальности и уважения к людям. Теперь это было всего-навсе­го орудие издавания звуков, бессмысленных звуков, обращенных к неодушевленным предметам, не имеющим никакого отношения к таким понятиям, как реальность, человечность или честь. Было легко в то первое утро сообщить мистеру Томпсону, что она проследила Джона Голта до его дома. Легко было видеть судорожные улыбки мис­тера Томпсона и слышать его повторяющиеся восклицания «Молод­чина!» с бросаемыми на помощников взглядами, в которых сквозило торжество человека, доверие которого к ней оправдалось. Легко было выразить жгучую ненависть к Голту — «Я соглашалась с его идеями, но не позволю ему уничтожить мою железную дорогу!» — и услышать слова мистера Томпсона: «Не беспокойтесь, мисс Таггерт! Мы защи­тим вас от него!»

Легко было придать лицу выражение холодной расчетливости и напомнить мистеру Томпсону о вознаграждении в пятьсот тысяч долларов, голос ее был четким и режущим, как звук счетной маши­ны, отпечатывающей сумму на векселе. Она видела, как лицо мис­тера Томпсона застыло на миг, потом расплылось в более широкой, веселой улыбке —это походило на безмолвную речь о том, что он не ждал такого, но рад узнать мотив ее поступка, и что этот мотив ему понятен.

— Разумеется, миссТаггерт! Непременно! Это вознаграждение — ваше, полностью ваше. Вам пришлют чек на всю сумму!

Было легко, так как ей казалось, будто она находится в каком-то безотрадном антимире, где ее слова и поступки уже не являются ни фактами, ни отражением реальности, а лишь искаженными позами в кривых зеркалах, которые создают уродство для восприятия тех, чье сознание нельзя рассматривать как сознание. Единственной ее заботой, жгущей, словно обжигающий провод внутри, словно про­ходящая по телу раскаленная игла, была мысль о его безопасности. Все остальное расплывалось в бесформенной дымке, полукислоте - полутумане.

«Но ведь, — подумала с содроганием Дагни, — именно в этом со­стоянии живут все эти люди, которых я никогда не понимала, именно этого состояния и желают, этой поддельной реальности, этой необ­ходимости притворяться, искажать, обманывать, этого доверчивого взгляда затуманенных паникой глаз какого-то мистера Томпсона, служащего единственной целью и вознаграждением. Раз они желают этого состояния, — задалась она вопросом, — то хотят ли жить?»

— Самые крупные в мире ставки, мисс Таггерт? — с беспокойс­твом спросил мистер Томпсон. — Как это понять? Что ему нужно?

— Реальность. Вся земля.

— Не совсем понимаю вас, но... Послушайте, мисс Таггерт, если считаете, что можете его понять, не согласитесь ли... не согласитесь ли попытаться поговорить с ним еще раз?

Дагни показалось, что она слышит свой голос с расстояния во мно­жество световых лет, кричащий, что она готова отдать жизнь, лишь бы увидеть его, но в этой комнате она услышала голос какой-то не­знакомки, холодно говорящий:

— Нет, мистер Томпсон, не соглашусь. Надеюсь, что больше ни­когда его не увижу.

— Я знаю, вы терпеть его не можете, и не виню вас, но не могли бы просто попытаться...

— Я пыталась урезонить Голта в ту ночь, когда нашла его. В ответ слышала только оскорбления. Думаю, он ненавидит меня больше, чем кого бы то ни было. Не может простить, что я его обнаружила. Мне он ни за что не уступит.

— Да... да, это верно... Думаете, он уступит когда-нибудь?

Раскаленная игла внутри заколебалась, выбирая путь: сказать, что

нет, и видеть, как они его убьют? Сказать, что, да, и видеть, как они будут держаться за свою власть, пока не погубят мир?

— Непременно, — твердо сказала она. — Сдастся, если правильно обходиться с ним. Он слишком честолюбив, чтобы отказаться от влас­ти. Не давайте ему убежать, но не угрожайте и не причиняйте вреда. Страхом ничего не добьетесь. Он неподвластен страху.

— А что, если... все рушится... что, если он будет держаться слиш­ком долго?

— Не будет. Для этого он слишком практичен. Кстати, вы сообща­ете ему новости о положении в стране?

— Как... нет.

— Я бы советовала дать ему копии ваших секретных донесений. Он поймет, что времени почти не осталось.

— Хорошая мысль! Отличная!.. Знаете, мисс Таггерт, —неожидан­но сказал он с каким-то отчаянием в голосе, — всякий раз, как я по-

471

говорю с вами, у меня на душе становится легче, потому что вам доверяю. Из своего окружения я не доверяю никому. Но вы —другое дело. Вы сильная.

Дагни посмотрела на него в упор.

— Спасибо, мистер Томпсон.

«Это было легко», — сказала она себе и, лишь выйдя на улицу, за­метила, что блузка под пальто прилипла к лопаткам. «Будь я способна чувствовать, — думала она, идя по вестибюлю Терминала, — я поня­ла бы, что тупое безразличие, какое испытываю сейчас к своей желез­ной дороге, представляет собой ненависть». Дагни не могла отделать­ся от ощущения, что теперь по ее железной дороге ходят только товарные поезда; пассажиры для нее не были ни живыми, ни людьми. Казалось бессмысленным тратить громадные усилия на предотвраще­ние катастроф, сохранение в безопасности поездов, перевозящих только неодушевленные предметы. Она смотрела на лица людей в Тер­минале; думала, что если бы ей предстояло умереть, быть убитой пра­вителями их системы — эти люди продолжали есть, спать и путешес­твовать — будет ли она работать, чтобы обеспечивать их поездами? Если бы она позвала на помощь, поднялся бы кто-нибудь на ее защи­ту? Хотят ли жить они, те, кто слышал его?

