ак-то ночью, когда я был молод и только начинал работать в Майами, я пришел домой, чувствуя легкую усталость. Была ночь пятницы, и в прошедший день я вел шоу на радио, на теле­видении, а потом еще комментировал собачьи бега. Следующие два дня были выходные. Поэтому будильник я ставить не стал. Я решил, что когда проснусь, тогда и проснусь. Вечером у меня должно было быть свидание. А если мне удастся все-таки встать пораньше, я могу еще провести день на стадионе.

И я лег спать. Когда проснулся, я чувствовал себя прекрасно. Я взглянул на часы. Они показывали десять. Прекрасно! Значит, у меня еще масса времени для того, чтобы позавтракать, побывать на скачках, прийти домой, принять душ и отправиться на свидание.

Я жил в многоквартирном доме и спустился в холл, чтобы за­брать свою газету. День был замечательным. Я взял газету и... не поверил своим глазам: там было написано, что сегодня воскре­сенье.

Я что, с ума сошел? Не мог же я проспать целый день! Я сто­ял и долго размышлял над этим. Наверное, я все же просыпал­ся и ходил в туалет — но я этого не помнил. А как же девушка, которая ждала меня субботним вечером? Она больше со мной не встречалась.

Я вспомнил 19 ноября прошлого года. В то утро я проснулся и об­наружил, что мне уже 75. Семьдесят пять! Как такое возможно? Еще вчера я был ребенком. Я совершенно не хотел думать о том, что мне 75. Мне было плохо, когда даже исполнилось 50... Я помню, как сел в машину, включил радио и услышал рекламу: «Вам за 50? Вы можете вступить в AARP...»

Я сменил станцию и услышал: «Если вам 50 или больше, вы мо­жете получить 20%-ную скидку на билет...»

Но семьдесят пять?! В детстве, когда мы встречали кого-нибудь в возрасте около 75, мы думали: «О боже!» В те времена очень мно­гие не доживали до этих лет. И вдруг мне самому 75 лет. «Это невоз­можно!» — сказал я, стукнув кулаком по столу за завтраком в Nate ‘n А1.

«Посмотри на это с другой стороны, — сказали мне. — Допу­стим, тебе сегодня 75. Но при этом ты еще можешь стучать кулаком по столу».

«Нуда, — отозвался я. — Правда, теперь у меня из-за этого болит рука».

Оглядываясь назад, я кое о чем сожалею. Я точно не должен был жениться восемь раз. Но я не зацикливаюсь на этих мыслях. Думая об этом, я вспоминаю о том, чему был свидетелем во вре­мя моего брака с Шэрон. Ее отец был бейсболистом-любителем и очень хорошим спортсменом. Но он пошел служить в Военно - морские силы, а потом отец устроил его на почту. Однажды я взял его с собой на матч Orioles. Мы были на поле во время трени­ровочных бросков, стояли прямо за ограждением и смотрели, как игроки наносят удары. Это была совершенно обычная сцена, которую можно наблюдать год за годом, матч за матчем. Но ког­да я обернулся к отцу Шэрон, то увидел, что по его шекам текут слезы.

Я спросил: «В чем дело?»

И он ответил: «Мне стоило попытаться».

Я никогда этого не забуду. Может быть, я о чем-то и со­жалею. Но одного я никогда не говорил и не скажу: как жаль, что я не рискнул.

Многое из того, что я делаю, объясняется тем, что я до сих пор остался тем же любознательным мальчишкой, который при­шел на радиостанцию в Майами в поисках работы. Йоги Берра как-то сказал: «Я не хочу, чтобы во мне умер ребенок». Я на сто про­центов с этим согласен. Но нужно быть реалистом. Хотя времена­ми я не чувствую себя на 75, бывает, что я встаю из-за стола в Nate ‘n А1 и выдаю очередную замечательную еврейскую идиому: «Оу, abrucht...» Нравятся мне еврейские идиомы. Эти выражения соот­ветствуют заключенному в них смыслу. Ничто не суммирует прожи-

тые 75 лет так, как «Оу, abrucht». Моя мать часто ее повторяла. Те­перь я знаю, что это означает. В 2011-м, когда закончится мой кон­тракт с CNN, мне будет 78. В эти годы люди обычно не получают но­вые контракты на долгий срок.

Многие забывают, что пенсионный возраст наступает в 65. Уолтера Кронкайта1 CBS отправила на пенсию. Это политика ком­пании. Но, может быть, сегодняшние 78 можно приравнять ко вче­рашним 60. У меня до сих пор высокие рейтинги. И если я перестану выходить в эфир, что будет с 99-летней старушкой, которая считает, что жива до сих пор лишь потому, что смотрит каждый вечер мою программу? Я как раз накануне звонил ей, чтобы поздравить с днем рождения.

Я получил замечательное письмо от Питера Дженнингса[106] [107] пря­мо перед тем. как он скончался от рака. Он писал: «У меня раньше никогда не было времени для того, чтобы смотреть твое шоу. Но те­перь, когда я болен, я смотрю его часто. И теперь я могу сказать, что оно замечательно».

Из-за подобных писем очень сложно представлять себе, что когда-нибудь по утрам мне не придется готовиться к очередной про­грамме. Недавно в возрасте за 90 скончался Арти Шоу, один из луч­ших кларнетистов всех времен. Это был исключительный чело­век. Когда я брал у него интервью, он сказал, что перестал играть на кларнете где-то после 50.

