Г

де ты была все это время? — спросил Эдди у официантки под­земного кафетерия и добавил с искательной, извиняющейся улыбкой: — Да, знаю, это я сюда неделями не заходил, — его улыбка напоминала попытку искалеченного ребенка сделать движение, на которое он больше не способен. — Пришел как-то раз, недели две назад, а тебя не было в тот вечер. Я уже боялся, что ты ушла... так много людей незаметно исчезают. Я слышал, по стране бродят тыся­чи. Полиция арестовывает их за то, что они бросили рабочие места, их теперь зовут дезертирами. Но сбежавших людей так много, что в тюрьмах не хватает для них еды, поэтому никому больше нет до них дела. Говорят, дезертиры промышляют случайной работой и кое-чем похуже, да и кто сейчас может предоставить случайную работу?.. Мы теряем лучших людей, тех, кто проработал в компании по двадцать лет, а то и больше. Зачем их приковывать цепями к рабочим местам? Они и не собирались уходить, а теперь уходят при малейших непри­ятностях, просто бросают инструменты и исчезают, в любое время дня и ночи, ставя нас в очень трудное положение. И это люди, кото­рые выпрыгивали из постелей по первому зову, когда железная доро­га нуждалась в них... Посмотрела бы ты, каким отребьем мы вынуж­дены их заменять. Некоторые еще ничего, зато боятся собственной тени. Другие — просто сброд, я и не знал, что есть такие: получают работу, зная, что мы не можем вышвырнуть их сразу же, и прямо дают понять, что не собираются отрабатывать зарплату и никогда не соби­рались. Этим людям нравится то, что сейчас творится. Ты можешь представить себе, что есть такие, которым это может понравиться? А они есть... Знаешь, я до сих пор не могу поверить в то, что проис­ходит. Оно действительно происходит, но я в это не верю. Я думаю, что безумие — это состояние, когда человек не может решить, что реально, а что нет.

Потому что сегодняшняя реальность — безумие, и если я приму ее как реальность, то потеряю разум, разве не так?.. Я продолжаю

работать и твержу себе, что это для «Таггерт Трансконтинентал». Я все равно жду, когда она вернется, распахнет дверь... Господи, я же не собирался об этом говорить!.. Что? Ты это знала? Ты знала, что она ушла?.. Это держат в секрете. Но, кажется, все об этом знают, только вслух не говорят. Людям говорят, что она в отъезде. Она по-прежнему числится нашим вице-президентом. Думаю, только мы с Джимом зна­ем, что она ушла насовсем. Джим до смерти боится, что его друзья в Вашингтоне все у него отберут, если узнают, что она ушла. Счита­ется, что если выдающийся человек уходит, то это удар по обществен­ной морали, и Джим скрывает, что в его собственной семье есть де­зертир... Но это еще не все. Джим боится, что держатели акций, работодатели и кто там еще есть в бизнесе потеряют последнее дове­рие к «Таггерт Трансконтинентал», если узнают, что она ушла. До­верие! Неужели ты думаешь, что это имеет значение сейчас, когда никто не может ничего поделать. И все же Джим думает, что мы долж­ны поддерживать видимость былого величия «Таггерт Трансконти­нентал». Но знает, что остатки этого величия ушли вместе с ней... Нет, они не знают, где она... Да. но я им не скажу. Я единственный, кто это знает... Да, они пытались это выяснить. Пытались выжать из меня всеми известны ми им способами, но безуспешно.

Я не скажу никому... Видела бы ты того дрессированного тюленя, который занял ее место, нашего нового вице-президента. Да, он есть, но это все равно, что его нет. Совсем как все остальное в наше вре­мя — оно есть, и его нет, та же песня. Его зовут Клифтон Лоси, он из аппарата Джима, блестящий, прогрессивный молодой человек сорока семи лет и личный друг Джима к тому же. Предполагалось, что он станет ей заменой, а он только сидит в ее кабинете. Мы знаем, что он — вице-президент. Он отдает приказания, хоть и старается, чтобы его на этом не поймали. Он упорно трудится над тем, чтобы его не заставили принять хоть одно решение и, следовательно, чтобы его не в чем было упрекнуть. Понимаешь, его цель не управлять дорогой, а просто удержаться на работе. Он не хочет пускать поезда по марш­рутам, он хочет угодить Джиму. Ему плевать, пошел хоть один поезд или нет, лишь бы произвести хорошее впечатление на Джима и пар­ней в Вашингтоне. Вот мистер Лоси и обвинил двоих: молодого тре­тьего помощника в том, что тот не передавал распоряжения, которых мистер Лоси не отдавал, и менеджера по грузам, который не так вы­полнил указание, отданное мистером Лоси, только вот сам менеджер не может доказать, что получил другое указание. Обоих уволили офи­циально, согласно решению Объединенного совета... Когда дела идут хорошо— такая ситуация никогда не продолжается более получа­са — мистер Лоси не преминет сказать, что «сейчас вам не времена

277

миссТаггерт». При первых признаках трудностей он вызывает меня к себе в кабинет и спрашивает небрежно, как бы между делом, что делала мисс Таггерт в подобных чрезвычайных обстоятельствах. Я всегда рассказывал, что знал. А себя уговаривал, что это ради «Таг­герт Трансконтинентал», и... от нашего решения зависят тысячи жизней на десятках поездов. В промежутках между трудными ситуа­циями мистер Лоси позволяет себе быть со мной грубым, чтобы я не подумал, будто он во мне нуждается. Он взял себе за правило изме­нять все, напоминающее ее действия в ситуациях малозначительных, второстепенных, и чертовски осторожен с вещами серьезными, ста­раясь не менять ничего важного. Беда в том, что он не всегда может отличить важное от пустякового... В первый же день в своем новом кабинете он заявил мне, что повесить на стену портрет НэтаТаггер - та — не слишком хорошая идея. «Нэт Таггерт, — сказал он, — прина­длежит к нашему трудному прошлому, веку темной алчности, он не может служить символом новой, прогрессивной политики, он произ­водит плохое впечатление, люди могут отождествить меня с ним». «Нет, не могут», — ответил я. Но все-таки снял портрет со стены... Что?... Нет, она ничего этого не знает. Я с ней не связывался. Ни разу. Она так велела... На прошлой неделе я чуть не уволился. Из-за поезда «Чик Спешл». Мистер Чик Моррисон из Вашингтона, черт знает кто он такой, отправился в тур через всю страну, чтобы рассказывать о директиве и поднимать моральный настрой народа, потому как дела повсюду идут ужасно плохо. Он потребовал специальный поезд для себя и своей сбиты — спальный вагон, вагон-салон и вагон-рес­торан с баром. Объединенный совет выдал ему разрешение передви­гаться со скоростью сто миль в час, поскольку это некоммерческая поездка. Что ж, так и есть. Эта поездка нужна для того, чтобы угово­рить людей продолжать гнуть спины н создавать прибыль на подде­ржку других людей, которые прибыли не приносят. Трудности у нас начались, когда мистер Чик Моррисон потребовал для своего поезда дизельный тепловоз. У нас его не было. Каждый наш дизель на доро­ге тянет или «Комету», или трансконтинентальные грузовые составы, лишнего в системе нет, если не считать... ну, об этом исключении я не стал говорить мистеру Клифтону Лоси. Мистер Лоси поднял шум, крича, что ни под каким видом не может отказать мистеру Чику Мор­рисону. Не знаю, какой придурок сказал ему, наконец, о запасном дизеле, который мы держим в Уинстоне, штат Колорадо, у входа в туннель. Я объяснял мистеру Лоси, пугал его, умолял, говорил, что она строго-настрого приказала не оставлять Уинстон без запасного дизеля. Он велел мне запомнить, что он — не мисс Таггерт, как будто я способен хоть на минуту забыть об этом! Он заявил, что это нон-

сенс, потому как за все предыдущие годы ничего не случилось, и Уин­стон прекрасно сможет обойтись без дизеля пару месяцев, а он не станет забивать себе голову гипотетическими проблемами будущего, когда над нами нависла опасность немедленного страшного бедствия в случае, если мистер Чик Моррисон на нас рассердится. Вот «Чик Спешл» и получил дизель. Управляющий нашего отделения в Колора­до ушел. Мистер Лоси передал его работу своему другу. Я тоже хотел уйти. Никогда еще мне так не хотелось уйти. Но не ушел... Нет, я ни­чего от нее не получал. С тех пор, как она уехала. Почему ты все вре­мя спрашиваешь о ней? Забудь. Она не вернется... Не знаю, на что я надеюсь. Надеяться не на что. Просто живу, день за днем, и стара­юсь не заглядывать вперед. Сначала я надеялся, что кто-нибудь нас спасет. Думал, может это будет Хэнк Риарден. Но он сдался. Не знаю, что они с ним сделали, как заставили подписать, знаю только, что-то ужасное. Все так думают. Все шепчутся об этом, прикидывают, чем и как на него надавили... Нет, никто ничего не знает. Он не сделал никаких публичных заявлений и не хочет никого видеть... Но, пос­лушай, я скажу тебе еще кое-что, о чем все шепчутся. Наклонись поб­лиже. Я не хочу говорить слишком громко. Говорят, Оррен Бойль знал о директиве уже давно, за несколько недель, а то и месяцев, потому что потихоньку начал реконструировать плавильные печи для про­изводства сплава Риардена на своих небольших сталелитейных заво­дах в тихом темном местечке на побережье штата Мэн. И к тому мо­менту, когда Риардена вынудили подписать бумагу, я имею в виду Сертификат дарения, Бойль был уже готов к производству риарден - металла. И знаешь, накануне того дня, когда хотели начать литье, и люди Бойля уже зажгли печи на побережье, вдруг послышался го­лос, непонятно откуда, с самолета или по радио. Мужской голос объ­явил, что дает им десять минут покинуть завод.

Люди вышли. Потому что голос сказал им, что он — Рагнар Дан - нескьолд. В течение получаса завод Бойля был стерт с лица земли. Камня на камне не осталось. Говорят, при помощи дальнобойных су­довых орудий, откуда-то из Атлантического океана. Никто не видел корабля Рагнара Даннескьолда... Вот о чем все перешептываются. В газетах об этом не напечатали ни слова. Парни в Вашингтоне гово­рят, что это только слухи, которые распускают паникеры... Не знаю, правдива ли эта история. Думаю, все — правда. Надеюсь, все так и есть... Знаешь, когда мне было пятнадцать, я все думал, как человек становится преступником, и не мог понять, что для этого должно произойти.

А теперь я рад, что Рагнар Даннескьолд взорвал эти заводы. Бла­гослови его Бог, и пусть его никогда не поймают, кем бы он ни был!..

279

Да, вот так я теперь думаю. Как они полагают, насколько у людей хватит терпения?.. Днем еще ничего, потому что я занят и думать некогда, но ночью меня это донимает. Я уже и заснуть не могу, часа­ми лежу, не сплю... Да! Если хочешь знать, да, это потому, что я тре­вожусь о ней! Я боюсь за нее до смерти. Вудсток — такая ничтожная дыра, за много миль от цивилизации, а коттедж Таггертов еще в двад­цати милях в стороне. Двадцать миль кривых рельсов в богом забы­тых лесах. Как я узнаю, не случилось ли с ней чего-нибудь? Она там одна, а по стране носятся банды, как раз по таким вот дремучим мес­там, как Беркширские горы... Знаю, я не должен об этом думать. Знаю, она сама может о себе позаботиться. Только очень хочется по­лучить от нее хоть строчку. Вот бы поехать туда... Но она мне не ве­лела.

Я обещал ей ждать... Знаешь, я рад, что ты сегодня вечером здесь. Мне это помогает, наши разговоры с тобой... даже просто посмотреть на тебя — и то хорошо. Ты же не исчезнешь, как все остальные, а?.. Что, на следующей неделе?.. А, просто в отпуск. Надолго?.. Как ты добилась месячного отпуска?.. Хотел бы я взять месяц за свой счет. Но мне не дадут... Правда? Завидую тебе... Несколько лет назад я не стал бы тебе завидовать. А теперь мне хотелось бы уехать. Теперь я завидую тому, что ты в течение двенадцати лет могла каждое лето уезжать на целый месяц.

* * *

Дорога тонула в темноте и вела в другом направлении. Риарден шел с завода, но не в сторону дома, а к Филадельфии.

Путь предстоял неблизкий, но вечерами ему хотелось хорошенько пройтись; так он поступал каждый день всю прошедшую неделю. Пустынная мрачность загородной местности приносила ему покой, вокруг не было ничего, кроме темных силуэтов деревьев, никакого движения, кроме его шагов и качавшихся на ветру веток. Никаких фонарей, только слабые вспышки светляков в кустах. Два часа хода от завода до города стали для него временем отдохновения.

Риарден переехал в Филадельфию. Не объясняя ничего матери и Филиппу, он сказал, что они могут оставаться в доме, если пожела­ют, а мисс Айвз позаботится об оплате счетов. Велел им передать Ли­лиан, когда она вернется, чтобы не пыталась встретиться с ним.

Они смотрели на него в испуганном молчании.

Риарден передал своему адвокату подписанный бланки сказал:

— Получите для меня развод. На любых условиях и за мой счет. Меня не волнует, какие основания вы представите, скольких судей

подкупите или в чем ложно обвините мою жену. Делайте все, что захотите. Но не должно быть никаких алиментов или раздела иму­щества.