Чек на пятьсот тысяч долларов доставили ей в кабинет в тот же день с букетом цветов от мистера Томпсона. Дагни посмотрела на чек и, разжав пальцы, уронила его на стол: он ничего не значил, не вы­зывал у нее никаких чувств, даже намека на вину. Это был кусочек бумаги, значивший не больше чем те, что валялись в мусорной кор­зине. Можно было купить на него бриллиантовое ожерелье, город­скую свалку или последнюю порцию еды, но для нее все это не имело никакого значения. Чек не был символом ценности, и все, что можно было бы на него купить, не могло быть ценностью. «Но это, — поду­мала она, —вялое равнодушие и есть постоянное состояние окружа­ющих, людей, не имеющих ни цели, ни страсти. Это состояние ниче­го не ценящей души; и хотят ли жить те, кто избрал его?»

В коридоре дома, когда Дагни вернулась вечером, онемелая от уста­лости, осветительная система вышла из строя, и она не заметила кон­верта на полу, пока не включила свет у себя в передней. Это был чистый, запечатанный конверт, подсунутый под дверь. Она подняла его и через секунду беззвучно рассмеялась, сидя на полу, не желая подниматься. Она хотела только смотреть на записку, написанную знакомой рукой, той, что писала последнее сообщение в календаре над городом.

Записка гласила: «Дагни! Стой на своем. Наблюдай за ними. Когда ему потребуется наша помошь, позвони мне по телефону ОР 6-5603. Ф.»

Вышедшие на другое утро газеты призывали людей не верить слу­хам, будто в южных штатах творятся какие-то беспорядки. В секрет­ных донесениях мистеру Томпсону сообщалось, что между Алабамой и Джорджией происходят вооруженные столкновения за обладание заводом, производящим электрооборудование, заводом, отрезанным военными действиями и взорванными железнодорожными путями от всех источников сырья.

— Вы прочли секретные донесения, которые я вам отправил? — простонал вечером мистер Томпсон, снова придя к Голту. Его сопро­вождал Джеймс Таггерт, захотевший познакомиться с пленником.

Голт сидел на стуле, забросив ногу на ногу, и курил сигарету. По выра­жению его лица они могли понять только, что он не испытывает страха.

— Прочел.

— Времени почти не осталось, — сказал мистер Томпсон.

-Да.

— Вы позволите делам идти так и дальше?

— А вы?

— Как вы можете быть так уверены в своей правоте? — выкрик­нул Джеймс Таггерт; голос его был негромким, но напряженным. — Как вы можете в такое жуткое время придерживаться своих принци­пов, рискуя погубить весь мир?

— А чьих принципов мне следует придерживаться?

— Как вы можете быть уверены в том, что правы? Как вы можете знать? Никто не может быть уверен взнаний! Никто! Вы не умнее, чем все остальные!

— Тогда почему я вам нужен?

— Как вы можете играть жизнями других? Как можете позволять себе такую эгоистичную роскошь держаться в стороне, когда вы нуж­ны людям?

— То есть когда им нужны мои идеи?

— Никто не может быть полностью прав или неправ! Не сущест­вует ни черного, ни белого! У вас нет монополии на истину!

«В манере Таггерта что-то неладно, — подумал, хмурясь, мистер Томпсон, — какое-то странное, чересчур личное возмущение, словно он пришел сюда решать не политический вопрос».

— Будь у вас какое-то чувство ответственности, — продолжал Таг - герг, — вы не посмели бы рисковать, полагаясь только на свое суж­дение! Вы присоединились бы к нам, рассмотрели бы чужие идеи и признали, что мы тоже можем быть правы. Вы помогли бы нам раз­работать планы! Вы...

Таггерт говорил с лихорадочной настойчивостью, но мистер Том­псон не мог понять, слушает ли Голт. Голт поднялся и расхаживал по

473

комнате не беспокойно, а с видом человека, наслаждающегося дви­жениями своего тела. Мистер Томпсон обратил внимание на легкость его шагов, прямую линию стана, подтянутый живот, расслабленные плечи. Ходил Голт так, словно не сознавал своего тела, но гордился им. Мистер Томпсон взглянул на Джеймса Таггерта, неуклюже суту­лившегося, сидя на стуле, заметил, что он с ненавистью наблюдает за движениями Голта. Голт не обращал внимания на Таггерта.

— ...ваша совесть! —говорил Таггерт. —Я пришел воззвать к ва­шей совести! Как вы можете ценить свой разум выше тысяч челове­ческих жизней? Люди гибнут, и... Черт возьми, да перестаньте хо­дить! — рявкнул он.

Голт остановился.

— Это приказ?

— Нет, нет! —торопливо вмешался мистер Томпсон. —Не приказ. Мы не хотим вам приказывать. Успокойся, Джим.

Голт снова принялся ходить.

— Мир рушится, — заговорил Таггерт, взгляд его упорно следовал за Голтом. — Люди гибнут, а вы — тот, кто мог бы их спасти! Какая разница, кто прав, а кто нет? Вы должны присоединиться к нам, даже если считаете, что мы неправы, вы должны пожертвовать своим ра­зумом для их спасения!

— Каким образом я их буду спасать?

— Кем вы считаете себя? — выкрикнул Таггерт.

Голт остановился.

— Вы знаете.

— Вы эгоист!

-Да.

— Понимаете, какой вы эгоист?

— А вы? — спросил Голт, глядя на него в упор.

Таггерт медленно вжался в кресло, глядя в глаза Голту, и мистер Томпсон ощутил необъяснимый страх перед следующей минутой.

— Послушайте, — вмешался он весело-небрежным голосом, — ка­кие сигареты вы курите?

Голт повернулся к нему и улыбнулся.

— Не знаю.

— Откуда они у вас?

— Мне принес пачку один из ваших охранников. Сказал, какой-то человек попросил его передать их мне в подарок... Не беспокой­тесь, — добавил он, — ваши ребята проверили ее самым тщательным образом. Тайных сообщений там не было. Это просто подарок от неиз­вестного поклонника.

На сигарете между пальцев Голта был символ доллара.

