Я

частенько задумывался: и куда же, черт побери, уходят у меня деньги? Я не употреблял наркотики. Я не пьянствовал. Не ша­тался по ночным клубам. Я просто жил не по средствам. Я должен был бы ездить на «Шевроле», а ездил на «Линкольне», причем менял машины каждый год. И конечно, женщины. К тому же много време­ни я проводил на ипподроме. Короче говоря, чем более известной фигурой я становился, тем быстрее росли мои долги.

Вся проблема была в том, что для меня деньги никогда не были главным в жизни. Если я был должен тысячу, а кто-то звонил и про­сил в долг, я отдавал ему все, что у меня было. Мне никогда не уда­валось твердо сказать «нет», даже если это было самым разумным на тот момент. Я не просто занимал у Питера, чтобы заплатить Полу, я при этом еще и одалживал Пэту. У меня постоянно не было де­нег. Но я каким-то образом умудрялся существовать. Президенты банков подписывали мне ссуды не глядя, потому что были моими поклонниками.

Талант вытаскивал меня из очередной ямы. Стоило мне услы­шать что-то хоть однажды, можно было считать, что я слышал это сотню раз. Менеджер со станции звонил мне и говорил: «Ларри, звонили из мебельного магазина. Вы такой прекрасный работник. Почему же вы не выплачиваете кредит за мебель?»

«О, я заплачу, — говорил я. — Я постараюсь».

Даже если я говорил это искренне, то ничего не делал. Не думаю, что я пытался взглянуть на себя со стороны и обещал себе действи­тельно что-то изменить. Наверное, где-то в глубине души мне нра­вилось жить именно так — на грани фола. Я же все понимал. Я же никогда не был тупицей. Почему умные люди делают ошибки? Бо­лее того, почему умные люди повторяют их? Это же явная дурость: делать то, что всегда, но при этом ждать иных результатов.

В общем все точь-в-точь как в старом анекдоте про азартного игрока. Тот уезжал из Лас-Вегаса, проиграв кучу денег, подавленный и несчастный. Но вдруг услышал голос, который прошептал ему: «Возвращайся в Лас-Вегас».

Он покачал головой, заехал на заправку, залил в бак бензина. И сно­ва неизвестно откуда послышался голос: «Возвращайся в Лас-Вегас!»

Игрок повернулся к работнику заправки и спросил: «Вы что-нибудь слышали?»

«Нет», — ответил тот.

Тогда он решил, что с ним говорит сам Бог. Развернулся и поехал обратно в Лас-Вегас. Когда он въехал в город, голос сказал: «Поез­жай в Caesars Palace1».

Он оставил автомобиль на парковке и пошел в зал. И снова раз­дался голос: «Подойди к рулетке. Ставь на красное!»

Человек подошел к кассиру и выписал чек на все деньги, что у него оставались, — несколько тысяч долларов, — и поставил на красное.

Колесо закрутилось.

Выпало черное.

И голос произнес: «О, черт!»

Но я-то не был поклонником азартных игр. Я перестал играть в блэк-джек, после того как осознал, что я ору на крупье за то, что он сдал мне плохие карты. Но он не был в том виноват. Он даже хотел, чтобы я выиграл. Потому что в этом случае я дал бы ему хорошие чаевые. Я чувствовал себя гораздо лучше, когда орал на лошадей, которые не могли меня слышать. До сих пор помню, как я бесновал­ся, когда лошадь, на которую я ставил, пришла первой, но при этом толкнула другую и была дисквалифицирована.

Но в каком бы плачевном состоянии ни были мои финансы, как только начиналось шоу, я забывал обо всем. Когда я был в эфи­ре, я не должен был никому. Я был царь и бог. Я жил этим моментом. А в 1960-е невозможно было жить иначе — события захлестывали, и колесо жизни крутилось все быстрее и быстрее. Мы торопились жить, казалось, что жизнь летит, а мы за ней не успеваем.

Одно из наиболее шикарных казино Лас-Вегаса.