«Почему?» — спросил я.

Он ответил: «Мне больше нечему было учиться. И нечего больше играть».

Я чувствую себя совершенно иначе. Одна из причин, по которым мне так жаль скоропостижно скончавшегося Тима Рассерта[108], связа­на с тем, что он так много потерял из-за своей смерти. Он любил по­литику, дышал ею. И оттого, что он не мог присутствовать при том шуме, что возник при выдвижении Сары Пэйлин, меня гложет пе­чаль. Если он смотрел на это оттуда, сверху, как уверяют меня те, кто в это верит, то, наверное, до смерти хотел оказаться здесь, среди

нас. Конечно, он и так уже умер. Но все равно до смерти хотел бы оказаться в гуще событий.

Как сказал мне Кирк Керкорян, одна из самых тяжелых ве­щей в старости — смотреть, как умирают твои друзья. Я помню, как Синатра говорил незадолго до кончины: «Все, кого я знал, уже умерли». Меня убьет, если Герби, Сид или Эшер уйдут раньше меня. Не хочу испытывать этой боли. Лучше уж мне умереть первым, хотя я ужасно боюсь смерти.

Но я не могу сейчас уйти. Не могу, потому что у меня есть дети. Мои младшие сыновья настолько крепко вошли в мою жизнь, что это даже пугает меня. Я понимаю, что однажды меня не ста­нет. Сомневаюсь, что я дотяну до девяноста. Допустим, я доживу до восьмидесяти пяти. Значит, я по крайней мере увижу, как они закончат школу. Иногда я наблюдаю за тем, как спортсмены гово­рят о своих отцах. Мне хотелось бы быть свидетелем того, как Чанс и Кэннон будут вспоминать о том, как отец ходил с ними на матчи, когда они были маленькими.

Не так давно я занялся своим наследством. Когда собираешься подписывать завещание, волей-неволей начинаешь задумываться о смерти. Но все, что я мог придумать, — это шутки. Я вспоминал, как пошутил по поводу своего завещания Хенни Янгмен1: «Моему брату Генри, который утверждал, что я не упомяну его в своем за­вещании: “Привет, Генри!”»

Так что я сказал, чтобы в моем завещании написали следую­щее: «Если когда-нибудь меня подключат к системе жизнеобе­спечения, и я буду продолжать дышать, и мне не будет больно, не отключайте систему. Даже если мы из-за этого обанкротимся. Пусть дети продают лимонад на улице. Только не отключайте си­стему!»

Я поддерживаю Вуди Аллена. Я не то чтобы боюсь смерти. Мне просто не хочется при этом присутствовать.

А если я умру, заморозьте меня! Заморозка — это хороший спо­соб покинуть этот мир, потому что это хороший способ его не по­кидать.

Мне не нравится идея быть зарытым в землю. И сожженным тоже. Мне все-таки хочется остаться где-то здесь. Заморозьте меня — вдруг когда-нибудь получится меня оживить.

В связи с этим я вспоминаю фильм Вуди Аллена «Соня». В нем человеку сделали операцию по поводу язвы желудка, а он очнулся через двести лет после погружения в контейнер с жидким азотом. Вся прелесть сцены его пробуждения — угол, под которым она снята. Вы не слышите, что говорят ему врачи и медсестры. Все снято из-за оконного стекла. Так что вы просто видите, что ему что-то го­ворят, а он подпрыгивает на месте и совершенно теряет голову.

Что я скажу, если меня разбудят лет через двести? «Ну что, Cubs хотя бы раз выиграли “Всемирную серию”?» И уверен, что быстро доберусь до своего любимого вопроса: А что я здесь делаю? Это значит, что все будет не слишком отличаться от моей теперешней жизни.

Но на самом деле у меня нет времени, чтобы долго раздумывать о подобных вещах. У меня почти нет времени даже на то, чтобы просмотреть альбом с фотографиями семидесятого дня рождения или взглянуть на фото, где мы с Сэнди Куфакс и группой ребяти­шек стоим на углу, еще в школьные годы. Я не оглядываюсь назад. Знаете, почему?

У меня звонит мобильник, и он прозвонит еще раз двадцать за час.

Венди скажет мне, с кем сегодня я буду беседовать в программе.

Пэтти, моя помощница, зачитает список из двадцати пунктов, что я должен сделать.

Ирвин будет ждать меня на ипподроме, чтобы заключить со мной пари.

Ларри-младший попросит меня позвонить нескольким людям, которым мы готовы оплатить операции. Можете в это поверить? Шон и Ларри договорились с Cubs, чтобы мы с мальчиками пели Take Me Out to the Ball Game («Возьми меня с собой на бейсбол») на их матче. Откуда он узнал? Я сто лет не был на Ригли-филдс.

Мне нужно сходить в банк. Чанс и Кэннон только что узнали, что такое сберегательный счет. Чанс дал мне шесть долларов на хра­нение, а когда Кэннон услышал о чудесах процентных ставок, то дал мне восемьдесят пять центов, чтобы я открыл для него счет.

Нужно сделать еще очень многое до того, как я поеду за сыно­вьями в школу.

А потом мне надо в студию. Меня ждет эфир.

Так что мне пора.

с