Адвокат посмотрел на него с мудрой и грустной полуулыбкой, как будто давным-давно этого ожидал. И ответил:

— Хорошо, Хэнк. Это можно сделать. Но потребуется время.

— Сделайте все как можно скорее.

Никто не задавал вопросов о его подписи на Сертификате даре­ния. Но он заметил, что люди на заводе смотрят на него изучающе и с любопытством, как будто пытаясь разглядеть шрамы или следы пыток.

Риарден не чувствовал ничего, его окружили умиротворяющие сумерки, словно расплавленный металл покрылся коркой шлака, за­тягивающей и скрывающей под собой последние проблески белого мерцания. Он не питал никаких чувств к мародерам, которые теперь собирались выпускать его сплав. Желание удержать свое право, гор­дость за то, что он — единственный его производитель и поставщик, были формой уважения к соратникам, свято в него верившим и по­лагавшим честью для себя работать с ним. Желание, уважение и вера ушли. Его не заботило, что делают люди, что продают, и знают ли, что это его металл. Человеческие фигуры, двигавшиеся мимо него по улицам, стали ничего не значащими физическими объектами. Реаль­ной оставалась только природа, с ее темнотой, скрадывающей все следы человеческой деятельности, оставлявшей лишь нетронутую почву, с которой он некогда мог управляться.

В кармане он носил пистолет, как посоветовали полицейские из патрульной машины с громкоговорителем. Они предупредили его, что в темное время на дорогах небезопасно. Он подумал: пистолет, скорее, нужен на заводе, а не в мирном и безопасном ночном оди­ночестве. Что может отобрать у него оголодавший бродяга по срав­нению с ущербом, нанесенным ему так называемыми его защитни­ками?

Риарден шагал, думая, что даже этот сумеречный ландшафт все еще способен давать ему силы, напоминая, что впереди простирает­ся нетронутое людским вмешательством пространство.

Человек, внезапно возникший на дороге, должно быть, появился из-за ивы, но так проворно, что, казалось, выпрыгнул прямо на сере­дину шоссе. Рука Риардена рванулась было к пистолету, но останови­лась: по горделивой осанке, прямой линии плеч, вырисовывавшейся на фоне звездного неба, он догадался, что это не бандит. Услышав голос незнакомца, он понял, что это и не попрошайка.

— Я хотел бы поговорить с вами, мистер Риарден.

В голосе звучали твердость, ясность и особая учтивость, не­привычная для человека, который больше привык отдавать при­казания.

Простая одежда незнакомца выглядела элегантной. Темные брю­ки и темно-синяя ветровка, застегнутая до подбородка, подчеркива­ли стройные линии высокой фигуры. Он носил темно-синюю шляпу, и единственным, что можно было разглядеть в ночи, оставались его руки, лицо да прядь золотистых светлых волос на виске. В руках не видно было оружия, только предмет, похожий на завернутый в меш­ковину блок сигарет.

— Нет, мистер Риарден, — произнес незнакомец, — я не собира­юсь просить у вас денег, наоборот, хочу их вам вернуть.

— Вернуть деньги?

-Да.

— Что еще за деньги?

— Маленькое возмещение большого долга.

— Вы брали у меня в долг?

— Нет, не я. Всего лишь символическая выплата, но я хочу, чтобы вы приняли ее в доказательство того, что, если мы с вами проживем достаточно долго, каждый доллар из этой задолженности будет вам возвращен.

— Какой задолженности?

— Речь о деньгах, которые забрали у вас силой.

Он протянул Риардену сверток, откинув мешковину.

Риарден увидел, как звездный свет отразился от зеркальной по­верхности, словно пламя. По весу и блеску поверхности он понял — незнакомец держит в руке слиток золота.

Он перевел взгляд на лицо незнакомца, но увидел, что оно тверже и непроницаемее, чем сама поверхность металла.

— Кто вы? — спросил Риарден.

— Друг тех, у кого нет друзей.

— Вы пришли, чтобы отдать мне это?

— Да.

—Хотите сказать, что выследили меня ночью на безлюдной доро­ге не для того, чтобы ограбить, а чтобы вручить мне слиток золота?

— Да.

— Почему?

— Когда ограбление случилось при свете дня, с разрешения зако­на, как это происходит сегодня, то любой акт реституции должен быть скрытным.

— Что заставило вас думать, что я приму подобный подарок?

— Это не подарок, мистер Риарден. Это ваши собственные де­ньги. Но я должен попросить вас об одной услуге. Это просьба, а не условие, потому что нельзя передавать собственность, оговаривая условия. Золото принадлежит вам, поэтому вы можете использовать его, как вам заблагорассудится. Но я рисковал жизнью, чтобы при­нести вам его сегодня ночью, и прошу вас, как об одолжении, сохра­нить его на будущее или потратить на себя. Ни на что другое, кроме вашего комфорта и удовольствия. Не отдавайте его и не вкладывай­те в свой бизнес.

— Почему?

— Просто я не хочу, чтобы это золото служило кому-либо, кроме вас. Иначе я нарушу клятву, которую принес много лет назад, как нарушаю все правила, установленные самим собой, разговаривая с вами.

— Что вы имеете в виду?

— Эти деньги я долго собирал для вас. Но я не намеревался ви­деться с вами или говорить об этом, хотел отдать их вам много позднее.

— Так почему же здесь и сейчас?

— Потому что не мог больше этого выносить.

— Выносить что?

— Я много повидал и думал, что уже смогу на все смотреть спо­койно. Но когда у вас отобрали ваш металл, это было слишком даже для меня. Я знаю, в настоящий момент золото вам не нужно. Вам нужна справедливость, которую оно воплощает, и знание того, что есть еще люди, стремящиеся к справедливости.

Борясь с переполнявшими его эмоциями, замешательством и сом­нениями, Риарден пытался рассмотреть лицо незнакомца, ища ключ, который помог бы ему понять происходящее. Но лицо оставалось бесстрастным, не изменившись даже при разговоре, словно человек давно утратил способность чувствовать, и его черты навеки застыли. Риардену вдруг показалось, будто передним не человек, а карающий ангел.

— Зачем вам это? — спросил он. — Что я для вас значу?

— Много больше, чем вы можете подозревать. И еще у меня есть друг, для которого вы значите гораздо больше, чем вам кажется. Он все бы отдал, чтобы стоять сейчас рядом с вами. Но он не смог прий­ти. Поэтому вместо него пришел я.

— Какой друг?

— Я предпочитаю не называть его имени.

— Вы говорите, что долгое время собирали для меня деньги?

283

— Я собрал намного больше, чем это, — он указал на слиток. — Я храню эти деньга для вас и передам их вам, как только придет вре­мя. Это всего лишь аванс, доказательство того, что ваше золото су­ществует. И если однажды вдруг обнаружится, что у вас выкрали последнее, я хочу, чтобы вы помнили— вас ожидает весомый счет в банке.

— Какой такой счет?!

— Если вы попытаетесь припомнить все деньги, которые у вас отобрали силой, то поймете, что на вашем счету крупная сумма.

— Как вы ее собрали? Откуда взялось это золото?

— Оно взято у тех, кто грабил вас.

— Кем взято?

— Мною.

— Кто вы?

— Рагнар Даннескьолд.

Риарден посмотрел на него долгим взглядом и выронил слиток из рук.

Даннескьолд не посмотрел вниз, его глаза, не изменив выражения, по-прежнему были устремлены на Риардена.

— Вы предпочли бы встретиться с законопослушным граждани­ном, мистер Риарден? Если так, каким законом я должен руковод­ствоваться? Директивой 10-289?

— Рагнар Даннескьолд... — проговорил Риарден; перед его мыс­ленным взором как будто развернулось все последнее десятилетие, и он увидел нескончаемую цепь преступлений.

— Смотрите внимательнее, мистер Риарден. Сегодняшняя реаль­ность предоставляет нам выбор: быть мародером, грабящим безоруж­ных жертв, или стать жертвой, что трудится на тех, кто ее обирает. Я не стал ни тем, ни другим.

— Вы выбрали жизнь по законам силы, как все остальные.

— Да. И, если хотите, совершенно сознательно. Я не граблю тех, кого связали, заткнув рот. Не требую, чтобы мои жертвы помогали мне, я не внушаю им, что действую ради их же блага. При каждой стычке с людьми я рискую своей жизнью, у них есть возможность воспользоваться оружием и своим разумом в честной схватке со мной. Я восстал против организованной силы, пушек, самолетов и во­енных кораблей всех пяти континентов. Если уж зашла речь о нравс­твенности и справедливости, мистер Риарден, чья мораль выше — моя или Уэсли Моуча?

— У меня нет ответа, —тихо произнес Риарден.

— Что вас так шокировало, мистер Риарден? Я просто подчи­няюсь той системе, которую создали мои собратья. Если они ве­рят, что сила— достаточное основание для отношений между людьми, значит, я даю им то, чего они хотят. Если они считают, что служить им — цель моей жизни, пусть добьются того, во что верят. Если считают мой разум своей собственностью, пусть при­дут и возьмут его.

— Так какую жизнь вы избрали? Какой цели служит ваш разум?

— Моей любви к справедливости.

— Вы стали пиратствовать, чтобы служить справедливости?

— Я работаю, чтобы приблизить день, когда мне больше не нужно будет оставаться пиратом.

— Какой день?

— День, когда вы сможете свободно получать прибыль от риарден - металла.

— О боже! — грустно рассмеялся Риарден. — Так вот в чем ваша цель?

Лицо Даннескьолда по-прежнему не изменилось.

-Да.

— И вы собираетесь дожить до этого дня?

— Да. А вы не собираетесь?

— Нет. сдД&>>

— Тогда чего вы ожидаете от будущего, мистер Риарден?

— Ничего.

— А для чего работаете?

Риарден посмотрел на Даннескьолда.

— Почему вы об этом спрашиваете?

— Чтобы вы поняли, почему не работаю я.

— Не ждите, чтобы я оправдывал преступника.

— Я этого и не жду. Я хочу помочь вам понять некоторые вещи.

— Даже если вы говорите правду, то почему решили стать банди­том? Почему просто не отошли в сторону, как... — он умолк.

— Как Эллис Уайэтт, мистер Риарден? Как Эндрю Стоктон? Как ваш друг Кен Данаггер?

-Да!

— Вы одобряете их поступок?

— Я... — Риарден замолк, потрясенный собственными ошвами.

Следующим потрясением стала улыбка Даннескьолда, напоминав­шая первую весеннюю зелень пробившую снег. Риарден внезапно понял, что лицо Даннескьолда более чем красиво, оно ошеломляло красотой физического совершенства. Твердые, гордые черты, презри­тельный изгиб губ, как у скульптурного изображения викинга.

А в улыбке блистала жизнь.

— Я одобряю их поступок, мистер Риарден. Но для себя избрал особую миссию. Я преследую человека, которого намерен уничто­жить. Он умер много столетий назад, но до тех пор, пока последняя память о нем не изгладится из людской памяти, мир не станет достой­ным жизни.

— Что это за человек?

— Робин Гуд.

Обескураженный Риарден молча взирал на собеседника.

— Этот человек грабил богатых и отдавал все бедным. А я — тот, кто грабит бедных и отдает деньги богатым, или, если быть точным, человек, который грабит бедных воров и возвращает деньги богатым людям, способным производить ценности.

— Что, черт побери, вы хотите сказать?

— Если вы припоминаете, что обо мне писали в газетах, пока не прекратили вовсе упоминать мое имя, то знаете, что я никогда не грабил частные суда и ни разу не завладел частной собственностью. Точно так же я никогда не нападал на военные корабли по той при­чине, что задача военного флота — защищать от насилия граждан, которые платят за это; он выполняет одну из функций правительс­тва. Ноя захватывал каждый корабль мародеров, попавший в ради­ус действия моих пушек, каждое судно с помощью зарубежным го­сударствам, каждый пароход, груженный товарами, захваченными силой у одних людей для незаслуженного обогащения других. Я за­хватывал яхты, плавающие под флагом идеи, с которой борюсь: нужда — священный идол, требующий человеческих жертвоприно­шений, нужда одних— нож гильотины, нависшей над другими. Я борюсь с тем, что мы все должны жить с нашими надеждами, пла­нами, усилиями, ожидая, когда этот нож упадет на нас. Я борюсь с тем, что уровень наших способностей превратился в степень на­висшей над ними опасности. Успех кладет наши головы на плаху, а поражение дает кому-то право дергать за веревку нож гильотины. Этот ужас Робин Гуд обессмертил как идеал справедливости. Гово­рят, что он боролся против правивших грабителей и возвращал на­грабленное тем, кого они грабили, но значение сохранившейся до наших дней легенды не в этом. Его запомнили не как защитника собственности, а как защитника нуждающихся, не как защитника ограбленных, а как кормильца бедных. Он — первый человек, об­ретший ореол добродетели, занимаясь благотворительностью с по­мощью богатства, которое ему не принадлежало, раздавая добро, которого не создал, заставляя других оплачивать свою жалость. Он стал символом идеи, провозгласившей, что нужда, а не достиже - ниє— источник прав, что мы должны не производить, а хотеть, и что заработанное нам не принадлежит, а принадлежит — незаслу­женное. Он стал оправданием каждой посредственности, которая, не умея обеспечить свое существование, требует у власти разделе­ния собственности ее лучших представителей. Он провозглашал готовность посвятить свою жизнь слабейшим ценой грабежа силь­нейших. Он — худший из всех существ, двойной паразит, существо­вавший за счет язв бедных и крови богатых, а люди стали смотреть на него, как на нравственный идеал. Это привело нас в мир, где, чем больше человек создает, тем больше приближается к утрате всех своих прав. А если его способности достаточно велики, он становит­ся бесправной добычей каждого претендента на его собственность. И для того, чтобы стать выше прав, принципов, морали, получить позволение на все, вплоть до разбоя и убийства, нужно лишь одно — стать нуждающимся. Не задумывались ли вы о том, почему окружа­ющий нас мир разваливается? С этим я и борюсь, мистер Риарден. Пока люди не поймут, что из всех человеческих символов Робин Гуд — самый аморальный и самый презренный, на земле не востор­жествует справедливость, и не будет у человечества способа вы­жить.