Как правило, не сознаешь, что живешь в безумное время, пока оно не закончится. Но в 1960-е мы сознавали, что попали в водоворот. Каждый день я просыпался и думал, что ждет нас сегодня. И каждый день что-то происходило. Шестидесятые были самым удивительным десятилетием в американской истории. Все началось с того, как Джон Кеннеди стал президентом. Я помню, как мимо окон катились танки, когда наша разведка обнаружила на Кубе советские ракеты. Скан­дальное поведение Хрущева1 и разлад с Советским Союзом. Убийство Кеннеди. Вьетнамская война. «У меня есть мечта»[23] [24]. «Битлз». Мал­кольм Икс[25]. Мухаммед Али[26]. Холодная война. Акт о гражданских пра­вах. Женское движение. Шестидневная война[27]. Хиппи. Наркотики. Горящие лифчики. Протесты против войны во Вьетнаме. Убийство Мартина Лютера Кинга-младшего. Жестокая расправа полицейских с участниками Демократического конвента в 1968-м. Поднятые ку­лаки в черных перчатках на пьедестале почета Олимпийских игр. Расовые бунты. Горящие города. Посадка Eagle на Луну[28].

Тогда еще не существовало круглосуточного канала новостей, чтобы освещать все на свете. Работали CBS, NBC и АВС. Новости из Вьетнама приходили с опозданием на сутки. Все события тре­бовали определенного контекста и осмысления. В Майами все со­бытия я освещал в своих радио - и телепрограммах. Я был в центре всего. Если уж я смог пригласить к себе на шоу Синатру, значит, я мог пригласить кого угодно. Приятель Ричарда Никсона, Вебе Ребозо, был моим большим поклонником. Так что, когда Никсон приезжал в Майами, он был моим гостем. Все крупные музыканты

1960-х приезжали в Майами на отдых и обязательно появлялись в моем шоу.

Я не просто обрел влияние в своей сфере, моя личная жизнь ока­залась переплетенной с жизнями самых разных людей. Когда я смо­трел кадры убийства Джона Кеннеди, видел, с какой силой пуля ударила ему в голову и как голова нырнула вперед, то вспоминал ту глупую аварию в Палм-Бич, когда, не успев затормозить на пере­крестке, я на своей машине врезался в его автомобиль.

Я ехал на ланч, когда услышал об убийстве президента. В первый момент я не мог в это поверить. Такого не может быть, я же виделся с ним несколько дней назад. Кеннеди неделей ранее выступал на кон­ференции в Майами. Тогда он узнал меня, сидящего в третьем ряду, и подмигнул. Сейчас я растерялся лишь на мгновение, развернулся, выехав прямо на тротуар, и помчался на радиостанцию.

Америка больше никогда не станет прежней. Кеннеди был пер­вым президентом, родившимся в двадцатом веке. Он принес стране молодость и открыл нам новые возможности. Он сказал, что к кон­цу десятилетия посадит космический корабль на Луну. И так оно и было. Его убийство обрушилось как кошмарный сон. Никогда не забуду историю о том, как Никсон узнал об смерти президента. В 1960-м он проиграл Кеннеди на президентских выборах. 22 ноя­бря 1963 года Никсон вылетел из Далласа как раз в тот день, когда город готовился встречать президента. Он путешествовал коммер­ческим рейсом. Тогда у вице-президентов еще не было специальной охраны. Так было до убийства Кеннеди. Когда самолет взлетел, че­ловек, сидящий рядом с Никсоном, сказал: «Пара тысяч голосов — и сегодня здесь встречали бы вас».

«Я об этом даже не задумываюсь», — ответил ему Никсон.

Когда самолет приземлился в Нью-Йорке, машина, которая долж­на была встречать его, подошла к другому выходу. Поэтому Никсон взял такси. Такси выехало из аэропорта, но повернуло не туда, они заплутали и в конце концов оказались на какой-то улице в Квинсе. Вдруг из дома с криком выбежала женщина. Никсон опустил окно и спросил: «Что случилось?» Женщина увидела его и упала в обмо­рок. Никсон вышел из такси, чтобы помочь ей. Сбежался народ, и только тут он узнал, что убили Кеннеди.

