Р

абочий улыбнулся Эдди Уиллерсу, сидевшему напротив него за столиком.

—Я чувствую себя здесь беглецом, — проговорил Эдди. — Навер­но, ты знаешь, почему меня не было несколько месяцев? — он кивнул в сторону кафельной стены подземного кафетерия. — Теперь я счи­таюсь вице-президентом. Вице-президентом, начальником произ­водственного отдела. Только, ради бога, не принимай этого всерьез. Я крепился, пока хватало сил, но потом пришлось сбежать, пусть и всего на один вечер... Когда я первый раз явился сюда обедать пос­ле моего, так сказать, повышения, все смотрели на меня такими гла­зами, что я не осмелился прийти сюда снова. Ладно, пусть себе гла­зеют. С тобой не так. Я рад, что тебе это безразлично... Нет, я не видел ее две недели. Но каждый день разговариваю с ней по телефону, иног­да даже по два раза... Да, я знаю, каково ей там, но она любит свое дело. Что мы слышим в телефонной трубке — звуковые вибрации, так ведь? Так вот, ее голос звучит в трубке так, словно превращается в пульсацию света — если ты понимаешь меня, конечно. Ей радостна эта страшная битва, одинокая и победоносная... О да, она побеждает! Знаешь, почему в последнее время в газетах ничего не слышно о «Ли­нии Джона Голта»? Потому что дела на ней идут хорошо... Только... лучшей колеи, чем из риарден-металла, еще не существовало на све­те, но какая будет от нее польза, если нам не хватит достаточно мощ­ных двигателей, чтобы мы могли воспользоваться ее преимущества­ми? Посмотри на эти латаные-перелатаные угольные паровозы, которые у нас остались, — они тащатся, как старый трамвай... Одна­ко надежда осталась. Фирма «Юнайтед Локомотив» обанкротилась. За последние недели для нас не было более радостного события, по­тому что завод ее купил Дуайт Сандерс, блестящий молодой инженер, которому принадлежал лучший авиационный завод в стране. Чтобы стать владельцем «ЮнайтедЛокомотив», ему пришлось продать свой авиационный завод брату. Кстати, из-за Закона справедливой доли. Конечно, все сделано по договоренности между ними, но кто станет

276

винить его? Во всяком случае, мы, наконец, получим от «Юнайтед Локомотив» свои дизеля. Дуайт Сандерс сдвинет дело с мертвой точ­ки... Да, она рассчитывает на него. Почему ты это спрашиваешь?.. Да, в данный момент он особенно важен для нас. Мы только что подпи­сали с ним контракт на первые же выпущенные заводом дизельные тепловозы. Когда я позвонил ей, чтобы сообщить о том, что контракт подписан, она рассмеялась и сказала: «Ну, видишь теперь? Разве мож­но чего-нибудь бояться?..» Она сказала так, потому что знает,— я никогда не говорил ей, но она знает, — что я боюсь... Да, я боюсь... не знаю... я не боялся бы, если бы знал причину, тогда можно было бы что-нибудь сделать. Но это... скажи-ка, а ты не презираешь меня за то, что я стал вице-президентом?.. Разве ты не понимаешь, что это несправедливо?.. Да какая там честь?! Я не знаю, что представляю собой на самом деле: шута, привидение, дублера или просто глупую марионетку. А когда я сижу в ее кабинете, в ее кресле, за ее столом, я чувствую себя еще хуже: я ощущаю себя убийцей... Да нет, я пони­маю, что замещаю ее — и это действительно честь — ...но отчего-то, непонятным для меня способом, я оказываюсь дублером и Джима Таггерта. Ну зачем ей понадобилось оставлять заместителя? Почему ей потребовалось прятаться? Почему они выставили ее из конторы? Ты знаешь, что ей пришлось перебраться в засиженную мухами дыру, напротив нашего входа в отдел почты и багажа? Загляни как-нибудь, увидишь, как выглядит офис фирмы «Джон Голт». Тем не менее всем известно, что это она по-прежнему руководит «Таггерт Трансконти - нентал». Почему ей приходится прятать то великолепное дело, кото­рым она занимается? Почему они не уважают ее? Почему крадут у нее достижения — а я исполняю роль перекупщика краденого? По­чему они делают все, что в их власти, чтобы помешать ее успеху, ког­да она, и только она, спасает их от разорения? Почему они в благо­дарность за спасение мучают ее?.. Ну, что это ты? Почему ты смотришь на меня такими глазами?.. Да, по-моему, ты все понимаешь... Во всем этом деле есть нечто непонятное для меня, нечто злое. Вот поэтому-то я и боюсь... Я не думаю, что все так просто уляжется... А знаешь, как ни странно, мне кажется, что это понимают и они сами — Джим, его дружки, все, кто остался в здании. В нем повсюду чувствуются вина и подлость. Вина, подлость и мертвечина. «Таггерт Трансконтинен - тал» теперь уподобилась человеку, который потерял свою душу... который предал ее... Нет, это ее не волнует. Она нагрянула ко мне, когда в последний раз приезжала в Нью-Йорк, — я был в своем каби­нете, в ее кабинете то есть, — и вдруг дверь открылась, и она вошла. Вошла и говорит: «Мистер Уиллерс, я ищу место дежурного по стан­ции, не предоставите ли вы мне такой шанс?» Я хотел было обругать