Риарден слушал в оцепенении. Но в глубине души, словно прорас­тающее зерно, в нем родилось еле заметное, но уже знакомое чувство, пережитое давным-давно.

— На самом деле я полицейский, мистер Риарден. Долг полицейс­кого — возвращать украденную собственность ее хозяевам. Но когда грабеж становится целью законности, а долгом полицейского— не защита, а захват собственности, тогда преступивший закон становит­ся полицейским. Захваченную собственность я продавал контрабан­дистам и торговцам с черного рынка народных республик Европы. Вы знаете, в каких условиях живут там люди? Поскольку производство и торговля — а не насилие — были объявлены преступлением, лучшие люди этих государств живут на милостыню от их собственных граби­телей. Я не даю им милостыню. Я продаю товары европейским нару­шителям закона по самым высоким ценам и заставляю их платить мне золотом. Золото— объективная ценность, средство сохранения бо­гатства, обеспечения будущего. В Европе никому не разрешается иметь золото, кроме вооруженных кнутом друзей человечества, лгущих, что они распоряжаются им на благо своих жертв. Именно это золото до­бывают мои клиенты-контрабандисты, чтобы платить мне. Как? Тем же способом, которым я добываю товары. А потом я возвращаю золо­то тем, у кого были украдены товары, вам, мистер Риарден, и другим людям, таким же, как вы.

287

Риарден, наконец, понял, что за забытое чувство он испытывает. Когда ему было четырнадцать, так он смотрел на свой первый зара­боток, а в двадцать четыре, став управляющим на руднике,— на первый заказ на новое оборудование от лучшего по тем временам моторостроительного завода «Двадцатый век». Торжественное, ра­достное волнение, понимание того, что завоевал свое место в мире, который уважал, и добился признания у тех людей, которыми вос­хищался. Почти двадцать лет это чувство было погребено под об­ломками, и годы добавляли все новые слои поверх серого налета презрения и возмущения. Он старался не смотреть по сторонам, чтобы не видеть, с кем приходилось иметь дело, не ждал от людей ничего, сохраняя в четырех стенах своего кабинета это светлое ощу­щение мира, до которого он так надеялся дорасти. И вот теперь оно снова пробилось из-под обломков — чувство оживающего интереса к жизни, внимания ясному голосу разума, с которым он мог общать­ся, взаимодействовать и жить. Но голос принадлежал пирату, рас­сказывавшему об актах насилия, предлагавшему ему свою замену миру разума и справедливости. Он не мог принять ее, не мог поте­рять остатки прежнего видения мира. Он слушал, борясь с желани­ем бежать, скрыться, но понимая при этом, что не может пропустить ни единого слова.

— Я поместил золото в банк, в банк золотого стандарта, мистер Риарден, на счет людей, которые являются его законными владель­цами. Это люди выдающихся способностей, создавшие свои состоя­ния собственными усилиями, свободной торговлей, без принужде­ния, без содействия правительства. Они пожертвовали многим, получив в ответ черную неблагодарность — они сами стали жертва­ми. Их имена записаны в моей книге реституций. Каждый добытый груз золотая делю между ними и помещаю в банк на их счета.

— Кто они?

— Вы один из них, мистер Риарден. Мне не удалось подсчитать, какую именно сумму отобрали у вас вымогатели в виде скрытых на­логов, регулирующих актов, потерянного времени, упущенной при­были, энергии, потраченной на преодоление искусственных преград. Я не смог сосчитать всех денег, но, если вы хотите представить вели­чину суммы, оглянитесь вокруг. Объем страданий в этой некогда процветавшей стране сравнялся с объемом несправедливости, от ко­торой и вы пострадали. Если люди отказываются выплачивать вам свой долг, им придется заплатить. Но есть часть долга, которую уда­лось сосчитать и записать. Я сделал своей целью собрать эти деньги и вернуть вам.

— Какие деньги?

— Ваш налог на прибыль, мистер Риарден.

— Что?

— Ваш налог на прибыль за последние двенадцать лет.

— Вы собираетесь возместить его?

— Полностью, мистер Риарден, и золотом.

Риарден расхохотался, весело, как мальчишка.

— Боже всемогущий! Вы не только полицейский, но еще и нало­говый инспектор.

— Да, — и глазом не моргнув, ответил Даннеекьолд.

— Вы говорите это не всерьез, надеюсь?

— Разве похоже, что я шучу?

— Но это нелепо!

— Есть ли на свете что-нибудь более нелепое, чем Директива но­мер 10-289?

— Это нереально, невозможно!

— Разве одно только зло реально и возможно?

— Но...

— Уж не думаете ли вы, мистер Риарден, что смерть и нало­ги — единственное, во что можно верить? Что ж, о первом я ниче­го не могу сказать, здесь я бессилен, но, если я сниму бремя вто­рого, люди увидят связь между этими двумя понятиями и поймут, какую счастливую, более продолжительную жизнь они могут об­рести. Они смогут принять в качестве абсолюта не смерть и нало­ги, а жизнь и производство и сделать их основой своего нравствен­ного закона.

Риарден смотрел на него без улыбки. Высокая, худощавая фигура разбойника с большой дороги, тренированные мускулы которой под­черкивала ветровка, жесткое, словно мраморное, лицо судьи, сухой, бесстрастный голос бухгалтера.

— Мародеры не единственные, кто следит за вашими делами, мис­тер Риарден. Я тоже это делаю. В моих досье есть копии всех ваших счетов на уплату подоходного налога за последние двенадцать лет, точно так же как и других моих клиентов. У меня есть друзья в самых неожиданных местах, которые получают для меня необходимые ко­пии. Я делю деньги между моими клиентами пропорционально тем суммам, которые у них отняты. Большая часть моихсчетов уже пере­дана их владельцам. Осталось уладить дела с вашим счетом — самым крупным. В тот день, когда вы будете готовы затребовать его, то есть в тот день, когда я узнаю, что ни цента из этих денег не вернется на поддержку мародеров, я передам вам всю сумму. А до тех пор, — он посмотрел на золото, лежавшее на земле, — возьмите его, мистер Риарден. Оно не краденое. Оно ваше.

Риарден не двинулся, не ответил, не посмотрел вниз.

— В банке на ваше имя положено гораздо больше.

— В каком банке?

— Вы помните Мидаса Маллигана из Чикаго?

— Да, конечно.

— Все мои средства помещены в «Банк Маллиган».

— В Чикаго нет никакого «Банка Маллиган».

— Он не в Чикаго.

Помолчав, Риарден спросил:

— Где же он?

— Думаю, скоро вы все узнаете, мистер Риарден. Но сейчас я не могу вам этого сказать, — и добавил: — Однако должен вам сооб­щить, что я единственный, кто отвечает за это предприятие. Это моя личная, персональная миссия. Никто, кроме меня, в этом не замешан, кроме судовой команды. Даже мой банкир не принимает в ней учас­тие, он только хранит деньги на счетах. Многие мои друзья не одоб­ряют тот путь, что я избрал. Все мы идем разными путями, хоть и сра­жаемся в одной и той же битве, и мой путь таков.

Риарден пренебрежительно улыбнулся:

— Вы один из тех чертовых альтруистов, которые тратят время на некоммерческие предприятия и рискуют собственной жизнью, чтобы помочь другим?

— Нет, мистер Риарден, я инвестирую свое время в собственное будущее. Когда мы будем свободны и начнем подниматься из руин, я хочу увидеть возрожденный мир как можно скорее. И тогда необ­ходимый для работы капитал в надежных руках, руках наших лучших, наиболее продуктивных людей сэкономит остальным годы, а для ис­тории страны — целые столетия. Знаете ли вы, что значите для меня, кем я хотел бы стать в тот день, когда на земле появится место для нового существования? Пусть даже это единственный способ нашего взаимодействия — я хотел бы работать с вами в будущем и быть по­лезным вам в настоящем.

— Почему? — прошептал Риарден.

— Потому что моя единственная любовь, единственная ценность, ради которой я живу, это человеческий талант, пусть его никогда не любил наш мир, не желали признавать ни друзья, ни враги. Этой сво­ей любви я служу, и если мне придется отдать жизнь, то можно ли найти для этого лучшую цель?

«Может, этот человек потерял способность чувствовать?» — раз­мышлял Риарден и понимал, что строгость мраморного лица —лишь дисциплина, форма, прикрывающая слишком глубокие чувства. Ров­ный голос бесстрастно продолжал:

— Я хотел, чтобы вы это знали. Чтобы вы знали это сейчас, когда вам кажется, что вы оказались на дне пропасти, в окружении недоче­ловеков, и это все, что осталось от человечества. Я хотел, чтобы вы знали в самый беспросветный час вашей жизни — день освобожде­ния гораздо ближе, чем вам кажется. Есть и еще одна, особенная при­чина, почему я должен был поговорить с вами и раскрыть вам свои секреты раньше положенного срока. Слышали ли вы о том, что случилось на сталеплавильных заводах Оррена Бойля на побережье штата Мэн?

— Да, — Риарден сам удивился тому, что в его голосе прозвучала радость, прорвавшаяся из глубин души. — Не знал только, правда ли это.

— Все — правда. Это сделал я. Бойль не будет производить риар - ден-металл на побережье штата Мэн. Он не будет производить его нигде. И никакой другой мародер, возомнивший, что директива мо­жет передать ему права на ваш разум. Кто бы ни задумал начать производство этого сплава, найдет свои печи взорванными, маши­ны — разрушенными, склады — в руинах, завод — охваченным пла­менем. Так много неприятностей случится с тем, кто попытается выпускать сплав, что люди начнут болтать, будто на нем лежит про­клятье, и очень скоро в стране не останется ни одного рабочего, со­гласного поступить на завод нового производителя сплава Риардена. Если люди вроде Бойля думают, что сила — самый надежный способ грабить выдающихся людей, пусть увидят последствие того, когда эти люди сами прибегнут к силе. Я хочу, чтобы вы знали, мистер Риар­ден — никто не сможет производить ваш сплав, никто не заработает на нем ни цента.

Риардена раздирало неудержимое желание расхохотаться, как хо­хотал он, узнав о пожаре Уайэтта и о крахе «Д'Анкония Коттер». Но он понимал, что если даст себе волю, то мысль, державшая его в страхе, все равно не отступит, и он никогда больше не увидит своего завода. Риарден отшатнулся, крепко сжав губы, чтобы не вырвался ни еди­ный звук. Немного успокоившись, он тихо сказал твердым ледяным голосом:

— Заберите ваше золото и оставьте меня. Я не приму помощи от преступника.

И снова лицо Даннескьолда осталось безмятежным.

— Я не могу заставить вас силой принять золото, мистер Риарден. Но и сам его не возьму. Если хотите, можете оставить его там, где оно лежит.

— Мне не нужна ваша помощь, и я не намерен вас защищать. Если бы рядом оказался телефон, я позвонил бы в полицию. И я позвоню,

291

как только вы снова попытаетесь явиться ко мне. И буду полагать мои действия самообороной.

— Я понял все, что вы имеете в виду.

— Вам только кажется, что поняли, поскольку я выслушал вас с го­товностью, не осуждая вас. Но я не осуждаю никого. В жизни людей не осталось больше стандартов, поэтому я не осуждаю ни то, что де­лают люди, ни то, как они этого добиваются. Идите к черту той доро­гой, которую выбрали, но я не желаю становиться частью вашего пути. Меня не вдохновляет ни ваша идея, ни ее воплощение. Не жди­те, что я когда-нибудь приму от вас ваш банковский счет, даже если он существует. Потратьте его на еще одну броню для себя, потому что я собираюсь сообщить о вас полиции и дать им все возможные при­меты, чтобы помочь выследить вас.

Даннескьолд не двинулся, не издал ни звука. Недалеко от них, в темноте, проходил грузовой состав; они не могли его видеть, но слышали стук колес, наполнявший тишину. Казалось, призрачный поезд, ставший лишь долгим ритмичным звуком, летел мимо них сквозь ночную тьму.

— Вы хотели помочь мне в самый безнадежный час? — спросил Риарден. — Если моим последним и единственным защитником стал пират, то мне не нужно больше защиты. Вы говорите вполне челове­ческим языком, и во имя его я заклинаю вас: да, у меня вообще не осталось надежды., но есть твердое знание того, что я буду жить по своим стандартам, и когда придет конец, пусть я останусь последним, кто их придерживается. Я буду жить в мире, в котором начал жизнь, и доживу в нем до последнего своего дня. Не думаю, что вы захотите меня понять, но...

Удар светового луча обрушился на них внезапно. Металлическое лязганье поезда поглотило рокот автомобильного мотора, и они не услышали, как со стороны фермы подъехала машина. Они стояли не на ее пути, но раздался визг тормозов, и невидимый автомобиль ос­тановился. Риарден невольно отпрыгнул, успев подивиться реакции собеседника: с непостижимым самообладанием тот не двинулся с места.