Это событие перевернуло всю нашу жизнь, но мы не сразу это осознали. Я вернулся на радиостанцию и начал обзванивать тех, кто знал Кеннеди. Я дозвонился до бывшего посла в Ирландии Эдварда Гранта Стокдейла. Его жена была известной поэтессой, и они жили в Майами. Посол был настолько потрясен, что практи­чески не мог сказать ни слова. Он лишь стонал и рычал в трубку. Не знаю, слышал ли он меня вообще. Позже он выбросился из окна своего офиса. На его письменном столе остался номер журнала Life с портретом Кеннеди на обложке.

В следующие недели в моих программах на радио и телевидении все разговоры были только об убийстве. В одной программе при­нимал участие Дик Герштейн — прокурор штата, который в более счастливые времена был мишенью для шуток капитана Вейнрайта в моем утреннем радиошоу. Герштейн говорил о том, как охраняли Кеннеди в округе Дейд, куда он приезжал, чтобы выступить с той самой речью, которую я слушал за неделю до убийства.

Шло время, и выстрелы в Далласе казались все менее правдо­подобными. Он — молодой, энергичный, привлекательный, бога­тый мужчина — и какой-то никому не известный негодяй убил его? Такое ничтожество, как Ли Харви Освальд, просто не мог совершить это! Позже меня посвятили во все тайны, связанные с этим делом: я познакомился с прокурором Нового Орлеана, который был уве­рен, что Кеннеди пал жертвой заговора. Встреча с этим прокурором в начале 1970-х на многое открыла мне глаза. Но об этом — в другой главе.

Убийство Кеннеди положило начало переменам, определившим нашу дальнейшую жизнь. Оглядываясь назад, я и сам не понимаю, как смог пережить все это. В 1960-е движение за гражданские права охватило всю Америку. Именно тогда произошла история с Мар­тином Лютером Кингом, которая до сих пор стоит у меня перед глазами. Кинг хотел остановиться в частном мотеле в Талахасси. Он заранее заказал номер. Я хорошо знал адвоката, который пред­ставлял его во Флориде. Было понятно, что, если Кинг появится в мотеле и будет настаивать на получении номера, его отправят за решетку. Адвокат позвонил мне и спросил, хочу ли я при этом присутствовать.

Я был рядом с Кингом, когда он вошел в мотель. Там было, может быть, номеров двадцать. Он подошел к конторке портье и сказал: «У меня здесь заказан номер. Мое имя — доктор Кинг».

Портье заявил: «Мы не селим негров».

Доктор Кинг вышел на улицу и сел на пороге. Подъехали поли­цейские машины. Появился владелец гостиницы. Он спросил у Кин­га: «Что тебе нужно? Что тебе тут нужно?»

Доктор Кинг взглянул на него снизу вверх и ответил: «Мое до­стоинство».

Я был потрясен...

Ничто не бесит меня сильнее, чем фанатизм любого рода. Какое отношение цвет кожи может иметь к чему бы то ни было? К работе? К свободе? К развлечениям? К дому? Какая вам разница? Я никогда не мог этого понять. Я написал об этом в Miami Herald, и какой-то чи­татель в ответ на эту статью разразился гневным письмом. Он написал: «А что вы скажете, если ваша дочь выйдет замуж за черного?» Я пере­печатал это письмо в своей колонке и ответил ему так: «Я обязательно предупрежу ее о таких, как вы». Даже сейчас, более 40 лет спустя, когда Барак Обама избран президентом, нам приходится сталкиваться с по­добными вещами. Мы прошли долгий путь, но он еще не окончен.

А в те дни страсти, бурлившие в обществе на протяжении че­тырех столетий, внезапно вырвались на поверхность. Стокли Кар­майкл1 рассказывал, что учился в школе, где пытались провести расовую интеграцию. Полицейский уложил чернокожего ученика на землю, поставил ботинок ему на горло, достал пистолет и сказал: «Если зайдешь в эту школу, я тебя пристрелю». «С того дня, — сказал он мне, — я уже не мог жить спокойно».

Мне приходилось сдерживать себя, когда губернатор Алабамы Джордж Уоллес стоял перед дверями Университета Алабамы, не да­вая пройти чернокожим студентам. Когда Уоллес пришел на теле­студию, он огляделся и сказал с самодовольной ухмылкой: «Не вижу тут ни одного черного».

«Они — владельцы станции, — сказал я. — И как раз вышли пообедать».