277

их всех, но пришлось расхохотаться: я был рад видеть ее, потом она так весело смеялась. Она явилась прямо из аэропорта, в брюках и летной куртке — выглядела прекрасно. Лицо было обветренное, но в остальном словно вернулась из отпуска. Она заставила меня остать­ся на ее месте, то есть в ее кресле, села на стол и принялась рассказы­вать о новом мосте «Линии Джона Голта»... Нет. Нет, я никогда не спрашивал ее о том, почему она выбрала именно это название... Не знаю, что оно говорит ей. Какой-то вызов, насколько я могу понять... Только не знаю, кому... Ну это ничего не значит, совершенно ничего, никакого Джона Голта не существует, однако мне не хотелось бы, что­бы она пользовалась им... А тебе? Что-то в твоем голосе не слышно особой радости.

Окна конторы 'Линии Джона Голта» выходили в темный пере­улок.

От своего стола Дагни не могла видеть небо: боковая стена огром­ного небоскреба «Таггерт Трансконтинентал» закрывала ей все поле зрения.

Теперь ее штаб-квартира представляла собой две комнаты, рас­полагавшиеся на первом этаже вконец обветшавшего дома. Он еще не начал рушиться, однако верхние этажи были заколочены как не­безопасные для проживания. Здание это являлось приютом полу- банкротов, существовавших, как и само оно, благодаря инерции прошлого.

Новое место ей нравилось: оно позволяло сэкономить деньги. В комнатах не было ни лишней мебели, ни лишних людей. Мебель привезли из магазинов старья. Люди были отборными, лучших найти она не могла. Во время редких наездов в Нью-Йорк Дагни не хватало времени разглядывать комнату, в которой она работала; она замеча­ла только то, что помещение отвечало своему назначению.

Дагни не знала, что заставило ее в тот день остановиться у окна и смотреть на тонкие струйки дождя на стекле, на стену дома на дру­гой стороне переулка.

Перевалило за полночь. Горстка ее сотрудников уже разошлась по домам. К трем часам утра ей нужно было оказаться в аэропорту, что­бы вернуться на своем самолете в Колорадо. Особых дел уже не оста­валось, нужно было только дочитать отчеты Эдди. Внезапно поняв, что торопиться нет никакой необходимости, она остановилась, давая себе немного отдохнуть. Чтение отчетов требовало напряжения, на которое сегодня она уже не была способна. Ехать домой и ложиться спать — слишком поздно, отправляться в аэропорт — рановато. По­думав: «Ну и устала же ты», — Дагни с презрением к себе стала

278

с нетерпением ждать, когда это ее мерзкое настроение, наконец, пройдет. Скорей бы уж...

Она прилетела в Нью-Йорк неожиданно, повинуясь внезапному по­рыву; в своем самолете она оказалась через двадцать минут после того, как услышала короткий абзац в передаче новостей. Радио сообщило, что Дуайт Сандерс внезапно, без объяснения причин, отошел отдел. И она поспешила в Нью-Йорк, надеясь отыскать его и отговорить.

Однако, пересекая по воздуху континент, она думала, что не най­дет уже и следа этого человека.

Весенний дождь висел за окном недвижной дымкой тумана. Дагни смотрела на разверстую пещеру почтово-багажного отдела вокзала «Таггерт», или, как его теперь стали именовать, терминала. Внутри, среди стальных балок потолка, горели лампочки, на истертом бетон­ном полу в несколько штабелей был уложен багаж. Отдел казался вымершим.