Мистер Томпсон решил, что Джеймс Таггерт не способен убеж­дать. Но Чик Моррисон, с которым он пришел на следующий день, оказался не лучше.

— Я... я отдаюсь в вашу власть, мистер Голт, — сказал он с от­чаянной улыбкой. — Вы правы. Я признаю, что вы правы, и могу лишь взывать к вашему сочувствию. В глубине души я не могу поверить, что вы — законченный эгоист, не испытывающий со­чувствия к людям, — и указал на бумаги, которые положил на стол: — Вот обращение, подписанное тысячей школьников, они просят вас присоединиться к нам и спасти их. Вот обращение из приюта инвалидов. Вот петиция, подписанная священнослужи­телями двухсот различных вер. Вот призыв от матерей страны. Прочтите их.

— Это приказ?

— Нет! — выкрикнул мистер Томпсон. — Не приказ!

Голт не шевельнулся, не протянул руки к бумагам.

— Это обыкновенные, простые люди, мистер Голт, — сказал Чик Моррисон тоном, говорящим об их жалкой незначительности. — Они не могут сказать вам, что делать. Не могут этого знать. Лишь просят вас. Возможно, они слабые, беспомощные, слепые, невежественные. Но вы, такой умный и сильный., неужели не можете сжалиться над ними? Не можете помочь им?

— Отказавшись от своего ума и следуя их слепоте?

— Возможно, они заблуждаются, но по незнанию!

— А я, обладающий знанием, должен повиноваться им?

— Я не могу спорить, мистер Голт. Я только прошу вас о жалости. Они страдают. Я прошу вас пожалеть тех, кто страдает. Я... Мистер Голт, — спросил он, заметив, что Голт смотрит в даль за окном и что в глазах его внезапно появилось беспощадное выражение, — в чем дело? О чем вы думаете?

— О Хэнке Риардене.

— Э... почему?

— Испытывали они какую-то жалость к Хэнку Риардену?

— О, но это другое дело. Он...

— Заткнитесь, — равнодушно произнес Голт.

— Я только...

— Заткнись! — рявкнул мистер Томпсон. — Не обращайте на него внимания, мистер Голт. Он не спал две ночи и перепуган до потери разума.

Пришедший на другой день доктор Флойд Феррис не казался ис­пуганным, но мистер Томпсон счел, что это еще хуже. Голт не отвечал доктору Феррису и хранил молчание.

475

— Это вопрос моральной ответственности, который вы, очевидно, не рассмотрели, как следует, — говорил доктор Феррис слишком уж беззаботно, со слишком уж деланой принужденностью. — Вы как будто только и говорили по радио о грехах действия. Однако нужно рассмотреть и грехи бездействия. Не спасти жизнь так же безнрав­ственно, как совершить убийство. Последствия те же самые, и пос­кольку о поступках нужно судить по их последствиям, моральная ответственность одна и та же... К примеру, поступило предложение, учитывая катастрофическую нехватку продуктов, издать директиву, чтобы каждый третий ребенок младше десяти лет и все взрослые старше шестидесяти были преданы смерти, чтобы обеспечить выжи­вание остальных. Вы не хотели бы этого, так ведь? Вы можете это предотвратить. Одно ваше слово предотвратит это. Если откажетесь, и все эти люди будут казнены, это будет ваша вина и ваша моральная ответственность!

— Вы сошли сума! — выкрикнул мистер Томпсон, оправившись от шока и подскочив. — Никто не делал такого предложения! Никто его не рассматривал! Мистер Голт, пожалуйста, не верьте ему! Он не имеет в виду этого!

— Имеет, — сказал Голт. — Прикажите этому мерзавцу посмот­реть на меня, потом в зеркало, а затем спросить себя, неужели он думает, что мои моральные качества зависят от его поступков.

— Пошел вон отсюда! — крикнул мистер Томпсон, рывком подняв Ферриса на ноги. — Пошел вон! Чтоб я больше ни слова от тебя не слышал!

Он распахнул дверь и вытолкнул Ферриса навстречу удивленному охраннику.

Повернувшись к Голту, он развел руками и уронил их в обессилен­ной беспомощности. Лицо Голта ничего не выражало.

— Послушайте, — умоляюще сказал мистер Томпсон, — неужели нет никого, кто мог бы поговорить с вами?

— Говорить не о чем.

— Мы должны. Нам необходимо убедить вас. Хотели бы вы пого­ворить с кем-нибудь?

— Нет.

— Я подумал, может быть... поскольку она высказывается... вы­сказывалась иногда... в вашем духе... может, если я пришлю мисс Дагни Таггерт сказать вам...

— Ее? Да, она высказывалась в моем духе... Она — моя единствен­ная неудача. Я думал, она на моей стороне. Но она обманывала меня, чтобы сохранить свою железную дорогу. Она душу продаст за свою дорогу. Пришлите ее сюда, если хотите, чтобы я дал ей пощечину.

— Нет, нет, нет! Вам не нужно ее видеть, если вы так к ней отно­ситесь. Я не хочу больше тратить время на людей, которые вас раз­дражают. .. Только... только, если не мисс Таггерт, я не знаю, кого еще выбрать... Если... если смогу найти кого-нибудь, кого согласитесь выслушать...

— Я передумал, — сказал Голт. — Есть человек, с которым я хотел бы поговорить.

— Кто это? — пылко воскликнул мистер Томпсон.

— Доктор Роберт Стэдлер.

Мистер Томпсон протяжно свистнул и опасливо покачал го­ловой.

— Этот человек не друг вам, — сказал он тоном честного предуп­реждения.

— Он тот, кого я хочу видеть.

— Хорошо, будь по-вашему. Завтра утром я пришлю его.

В тот вечер, ужиная с Уэсли Моучем в своем номере, мистер Том­псон гневно взглянул на стоящий перед ним стакан томатного сока.

— Как? Не грейпфрутовый? — резко спросил он: врач прописал ему сок грейпфрута как средство против простуды.

— Грейпфрутового сока нет, — ответил официант со странной многозначител ьностыо.