Борец за гражданские права афроамериканцев.

Каждый раз, когда я беру интервью у людей, с точкой зрения ко­торых совершенно не согласен, я всегда стараюсь сдерживать свои чувства и пытаюсь найти в их ответах нечто хорошее. Но с Уоллесом я вступил в настоящий спор. Я поведал ему о случае, о котором мне рассказал один из лидеров движения за гражданские права — ру­ководитель Конгресса расового равенства (CORE). Во время Вто­рой мировой он служил в черном батальоне, который базировался в Галвестоне, штат Техас. Однажды немецкая подлодка, с которой что-то произошло, всплыла у берега, и солдаты взяли в плен всю ко­манду. По дороге вБомон они остановились, чтобы перекусить в ре­сторане и накормить пленных. Немецким морякам было разрешено войти внутрь, а чернокожие солдаты Армии США были вынуждены есть снаружи. «И скажите, разве я не должен был испытывать гнев в тот момент?» — спрашивал у меня лидер CORE.

«И что бы вы ответили этому человеку, Уоллес?» — спросил я гу­бернатора.

«У меня нет времени болтать со всеми подряд», — ответил Уол­лес. Только через много лет он нашел в себе силы ответить на этот вопрос, но тогда он уже переменил свои взгляды.

Я помню, как брал интервью у Джона Говарда Гриффина — журналиста, намеренно изменившего цвет своей кожи, чтобы про­чувствовать, что значит быть черным на Юге. Он написал об этом опыте в книге, которую назвал «Черный, как я». Я пригласил его на программу вместе с писателем Джеймсом Болдуином.

Гриффин жаловался Болдуину, рассказывая, что после трех меся­цев эксперимента он никак не мог дождаться, когда же цвет сойдет. Он знал, что для этого потребуется как минимум год, и едва вынес оставшиеся девять месяцев жизни с измененным цветом кожи.

«Но вы ведь знали, что вы должны измениться, — заметил Бол­дуин. — А моя кожа не изменится никогда. Мне приходится жить с этим всю жизнь».

И что вы могли сказать на это?

Да, были и иные моменты. Однажды я встретил в Joe’s Stone Crab Эдгара Гувера, руководителя ФБР, который, как я узнал позже, шпи­онил за доктором Кингом. Мы разговорились, и я упомянул, что со­бираюсь посетить Сан-Франциско, в котором никогда не бывал.

Гувер спросил, когда я еду. И когда мой самолет приземлился в аэро­порту, меня уже ждал агент ФБР. За четыре дня он показал мне весь город. Когда я говорю «весь город», я имею в виду действительно весь. Он ждал меня в машине, когда я был в театре. Он водил меня по лучшим ресторанам. Как я убедился, таким был подход Эдгара Гувера к связям с общественностью.

Но я был сражен наповал ответом шефа полиции Лос-Анджелеса Уильяма Паркера, когда спросил его о ФБР. Паркер был человеком, который не терпел глупостей. Полицейское здание в центре Лос - Анджелеса теперь носит его имя. Обычно, когда я спрашивал по­лицейских о ФБР, то получал лишь хвалебные отзывы. Тут было иначе...

«Эдгар Гувер — не коп, — сказал Паркер. — Он лучший специа­лист по пиару в стране. Но в любом расследовании я бы поставил любого парня из лос-анджелесской полиции против любого агента ФБР. Все они — мошенники и выскочки». Прошло немного времени, и два агента ФБР уже стучались з двери моей студии с требованием отдать им пленку.

Я старался охватить все. Сегодня я мог беседовать с генералами, развязавшими войну во Вьетнаме. Назавтра ко мне приходил Эбби Хоффман — человек, организовавший «Осаду Пентагона», во вре­мя которой 50 тысяч людей заклинаниями пытались поднять его на воздух, протестуя против этой войны. Во время кампании по сбо­ру средств в пользу Израиля гостями моей программы были Моше Даян1 и Голда Мейр2. А потом я становился мишенью для яростных протестов со стороны еврейских слушателей за то, что пригласил на шоу египетскую делегацию. Как будто мнение Египта не имело права на существование?!