Дагни посмотрела на трещину, зигзагом протянувшуюся по стене ее кабинета. Вокруг не слышалось ни звука. Она понимала, что оста­лась одна среди руин этого здания. Здесь нетрудно было вообразить, что кроме нее во всем городе никого не осталось. На нее нахлынуло чувство, с которым она боролась не один год: чувство одиночества, куда большего, чем просто это мгновение, чем царящее в комнате безмолвие, чем сырая и безлюдная улица, — одиночества серой пус­тоши, одиночества, в котором нет цели, достойного стремления к ней; одиночества ее детства.

Поднявшись, она подошла к окну. Прижав лицо к стеклу, Дагни смогла увидеть все здание «Таггерт», стены которого сходились к да­лекой башенке, упиравшейся, казалось, в самое небо. Она посмотре­ла на темное окно комнаты, прежде служившей ей кабинетом. Она ощущала себя в ссылке, из которой не возвращаются, — словно бы от здания этого ее отделяло нечто большее, чем тонкий лист оконного стекла, полог дождя и считанные месяцы.

Дагни стояла в комнате, со стен которой осыпалась штукатурка, прижавшись лицом к оконному стеклу, разглядывая недостижимые очертания всего, что она любила. Она не понимала природы своего одиночества. Его можно было описать только так: это не тот мир, в котором я хотела бы жить.

Когда-то, в шестнадцать лет, вглядываясь в длинную колею линии Таггерт, сходившуюся — как и очертания небоскреба — в одну, на­ходящуюся где-то вдали точку, она сказала Эдди Уиллерсу, что ей всегда казалось, будто рельсы эти держит в своей руке человек, находящийся где-то за горизонтом, — нет, не ее отец и не один из его сотрудников. — и однажды она встретится с ним.

Тряхнув головой, Дагни отвернулась от окна.

Она вернулась к столу, потянулась к отчетам, но вдруг обнаружи­ла, что лежит грудью на столе, положив голову на руку. Не надо, не поддавайся, подумала она, но даже не шевельнулась, не попыталась распрямиться: какая разница?., ее ведь сейчас все равно никто не видит...

Дагни никогда не позволяла себе признать свое самое страстное желание.

И теперь оно вновь навалилось на нее. Дагни подумала: если на то, что предлагает ей мир, она отвечает любовью, если она любит эти рельсы, это здание и не только их, если она любит в себе саму любовь к ним — остается еще одно чувство, величайшее среди всех прочих, которое она пропустила. Она думала: надо найти такое чувство, ко­торое суммирует все, что любила она на земле, которое явится окон­чательный выражением этой любви... надо найти ум, подобный ее собственному, ум, способный стать смыслом ее мира, также как она станет смыслом его мира... Нет, это не будет Франсиско д’Анкония или Хэнк Риарден, или кто-то из тех мужчин, которых она встречала или которыми восхищалась... Человек этот существовал лишь в ее желании испытать это чувство, а она еще ни разу не переживала его, хотя отдала бы жизнь зато, чтобы пережить... Припав грудью к столу, Дагни томно шевельнулась; томление это переполняло все ее тело.

«И ты хочешь только этого? Неужели все так просто?» — подума­ла она, прекрасно понимая, что все как раз много сложнее. Между ее любовью к своей работе и желанием плоти, словно бы одно давало ей право на другое, существовала неразрывная связь, сообщая и тому, и другому целостность и смысл, становясь завершением... соответ­ствовать которому мог лишь равный ей человек.

Припав лицом к руке, она шевельнулась, медленно покачав голо­вой. Она никогда не найдет его. И ее представление о жизни, какой она должна быть, останется единственным видением того мира, в ко­тором она хотела бы существовать. Видением, мыслью и теми редки­ми мгновениями, которые иногда посещали ее на жизненном пути, чтобы знала их, ценила их и следовала им до самого конца...

Дагни подняла голову.

За окном, на мостовой переулка, лежалатень человека, стоявше­го перед дверью ее конторы.

Сама дверь находилась в нескольких шагах в стороне; Дагни не видела его, не видела уличного фонаря —только лежавшую на брус­чатке тень. Человек стоял, не шевелясь.