— Дело в том, — уныло сказал Моуч, — что шайка бандитов со­вершила нападение на поезд на мосту Таггертов через Миссисипи. Они взорвали путь и повредили мост. Ничего серьезного. Мост отре­монтирован, но все движение остановлено, и поезда из Аризоны не приходят.

— Черт знает что! Разве нет других...

Мистер Томпсон умолк; он знал, что других железнодорожных мостов через Миссисипи нет.

Через минуту он отрывисто произнес:

— Прикажи, чтобы этот мост охраняли армейские подразделения. Днем и ночью. Пусть отберут лучших солдат. Если с этим мостом что - то случится...

Мистер Томпсон не договорил; он горбился, глядя на стоявшие перед ним дорогие фарфоровые тарелки с деликатесами. Отсутствие такой мелочи, как грейпфрутовый сок, внезапно дало ему впервые понять, что случится с Нью-Йорком, если что-то непредвиденное про­изойдет с мостом Таггертов.

— Дагни, — сказал Эдди Уиллерс в тот вечер, — мост — не единст­венная наша проблема, — он включил настольную лампу, которую Дагни, сосредоточившись на работе, не включила с приближением сумерек. — Из Сан-Франциско не может выйти ни один трансконти-

477

нентальный поезд. Одна из сражающихся сторон, не знаю какая, за­хватила наш Терминал и обложила наши поезда «отправным нало­гом». То есть они задерживают поезда ради выкупа. Наш начальник терминала скрылся. Там никто не знает, что делать.

— Я не могу покинуть Нью-Йорк, — холодно ответила Дагни.

— Знаю, — мягко ответил Эдди. — Потому я и поеду туда налажи­вать дела. По крайней мере найти подходящего руководителя.

— Нет! Не нужно. Это слишком опасно. И зачем? В этом уже нет нужды. Спасать нечего.

— Это все еще «Таггерт Трансконтинентал». Я буду спасать ее. Дагни, ты, куда ни поедешь, сможешь построить железную дорогу. Я нет. Я даже не хочу начинать все сначала. После того, что видел. Ты начнешь. Я не смогу. Позволь мне сделать то, что в моих силах.

— Эдди! Неужели ты хочешь... — она умолкла, понимая, что это бесполезно. — Ладно. Раз у тебя есть такое желание.

— Вечером я вылетаю в Калифорнию — договорился о месте на военном самолете... я знаю, что ты все бросишь, как только... как только сможешь покинуть Нью-Йорк. Возможно, тебя уже не будет здесь, когда я вернусь. Как только ты будешь готова, уез­жай. Не беспокойся обо мне. Не жди меня, чтобы поставить в из­вестность. Уезжай, как только сможешь. Я... я попрощаюсь с то­бой сейчас.

Дагни поднялась. Они стояли лицом к лицу в полумраке кабинета, между ними висел на стене портрет Натаниела Таггерта. Им обоим виделись давние годы —то время, когда они только научились ходить по железнодорожным путям. Эдди склонил головуй не поднимал не­сколько секунд.

Дагни протянула руку.

— До свиданья, Эдди.

Он крепко пожал ее, не глядя на свои пальцы; он глядел ей в глаза.

Эдди пошел к выходу, но остановился, повернулся к ней и спросил, негромко, но твердо, это была не мольба, не отчаяние, а последняя точка в долгой истории:

— Дагни... ты знала... как я относился к тебе?

— Да, — мягко сказала она, осознав в этот миг то, что понимала в течение многих лет. — Знала.

— До свиданья, Дагни.

Негромкий шум от поезда под землей разнесся по стенам здания и заглушил звук закрывшейся за ним двери.

На другое утро шел снег, тающие снежинки леденили виски до­ктора Роберта Стэдлера, шедшего по коридору отеля «Уэйн-Фолкленд» к номеру, где находился Джон Голт. По бокам шли двое крепких людей

из Комитета укрепления духа, которые даже не пытались скрывать, какой метод укрепления им хотелось бы пустить в ход.

— Помни распоряжения мистера Томпсона, —презрительно ска­зал один из них. — Одно неверное слово, и ты пожалеешь об этом, приятель.

«Это не снег на висках, — подумал доктор Стэдлер, — это какое-то жгучее сжатие». Оно не проходило после той сцены накануне вече­ром, когда он кричал мистеру Томпсону, что не может видеть Джона Голта. Он кричал в слепом ужасе, упрашивая круг бесстрастных лиц не принуждать его к общению с Голтом, с плачем обещал сделать все, что угодно, кроме этого. Чиновники не снисходили ни до спора, ни даже до угроз; лишь отдавали ему приказания. Он провел бессонную ночь, твердя себе, что не подчинится; но теперь шел к двери номера Голта. Причиной жгучего сжатия висков и легкой, вызывающей го­ловокружение тошноты было то, что он никак не мог ощутить себя доктором Робертом Стэдлером. Он увидел металлический блеск шты­ков на винтовках охранников у двери, услышал, как в замке повер­нулся ключ. Обнаружив, что идет вперед, Стэдлер услышал, как за ним заперли дверь.

В другом конце большой комнаты он увидел сидящего на подокон­нике Джона Голта, высокого, стройного, в широких брюках и рубаш­ке, одна его нога свисала к полу, другая была согнута, пальцы рук были сплетены на колене, голова с будто освещенными солнцем во­лосами четко вырисовывалась на фоне серого неба. Внезапно доктор Стэдлер увидел парня, сидящего на перилах веранды его дома непо­далеку от студенческого городка университета Патрика Генри, с коп­ной каштановых волос на фоне летней голубизны, услышал свой страстный голос, говоривший двадцать два года назад: «Единствен­ная священная ценность в этом мире, Джон, — человеческий разум, незыблемый человеческий разум...» И он крикнул этому парню через комнату и через годы:

— Я ничего не мог поделать, Джон! Я ничего не мог поделать!