Если вы жили в те годы в Майами, вы могли встретиться со мной везде, что бы вы ни смотрели или ни слушали. В 1962-м я перешел на WIOD, крупнейшую радиостанцию региона, и вел эфир с девяти до полуночи. На местном телевидении дела мои тоже шли в гору: я покинул 10-й канал, пережившее свое лучшее время подразделение АВС, и перешел на 4-й канал, филиал CBS,

і

доминировавший на рынке. Теперь мои телепрограммы выходи­ли в эфир в шесть и одиннадцать вечера по выходным. Мои вос­кресные шоу шли до и после «60 минут», которые в начале своего существования прогорели потому, что шли по вторникам в то же время, что и «Бонанца»[29]. Шоу перенесли на воскресенье, потому что в Майами это лучшее эфирное время. Я продолжал с успехом вести колонку в Miami Herald и выступал на самых разных меропри­ятиях. Когда глава консерваторов Уильям Бакли приехал в Майами с визитом, он даже пошутил: «От вас прямо некуда деться».

Раз за разом мой талант и мое влияние каким-то образом спаса­ли меня от неприятностей. Менеджер со станции мог позвонить мне и предупредить об угрозах мужа женщины, с которой у меня была связь. «Ларри, ты же умный мужик. Ну куда тебя несет?» Но что он мог сделать? Я ведь был Мистером Майами. Когда в Майами при­были Dolphins, чтобы представлять NFL, а первый цветной коммен­татор оказался не слишком хорош, кто принял удачное решение, чтобы привлечь больше слушателей? Слушайте Ларри Кинга в вос­кресенье о матче с Dolphins!

Моя личная жизнь так же плохо поддавалась контролю, как и мои финансы. Дэвид Леттерман2 ехидничал, говоря, что я был женат семь раз на шести женщинах, но он не знал, что на самом деле я был женат восемь раз на семи. Почему так случилось, я не могу объяс­нить. Но могу сказать, во что я всегда верил. То, что нравится вам в двадцать, вряд ли понравится в тридцать. А то, что привлекает в тридцать, не вызовет интереса в сорок. И так далее. Если смо­треть на мир в таком ракурсе, три брака — вполне здравое решение. Но, конечно, восемь — это перебор.

Я никому не рассказывал о своей первой женитьбе во Флори­де. Даже своему брату. Тем более что свадьбы как таковой не было. Я был совсем юным, когда у меня завязались отношения с краса­вицей на десять лет старше меня. Аннет было тридцать четыре. Ни о чем подобном я в Бруклине и помыслить не мог. Крутить ро­ман с женщиной на десять лет старше? Это что!!! Но она многому

меня научила. Это было безумием само по себе, но еще большим безумием было то, что она была замужем в тот момент, когда я с ней познакомился.

У Аннет было трое детей. Ее брак совершенно очевидно не за­ладился. После развода она сказала, что сделала это ради меня, и настояла, чтобы я на ней женился. Она бывала порой очень властной, а у меня никогда не получалось сказать «нет». Мы поже­нились в Броуард-Сити-Холл. Но я был молод и не собирался жить тихой семейной жизнью. По-моему, мы с ней так и не жили толком. Не помню, чтобы мы проводили много времени вместе после нашей женитьбы. Может быть, еще пару раз мы и встречались, но не более. А потом как-то совершенно естественно развелись.

Все это научило меня одному — невозможно запланировать любовь. Невозможно себе сказать: «Сегодня это случится. Сегодня я влюблюсь». Но когда вы встречаете кого-то и действительно влю­бляетесь, то уже не можете взять и отбросить это чувство. Увле­чению могут положить конец какие-то внешние обстоятельства. Но не вы сами. Никто и никогда не находил этому объяснения. Шекспир пытался. Я могу описать это чувство только так: влюблен­ность — это когда вам говорят: «Позвоню в шесть», — и вы уже сходите с ума, если в пять минут седьмого она не позвонила.

Так вышло у меня с Элин. Я познакомился с ней на шоу в Pumpernik’s, когда вел программу про Bunny1 Playboy. Она при­шла со своей кузиной. Элин была слишком молода, чтобы стать Bunny, — брали тех, кому исполнилось 212, а ей было только 20. Но она имела все шансы стать Bunny в будущем, и меня сразу по­тянуло к ней.