Он стоял прямо у двери так, как если собирался войти, и она уже ожидала услышать стук. Но тень вдруг дернулась, потом повернулась

280

и чуть отошла. Когда человек снова замер, на земле остались только контуры плеч и полей шляпы. Затем тень опять дрогнула и выросла вновь, вернувшись назад.

Дагни не ощущала страха. Она недвижно застыла за столом, выжи­дая. Мужчина недолго постоял возле двери, а потом отступил назад; он оказался посреди переулка, сделал несколько нервных шагов и снова остановился. Тень его качалась по мостовой каким-то неровным маят­ником, свидетельствовавшим о течении беззвучной битвы: человек этот боролся с собой, не решаясь ни войти в дверь, ни уйти прочь.

Дагни наблюдала за происходящим почти отстраненно. У нее не было сил действовать, она могла только смотреть. Словно бы из ка­кой-то дали она гадала: «Кто этот человек? Неужели он следит за ней из темноты? Видел ли он ее в освещенном, не занавешенном окне, одинокую, привалившуюся к столу? Следил ли он за ее отчаянным одиночеством так, как теперь она наблюдает за его душевной борь­бой?» Она ничего не чувствовала.

Они были вдвоем посреди безмолвного, мертвого города — ей казалось, что человек этот в милях от нее и воплощает свое безымян­ное страдание... уцелевший собрат, чьи проблемы так же далеки от нее, как далекії от него ее трудности.

Он отошел, исчезнув за стеной, потом снова вернулся. Дагни вы­жидала, рассматривая мокрую блестящую мостовую — тень неведо­мой муки.

Тень вновь отодвинулась. Дагни ждала. И тень не возвратилась.

Тут она вскочила на ноги. Ей нужно было знать результат битвы; теперь, когда неизвестный выиграл — или проиграл — свое сраже­ние, ее обожгло внезапное, срочное желание выяснить, кто этот че­ловек, и понять причину его нерешительности. Пробежав через тем­ную приемную, она распахнула дверь и выглянула наружу.

В переулке было пусто. Мостовая, сужаясь, уходила вдаль, напо­миная мокрое зеркало, над которым горели несколько огоньков. Лю­дей поблизости не было. Взгляд Дагни остановился на темной бреши разбитого окна в заброшенном магазине. Позади него начинались двери нескольких жилых домов. Напротив струи дождя блестели в лу­чах фонаря над черным жерлом открытой двери, уводившим вниз, к подземным тоннелям «Таггерт Трансконтинентал».

* * *

Риарден расписался в бумагах, передвинул их через стол и отвер­нулся, желая никогда более не вспоминать о них, а еще лучше — перенестись в будущее, к тому времени, когда мгновение это изгла­дится из его памяти.

281

Пол Ларкин нерешительно протянул руку к документам; беспо­мощность его казалась полной лести.

— Хэнк, это всего лишь юридическая формальность, — прогово­рил он. — Ты же знаешь, я всегда буду считать эти рудники твоими.

Риарден неторопливо покачал головой: чуть шевельнулись мус­кулы шеи, лицо же осталось практически неподвижным; он вообще вел себя так, словно Ларкин был ему не знаком.

— Нет! — сказал он. — Собственность или принадлежит мне, или нет.

— Но... ты же знаешь, что можешь доверять мне. Тебе не придет­ся беспокоиться относительно поставок руды. Мы заключим договор. Можешь полностью на меня рассчитывать.

— Пока не знаю... Надеюсь, что могу.

— Ноя дал тебе слово!

— Никогда не полагаюсь на милость чьего-либо слова.

— Но почему... почему ты говоришь все это? Мы же друзья. И я сделаю все, что тебе нужно. Ты получишь все, что я буду добывать. Рудники по-прежнему принадлежат тебе и не стали ничуть хуже. Тебе нечего опасаться. Я... Хэнк, в чем дело?

— Зачем эти слова?

— Но... но в чем все-таки дело?

— Я не люблю заверений. Не нужно рассказывать, как мне стало теперь хорошо. Это не так. Мы заключили соглашение, которого я не могу расторгнуть. И мне хочется, чтобы ты знал: я в полной мере отдаю себе отчет, в каком положении оказался. Если ты собираешься держать свое слово, не надо говорить об этом, просто держи его.