Доктор Стэдлер ухватился за край стоявшего между ними стола

для поддержки, сжимал его, как защитный барьер, хотя человек на подоконнике не пошевелился.

— Не я довел тебя до этого! — крикнул он. — Я не хотел! Я ниче­го не мог поделать! У меня была другая цель!.. Джон! Я неповинен в этом! Неповинен! У меня не было ни единого шанса против них! Они владеют миром! И не оставили мне места в нем!.. Что для них разум? Что наука? Ты не знаешь, как они ужасны! Ты не понимаешь их! Они не мыслят! Это бессмысленные животные, движимые нера­зумными чувствами, алчными, ненасытными, слепыми, необъясни-

479

мыми чувствами! Они хватают все, что хотят, знают только одно: что хотят этого, без мысли о причине, последствии или логики, прокля­тые, жадные свиньи!.. Разум? Неужели не понимаешь, как он бесси­лен против этих бездумных орд? Наше оружие совершенно беспо­мощно, до смешного инфантильно: истина, знание, ценности, права! Они знают только силу, силу и грабеж!.. Джон! Не смотри на меня так! Что я мог поделать против их кулаков? Мне нужно было жить, так ведь? Это я не для себя —для будущего науки! Мне было нужно, чтобы меня оставили в покое, нужно было чувствовать себя защи­щенным, мне пришлось согласиться на их условия —другого спосо­ба жить нет. Слышишь меня? Нет!.. Что, по-твоему, мне следовало делать? Тратить жизнь на выпрашивание работы? Просить у тех, кто ниже меня, фонды и пожертвования? По-твоему, мне следовало за­висеть от милости бандитов, умеющих делать деньги? У меня не было времени соперничать с ними за деньги или за рынки, или за все их жалкие материальные цели! Тебе казалось справедливым, чтобы они швыряли деньги на выпивку, яхты, женщин, а тем време­нем бесценные часы моей жизни проходили бы впустую из-за отсутс­твия научного оборудования? Убеждение? Как я мог их убедить? На каком языке мог разговаривать с людьми, которые не мыслят?.. Ты не представляешь, как я был одинок, как жаждал найти какой-то проблеск разума! Как одинок, ослаблен и беспомощен! Почему я, обладающий таким разумом, должен заключать сделки с невежест­венными идиотами? Они не внесли ни цента на науку! Почему их нельзя принуждать? Принуждать я хотел не тебя! Это оружие было направлено не на разум! Не на таких, как ты и я, только на бездум­ных материалистов!.. Почему ты так на меня смотришь? У меня не было выбора! Выбор есть лишь один — побить их в их же игре! Да, это их игра, правила устанавливают они! Что значим мы, те немно­гие, кто способны мыслить? Мы можем только надеяться остаться в стороне незамеченными и хитростью заставить их служить нашим целям!.. Неужели не понимаешь, какой благородной была эта цель — мое видение будущего науки? Освобожденное от материальных уз человеческое знание, не ограниченное средствами! Я не предатель, Джон! Нет! Я служил делу разума! То, что я видел впереди, то, чего хотел, к чему стремился, нельзя измерить в их жалких долларах! Я хотел лабораторию! Мне она была необходима! Не все ли равно, откуда она возьмется или как? Я мог бы сделать так много! Мог бы достичь таких высот!

Неужели у тебя нет никакого сочувствия? Оно нужно мне!.. Их приходилось принуждать. В конце концов кто они такие, чтобы ду­мать? Почему ты учил их бунтовать? Все получилось бы, если бы ты

их не увел. Все получилось бы, уверяю тебя! Не было бы так, как сей­час!.. Не обвиняй меня! Мы не можем быть виновными... все мы... в течение столетий... Не можем быть полностью неправы!.. Нас не­льзя осуждать! У нас не было выбора! Жить по-другому на земле не­возможно!.. Почему не отвечаешь мне? Что видишь? Думаешь о той речи, которую произнес? Я не хочу о ней думать! Это была только логика! Жить логикой невозможно! Слышишь?.. Не смотри на меня! Ты просишь невозможного! Люди не могут жить по-твоему! Ты не допускаешь глинуты слабости, не допускаешь ни человеческих недо­статков, ни человеческих чувств! Чего ты хочешь от нас? Работы ра­зума двадцать четыре часа в сутки без выхода, без отдыха, без избав­ления?.. Не смотри на меня, будь ты проклят! Я больше не боюсь тебя! Слышишь? Не боюсь! Кто ты такой, чтобы винить меня, жалкий не­удачник? Вот куда привела тебя твоя дорога! Ты здесь, пойманный, беспомощный, под стражей, тебя в любую минуту могут убить эти скоты, и ты смеешь обвинять меня втом, что я непрактичен! О, да, тебя убьют! Ты не можешь победить! Нельзя допустить твоей победы! Ты должен быть уничтожен!

Восклицание доктора Стэдлера прозвучало приглушенным воп­лем, словно неподвижность человека на подоконнике служила без­молвным отражателем и внезапно заставила его понять полный смысл своих слов.

— Нет! — простонал доктор Стэдлер, водя головой из стороны в сторону, чтобы избежать взгляда неподвижных зеленых глаз. —Нет, нет, нет!

В голосе Голта была та же непреклонная суровость, что и во взгляде.

— Вы сказали все, что я хотел сказать вам.

Доктор Стэдлер забарабанил кулаками в дверь, и когда она откры­лась, он выбежал из комнаты.

Три дня в номер Голта никто не заходил, кроме приносивших еду охранников. Под вечер четвертого дня дверь открылась, и вошел Чик Моррисон с двумя спутниками. Он был одет в смокинг, его улыбка каза­лась нервозной, но чуть более уверенной, чем обычно. Один из его спут­ников был слугой, другой —здоровяком, чье лицо явно плохо сочеталось со смокингом: суровая физиономия с тяжелыми веками, светлыми, бе­гающими глазками неломанным, как у профессионального боксера, носом; голова была брита наголо, лишь на темени курчавились белоку­рые волосы, а правую руку он все время держал в кармане брюк.