Перед ними стояла полицейская машина.

Водитель высунулся из окна:

— Ах, эго вы, мистер Риарден! — он прикоснулся кончиками паль­цев к фуражке. — Добрый вечер, сэр.

— Привет, — ответил Риарден, пытаясь совладать с голосом.

Лица двоих патрульных на переднем сидении выглядели непри­вычно сурово, обычное дружеское выражение, свойственное им, ког­да они останавливались перекинуться словечком, исчезло.

— Мистер Риарден, вы шли с завода по Эджвуд-роуд, мимо Блэке - м ит - Коув?

— Да. А в чем дело?

— Не попадался ли вам поблизости торопящийся куда-то незна­комец?

— Какой еще незнакомец?

— Возможно, он шел пешком или ехал на развалюхе с мотором в миллион долларов.

— Что за человек?

— Высокий, со светлыми волосами.

— Кто он такой?

— Вы все равно не поверите, мистер Риарден, если я вам скажу. Вы его не видели?

Риарден с удивлением обнаружил, что слова с трудом пробивают­ся сквозь пульсирующий барьер, возникший у него в гортани. Он смотрел на полицейского в упор, но глаз невольно фокусировался на боковом зрении, и отчетливее всего он видел лицо Даннескьолда, в котором ни единая черточка, ни малейший мускул не выдавали дви­жения чувств. Руки свободно висели вдоль тела, расслабленно, не делая ни малейшей попытки потянуться к оружию. При свете фар казалось, что лицо его намного моложе, а глаза сияют небесной го­лубизной.

Риарден почувствовал, что смотреть на Даннескьолда опасно, и не сводил взгляда с полицейского, с медных пуговиц на его униформе. А в голове пульсировала мысль, что тело Даннескьолда, его крепкое стройное тело, в любой момент могло прекратить существование. Он плохо слышал, что говорил; ему не давала покоя произнесенная пи­ратом фраза: «Если мне придется отдать жизнь, то можно ли найти для этого лучшую цель?»

— Так вы не видели его, мистер Риарден?

— Нет, —ответил Риарден. — Не видел.

Полицейский с сожалением пожал плечами и сжал руками руль.

— Никаких подозрительных людей на дороге не встречали?

— Нет.

— Может, незнакомая машина проезжала?

— Нет.

Полицейский потянулся к ключу зажигания.

— Говорят, его видели в наших краях, на побережье, сегодня ве­чером. Вот и объявили облаву в пяти округах. Мы не должны назы­вать его имени, чтобы не пугать народ, но голова этого человека оценена в три миллиона долларов по всему миру.

293

Он повернул ключ зажигания, мотор затрещал, из выхлопной тру­бы вырвался клуб дыма, как вдруг второй полицейский наклонился вперед.

Он уставился на прядь светлых волос, выбившуюся из-под шляпы Даннескьолда.

— Кто это с вами, мистер Риарден? — спросил он.

— Мой новый телохранитель, — ответил Риарден.

— О!.. Замечательная предосторожность, мистер Риарден, очень своевременная в наши дни. Спокойной ночи.

Автомобиль рванулся вперед. Красные огоньки задних фонарей устремились вниз по дороге. Даннескьолд посмотрел им вслед, потом на правую руку Риардена. И тот неожиданно для себя понял, что, стоя лицом к полицейским, сжимал в кармане пистолет, каждую минуту готовый пустить его в ход.

Разжав пальцы, он поспешно вытащил руку из кармана. Данне­скьолд молча улыбнулся. Он просто сиял весельем и молодой радос­тью жизни.

Хотя эти двое были совершенно не похожи, улыбка напомнила Риардену Франсиско д’Анкония.

— Вы не солгали, — проговорил Рагнар Даннескьолд. — Я дейст­вительно ваш телохранитель и многократно заслужил право быть им, хоть вы об этом пока не знаете. Благодарю, мистер Риарден, и до сви­дания. Мы встретимся снова скорее, чем я смел надеяться.

Прежде чем Риарден успел ответить, Даннескьолд скрылся за ка­менной оградой, также мгновенно и беззвучно, как появился. Когда Риарден обернулся, чтобы посмотреть по сторонам, его уже и след простыл — он словно растворился в потемках.

На краю пустынной дороги Риардена охватило чувство одиночест­ва, беспросветнее прежнего. У своих ног он увидел предмет, заверну­тый в мешковину; один уголок его высунулся, блестя в лунном свете, словно прядь волос пирата. Он наклонился, подобрал слиток и пошел дальше.

* * *

Кип Чалмерс выругался, пролив коктейль при резком рывке поезда. Он угодил локтем ь лужицу на столе и проворчал:

— Черт бы побрал эти железные дороги! Что там случилось с рель­сами? Платя такие деньги, ожидаешь взамен хоть каких-то усилий, чтобы нас не трясло, как фермера в телеге!

Его компаньоны не потрудились ответить. Было уже поздно, и они оставались в вагоне-салоне только потому, что перебираться

в свои купе потребовало бы усилий. Огни в салоне напоминали слабые просветы в густом сигаретном дыму, приправленном запа­хом алкоголя. Чалмерсу удалось добиться отдельного вагона-сало­на, который прицепили в самом конце «Кометы», и на поворотах между горными кручами его мотало, как хвост рассерженного кота.

— Я подумываю начать кампанию по национализации железных дорог, — заявил Кип Чалмерс, яростно воззрившись на неприметно­го серого человечка, смотревшего на него без интереса. — Она будет моей предвыборной платформой. Мне нужна своя платформа. Мне не нравится Джим Таггерт. Похож на недоваренного моллюска. К чер­ту железные дороги! Пора прибрать их к рукам.

— Ступай в постель, — велел ему человечек, — если хочешь за­втра на съезде быть в форме.

— Думаешь, мы их победим?

— Ты должен это сделать.

— Знаю, что должен. Но боюсь, мы не попадем гуда вовремя. Эта чертова сверхскоростная улитка опаздывает на несколько часов.

— Ты должен туда попасть, Кип, — зловеще повторил человечек с тупой монотонностью, словно подводя итог.

— Черт побери, думаешь, я сам не знаю?

У Кипа Чалмерса были светлые кудрявые волосы и бесформенный рот. Кип — выходец из не слишком богатой, не слишком знатной се­мьи, презрительно фыркал на богатство и знатность в циничной ма­нере, которую может себе позволить только верхушка аристократии. Он окончил колледж, специализировавшийся на выведении такого типа людей. Колледж научил его: цель любой идеи — одурачить тех, кто недостаточно умен, чтобы думать. Он проделал свой путь до Ва­шингтона с изяществом вора-форточника, перебираясь из отдела в отдел, словно с уступа на уступ, вверх по горной круче. Он достиг уровня полувласти, но его манеры обманывали многих, вот он и про­слыл фигурой масштаба Уэсли Моуча.

В соответствии с принципами своей личной стратегии, Кип Чал­мерс решил пойти в политику и принять участие в выборах в законо­дательное собрание штата Калифорния, хотя ничего слыхом не слы­хивал о штате, кроме киноиндустрии и пляжных клубов. Глава штаба его предвыборной кампании провел всю подготовительную работу, и Чалмерс направлялся теперь в Сан-Франциско на первую встречу со своими будущими избирателями на широко разрекламированном съезде, открывавшемся завтра вечером. Глава штаба хотел, чтобы он начал подготовку к этому событию еще накануне, но Чалмерс задер­жался в Вашингтоне, чтобы пропустить пару-тройку коктейлей в ком-

295

пании приятелей, и успел только на последний поезд. Он не беспоко­ился о предстоящем съезде до сегодняшнего вечера, когда вдруг заметил, что «Комета» опаздывает нашесть часов.

Три компаньона не обращали внимания на настроение Чалмерса: им нравилась его выпивка. Лестер Такк, глава предвыборного штаба, невысокий пожилой человек, выделялся разве что лицом, по которому как будто однажды сильно ударили, после чего оно так и не выправи­лось. Этот адвокат в свое время представлял в суде интересы мелких воришек и людей, которые инсценировали несчастные случаи на тер­ритории богатых корпораций, но потом счел более выгодным рабо­тать на таких людей, как Кип Чалмерс.

Лору Брэдфорд, свою теперешнюю любовницу, Чалмерс обожал за то, что его предшественником в ее кровати был сам Уэсли Моуч. Лора достаточно быстро проделала путь от характерной актрисы до посредственной звезды благодаря тому, что спала не с управляющи­ми студий, а с бюрократами из высших эшелонов власти. В своих интервью она обсуждала не гламурные новости, а экономику, причем в воинственном духе третьеразрядных таблоидов. Ее «экономика» состояла из туманных, но весьма напористых заявлений о том, что «мы должны помочь бедным».

Гилберт Кейт-Уортинг стал гостем Чалмерса по причине, до кото­рой никто из остальных так и не смог докопаться. Этот британский прозаик с мировой славой обрел популярность тридцать лет назад, и с тех пор никто больше не читал его писанины, но все держали его за живого классика.

Его считали глубоким мыслителем за изрекаемые им фразы вроде: «Свобода? Давайте не будем толковать о свободе. Свобода недости­жима. Человек никогда не сможет освободиться от голода, холода, болезней, несчастных случаев. Он никогда не освободится от тирании природы. Так стоит ли отвергать тиранию политического диктата?» Когда вся Европа ввела в практику провозглашаемые им идеи, писа­тель перебрался в Америку. С годами его литературный стиль и его тело приобрели дряблость. К семидесяти годам он стал тучным ста­риком с крашеными волосами и циничными манерами. Свои выска­зывания он частенько разбавлял цитатами из «Упанишад» относи­тельно тщеты всех человеческих усилий. Кип Чалмерс пригласил его, потому что старик выглядел весьма аристократично. Гилберт Кейт - Уортинг согласился, поскольку случай оказаться в центре внимания предоставлялся не часто.

— Черт бы побрал эти железные дороги! — ворчал Кип Чал­мерс. — Это все враги подстроили. Хотят помешать моей предвыбор-

ной кампании. Я не могу пропустить съезд! Ради бога, Лестер, сде­лайте что-нибудь!

— Я пытался, — ответил Лестер Такк. На последней остановке он хотел было по телефону организовать авиаперелет до места назначе­ния, но коммерческие рейсы на ближайшие два дня оказались недо­ступными.

— Если они не доставят меня на съезд вовремя, я сдеру с них скальпы и заберу вместе с их железной дорогой! Не могли бы вы ска­зать машинисту, чтобы он поторопился?

— Три раза говорил.

— Я его уволю. Я их всех уволю. Не могут ничего сделать, все оправдываются, рассказывая про свои технические неувязки. Мне нужна скорость, а не оправдания. Они не смеют обращаться со мной, как с пассажирами дешевых сидячих поездов. Они обязаны доставить меня в нужное мне место и в положенное время. Они что, не знают, что на этом поезде еду я?

— Теперь уже знают, — вступила Лора Брэдфорд. — Заткнись, Кип. Ты мне надоел.

Чалмерс вновь наполнил свой стакан. Вагон бросало, стекло на полках бара позвякивало. Звездное небо в окнах подрагивало, и ка­залось, звезды тоже звякают, ударяясь друг о друга. Пассажиры не видели ничего, кроме отсветов красных и зеленых фонарей в самом хвосте вагона, да небольшого участка рельсов, убегающих назад, в темноту. Попадавшиеся на пути горы на миг заслоняли звезды, и тогда в темноте смутно вырисовывались очертания хребтов Ко­лорадо.

— Горы, — удовлетворенно протянул Гилберт Кейт-Уортинг. — Одно из тех зрелищ, которое заставляет чувствовать ничтожность человека. Что есть этот жалкий отрезок рельсов, сотворением кото­рого так кичатся заскорузлые материалисты, по сравнению с непре­ходящим величием горных круч? Не более чем нитка намётки, пу­щенной белошвейкой по кромке царственной мантии природы. Если один из этих гранитных гигантов решит рассыпаться, он уничтожит весь наш поезд.

— С чего бы ему рассыпаться? — без интереса спросила Лора Брэд­форд.

— Кажется, поезд идет еще медленнее, — капризно заметил Кип Чалмерс. — Эти сволочи снизили скорость, вместо того, чтобы слу­шать меня!

— Ну знаете, здесь все-таки горы... — пожал плечами Лестер

Такк.

297

— Проклятые горы! Лестер, какое сегодня число? Со всеми этими часовыми поясами я не могу сказать...

— Двадцать седьмое мая, — вздохнул Лестер Такк.

— Нет, двадцать восьмое, — поправил его Гилберт Кейт-Уортинг, посмотрев на часы. — Уже двенадцать минут первого.

— Господи Иисусе! — вскричал Чалмерс. — Так значит, съезд на­чнется сегодня?

— Да, — кивнул Лестер Такк.

— Мы не успеем! Мы...

Поезд сильно дернулся, выбив стакан из руки Чалмерса.

Звон разбитого стекла смешался со скрипом колес на крутом по­вороте.

— Послушайте,— нервно произнес Гилберт Кейт-Уортинг.— Ваши железные дороги безопасны?

— Да, черт возьми! — ответил Кип Чалмерс. — У нас так много законов, регулирующих правил и контролеров, что эти сволочи прос­то не имеют права не быть безопасными!.. Лестер, далеко ли мы за­ехали? Где будет следующая остановка?

— Остановок не будет до Солт-Лейк-Сити.

— Я хотел спросить, в каких краях мы скоро окажемся?