— Почему ты смотришь на меня так, словно я в чем-то виноват? Тебе известно, насколько отрицательно я отношусь к этому закону. Я купил твои рудники только потому, что рассчитывал помочь тебе, то есть потому, что, на мой взгляд, тебе было бы проще продать их другу, чем какому-нибудь незнакомцу. Моей вины тут нет. Мне не нравится этот жалкий закон, я не знаю, кто за ним стоит, я и подумать не мог, что его примут, для меня стало потрясением, когда они...

— Оставь.

— Ноя только...

— Почему тебе так хочется порассуждать на эту тему?

— Я... — голос Ларкина сделался умоляющим. — Я ведь дал тебе лучшую цену, Хэнк. В законе сказано «разумная компенсация». И мое предложение оказалось самым выгодным для тебя.

Риарден посмотрел на документы, еще лежавшие на столе. Он представил себе платеж, который получит согласно этим бумагам за свои рудники. Две третьих всей суммы составляли деньги, получен-

282

ные Ларкиным в качестве займа от правительства; новый закон пре­дусматривал подобные займы, чтобы предоставить «честную возмож­ность» новым владельцам, никогда не имевшим такого шанса.

Оставшуюся треть Ларкину предоставил он сам — по закладной, которую получил за свои рудники... А правительственные деньги, подумал он вдруг, деньги, которые он получил в качестве платежа за свою собственность, откуда они взялись? Кто заработал их?

— Можешь не беспокоиться, Хэнк, — проговорил Ларкин с пре­жней, до тошноты молящей интонацией. — Это всего лишь формаль­ность.

Риарден попытался понять, чего хочет от него Ларкин.

Риарден чуял, что помимо самого факта продажи от него ждут чего-то еще — каких-то подобающих случаю слов сознательного гражданина, проявления какого-то нелепого милосердия. Глаза Лар­кина в этот миг его наивысшей удачи почему-то походили на глаза самого жалкого бедняка.

— Ну почему ты сердишься, Хэнк? Это всего лишь новые бюро­кратические формальности. Изменились исторические условия. И в этом никто не виноват, история выше нас. В происшедшем нельзя никого винить. Всегда находится способ продлить существование. Посмотри на других. Они не обращают внимания. Они...

— Они ставят во главе отобранных у них предприятий своих ма­рионеток, которых могут контролировать. Я...

— Ну почему ты предпочитаешь именно такие слова?

— Могу напомнить тебе — хоть ты и так прекрасно это знаешь, — что я не искусен в играх подобного рода. У меня нет времени и жела­ния выдумывать некую разновидность шантажа, чтобы связать тебя по рукам и ногам и продолжать управлять своими рудниками через тебя. Владение собственностью — такая вещь, которую нельзя поде­лить. И я не хочу удерживать ее, пользуясь твоей трусостью, — по­стоянно пытаться перехитрить тебя, постоянно придумывать новые угрозы. Я не хочу вести дело подобным образом, не хочу сотрудничать с трусами. Рудники принадлежат тебе. Если ты хочешь предоставить мне право забирать всю добытую тобой руду, ты так и поступишь. Если же намереваешься обмануть меня — это тоже в твоей власти.

На лице Ларкина проступила обида.

— Это нехорошо с твоей стороны, — произнес он с сухой ноткой пра­ведной укоризны. — Я никогда не давал тебе повода не доверять мне.

Торопливым движением Ларкин подхватил бумаги, тут же исчез­нувшие в боковом кармане его пиджака.

Под распахнувшимся на мгновение пиджаком Риарден заметил жилет, натянутый пухлой плотью, пятно пота под мышкой.

283

И на память ему вдруг пришло лицо, которое он видел двадцать семь лет назад: лицо проповедника —тот прошел мимо него на углу какой-то улицы в каком-то городке, названия которого теперь уж и не вспомнить. Он помнил только темные стены трущоб, осенний ве­чер, дождь и искривленные праведным гневом губы этого человека, вопиющего в полумраке.

— ...благороднейший идеал— человек, живущий ради ближних своих, чтобы сильный работал для слабого, чтобы обладающий спо­собностями служил тому, кому Господь их не дал...

А потом он увидел парня, каким был он сам, Хэнк Риарден, в во­семнадцать лет. Увидел напряженное лицо, быструю походку, владе­ющий телом пьяный восторг — пьяный от полных энергии бессонных ночей — гордую посадку головы, чистый и ровный взгляд жестких глаз, глаз человека, не зная жалости гнавшего себя к поставленной цели.