Единственное, с чем я могу сравнить этот опыт, — это то чувство, которое я когда-то испытывал по отношению к Dodgers. Если вы фа­нат какой-нибудь команды, ваша жизнь зависит оттого, что делают другие. Dodgers могли сделать меня счастливым. Но они же могли

Bunny (Зайчик) — так называли официанток/хостес в клубах Playboy. Оде­тые в облегающее боди, с заячьими ушами на голове и пушистым хвостом красотки быстро стали секс-символом 1960-х. В Playboy девушку-Bunny по­давали как профессию: им обещали карьерный рост и заработки до 200 дол­ларов в неделю.

2 В Америке люди моложе 21 года считаются несовершеннолетними.

заставить меня страдать, даже ничего не зная об этом. То же самое может сделать и юная девушка. Ой, я позвоню тебе попозже.

Процесс ухаживания был достаточно труден. Когда я познако­мился с Элин, у нее был пятилетний сын. Но проблема была не в этом: Энди был прекрасным мальчишкой. Рядом с ним я чувствовал себя по-настоящему нужным. Никогда не забуду день официального усы­новления. Судья спросил Энди, нравится ли ему его новая фамилия. И когда он ответил: «Да», — я готов был прыгать от счастья. Теперь я с гордостью мог говорить, что у меня есть сын. Я всегда считал себя хорошим отпом. Просто я не был хорошим мужем. Я всегда жил своей жизнью. Даже когда я был женат, какая-то часть меня все равно ощущала себя свободной. Да и вообще наш брак с Элин ничуть не напоминал жизнь Оззи и Гарриет1. Я-то заходил в ванную и видел там сушащиеся костюмчики Bunny.

Playboy Club тогда был новинкой. Сексуальная революция шла своим чередом. В качестве Bunny Элин зарабатывала на чаевых в три раза больше, чем я. У нее был очень низкий голос, и она не слишком много болтала, так что создавалось впечатление зага­дочности. Хотя супружеская верность и не была моей сильной сто­роной, все же я был очень ревнив. Однажды Элин приехала домой и рассказала, что один мужчина каждый день приходит на ланч, садится за ее столик и оставляет ей 50 долларов вне зависимости от того, что заказывает. Bunny в Playboy не имели права носить об­ручальные кольца, так что клиенты думали, что все девушки одино­ки. Тот парень, что ходил к Элин, был очень застенчив, но явно был от нее без ума. Она не знала толком, что ей с этим делать. На сле­дующий день после того, как она мне об этом рассказала, я пришел туда с парой друзей и сел за соседний столик. «А, вот и моя же­нушка!» — вскричал я как можно громче, чем окончательно разбил сердце бедняги.

Непонятно, куда уходят чувства с годами. Почему все исчезает? Мы с Элин развелись. После того как мы расстались, я познакомил ее с парнем, который вел на радио программу о джазе, что-то вроде

Герои семейного телесериала «Приключения Оззи и Гарриет», в котором Оззи, довольно милого и чудаковатого отца семейства, всегда выручают любящая понимающая жена и терпеливые дети.

Pied Piper1 того времени — свободная любовь и все такое. Он увез ее в Айову. Это ударило по моему самолюбию, и, видимо, именно поэтому я в отместку женился на одной из работниц нашей стан­ции. Брак был недолгим, и эта женщина до сих пор не желает, что­бы я открывал ее имя. Я уважаю ее желание. Но я не могу не сказать об одном обстоятельстве, говорить о котором мне, однако, нелегко. У нас родилась дочь. Когда та женщина полюбила другого, она по­просила, чтобы я позволил ему удочерить девочку. В то время, когда я был не в эфире, моя жизнь шла наперекосяк, я ничего не мог кон­тролировать, потому и согласился на ее просьбу. Мне показалось, что так будет лучше. Когда Элин вернулась из Айовы, между нами снова что-то проскочило, как будто пламя еще не совсем погасло, и мы расписались с ней еще раз.