Лестер достал потертую карту, с которой сверялся каждые не­сколько минут посіє наступления темноты.

— Уинстон, — объявил он. — Уинстон, штат Колорадо.

Кип Чалмерс потянулся за новым стаканом.

— Тинки Холлоуэй сказал, что если ты свернешь себе на этих вы­борах шею, то ты — конченый человек, — лениво произнесла Лора Брэдфорд. Она полулежала в своем кресле, глядя мимо Чалмерса, изу­чая свое лицо в настенном зеркале. Лора скучала, развлекаясь тем, что отпускала шпильки по адресу бесполезно кипятившегося Кипа.

— Проклятая сволочь! Следил бы лучше за своей шеей!

— Ну не знаю, Уэсли его так любит, — подбавила она пару. — Уж Тинки Холлоуэй точно не позволил бы, чтобы какой-то несчастный поезд заставил его опоздать на важную встречу. Его не посмели бы задерживать.

Кип Чалмерс сидел, уставясь в стакан.

— Я позабочусь о том, чтобы правительство отобрало все желез­ные дороги, — угрюмо произнес он.

— Вот как? — присоединился к беседе Гилберт Кейт-Уортинг. — Не понимаю, почему вы не сделали этого давным-давно. США — единственная страна на свете, отставшая настолько, что допускает частное владение железными дорогами.

— Мы быстро вас догоним, — заверил его Кип Чалмерс.

— Ваша страна невероятно наивна. Какой-то анахронизм. Вся эта болтовня о свободе и правах человека... я не слышал ничего подоб­ного со времен моего прадедушки. Это не более чем словесная рос­кошь для богачей. В конце концов какая разница бедным, кому они обязаны средствами к существованию — промышленникам или бю­рократам.

— Век промышленников давно прошел. Наступил век...

Сильнейший толчок швырнул всех вперед, а пол под ногами остал­ся на месте. Кип Чалмерс растянулся на ковре, Гилберта Кейт-Уортинга выбросило на стол, лампы погасли. С полок посыпались бокалы, сталь­ные стены вагона стонали, готовые лопнуть, колеса напряглись, слов­но в конвульсии.

Подняв голову, Чалмерс увидел, что вагон стоит, целый и невре­димый; отовсюду доносились стоны его компаньонов, а у Лоры Брэд­форд начиналась истерика. Он подполз к двери, распахнул ее и спус­тился по ступенькам. Далеко впереди, у самого склона, примерно там, где, по его расчетам, находился локомотив, он увидел мелькаю­щие огоньки и красное зарево. Спотыкаясь, Чалмерс побрел в темно­те, то и дело сталкиваясь с полуодетыми пассажирами, безуспешно пытавшимися осветить себе путь слабыми вспышками спичек.

Впереди на рельсах он увидел человека с фонариком и схватил его за руку. Оказалось, это проводник.

— Что случилось? — выдохнул Чалмерс.

— Рельс треснул, — бесстрастно ответил проводник. — Локомо­тив сошел с рельсов.

— С рельсов?.. Сот... шел??!

— Упал на бок.

— Кто-нибудь... погиб?

— Нет. Машинисты в порядке. Кочегар ранен.

— Рельс треснул? Что значит «рельс треснул»?

На лице проводника появилось странное выражение: угрюмое, осуждающее и одновременно замкнутое.

— Рельсы износились, мистер Чалмерс, — с нажимом ответил он. — Особенно на поворотах.

— Разве вы не знали, что они износились?

— Знали.

— Так почему не заменили их?

— Их собирались заменить. Но мистер Лоси остановил работы.

— Кто такой этот мистер Лоси?

— Человек, который не является нашим вице-президентом.

299

Чалмерс заметил, что проводник смотрит на него так, как будто он каким-то образом виноват в катастрофе.

— А... вы не собираетесь вернуть локомотив на рельсы?

— Судя по тому, как он выглядит, этот локомотив никогда больше не встанет на рельсы.

— Но... но он должен нас везти!

— Он не сможет.

Среди редких вспышек огней и приглушенных криков Чалмерс внезапно остро, не видя ничего, кожей ощутил черную необъятность гор, молчание сотен необитаемых миль вокруг и ненадежность узкой полоски пути, отделяющей отвесную скалу от пропасти. Он крепко вцепился в руку проводника.

— Но... что же нам делать?

— Машинист пошел звонить в Уинстон.

— Звонить? Каким образом?

— В паре миль отсюда есть телефон.

— Нас вытащат отсюда?

— Вытащат.

— Но... — его ум сумел, наконец, связать прошлое и будущее, и го­лос превратился в крик: — Как долго нам придется ждать?

— Не знаю, — ответил проводник. Стряхнул руку Чалмерса и ушел.

Ночной оператор в Уинстоне выслушал телефонное сообщение, бросил трубку и побежал вверх по лестнице, чтобы растолкать спя­щего начальника станции. Начальник станции, неприветливый и никчемный детина, десять дней тому назад заступил на службу по распоряжению нового управляющего отделением. Он сонно поднял­ся на ноги, но, услышав слова оператора, моментально проснулся.

— Что? — ахнул он. — Господи Иисусе! «Комета»?? Да не трясись ты! Звони в Сильвер-Спринге!

Выслушав сообщение, ночной диспетчер в штаб-квартире отделе­ния Сильвер-Спринге позвонил Дэйву Митчему, новому управляю­щему отделения Колорадо.

— «Комета»??— ахнул Митчем. Прижимая к уху телефонную трубку, нащупав ногами пол, он вскочил с постели. — Дизельный ло­комотив?

— Да, сэр.

— О боже всемогущий! Что же делать? — потом, вспомнив о сво­ем положении, добавил: — Что ж, высылай аварийный поезд.

— Уже выслал.

— Что там у тебя по расписанию?

— Армейский грузовой спеииальный, в западном направлении. Но он опаздывает на шесть часов. Прибудет позже.

— Мне надо... подожди, вызови ко мне Билла, Сэнди и Кларенса. Много же нам придется заплатить!

Дэйв Митчем всегда жаловался на несправедливость, потому что, по его словам, ему вечно не везло. Он туманно намекал на заговор больших начальников, не дававших ему дороги, но не объяснял, кого именно называет «большими начальниками». Вышестоящие по службе были излюбленным объектом его жалоб и единственным стандартом ценности. Он проработал на железной дороге дольше многих из тех, кто обогнал его в продвижении по иерархической лес­тнице. Это и доказывало, по его словам, несправедливость «обще­ственной системы». Дэйв служил на разных железных дорогах, но нигде не задерживался надолго. Его работодатели не предъявляли ему особенных претензий, они просто отпускали его, потому что он слишком часто повторял: «Никто мной не командовал!» Он не знал, что получил свою работу благодаря сделке между Джеймсом Таггер - том и Уэсли Моучем: когда Таггерт продал Моучу секрет частной жиз­ни своей сестры в обмен на увеличение железнодорожных тарифов, Моуч заставил его пойти еще на одну уступку, согласно своим прави­лам ведения дел: из каждой трансакции нужно выжимать максимум возможного. Это и была работа для Дэйва Митчема, зятя Клода Слэгенхопа, президента «Друзей Глобального Прогресса». Моуч рас­сматривал его как ценный источник влияния на общественное мне­ние. Джеймс Таггерт спихнул ответственность за поиски теплого местечка для Митчема на Клифтона Лоси. Лоси посадил Митчема в первое подвернувшееся кресло, сделав управляющим отделением Колорадо, когда его предшественник скрылся без предупреждения. А скрылся он потому, что запасной дизель Узла Уинстона был передан специальному составу Чика Моррисона.

— Что же нам делать? — кричал полуодетый и полусонный Дэйв Митчем, ворвавшись в свой кабинет, где его уже ожидали главный диспетчер, формировщик составов и главный механик.

Все трое промолчали. Эти мужчины средних лет имели за спиной большой опыт работы на железной дороге. Еще месяц назад они доб­ровольно предлагали свои советы при первой необходимости, но вскоре начали понимать, что все изменилось и говорить теперь стало опасно.

— Что, черт возьми, нам делать?

— Одно я знаю точно, — ответил Билл Брент, главный диспет­чер, — мы не можем посылать в туннель поезд с паровозом, работа­ющем на угле.

301

Дэйв Митчем помрачнел: он знал, что все сейчас думают об одном, и не хотел, чтобы Брент заявил об этом вслух.

— Да, но где мы возьмем дизель? — сердито спросил он.

— Его у нас нет, — ответил главный механик.

— Но мы не можем заставить «Комету» всю ночь ждать на запас­ных путях!

— Боюсь, это все же придется сделать, — ответил формировщик составов. — Что толку говорить об этом, Дэйв? Вы же знаете, что в от­делении нет больше дизеля.

— Но, боже всемогущий, неужели они ждут, что мы будем пускать поезда без локомотивов?

— Мисс Таггерт не ждала, — ответил главный механик. — А мис­тер Лоси ждет.

— Билл, — умоляющим тоном попросил Митчем, — нет ли по рас­писанию таггертовского состава хоть с каким-то дизелем?

— Один уже на подходе, — ответил Билл Брент, — номер 236, ско­рый грузовой из Сан-Франциско, прибытием в Уинстон в семь восем­надцать утра, — и добавил: — Самый близкий к нам дизель на этот час. Я проверил.

— А что с армейским специальным?

— О нем лучше не думай, Дэйв. Этот на линии самый главный, важнее «Кометы», по заказу военных. Они опаздывают, идут не по графику. Везут боеприпасы в арсеналы Западного побережья. Молись лучше, чтобы ничто их не задержало на твоем направлении. Если ты боишься неприятностей, задержав «Комету», то, поверь, это цвето­чки по сравнению с бурей, что нас ждет, попытайся мы только оста­новить армейский специальный.

Все молчали. Через распахнутые в летнюю ночь окна доносились телефонные звонки в кабинете диспетчера на первом этаже. Сигналь­ные огни моргали над пустынными полями, которые некогда были оживленным железнодорожным узлом.

Митчем посмотрел в сторону депо: там, в туманном свете, выри­совывались силуэты нескольких паровозов.

— Туннель... — начал было он, но замолчал.

—.. .длиной восемь миль, — жестко закончил главный диспетчер.

— Я просто подумал вслух, — огрызнулся Митчем.

— Об этом лучше даже не думать, — спокойно посоветовал Брент.

— Я ничего не сказал!

— О чем тебе, Билл, говорил Дик Хортон, прежде чем уйти? — слишком уж невинным тоном, как о чем-то постороннем, спросил

главный механик. —Случайно, не о сломанной системе вентиляции туннеля? Он не говорил, что туннель теперь небезопасен даже для дизелей?

— Зачем вы об этом вспомнили? — прошипел Митчем. — Я ниче­го не говорил! — Дик Хортон, главный инженер отделения, ушел че­рез три дня после его назначения.

— Так, просто вспомнил, — с тем же невинным видом ответил главный механик.

— Послушай, Дэйв, — произнес Билл Брент, зная, что Митчем про­тянет еще целый час, но не предложит ничего путного. — Ты же пре­красно понимаешь, что мы можем сделать только одно: задержать «Комету» в Уинстоне до утра, дождаться состава номер 236, протя­нуть «Комету» его дизелем через туннель, а на другом конце дать ей лучший паровоз для окончания рейса.

— На сколько часов она опоздает?

Брент пожал плечами.

— На двенадцать... или восемнадцать, кто знает?

— Восемнадцать часов для «Кометы»?! Господи, такого прежде не бывало!

— Ничего из того, что с нами происходит теперь, прежде не слу­чалось, — устало констатировал опытный Брент.

— Но в Нью-Йорке нами будут недовольны! Во всем обви­нят нас!

Брент снова пожал плечами. Месяц назад он счел бы такую не­справедливость вопиющей, сегодня он стал мудрее.

— Думаю... — жалко протянул Митчем, — думаю, нам больше ничего не остается.

— Больше ничего, Дэйв.

— Господи! Почему все это случилось с нами?

— А кто такой Джон Голт?

* * *

Только в половине третьего ночи «Комета», прицепленная к старому маневровому паровозу, прибыла к стоянке на запасных путях Уинстона. Кипящий возмущением Кип Чалмерс поглядывал на редкие лачуги на темных склонах и одряхлевшее здание вок­зала.

— Ну, и что? Для чего нас здесь оставили? — вскричал он и вызвал звонком проводника.

Как только движение возобновилось, его страх улетучился и об­ратился в гнев. Чалмерс чувствовал себя обманутым, как будто его

303

просто так, шутки ради, заставили перепугаться. Его компаньоны по-прежнему сутулились за столиками в салоне, слишком перенерв­ничав, чтобы заснуть.

— Надолго ли? — бесстрастно переспросил проводник. —До утра, мистер Чалмерс.

Потрясенный Чалмерс воззрился на него.

— Мы будем торчать тут до утра?

— Да, мистер Чалмерс.

— Ноу меня сегодня вечером в Сан-Франциско съезд!

Проводник не ответил.

— Почему? Почему мы должны стоять? Что, черт возьми, про­изошло?

Медленно, терпеливо, с официальной вежливостью, проводник дал ему полный отчет о сложившейся ситуации. Но много лет подряд, сначала в школе, а потом в колледже, Кипа Чалмерса учили, что че­ловек не должен жить, руководствуясь здравым смыслом.