А еще он увидел Пола Ларкина, каким тот, должно быть, был в то время, — юнца с лицом состарившегося младенца, льстиво и безра­достно улыбающегося, молящего пощадить его, молящего Вселенную предоставить ему шанс. Если бы кто-нибудь показал этого юнца тог­дашнему Хэнку Риардену и сказал, чтотрудиться он будет ради этого слизняка, присвоившего плоды, добытые трудом его рук, тот бы...

Это трудно было назвать просто воспоминанием, это было подоб­но удару кулаком по голове.

Вновь обретя способность мыслить, Риарден понял, что почувст­вовал бы тот парень, которым он когда-то был: желание раздавить ногой эту непристойную тварь, изгнать из бытия всю влажную плоть Ларкина до последнего клочка.

Подобного чувства ему еще не приходилось испытывать. И Риар­ден не сразу понял, что именно это называется ненавистью.

Он отметил, что на лице поднявшегося и бормотавшего про­щальные слова Ларкина почивало обиженно-укоризненное и рас­строенное выражение, словно бы потерпевшей стороной был он, Ларкин.

Продавая свои угольные шахты Кену Данаггеру, владельцу пен­сильванской угольной компании, Риарден не мог понять, почему процесс не приносит ему особой боли. Никакой ненависти он не ощу­щал. Кену Данаггеру перевалило за пятый десяток, лицо его было замкнутым и жестким; свой трудовой путь он начинал горняком.

Когда Риарден передавал ему акт на владение новой собственно­стью, Данаггер бесстрастным тоном сказал:

— По-моему, я не сказал, что весь уголь, который вы будете зака­зывать у меня, вам будут отгружать по себестоимости.

284

Риарден с удивлением посмотрел на него:

— Это же противозаконно.

— Кто может знать, сколько денег я передал вам в вашей гос­тиной?

— Вы говорите о скидке.

-Да.

— Это противоречит двум дюжинам законов. Если вас поймают на этом, то взыщут больше, чем с меня.

— Естественно. Это будет защитой для вас — чтобы не уповать на мою милость.

Риарден улыбнулся; улыбка была радостной, однако он закрыл глаза, словно пропустив удар. А потом качнул головой.

— Спасибо. Но я не из этих. Я не рассчитываю, что кто-то станет работать на меня по себестоимости.

— Ия не из этих, — недовольным тоном ввернул Данаггер. — Зна­ете, Риарден, не думайте, будто я не понимаю, что именно получил за так. В наши дни стоимость шахт нельзя выразить в деньгах.

— Вы не просили меня продать мою собственность. Я сам предло­жил вам купить ее. Мне хотелось, чтобы среди производителей руды нашелся хоть кто-то, похожий на вас, кому я мог бы спокойно пере­дать свои рудники. Таковых не нашлось. Если вы хотите оказать мне любезность, не предлагайте скидок. Предоставьте мне возможность заплатить по полной цене, дать вам больше, чем предлагают осталь­ные, да хоть сдерите с меня три шкуры, но чтобы я первым получал уголь. Со своими делами я управляюсь сам. Лишь дайте мне уголь.

— Вы получите его.

Риарден какое-то время гадал, почему не дает о себе знать Уэсли Моуч. Звонки в Вашингтон неизменно оставались без ответа. А потом он получил письмо в одну строчку, извещавшее его о том, что мистер Моуч подает в отставку со своего нынешнего поста. Через две недели Риарден прочел в газетах, что Уэсли Моуч назначен помощником ко­ординатора Бюро экономического планирования и распределения национальных ресурсов.

«Не думай об этом, — говорил себе Риарден в тишине многих но­чей, сражаясь с новым для себя ощущением, которое люто ненави­дел,— в мир прорвалось немыслимое зло, тебе известно об этом и незачем вникать в детали. Тебе просто придется работать усерднее. Еще усерднее, ведь ты же не можешь отдать ему победу!»

С прокатных станов ежедневно сходили новые балки и поперечины из риарден-металла, их немедленно отправляли на место строительства «Линии Джона Голта», и первые контуры моста из иссиня-зеленого ме­талла уже поблескивали над каньоном в лучах весеннего солнца.

285

У него не было времени на боль, не было лишних сил для гнева. Через несколько недель все закончилось, слепящие уколы ненависти прекратились и более не возвращались.