— Оденьтесь, пожалуйста, мистер Голт, — настойчиво сказал Чик Моррисон, указав на дверь спальни, где гардероб был забит дорогой

481

одеждой, которую Голт не хотел носить. — Наденьте, пожалуйста, смокинг, — и добавил: — Это приказ, мистер Голт.

Голт молча пошел в спальню. Трое последовали за ним. Чик Мор­рисон сел на край кресла, он закуривал и выбрасывал одну сигарету за другой. Слуга совершал слишком много услужливых движений, помогая Голту одеваться, подавал ему запонки, потом пиджак. Здоро­вяк стоял в углу, держа руку в кармане. Никто не произнес ни слова.

— Пожалуйста, будьте покладисты, мистер Голт, —дал наставле­ние Чик Моррисон Джону Голту, когда тот был готов, и учтиво указал на дверь.

Неуловимо быстрым движением здоровяк схватил Голта за руку и приставил к его боку невидимый пистолет.

— Не совершайте ошибочных действий, — посоветовал он без каких-либо эмоций.

— Никогда не совершаю, — ответил Голт.

Чик Моррисон открыл дверь. Слуга остался в номере. Трое в смо­кингах молча пошли по коридору к лифту.

Молчали они и в лифте, когда вспыхивающие над дверью цифры отмечали движение кабины вниз.

Лифт остановился на полуэтаже между первым и вторым этажа­ми. Двое вооруженных солдат пошли впереди них, двое— позади. Они шли по длинным, плохо освещенным коридорам, в которых не было никого, кроме вооруженных часовых на поворотах. Здоровяк держал Голта под руку правой рукой; пистолет оставался невидимым для любого возможного наблюдателя. Голт ощущал легкое прикосно­вение дула к боку; оно не воспринималось как помеха, но о нем не­возможно было забыть ни на минуту.

Коридор вел к широкой закрытой двери. Солдаты словно бы рас­таяли в темноте, когда Чик Моррисон коснулся дверной ручки. Дверь открыл он сам, но внезапный контраст света и шума создал впечат­ление, что ее распахнуло взрывом: свет шел от трехсот лампочек си­яющей люстры в бальном зале отеля, шум представлял собой апло­дисменты пятисот человек.

Чик Моррисон направился вперед, к столу ораторов на помосте, высящемуся над заполнявшими комнату столами. Люди, казалось, знали без объявления, что из двух человек, следующих за ним, апло­дируют высокому, стройному мужчине с золотисто-медными волоса­ми. Лицо его соответствовало тому голосу, который они слышали по радио: оно было спокойным, уверенным и недосягаемым.

Для Голта приготовили почетное место посередине стола, мистер Томпсон ждал его, сидя справа, а здоровяк ловко пристроился слева, не убрав ни руки, ни пистолета. Бриллианты на обнаженных плечах

женщин отражали огни люстры в полумраке столов у дальних стен; суровые черно-белые фигуры мужчин спасали торжественность ко­ролевской роскоши комнаты от неуместного в ней вида кинокамер, микрофонов и пока бездействующего комплекта телеоборудования. Толпа аплодировала стоя. Мистер Томпсон улыбался и наблюдал за лицом Голта пылким, беспокойным взглядом взрослого, ждущего ре­акции ребенка на необычайно щедрый подарок. Голт смотрел на ап­лодирующих, не игнорируя их и не отвечая.

— Этими аплодисментами, —закричал радиодиктор в микрофон в углу комнаты, — приветствуют Джона Голта, он только что занял свое место за столом ораторов! Да, друзья, Джона Голта собственной персоной, как вскоре смогут увидеть те, кто найдет телевизор!

«Нужно помнить, где я нахожусь», — подумала Дагни, сжимая ку­лаки под скатертью стоявшего в отдалении столика. Трудно было сохранять ощущение двойной реальности в присутствии Голта, си­девшего в тридцати футах от нее. Дагни чувствовала, что в мире не может существовать ни опасности, ни страданий, пока она видит его лицо. Но вместе с тем она испытывала леденящий ужас, когда смот­рела на тех, кто держал его в своей власти, и вспоминала о слепой неразумности представления, которое они устраивали. Она стара­лась держать лицевые мышцы в неподвижности, не выдавать себя счастливой улыбкой или проявлением паники.

Дагни недоумевала, как он смог отыскать ее в толпе. Она замети­ла его недолгий взгляд, которого никто другой не мог поймать. Этот взгляд представлял собой больше, чем поцелуй: он казался рукопо­жатием одобрения и поддержки.

Голт больше не смотрел в ее сторону. Дагни не могла заставить себя отвернуться. Видеть его в вечерней одежде было странно; еще поразительнее было то, что носил он ее совершенно естественно: на нем она выглядела как символ чести; при виде его Дагни пришла мысль о банкете в далеком прошлом, на котором он получал бы на­граду за изобретение. «Праздники, — вспомнила она с тоской соб­ственные слова, — должны существовать лишь для тех, кому есть что праздновать».

Дагни отвернулась. Она силилась не смотреть на него слишком часто, не привлекать внимания окружающих. Ей отвели место за сто­ликом, который стоял достаточно близко, чтобы ее видели собравшие­ся, те, кто навлек на себя его неприязнь: доктор Феррис и Юджин Лоусон. Джима усадили ближе к помосту; Дагни видела его угрюмое лицо, рядом были Тинки Холлоуэй, Фред Киннен и доктор Саймон Притчетт. Сидевшие за столом ораторов люди со страдальческими лицами не могли скрыть, что переносят тяжелое испытание. Спокой-

483

ное лицо Голта казалось сияющим; Дагни задалась вопросом: кто пленник и кто повелитель здесь? Она медленно окинула взглядом всех: мистера Томпсона, Уэсли Моуча, Чика Моррисона, нескольких генералов и членов Законодательного собрания. Вопреки здравому смыслу мистера Моуча избрали в угоду Голту символом крупного биз­неса. Она оглядела комнату, ища доктора Стэдлера, — его там не было.