— Будь проклят ваш туннель! — кипятился он. — Вы что, дума­ете, я позволю вам задержать меня здесь из-за какого-то несчаст­ного туннеля? Думаете, из-за вашего туннеля можно нарушить важнейшие государственные планы? Скажите машинисту, что я должен быть в Сан-Франциско к вечеру, и он обязан меня туда доставить!

— Как? •

— Это ваша работа, а не моя!

— У нас нет такой возможности.

— Так найдите способ, разрази вас бог!

Проводник не ответил.

— Думаете, я позволю вашим жалким техническим проблемам вмешаться в крайне важные общественные события? Да вы хоть зна­ете, кто я? Скажите машинисту, чтобы немедленно обеспечил движе­ние, если ему дорога его работа!

— Машинист получил все необходимые распоряжения.

— К черту распоряжения! Сегодня я отдаю распоряжения! Прика­жите ему двигаться немедленно!

— Возможно, вам лучше поговорить с начальником станции, мис­тер Чалмерс. У меня нет полномочий отвечать вам надлежащим об­разом, — с этими словами проводник ушел.

Чалмерс вскочил на ноги.

— Послушай, Кип, — неуверенно произнес Лестер Такк, — может, и правда... может быть, они не могут этого сделать.

— Смогут, если их заставить! — огрызнулся Чалмерс, решитель­ным шагом направляясь к двери.

Много лет назад, в колледже, его учили, что единственным эффек­тивным средством, побуждающим людей к действию, является страх.

В обшарпанном офисе вокзала Уинстона он обнаружил сонного мужчину с обрюзгшим лицом и испуганного юношу, сидевшего за столом оператора. В молчаливом столбняке они внимали потоку столь отборного сквернословия, какого не слышали прежде даже от местных бандитов.

— .. .это не мои проблемы, как вы проведете поезд через туннель, сами выкручивайтесь! — заключил Чалмерс. — Но если вы не доста­нете мне локомотив и не отправите поезд, можете распрощаться с ра­бочими местами, с разрешениями на работу вообще и со всей вашей чертовой железной дорогой!

Начальник станции никогда не слышал о Кипе Чалмерсе и поня­тия не имел, какой пост он занимает. Зато он знал, что настали дни, когда неизвестный человек с неопределенным положением может обладать неограниченной властью— властью распоряжаться жиз­нью и смертью.

— Это зависит не от нас, мистер Чалмерс, — умоляющим тоном объ­яснял он. — Мы здесь не отдаем распоряжений. Приказы поступают из Силвер-Спринге. Может быть, вы позвоните мистеру Митчему и...

— Кто такой мистер Митчем?

— Управляющий отделением Силвер-Спринге. Может быть, вы пошлете ему сообщение, чтобы...

— Я не собираюсь связываться с каким-то управляющим отделе­нием! Я пошлю сообщение Джиму Таггерту, вот что я сделаю!

Прежде чем начальник станции успел опомниться, Чалмерс по­вернулся к юноше и приказал:

— Ты, запиши и отправь немедленно!

Месяц назад такое сообщение начальник станции не принял бы ни у кого из пассажиров, правила это запрещали, но сегодня он боль­ше не был уверен ни в каких правилах.

«Мистеру Джеймсу Таггерту, Нью-Йорк. Задержан на “Комете” в Уинстоне, штат Колорадо, вследствие некомпетентности ваших лю­дей, отказавшихся предоставить мне локомотив. Вечером должен присутствовать в Сан-Франциско на съезде общенациональной важ­ности. Если вы немедленно не пустите мой поезд, за последствия не ручаюсь. Кип Чалмерс».

После того как юноша послал телеграмму по проводам, протянув­шимся от столба к столбу через весь континент, подобно стражникам, охранявшим железную дорогу Таггертов, а Кип Чалмерс вернулся в свой вагон ждать ответа, начальник станции позвонил Дэйву Мит-

305

чему, своему другу, и зачитал ему текст телеграммы. В ответ раздал­ся стон Митчема.

— Думаю, я должен был сказать тебе, Дэйв. Я никогда не слышал об этом парне, но, возможно, это важная шишка.

—Да ты что! — простонал Митчем. — Кип Чалмерс! Его имя то и дело печатают в газетах вместе со всей верхушкой. Не знаю, кто он там, но он из Вашингтона, и у нас шансов нет. Господи Иисусе, что же делать?

У нас нет шансов, подумал оператор «Таггерт Трансконтинентал» в Нью-Йорке и передал телеграмму домой Джиму Таггерту. В Нью - Йорке время приближалось к шести утра, и Джеймс Таггерт очнулся от беспокойного сна наполовину бессонной ночи. Выслушав сообще­ние по телефону, он обмяк, ощутив тот же страх, что и начальник Узла Уинстон, и по той же причине.

Он позвонил домой Клифтону Лоси. Весь гнев, который Джим не мог обратить на Кіш а Чалмерса, обрушился на Лоси.

— Сделайте что-нибудь! — орал Таггерт. — Мне все равно, что вы придумаете, это ваша работа, а не моя, но проследите, чтобы поезд пошел! Что, черт возьми, происходит? Я никогда еще не слышал, чтобы «Комету» задерживали! Так-то вы руководите своим департаментом? Хорошенькое дело, важные пассажиры уже посылают мне телеграммы! Когда дорогой управляла моя сестра, меня по крайней мере не будили посреди ночи по поводу каждого гвоздя, сломавшегося в Колорадо!

— Постой, Джим, не кипятись, — увещевал его Клифтон Лоси то­ном, в котором смешались извинение, убеждение и тщательно отме­ренное отеческое доверие. — Это недоразумение. Чья-нибудь досад­ная оплошность. Не волнуйся, я обо всем позабочусь. Я, по правде говоря, был в постели. Но сей же час займусь этим делом.

Клифтон Лоси не был в постели, он только что вернулся из тура по ночным клубам в компании молоденькой дамы. Он попросил ее подож­дать и поспешил в контору «Таггерт Трансконтинентал». Никто из со­трудников, видевших его, не смог бы сказать, зачем он явился туда лично и тем более был ли его визит вызван необходимостью. Лоси пронесся по нескольким кабинетам, на всех произвел впечатление бешеной активности, единственным вещественным результатом которой стал при­каз, переданный Дэйву Митчему, управляющему отделением Колорадо:

«Немедленно предоставить локомотив мистеру Чалмерсу. Отпра­вить “Комету” в рейс без риска и ненужных проволочек. Если вы не способны выполнять ваши обязанности, будете отвечать перед Объ­единенным советом. Клифтон Лоси».

Затем Лоси позвонил своей подружке, велел ей присоединиться к не­му и отправился в загородный ресторанчик, где мог быть уверен в том, что в ближайшие несколько часов его никто не сможет разыскать.

Диспетчер в Силвер-Спринге был озадачен приказом, который сразу же передал в руки Дэйву Митчему, но Дэйв Митчем все понял. Он знал, что никогда приказы по железной дороге не писали подоб­ными словами: «Немедленно предоставить локомотив пассажиру», понимал, что все это сплошная показуха, догадывался, что за шоу устроили начальники, и исходил холодным потом при мысли, кого сделают козлом отпущения.

— Что случилось, Дэйв? — спросил главный механик.

Митчем не ответил. Дрожащими руками он схватился за телефон,

прося соединить его с оператором Таггерта в Нью-Йорке. Он напоми­нал животное, попавшее в западню.

Нью-йоркского оператора он умолил соединить его с домом мис­тера Клифтона Лоси. Оператор попытался. Ответа не последовало. Митчем упросил оператора продолжать попытки соединиться с лю­бым номером, где можно отыскать мистера Лоси. Оператор пообещал это сделать, и Митчем положил трубку, понимая в глубине души, что ждать так же бесполезно, как пытаться договориться с кем-нибудь из департамента мистера Лоси.

— Что случилось, Дэйв?

Митчем протянул главному механику приказ и по выражению его лида понял, что не ошибся в оценке ситуации.

Он позвонил в региональную штаб-квартиру «Таггерт Трансконти - нентал» в Омахе, штат Небраска, и попросил соединить его с генераль­ным менеджером. После короткого молчания голос оператора Омахи сообщил, что генеральный менеджер уволился и исчез три дня назад. «Из - за небольшого недоразумения с мистером Лоси», — добавил оператор.

Митчем хотел поговорить с помощником генерального менедже­ра в одном из подразделений, но помощник на неделю уехал из горо­да, и с ним невозможно было соединиться.

— Дайте мне кого-нибудь еще! — умолял Митчем. — Кого угодно, из любого региона! Ради бога, дайте мне кого-нибудь, кто скажет мне, что делать!

По телефону ответил помощник генерального менеджера региона Айова—Миннесота.

— Что? — перебил он Митчема после первых же слов. — В Уинс­тоне, Колорадо? Почему, черт возьми, вы мне звоните?.. Нет, не объ­ясняйте мне, что у вас там стряслось, я не хочу этого знать!.. Нет, я сказал! Нет! Вам не удастся втянуть меня в эту историю, чтобы. мне пришлось потом объяснять, почему я сделал или не сделал то или это. Это не мои проблемы!.. Разговаривайте с начальством вашего реги­она, не вмешивайте меня, зачем мне Колорадо?.. О, черт, не знаю, свяжитесь с главным инженером, с ним поговорите!

Главный инженер Центрального региона ответил нетерпеливо:

— Да? Что? Что такое? — и Митчем отчаянно заторопился, объ­ясняя ситуацию. Когда главный инженер узнал, что дизеля нет в на­личии, он оборвал Митчема: — Тогда, конечно, задержите поезд! — Услышав про Чалмерса, он ответил более сдержанно: — Хм... Кип Чалмерс? Из Вашингтона?.. Ну, я не знаю. Это должен решить мистер Лоси. — Когда же Митчем сказал, что мистер Лоси приказал все ор­ганизовать, но... главный инженере огромным облегчением прервал его: — Так делайте то, что приказал мистер Лоси! — и дал отбой.

Дэйв Митчем осторожно положил телефонную трубку. Он больше не кричал. Вместо этого он на цыпочках, крадучись, подошел к крес­лу. Он сидел и довольно долго смотрел на приказ мистера Лоси.

Потом окинул взглядом комнату. Диспетчер говорил по телефону. Главный механик и формировщик составов находились тут же, но делали вид, что ничего не видят и ничего не слышат. Ему хотелось, чтобы Билл Брент, главный диспетчер, ушел домой. Но Билл Брент стоял в углу и смотрел на него.

Невысокий, худой, широкоплечий Брент выглядел моложе своих сорока лет. Бледная кожа конторского служащего никак не соответс­твовала резким чертам лица ковбоя. Он считался лучшим диспетче­ром всей системы.

Митчем резко встал и поднялся по лестнице в свой кабинет, сжи­мая в руке приказ Лоси.

Дэйв Митчем звезд с неба не хватал, он плохо разбирался в ин­женерных и транспортных проблемах, но понимал людей вроде Клифтона Лоси и ту игру, что затеяли начальники в Нью-Йорке, и то, что они с ним сейчас делали. Приказ не предписывал ему дать мистеру Чалмерсу работающий на угле паровоз, там было написа­но «локомотив». Когда придет время отвечать на вопросы, не ахнет ли возмущенный мистер Лоси: как так, он не сомневался, что уп­равляющему отделением отлично известно— только дизельный локомотив мог иметься в виду в приказе! В приказе же ясно сказа­но: провести «Комету» через туннель «без риска и ненужных про­волочек», разве управляющему отделением неясно, что такое «без риска»? А ненужные задержки? Если это связано с возможными авариями, тогда может ли недельная или месячная задержка счи­таться необходимой?

Нью-йоркскому начальству все равно, думал Митчем, им напле­вать, успеет ли мистер Чалмерс попасть на свой съезд вовремя или дорогу разрушит беспрецедентная катастрофа. Они заботятся только о том, чтобы их не в чем было упрекнуть при любом варианте разви­тия событий. Если он задержит поезд, они сделают его козлом отпу­щения, дабы умерить гнев мистера Чалмерса. Если он отправит поезд и тот не доберется до конца туннеля, они обвинят его в некомпетент­ности. Чем бы дело ни кончилось, повернут все так, будто он действо­вал вопреки их приказам. Что он сможет доказать? Кому? Трибуналу ничего не докажешь, если у него нет ни утвержденной политики, ни узаконенной процедуры, ни прав свидетельствования, ни системы доказательств. Трибунал Объединенного совета признаёт людей ви­новными или невиновными как сочтет нужным, не сообразуясь с при­нципами виновности или невиновности.

Дэйв Митчем не разбирался в тонкостях юриспруденции, но по­нимал, что суд не связан никакими правилами, не считается ни с ка­кими фактами, а слушания есть не торжество законности, а действия людей, и судьба человека зависит не от того, что он сделал или чего не делал, а только оттого, с кем он знаком или не знаком. Он спросил себя, есть ли у него шансы победить на слушаниях против мистера Джеймса Таггерта, мистера Клифтона Лоси, мистера Кипа Чалмерса и их могущественных друзей?

Всю жизнь Дэйв Митчем уходил от необходимости принимать ре­шения. Ждал, когда ему скажут, что делать, и никогда ни в чем не был уверен. Единственное, что крутилось сейчас у него в мозгу, так это возмущение по поводу вопиющей несправедливости. Фортуна, думал он, повернулась к нему спиной, начальство подвело его под монас­тырь на единственной за всю жизнь приличной работе. Он никогда не понимал, что способ, которым он получил работу и то, как его под­ставили, неразрывно связаны воедино.