Порой мне кажется, что все эти жизненные перипетии, неуме­ние обращаться с деньгами и прочие стрессы шли только на пользу моей работе в эфире. Может быть, я фантазирую, но точно знаю одно — микрофон всегда был и остается моим сокровенным убе­жищем. Я не мог предать его, и он никогда не мог нанести мне удар в спину. Меня преследовали кредиторы. Отношения с женщинами рушились на глазах. Бобби Кеннеди и Мартин Лютер Кинг-младший покинули нас в мгновение ока. Но когда я был на студии с микро­фоном, я чувствовал себя царем и богом.

Мой брак с Элин и во второй раз закончился крахом. Но жизнь — это всегда инь и янь. Иногда в самые трудные времена все оборачи­вается к лучшему. Элин ждала ребенка. Я ехал по бульвару Бискейн, направляясь в Центральную больницу Майами, — был 1967 год, — когда услышал сообщение WIOD — самое лучшее, которое мне дове­лось услышать в жизни: «Нам только что сообщили. У Ларри Кинга родилась дочь весом семь фунтов три унции». Я думал, что от сча­стья вылечу через крышу.

Я въехал на парковку больницы, вбежал в палату и увидел на ру­ках у врача крохотную девочку. Мы назвали ее Хая. Элин очень лю­била книгу «Избранный» Хаима Потока. И мою бабушку по матери

Pied Piper (Крысолов) — герой немецкого фольклора, который спас город от нашествия крыс, заманив их в реку, играя при этом на флейте; перен. человек, дающий невыполнимые обещания, заманивающий в ловушку.

звали Хая. Это имя — как тост на иврите «За жизнь!»1 Потеря отца в раннем возрасте всегда жила болью во мне. И поэтому даже когда мы с Элин развелись во второй раз, я старался быть хорошим «при­ходящим папой» для своих детей. Я и сейчас вспоминаю, как водил Хаю на открытие Disney World, как улыбался ее братишка Энди, стоя у кромки поля во время игр Miami Dolphins.

Может быть, это всего лишь мое видение мира. Но от конца того бурного десятилетия в моей памяти ярче всего сохранились два вос­поминания. Они свидетельствуют о веселье и новых возможностях. Возможно, все дело в моем еврейском происхождении. Неважно, насколько сложны времена, верх все равно одерживает смех.

Когда наш космический аппарат сел на Луну, в моей программе гостил Мел Брукс[30] [31]. Он, может быть, самый смешной человек, кото­рого я встречал в жизни. Нет ничего лучше, чем его «Двухтысяче­летний человек»[32].

Я сказал ему: «Давайте сегодня поиграем в двухтысячелетнего человека. Пусть вам будет 2000 лет. Сегодня мы совершили посадку на Луну. Что вы об этом думаете?»

«Во всей Вселенной я больше всего люблю Луну, — ответил он. — Нет ничего лучше Луны. Я поклоняюсь ей. Луна — моя подруга».

«Почему?» — поинтересовался я.

«Потому что я четыреста лет думал, что у меня катаракта. А по­том один приятель по имени Ирвинг сказал: “Как прекрасна Луна сегодня вечером!” А я переспросил: “Что-что там прекрасно?!”»

Другое воспоминание принадлежит началу 1970 года, когда Дон Шула был назначен главным тренером Dolphins. Я был распоряди­телем на приветственном обеде. Собрались все игроки команды.

Мы с Доном стояли на возвышении, когда он спросил меня: «Кто из них Гриз?»

Он не знал квотербека[33] команды, Боба Гриза. Я показал ему, и Дон попросил меня позвать Боба подняться к нам.

Я пригласил того на помост.

И Шула сказал Гризу: «Я хотел бы обсудить с тобой тактику на­падения».

Было межсезонье, игры должны были начаться лишь через не­сколько месяцев.

«Хорошо, давайте встретимся на следующей неделе», — пред­ложил Гриз.

«Давай завтра», — не согласился Шула.

Тогда я понял, что Шула — человек особенный. И он сделал из Dolphins команду, которая единственная провела сезон идеально. Об этом даже сейчас, спустя 37 лет, продолжают говорить в спор­тивном мире, а для всех, кто жил в то время в Майами, это осталось так же незабываемо, как и посадка на Луну.

Но я-то на самом деле не принимал в этом участия. И наверное, это был единственный случай в моей жизни, когда я мог бы спро­сить себя: Почему я не там?