Раздававшиеся в комнате голоса напоминали Дагни температур­ный листок лихорадящего больного: они поднимались слишком высоко и опускались стремительно вниз в промежутки молчания; редкие вспышки смеха резко обрывались, к ним испуганно повора­чивались сидевшие за соседними столиками. Лица были искажены наиболее заметным и наименее достойным напряжением — выму­ченными улыбками. «Эти люди, — подумала Дагни, — осознают не разумом, а страхом, что сегодняшний банкет — высшая точка и об­наженная сущность их мира. Осознают, что ни их бог, ни их оружие не могут сделать это празднество таким, каким они стараются его представить».

Дагни не могла проглотить ни кусочка из того, что было постав­лено на столе перед ней; горло словно было сведено сильной конвуль­сией. Она заметила, что другие за ее столиком тоже просто делают вид, что едят. Казалось, только доктор Феррис не утратил аппетита.

Когда она увидела подтаявшее мороженое в хрустальной чаше перед собой, то заметила, что все внезапно замолчали, и услышала скрип телевизионной аппаратуры, подтягиваемой вперед для работы. «Ну вот», —подумала Дагни с тяжелым ожиданием, понимая, что все присутствующие испытывают то же самое. Все неотрывно смотрели на Голта. Его лицо оставалось неподвижным, неизменным.

Когда мистер Томпсон махнул рукой диктору, призывать к молча­нию не пришлось; казалось, все затаили дыхание.

— Сограждане, — закричал диктор в микрофон, —и жители всех других стран, которые могут слышать нас из большого бального зала отеля «Уэйн-Фолкленд» в Нью-Йорке, мы представляем вам начало действия плана Джона Голта!

На стене за столом ораторов появился прямоугольник яркого го­лубоватого света — телевизионный экран, представляющий гостям ту картинку, которую теперь должна была видеть вся страна.

— Это план Джона Голта для мира, процветания и богатства! — выкрикнул диктор, когда на экране появилось дрожащее изображе­ние зала. — Это заря новой эры! Это результат гармоничного сотруд­ничества между гуманитарным духом наших лидеров и научным гением Джона Голта. Если вашу веру в будущее поколебали злобные

слухи, вы можете сейчас видеть счастливую, дружную семью нашего руководства!.. Дамы и господа, —телекамера приблизилась к столу, и экран заполнило ошеломленное лицо мистера Моуэна, — перед вами мистер Хорее Басби Моуэн, американский промышленник! — камера переместилась к старческому лицу с подобием улыбки. — Ге­нерал Эррей Уиттингтон! — камера, словно глаз на опознании в по­лицейском участке, перемещалась от одного обезображенного лица к другому: их обезображивало разрушительное воздействие страха, уклончивости, отчаяния, неуверенности, отвращения к себе и ви­ны. — Лидер большинства в Национальном Законодательном собра­нии мистер Лусиан Фелпс!.. Мистер Уэсли Моуч!.. Мистер Томпсон! — камера задержалась на мистере Томпсоне; он широко улыбнулся нации и отвел взгляд от экрана влево с видом торжествующего пред­вкушения. — Дамы и господа, — торжественно произнес диктор, — Джон Голт!

«Господи! — подумала Дагни. — Что они делают?» С экрана на страну смотрело лицо Джона Голта, лицо без следов страдания, стра­ха или вины, неумолимое благодаря добродетели спокойствия, неуяз­вимое благодаря добродетели самоуважения. «Это лицо, — подумала она, — среди других?»

«Что бы они ни планировали, —подумала Дагни, —это обречено на неудачу, ничего больше сказать нельзя и не нужно, есть результа­ты двух моральных кодексов, есть выбор, и каждый человек это пой­мет».

—Личный секретарь мистера Голта, — сказал диктор, тем време­нем камера, быстро показав лицо здоровяка, двинулась дальше. — Мистер Кларенс «Чик» Моррисон... Адмирал Гомер Доули... мис­тер...

Дагни поглядела на лица окружающих и задалась вопросом: «Не­ужели они не увидели контраста, не поняли? Неужели не видели его? Не захотели увидеть в истинном свете?»

— Этот банкет, — начал свою речь Чик Моррисон, взявший слово как распорядитель, — устроен в честь величайшего человека нашего времени, способнейшего организатора, эрудита, нового руководите­ля нашей экономики — Джона Голта! Если вы слышали его необы­чайную речь по радио, у вас не может быть сомнений, что он может заставить систему работать. Сейчас он здесь, дабы сказать вам, что заставит ее работать ради вас. Если вас ввели в заблуждение те от­сталые экстремисты, которые утверждали, что он ни за что не присо­единится к нам, что не может быть сближения между его образом жизни и нашим, либо одно, либо другое, сегодняшнее мероприятие покажет вам, как все можно примирить и объединить!

485

«Раз они видели его, — думала Дагни, — как могут они хотеть смотреть на кого-то другого? Раз поняли, что он возможен, что чело­век может быть таким, как могут они хотеть искать чего-то еще? Как могут испытывать какое-то желание, кроме желания достичь в своих душах того, что он достиг в своей душе? Или их остановит тот факт, что моучи, томпсоны, моррисоны всего мира не хотят достигать это­го? Неужели они хотят видеть в моучах людей, а в нем — нечто не­возможное?»

Камера блуждала по залу, посылая на экран и на всю страну изоб­ражения лиц выдающихся гостей, лица напряженно-настороженных лидеров и — время от времени —лицо Джона Голта. Выглядел он так, словно его проницательные глаза изучали людей за пределами этой комнаты, всех тех по всей стране, кто наблюдал за ним. Нельзя было понять, слушает ли он: на его сдержанном лице не отражалось ниче­го, ни единой эмоции.

— Я горжусь тем, что отдаю должное, — сказал лидер Законода­тельного Собрания, — величайшему экономисту-организатору, ка­кой только появлялся на свете, в высшей степени одаренному адми­нистратору — Джону Голту, человеку, который спасет нас! Благодарю его от имени народа!