Глядя на приказ Лоси, он думал, что можно задержать «Коме­ту», прицепить один только вагон мистера Чалмерса к локомоти­ву и отправить через туннель. Но прежде чем мысль полностью оформилась, он потряс головой: такое положение заставит мисте­ра Чалмерса заподозрить рискованность предприятия. Мистер Чалмерс может отказаться и продолжить свои требования полу­чить безопасный, но несуществующий дизель. И более того: это будет означать, что он, Митчегл, примет на себя всю ответствен­ность, проявит полное понимание опасности, открыто признав суть ситуации, то есть сделает именно то, от чего ловко открести­лись его начальники.

Дэйв Митчем был не тем человеком, который бунтует против сло­жившихся обстоятельств или требует от подчиненных выполнения нравственного долга. Он выбрал другой путь: не противиться, а сле­довать политике начальства. Билл Брент намного превосходил его в любом вопросе, касавшемся техники, но в данном случае Дэйв мог

309

побить Брента без усилий. Прежнему обществу для выживания были необходимы способности Билла Брента, теперь же требовался талант Дэйва Митчема.

Митчем уселся за печатную машинку своей секретарши и двумя пальцами аккуратно напечатал под копирку одно распоряжение фор­мировщику составов и второе — главному механику. Первым он предписывал срочно собрать бригаду локомотива для выполнения «чрезвычайного» задания. Вторым приказывал главному механику «послать лучший из имеющихся в их распоряжении двигателей в Уин­стон, чтобы выполнить чрезвычайное задание».

Копии он положил себе в карман, открыл дверь, крикнул ночному диспетчеру, чтобы тот поднялся, и вручил ему два приказа ддя двоих подчиненных, что ждали внизу. Ночной диспетчер, добросовестный молодой человек, доверял своим начальникам и знал, что дисципли­на — первое правило на железной дороге. Он удивился тому, что Мит­чем посылает письменные предписания на первый этаж, но не стал задавать вопросов. Митчем нервно ожидал результата. Спустя недол­гое время он увидел, что главный механик идет через двор к депо. Митчем расслабился: подчиненные не пошли на конфликте ним лич­но, они все поняли и станут играть по тем же правилам, что и он.

Главный механик шел подвору, глядя в землю. Он думал о своей жене, двоих детях и доме, на покупку которого потратил всю жизнь. Он понимал, что задумали его начальники, и размышлял, должен ли отказаться подчиняться их приказу. Главный механик никогда не бо­ялся потерять работу. Как квалифицированный специалист прежде он знал, что, поссорившись с одним работодателем, всегда найдет себе другого. Сейчас он испугался, так как не имел права уйти с одной работы, чтобы найти другую. Если он не подчинится работодателю, его предадут суду Объединенного совета, а если Объединенный совет повернет дело против него, это будет означать приговор, обрекаю­щий на медленную смерть от голода, потому как ему запретят всякую работу. Он знал, что Объединенный совет будет против него, знал, что единственный ключ к влиянию на противоречивые решения со­вета — протекция. Какие шансы могут быть у него в суде против мис­тера Митчема? Или, хуже того, Чалмерса? Прошли те времена, когда работодатель требовал от него только максимальной отдачи, работы по способностям.

Сегодня способности стали не нужны. Раньше от него требовали наилучшего исполнения обязанностей и соответственно награждали. Сейчас он не мог ожидать ничего, кроме наказания, если стал бы поступать по совести. Раньше от него требовалось уметь думать. А те­перь...

Теперь никто не требовал от него умения думать — только пови­новения. И совестливости от него тоже никто не ждал. Должен ли он высказать свое мнение? Ради кого? Он подумал о трех сотнях пасса­жиров «Кометы». Подумал о своих детях. Его сын заканчивал школу, а дочь девятнадцати лет, которой он страшно гордился, называли са­мой красивой девушкой города. Главный механик спрашивал себя, сможет ли он обречь собственных чад на участь детей безработного, которых видел в трущобах, протянувшихся вдоль закрытых фабрик и заброшенных железнодорожных путей. И с ужасом обнаружил, что должен сейчас выбрать между жизнями своих детей и пассажиров «Кометы». Конфликт такого рода прежде был невозможен. Тогда бе­зопасность его детей зависела от неприкосновенности пассажиров, обслуживая одних, он служил другим, не происходило столкновения интересов, не нужно было никого приносить в жертву. Теперь спасти пассажиров он мог только ценой жизни собственных детей.

Главный механик смутно припоминал слышанные им проповеди о прелестях самопожертвования, о добродетели принесения челове­ком в жертву самого дорогого ради блага других людей. Он ничего не знал о тонкостях морали, но внезапно — сквозь темную, сверлящую боль — ощутил: если добродетель такова, то он не желает быть к ней причастным.

Он вошел в здание депо и приказал подготовить большой старин­ный паровоз к рейсу в Уинстон.

Формировщик потянулся к телефону в кабинете диспетчера, что­бы, как ему приказали, вызвать паровозную бригаду. Но рука замер­ла на полпути. Его внезапно резанула мысль о том, что он отправляет людей на смерть, и что из дваднати человек, значившихся в списке, двое, по его выбору, погибнут. Внутри все похолодело, но он не нахо­дил в себе ни сожаления, ни тревоги — одно только замешательство и возмущение. Никогда еще он не посылал людей на смерть, его обя­занностью было посылать их на работу, которая давала им деньги на жизнь. «Странно, — подумал он, — и странно, что рука останови­лась». Ее остановило чувство, которое он испытал лет двадцать назад... нет, припомнил он, всего лишь месяц назад.

Формировщику составов исполнилось сорок восемь лет. Ни семьи, ни друзей, ни даже собаки или кошки у него не было. Всю силу привязанности, дарованную ему природой, он обратил на своего младшего брата двадцати пяти лет, которого вырастил и воспитал. Он послал его в технологический колледж и знал, как и все препода­ватели, что на этом хмуром юном лбу лежит печать гения. С той же целеустремленностью брата-однолюба юноша не интересовался ни-

311

чем, кроме своих занятий: ни спортом, ни вечеринками, ни девуш­ками — только теми дисциплинами, которые могли потребоваться ему в последующей работе. Он окончил колледж и поступил в иссле­довательскую лабораторию крупного электрического концерна в Массачусетсе, получив не по возрасту высокое жалованье.

Сегодня двадцать восьмое мая, подумал комплектовщик составов. Директива номер 10-289 вышла утром первого мая. А вечером того же дня ему сообщили, что его брат покончил с собой.

Формировщик составов слышал, как говорили, что директива не­обходима для спасения страны. Он не знал, правда ли это, и не смог бы сказать, что именно для спасения страны нужно. Но, движимый внутренним чувством, которое сам не способен был определить, он пришел в кабинет местной газеты и потребовал, чтобы опубликовали историю смерти его брата. Единственным его доводом были слова: <Люди должны об этом знать». Формировщик составов не смог бы про­следить, какие нарушенные связи в его мозгу привели к убеждению: если такое случилось по воле людей, то люди должны об этом знать. Он верил, что люди, узнав о случившемся с его братом, никогда больше не повторят той же ошибки. Редактор отказался, утверждая, что такая статья нанесет вред моральному настрою читателей газеты.

Формировщик составов ничего не знал о тонкостях политики, но понимал, что в этот момент потерял интерес к жизни и смерти, и ко всем людям, населявшим страну. Он думал, держав руке телефонную трубку, что, может быть, должен предупредить людей, которым соби­рался звонить. Они ему доверяли, им бы и в голову не пришло, что он способен сознательно послать их на верную смерть.

Но формировщик составов покачал головой: это мысль из преж­ней жизни, прошлогодняя мысль, пережиток того времени, когда он тоже доверял людям. Теперь она нс имеет значения. Его мозг работал медленно, как будто мысли с трудом пробивались сквозь некую же­леобразную массу, лишенную эмоций. Он подумал, предупреди он кого-нибудь из команды, могут возникнуть неприятности, возможно, начнется борьба, и ему придется действовать куда более жестко... Вот только он позабыл, ради чего будет эта борьба? Ради истины? Справедливости? Братской любви? Ему не хотелось делать усилий. Он так устал. Если он предупредит своих подчиненных, подумал он, тогда никто не поедет на поезде, и он спасет две жизни и еще три сотни жизней пассажиров «Кометы».

Но ничто не откликнулось в его душе на эти цифры. «Жизни» — просто слово, в нем нет смысла. Он прижал телефонную трубку к уху, набрал два номера и вызвал машиниста и кочегара на сроч­ную работу.

Поезд номер 306 отправился в Уинстон, когда Дэйв Митчем спус­тился на первый этаж.

— Вызовите для меня дрезину, — распорядился он. — Я должен уехать в Фэрмаунт.

Маленькая станция Фэрмаунт находилась в двадцати милях. Под­чиненные кивнули, не задавая вопросов. Билла Брента среди них не было. Митчем вошел в кабинет Брента. Тот молча сидел за столом, казалось, он чего-то ждал.

— Я уезжаю в Фэрмаунт, — сообщил Митчем тоном, не терпящим возражений. — Пару недель назад там был дизель... знаете, срочный ремонт или что-то в этом роде... Я съезжу, посмотрю, не сможем ли мы его использовать.

Митчем выдержал паузу, Брент ничего не ответил.

— При сложившихся обстоятельствах, — продолжил Митчем, не глядя на Брента, — мы не можем удерживать «Комету» до утра. Так или иначе, нужно действовать. Сейчас я думаю, может быть, тот ди­зель нам подойдет, но это последняя возможность. Поэтому, если вы не услышите обо мне через полчаса, напишите распоряжение и по­сылайте «Комету», пусть ее тянет номер 306.

О чем бы ни думал в ту минуту Брент, услышав слова Митчема, он не поверил своим ушам. Он ответил не сразу и только немного пого­дя произнес:

— Нет. •

— Что вы хотите сказать своим «нет»?

— Я этого не сделаю.

— То есть как «не сделаю», это приказ!

— Я этого не сделаю, — в голосе Брента звучала твердость, не за­мутненная эмоциями.

— Вы отказываетесь выполнять приказ?

— Отказываюсь.

— Новы не имеете права! Ия не собираюсь с вами спорить. Я так решил, это моя обязанность, и я не спрашиваю вашего мнения. Ваша работа — принимать к исполнению мои приказы.

— Вы отдадите мне этот приказ в письменном виде?

— С какой стати, черт возьми? Вы намекаете, что не доверяете мне? Вы что...

— Зачем вы едете в Фэрмаунт, Дэйв? Почему не можете погово­рить о дизеле по телефону, если думаете, что он у них есть?

— Не учите меня, как работать! Не задавайте мне вопросов! За­хлопните пасть и делайте то, что вам велят, или я предоставлю вам возможность поговорить на Объединенном совете!

313

Нелегко было читать эмоции на бесстрастном ковбойском лице Брента, но Митчем рассмотрел нечто, напоминавшее ужас, смешан­ный с недоверием, только это был ужас от самого его вида, а не от его слов. Не этот, совсем не этот страх надеялся Митчем увидеть в глазах Брента.

Брент понял: завтра утром он выступит против Митчема, Митчем станет отрицать, что отдал такой приказ. Митчем покажет письмен­ное доказательство того, что поезд номер 306 был послан в Уинстон только для того, чтобы «быть под рукой», и найдет тьму свидетелей, что сам он уехал в Фэрмаунт, чтобы найти дизель. Митчем станет утверждать, что фатальный приказ был отдан по личной инициативе Билла Брента, главного диспетчера. Этого будет достаточно для Объ­единенного совета, чья позиция состояла в том, чтобы не позволить ничего изучать детально. Брент знал, что мог бы играть в ту же игру и передать ответственность другой жертве, знал, что у него хватит ума все устроить и уйти из-под удара, но он скорее бы умер, чем по­шел на такое.

Вовсе не вид Митчема заставил его оцепенеть от ужаса. Причиной стало осознание того, что ему некому позвонить, чтобы разоблачить происходящее и положить ему конец: не осталось ни одного честного начальника на линии от Колорадо до Омахи и Нью-Йорка. Они все были замешаны, все делали одно и то же, они сами дали в руки Мит - чему метод работы. Теперь Дэйв Митчем принадлежал этой железной дороге, а он, Билл Брент, стал лишним.

Подобно тому, как он привык одним взглядом на бумаги вбирать в себя ситуацию на всем своем участке, так и сейчас перед ним пред­стала вся его жизнь и заодно цена того решения, которое ему предсто­яло принять. Брент полюбил, когда юность его уже прошла. Ту, кото­рую желал, он нашел в тридцать шесть лет. Последние четыре года они были помолвлены. Билл ждал, потому что на руках у него были больная мать и овдовевшая сестра с тремя детьми. Он никогда не боялся труд­ностей, потому что знал — ему достанет сил их вынести. Он вообще не брал на себя обязательств, если не был уверен, что выполнит их. Брент ждал, копил деньги, и вот теперь настало время, когда он мог бы поз­волить себе стать счастливым. Он должен был жениться через несколь­ко недель, в предстоящем июне. Он думал об этом, сидя за рабочим столом, глядя на Митчема, но мысль не рождала в нем колебаний, толь­ко сожаление и отдаленную печаль. Отдаленную, поскольку он знал, что не позволит печали смутить его в эту минуту.

Билл Брент ничего не знал о теории познания, но понимал, что должен жить, опираясь на свое собственное, разумное восприятие

действительности. Он не может пойти против него, отбросить или подменить, и этот способ жить — единственный.

Он поднялся из-за стола.