Он уже полностью владел собой, когда вечером позвонил Эдди Уиллерсу:

— Эдди, я в Нью-Йорке, в гостинице «Уэйн-Фолкленд». Завтра ут­ром приезжай позавтракать со мной. Я хочу кое-что с тобой обсу­дить.

Эдди Уиллерс отправился на встречу с тяжелым чувством вины.

Он еще не оправился от потрясения, вызванного Законом спра­ведливой доли; он оставил в его душе тупую боль, подобную ноюще­му синяку после удара. Город вызывал у него неприязнь: теперь ка­залось, что в нем затаилась неведомая, злая беда. Он боялся встретиться лицом к лицу с одной из жертв закона: ему мнилось, что он, Эдди Уиллерс, разделяет вину за принятие такого закона столь непонятным и ужасным образом.

Когда он увидел Риардена, ощущение это исчезло. В поведении Риардена ничто даже не намекало на то, что он — жертва. За окнами гостиничного номера по утреннему городу разливался солнечный свет, бледное голубое небо казалось юным, конторы были закрыты, и город выглядел не зловещим, но радостным, полным надежды и го­товым приступить к делу, как и Риарден, которого явно освежил без­мятежный сон. На нем был домашний халат, он словно не желал тра­тить времени на одевание, чтобы поскорее приступить к этой увлекательной игре — своим деловым обязанностям.

— Доброе утро, Эдди. Прости, если я поднял тебя слишком рано. Но другого времени у меня нет. Прямо после завтрака улетаю назад в Филадельфию. Мы можем поговорить за едой.

Его халат был сшит из темно-синей фланели, на нагрудном кармане вышиты белые инициалы «Г. Р.». Он казался молодым и свободным — на своем месте и в этом номере, и в окружающем мире.

Эдди проводил взглядом официанта, вкатившего в комнату столик с завтраком столь ловко и быстро, что это заставило гостя невольно подтянуться. Он понял, что радуется свежей, жестко накрахмаленной белой скатерти, солнечным лучам, искрившимся на серебре, двум чашам с колотым льдом, вмещавшим бокалы с апельсиновым соком. Он и не подозревал, что подобные вещи могут придать сил, доставить удовольствие.

— Я не хотел разговаривать с Дагни на эту тему по телефону, — проговорил Риарден. — У нее и так достаточно дел. А мы можем все уладить за несколько минут.

286

— Если у меня есть на то полномочия.

Улыбнувшись, Риарден склонился над столом.

— Есть... Эдди, каково в настоящий момент материальное поло­жение «Таггерт Трансконтинентал»? Отчаянное?

— Хуже того, мистер Риарден.

— Вы способны оплачивать счета?

— Не полностью. От газет это пока скрывается, но, по-моему, всем известно. Мы в долгах по всей сети дорог, и Джим уже исчерпал лю­бые возможные извинения.

—Тебе известно, что первый платеж за рельсы из риарден-метал - ла должен быть произведен на следующей неделе?

— Да, я это знаю.

— Хорошо, тогда предлагаю вам мораторий. Я намереваюсь пре­доставить вам отсрочку— вы заплатите мне только через шесть ме­сяцев после открытия ветки компании «Линия Джона Голта».

Эдди Уиллерс звякнул своей чашкой кофе о блюдце. Он не мог произнести ни слова.

Риарден усмехнулся:

— В чем дело? Надеюсь, у тебя есть полномочия принять мое пред­ложение?

— Мистер Риарден... просто не знаю... что и сказать.

— Ограничимся простым «о-кей», ничего больше не нужно.

— О-кей, мистер Риарден. — Голос Эдди был едва слышен.

— Я составлю бумаги и перешлю вам. Расскажи Джиму, и пусть он подпишет.

— Да, мистер Риарден.

— Я не люблю вести дела с Джимом. Он потратит два часа, стара­ясь заставить себя поверить в то, что смог убедить меня, будто своим согласием оказал мне честь.

Эдди сидел, не шевелясь, глядя в свою тарелку.

— В чем дело?

— Мистер Риарден, мне бы хотелось... поблагодарить вас... но я не вижу способа, адекватного тому, что...