«Это, — подумала Дагни с отвращением и насмешливостью, — спектакль искренности бесчестных людей. Самым отвратительным в этом мошенничестве является то, что они искренни. Они предлага­ли Голту самое лучшее, что можно предложить при их взглядах на существование, пытались искушать его тем, что им представляется высшим достижением в жизни: бездумным низкопоклонством, не­реальностью этого чудовищного притворства, одобрением без сущест­вующих мер, похвалами без смысла, почестями без оснований, вос­хищением без причин, любовью без кодекса ценностей».

— Мы отбросили все мелкие разногласия, — говорил теперь в микрофон Уэсли Моуч, — все пристрастные мнения, все личные интересы и эгоистичные взгляды, чтобы подчиняться бескорыстному руководству Джона Голта!

«Почему они слушают? — подумала Дагни. — Неужели не видят признака смерти в их лицах и признака жизни в лице Голта? Какое состояние они хотят избрать? Какого состояния ищут для человечест­ва?..» Она посмотрела на лица в бальном зале — они были нервозно­пустыми; на них лежала печать только тяжкого груза апатичности и застарелости постоянного страха. Эти люди смотрели на Голта и Моучатак, словно не могли постичь никакой разницы между ними или подумать, существует ли какая-то разница, их пустые, некритич­ные, неоценивающие взгляды говорили: «Кто я такой, чтобы знать?»

Дагни содрогнулась, вспомнив его фразу: «Когда человек заявляет: “Кто я такой, чтобы знать?”, он заявляет: “Кто я такой, чтобы жить?”» «Хотят ли они жить? — подумала она. — Кажется, они даже не хотят задаться этим вопросом...» Она увидела несколькихлюдей, которые, казалось, хотели этого. Они смотрели на Голта с отчаянной мольбой, с тоскующе-трагичным восхищением, но их руки вяло лежали на сто­ликах. Это были люди, понимавшие, кто он, жившие в тщетном же­лании его мира, но завтра, если его будут убивать при них, их руки будут так же вяло свисать, их глаза будут смотреть в сторону, как бы говоря: «Кто я такой, чтобы действовать?»

— Единство действия и цели, — сказал Моуч, — приведет нас к более счастливому миру...

Мистер Томпсон подался к Голту и прошептал с дружеской улыбкой:

— Вам придется сказать стране несколько слов, потом, после меня. Нет, нет, недлинную речь, одну-две фразы, не больше. Просто скаже­те: «Привет, люди!» Или что-то в этом духе, чтобы они узнали ваш голос.

Чуть усиленный нажим пистолета «секретаря» в бок Голту доба­вил невысказанный пункт. Голт не ответил.

— План Джона Голта, — говорил Уэсли Моуч, — урегулирует все конфликты. Он защитит собственность богатых и выделит большую долю бедным. Он снизит бремя налогов и даст вам больше правитель­ственных льгот. Понизит цены и повысит зарплаты. Даст больше сво­боды индивидуальностям и укрепит узы коллективных обязательств. Будет сочетать эффективность свободного предпринимательства с щедростью плановой экономики.

Дагни посмотрела на нескольких людей — ей потребовалось уси­лие, чтобы полностью в это поверить, — смотревших на Голта с не­навистью. Одним из них был Джим. Пока на экране было лицо Моуча, их лица были расслаблены в скучном удовлетворении, не удовольс­твии, а успокоении, что от них ничего не требуется, что все неясно и неопределенно. Когда там появилось лицо Голта, губы их сжались, черты лица заострились выражением странной осторожности. Дагни ощутила внезапную уверенность, что они боятся четкости его лица, ясности его черт, выражения сознания бытия, утверждения сущест­вования. «Они ненавидят его зато, что он —это он, — подумала Даг­ни, ощутив дыхание холодного ужаса, когда ей стала ясна сущность их душ. — Они ненавидят его за способность жить. Хотят ли они сами жить?»— размышляла она с усмешкой. И сквозь наступившее оне­мение разума вспомнила его фразу: «Желание быть никем есть жела­ние не быть».

487

Теперь уже мистер Томпсон кричал в микрофон в самой оживлен­ной и простонародной манере:

— Ия говорю вам: дайте кулаком в зубы всем, кто сомневается, кто сеет разобщение и страх! Они говорили, что Джон Голт никогда не присоединится к нам, верно? Так вот, он здесь, собственной пер­соной, по своему свободному выбору, за этим столом и во главе на­шего государства! Готовый, желающий и способный служить народ­ному делу! И смотрите, все вы, больше не думайте сомневаться или убегать или сдаваться! Завтра уже наступило, и какое завтра! С зав­траком, обедом и ужином для всех на свете, с машиной в каждом гараже, с бесплатной электроэнергией, производимой таким двига­телем, какого вы не видели никогда! И все, что от вас требуется, это еще немного потерпеть! Терпение, вера и единство —вот слагаемые прогресса! Мы должны объединиться со всем миром, как громадная счастливая семья, и все должны трудиться для блага всех! Мы нашли лидера, который перекроет достижения нашего самого богатого и де­ятельного прошлого! Любовь к человечеству заставила его прийти сюда, служить вам, защищать вас и заботиться о вас! Он услышал ваши просьбы и ответил на зов нашего общего человеческого долга! Каждый человек — сторож своему брату! Ни один человек — не ост­ров сам по себе! А теперь вы услышите его голос, услышите его собст­венные слова!.. Дамы и господа, — торжественно произнес он,— Джон Голт — коллективной семье человечества!

Камера обратилась на Джона Голта. Несколько секундой оставал­ся неподвижным. Потом таким быстрым, ловким движением, что рука «секретаря» не смогла поспеть за ним, поднялся и наклонился в сторону, оставив наведенный пистолет открытым глазам всего мира. После этого он выпрямился, глядя на всех своих невидимых зрителей, и произнес:

— Убирайтесь к черту с моего пути!