— Это правда, с тех пор, как я здесь работаю, я не мог отказаться повиноваться вам, — произнес он. — Но смогу, если уйду с работы. Поэтому я ухожу.

— Вы... что делаете?

— Я ухожу, и немедленно.

— Но вы не имеете права уйти, вы, чертов ублюдок! Разве вы не знаете? Разве вы не знаете, что я вас брошу за это в тюрьму?

— Если утром вы захотите послать ко мне шерифа, я буду дома. Сбежать не попытаюсь. Идти мне некуда.

Дэйв Митчем, ростом шесть футов и два дюйма, с телом боксера, стоял, дрожа от ярости и страха, перед тщедушной фигурой Билла Брента.

— Вы не можете уйти! Закон не позволяет этого! Закон на моей стороне! Вы не можете просто взять и уйти! Я не позволяю вам поки­дать это здание сегодня ночью!

Брент направился к двери.

— Вы можете повторить приказ перед остальными? Нет? Тогда я уйду!

Когда он взялся за ручку двери, кулак Митчема врезался в его лицо, и Брент упал.

На пороге открытой двери стояли главный механик и формиров­щик составов.

— Он хотел уйти! — крикнул Митчем. —Трусливый ублюдок бро­сил работу в такое трудное время! Он нарушитель закона и трус!

Медленно поднимаясь с пола, сквозь кровавую пелену Билл Брент смотрел на двоих мужчин. Он видел, что те все понимают, но рядом видел и лица тех, кто не хотел понимать, не хотел вмешивать­ся и ненавидел его. Ничего не говоря, Брент поднялся и вышел из здания.

Митчем старательно избегал взглядов.

— Эй вы, — он дернул головой в сторону ночного диспетчера. — Идите сюда. Принимайте обязанности Брента.

Закрыв дверь, он повторил парню историю про дизель в Фэр - маунте, которую прежде рассказал Бренту, и приказе послать «Комету» с локомотивом поезда номер 306. Парень был не в со­стоянии думать, говорить и понимать что бы то ни было: перед его глазами еще стояло окровавленное лицо Билла Брента — его кумира.

— Да, сэр, — тупо ответил он.

315

Дэйв Митчем отбыл в Фэрмаунт на поиски дизеля для «Кометы»; он сообщил об этом каждому рабочему депо, стрелочнику и дворни­ку, попавшемуся ему на глаза, и лишь потом сел на мотодрезину.

Ночной диспетчер опустился за рабочий стол, глядя на телефон и молясь, чтобы он зазвонил, и мистер Митчем связался с ним. Но полчаса прошли в тишине, и когда оставалось всего три минуты, па­рень почувствовал безотчетный ужас, который не мог объяснить, зная только, что не хочет посылать приказ. Он обернулся к главному механику и формировщику составов, и, поколебавшись, спросил:

— Перед отъездом мистер Митчем отдал мне приказ, но не знаю, должен ли я передавать его, потому что... я думаю, он неправильный. Он сказал...

Формировщик составов отвернулся, не чувствуя за собой вины: парень был тех же лет, что и его покойный брат.

Главный механик огрызнулся:

—Делай, что приказал мистер Митчем. Мы не обязаны думать, — и вышел из комнаты.

Ответственность, от которой уклонились Джеймс Таггерт и Клиф­тон Лоси, легла на плечи дрожащего, растерянного мальчишки. По­колебавшись, он набрался решимости при мысли о том, что не стоит подвергать сомнению компетентность руководства железной дороги. Он не знал, что его представление о железной дороге и ее руковод­стве запоздало лет на сто.

С добросовестной пунктуальностью ответственного работника проследив, когда стрелка часов достигнет нужной цифры, он проста­вил свое имя на приказе, предписывающем «Комете» проследовать с локомотивом номер 306, и отправил его на станцию Уинстон.

Начальник станции в Уинстоне содрогнулся, прочитав приказ, но не тот он был человек, чтобы не подчиниться начальству. Он убедил себя в том, что, возможно, туннель не столь опасен, как ему кажется. А также в том, что в наши дни лучшая политика — не думать. Когда он передал копии приказа проводнику и машинисту «Кометы», про­водник медленно обвел глазами комнату, переводя взгляд с лица на лицо, сложил листок бумаги, сунул в карман и вышел, не сказав ни слова.

Машинист минуту стоял, глядя на приказ, потом швырнул его на пол и заявил:

— Я не стану этого делать. И если дошло до того, что мне отдают подобные приказы, я не собираюсь здесь работать. Запишите, что я ухожу.

— Но вы не можете бросить работу! — воскликнул начальник станции. — Вас за это арестуют!

— Если поймают, — ответил машинист и вышел в темноту ноч­ных гор.

Сидевший в углу машинист, пригнавший паровоз номер 306 из Сильвер-Спринге, крякнул и сказал:

— Он трус.

Начальник станции обернулся к нему:

— Ты сделаешь это, Джо? Примешь «Комету»?

Джо Скотт был пьян. В прежнее время к работнику железной до­роги, явившемуся на службу с малейшими признаками опьянения, отнеслись бы как к врачу, пришедшему к пациенту в оспенных боляч­ках на лице. Но Джо Скотт относился к привилегированным особам. Три месяца назад его уволили за нарушение правил безопасности, повлекшее за собой крупное крушение. Две недели назад восстано­вили на работе по распоряжению Объединенного совета. Он дружил с Фредом Киннаном, защищая его интересы в своем профсоюзе, но не от работодателей, а от членов того же профсоюза.

— Конечно, — заявил Скотт. — Я приму «Комету». Я проведу ее по туннелю, если поеду достаточно быстро.

Кочегар паровоза номер 306 находился в кабине.

Когда пришли присоединять его паровоз к «Комете», он опасливо поежился, глядя на красные и зеленые фонари туннеля, светившиеся в двадцати милях впереди, на скалах. Этот спокойный, дружелюбный человек, хороший кочегар, никогда не стремился стать машинистом, и его единственными достоинствами были могучие мускулы.

Кочегар не сомневался, что его начальники знают, что делают, поэтому не задал ни одного вопроса.

Проводник стоял у последнего вагона «Кометы». Он посмотрел на огни туннеля, а потом на длинную череду окон поезда. Некото­рые светились, но большая часть мерцала только слабым синим светом ночных лампочек из-под опущенных жалюзи. Проводник подумал, что должен разбудить пассажиров и предупредить их. В прежние времена он ставил безопасность пассажиров превыше своей собственной, не потому что любил их, а потому что эта обя­занность была частью его работы, которой он гордился. Сейчас он чувствовал полное безразличие к судьбе с оттенком презрения и никакого желания спасать пассажиров. Они просили Директивы 10-289, и они ее получили, думал он, они продолжали жить, день за днем, избегая думать о вердиктах, которые Объединенный со­вет выносит невинным жертвам. Почему бы и проводнику не от­вернуться от них? Если он спасет им жизнь, ни один из них не станет защищать его перед Объединенным советом, если провод­ника обвинят в неисполнении приказов, создании паники, задерж - ке мистера Чалмерса. Он не чувствовал ни малейшего желания становиться жертвой ради того, чтобы потворствовать людям, без­наказанно совершавшим зло.

Когда время пришло, он поднял свой фонарь и просигналил ма­шинисту: можно трогать.

— Видите? — торжествующе воскликнул Кип Чалмерс, обращаясь к Лестеру Такку, когда колеса поезда застучали. — Страх— единст­венно действенное средство управления людьми.

Проводник поднялся на площадку последнего вагона. Никто не видел, что он спустился по ступенькам с другой стороны, соскочил с поезда и растворился в темноте.

Стрелочник готовился перевести стрелку, направлявшую «Коме­ту» с подъездного пути на главную линию. Он смотрел, как состав медленно проследовал мимо него. Слепящий белый луч протянулся высоко над его головой, а рельс под ногами тяжело завибрировал. Стрелочник понимал, что стрелку нельзя переводить. Он вспоминал, как однажды ночью, десять лет назад во время наводнения, рискуя жизнью, спас поезд на участке, где образовалась промоина. Но пони­мал он и другое: времена изменились. В тот момент, когда он перевел стрелку и увидел, как головной прожектор дернулся в сторону, стре­лочник понял, что отныне и до конца жизни будет ненавидеть свою работу.

«Комета» выкатилась с подъездных путей на главную линию, пря­мую как стрела, и направилась к горам; головной прожектор парово­за, подобно вытянутой руке указывал направление, а в конце состава светилась дуга окон вагона для осмотра окрестности.

Часть пассажиров бодрствовала. Когда поезд начал по спирали подниматься в горы, они увидели внизу небольшое скопление огонь­ков Уинстона, а потом в темноте появились красные и зеленые фона­ри у въезда в горный туннель. Огоньки Уинстона становились все мельче, черный зев туннеля рос. Темная вуаль временами затеняла вид из окон: это стелился густой, тяжелый дым от сжигаемого в топ­ках паровоза угля.

Когда туннель приблизился, пассажиры увидели на краю неба, далеко на юге, среди свободного пространства и горных склонов, пятнышко живого огня, развевавшегося на ветру. Они не знали, что это такое, да и не хотели знать.

Говорят, что катастрофы —дело случая, и нашлись бы люди, ска­завшие, что пассажиры «Кометы» не виноваты и не отвечают за то, что с ними случилось.

В спальном отделении вагона номер один ехал профессор социо­логии, который учил, что индивидуальные способности человека не имеют значения, что индивидуальные усилия тщетны, индивидуаль­ная совесть — бесполезная роскошь, что не существует ни индивиду­ального раз уїла, ни характера, ни достижений и что все на свете — ре­зультат коллективных достижений, и что значение имеют массы, а не личность.

В седьмом купе вагона номер два ехал журналист, писавший, что применение принуждения «во имя благих целей» вполне морально и достойно. Он свято верил в действенность физической силы — мож­но ломать жизни, душить амбиции, признавать виновным, сажать в тюрьму, грабить, убивать, — все во имя идеи «благого дела». На самом деле идеи никогда не было, поскольку журналист так и не объ­яснил, что именно считает добром, а просто постановил: он руководс­твуется «чувством», не сдерживаемым никаким знанием, поскольку ставит эмоцию выше знания и полагается единственно на свои собс­твенные «добрые намерения» и на власть оружия.

Женщина из десятого купе вагона номер три, пожилая школьная учительница, всю свою жизнь, класс за классом, превращала безза­щитных детишек в жалких трусов, внушая им, что воля старшего — единственный стандарт добра и зла: старшему позволено делать все, что заблагорассудится, а детям не должно утверждать свою личность, а поступать, как все.

Мужчина в купе салон-вагона номер четыре, издатель газеты, ве­рил, что люди по природе своей исчадия зла, недостойные свободы, а основные инстинкты, если их не контролировать, направлены на то, чтобы лгать, грабить и убивать себе подобных. А потому и управ­лять людьми следует на основе лжи, грабежа и убийств, которые должны стать исключительной прерогативой правящих классов, с це­лью принудить людей к работе, обучить их морали и держать в стро­гих рамках порядка и законности.

Финансист из спального вагона номер шесть сколотил состояние, скупая «замороженные» железнодорожные долговые обязательства и «размораживая» их с помощью своих друзей в Вашингтоне.

Рабочий, ехавший на пятом месте в вагоне номер семь, верил, что имеет право на работу, хочет этого работодатель или нет.

Женщина из купе вагона номер восемь читала лекции, свято веря в то, что как потребитель имеет право на пользование транспортом, независимо оттого, захотят ли работники лселезной дороги обеспе­чить его или нет.

Профессор экономики из второго купе вагона номер девять оп­равдывал ликвидацию частной собственности, объясняя это тем, что разум не имеет значения в промышленном производстве— разум человека обусловлен материальными орудиями, неважно, кто управ-

319

ляет фабрикой или железной дорогой, это просто вопрос захвата ме­ханизмов.

Женщина из спального вагона номер десять уложила спать двоих детей на верхнюю полку, закутав, чтобы уберечь от сквозняков и толч­ков. Ее муж на государственной службе обеспечивал исполнение директив, и она полностью оправдывала это, говоря: «Мне все равно, это коснется только богатых. В конце концов я должна думать о де­тях».

Мужчина из третьего купе вагона номер одиннадцать, жалкий слюнтяй и невротик, выполняя общественный заказ, писал дешевые пьески, в которые вставлял трусливые непристойности, создававшие впечатление, что все бизнесмены — негодяи.

Домохозяйка из девятого купе вагона номер двенадцать верила, что имеет право избирать политиков, о которых ничего не знала, контро­лировать гигантов индустрии, в которых ни бельмеса не смыслила.

Адвокат из спального отделения вагона номер тринадцать имел обыкновение говорить: «Кто? Я? Я приспособлюсь к любой полити­ческой системе».

Мужчина из купе вагона номер пятнадцать, получивший в на­следство большое состояние, твердил: «Почему Риарден должен быть единственным, кто производит риарден-металл?»

Мужчина из купе «А» вагона номер шестнадцать, гуманитарий, как-то сказал: «Способные люди? Меня не волнует, почему их заста­вили страдать. Их необходимо штрафовать, чтобы поддержать не­способных. Откровенно говоря, меня не волнует, справедливо ли это. Я горжусь тем, что не имею снисхождения к способным, когда речь идет о нуждах малых сих».

Все эти пассажиры не спали. Но в поезде не нашлось бы ни одного человека, который в той или иной мере не разделял их идей. Поезд вошел в туннель, и последним, что они видели, был Факел Уайэтта.