— Вот что, Эдди. У тебя есть задатки хорошего бизнесмена, по­этому слушай. Честно и откровенно: в ситуациях подобного рода нет места благодарности. Я делаю это не ради «Таггерт Трансконтинен­тал». Я имею здесь свой простой, эгоистичный, практический интерес. Зачем мне тянуть с вас деньги сейчас, когда платеж может оказаться смертельным ударом для вашей компании? Если бы от вас не было никакого толку, я бы взял свое без колебаний. Я не занима­юсь благотвсрительностью и не имею дел с некомпетентными людь­ми. Но пока вы остаетесь лучшей железной дорогой в стране. Когда

287

«Линия Джона Голта» пустит свой первый состав, вы станете и самым надежным финансовым партнером. Поэтому у меня есть все причины не торопиться. К тому же у вас есть неприятности с моими рельсами. Я намереваюсь дождаться вашей победы.

— И все же я благодарю вас, мистер Риарден... за нечто большее, чем милосердие.

— Нет. Разве ты не понимаешь? Я только что получил большие деньги... которых не хотел. Мне некуда вложить их. Они для меня бесполезны... И поэтому мне в известном смысле приятно обра­тить эти деньги против тех же людей в той же битве. Они предо­ставили мне возможность дать вам отсрочку и помочь в борьбе с ними.

Эдди вздрогнул, будто слова Риардена угодили прямо в открытую рану.

— Вот это и есть самое ужасное!

— Что именно?

— То, как они поступили с вами, и то, чем вы им отвечаете. Мне бы хотелось... — он умолк. — Простите меня, мистер Риарден. Я по­нимаю, о делах так не говорят...

Риарден улыбнулся:

— Спасибо, Эдди. Я знаю, что ты хочешь сказать. Но забудем об этом. Пошлем к черту.

—Да. Только... мистер Риарден, могу я вам кое-что сказать? Я по­нимаю, что все это совершенно неуместно, и говорю сейчас не как вице-президент.

— Слушаю.

— Мне незачем говорить вам, что ваше предложение значит для Дагни, для меня, для всех честных работников «Таггерт Трансконти - нентал». Вам это известно. И вы знаете, что можете рассчитывать на нас. Но... но мне кажется ужасным, что свою выгоду получит и Джим Таггерт, что вы будете спасать его и ему подобных после того, что они...

Риарден рассмеялся.

— Эдди, что нам до подобных ему людей? Мы ведем вперед экс­пресс, а они едут на крыше, вопя при этом, что они-то и есть здесь самые главные. Ну и что нам с того? Нам ведь хватит сил везти их с собой — разве не так?

«Ничего у них не выйдет».

Летнее солнце зажигало огнем городские окна, рассыпало искры по уличной пыли. Столбы раскаленного воздуха поднимались над крышами к белой странице календаря. Моторчик его медленно вра­щался, отсчитывая последние дни июня.

— Ничего у них не выйдет, —говорили люди. — Первый же поезд, пущенный «Линией Джона Голта», раздавит рельсы. Он не доедет до моста. А если доедет, мост рухнет уже под тепловозом.

Товарные поезда катились вниз со склонов Колорадо по колее «Фе - никс-Дуранго» на север, к Вайомингу, и дальше, к основной линии «Таггерт Трансконтинентал»— на юг, к Нью-Мексико, и главной линии «Атлантик Саусерн». Вереницы цистерн разбегались во все стороны от месторождений Уайэтта к предприятиям, находящимся в далеких штатах. О них не говорили. С точки зрения публики, составы цистерн передвигались столь же бесшумно, как и лучи, и их можно было заметить только после того, как содержимое их преобразовы­валось в свет электроламп, жар печей, вращение двигателей. Но и в этом качестве они оставались незаметными, их принимали за неиз­менную данность.

Железная дорога «Феникс-Дуранго» должна была закончить свое существование 25 июля.

— Хэнк Риарден — просто жадное чудовище, — говорили люди. — Только посмотрите, какое состояние он сколотил. А что дал народу взамен? Проявлял ли он хоть раз социальную совесть? Деньги, вот что ему нужно. Ради денег он сделает все, что угодно. Что ему до тех людей, которые погибнут, когда рухнет его мост?

— Таггерты поколение за поколением были стаей стервятни­ков, — говорили люди. — Это у них в крови. Достаточно вспомнить, что первым в этой семейке был Нат Таггерт, самый отвратительный и антиобщественный негодяй навеем белом свете, всласть попивший народной кровушки, чтобы выжать из нас свое состояние. Нечего и сомневаться, что любой из Тагтертов без колебаний рискнет чужи­ми жизнями, чтобы получить свой доход. Они накупили дрянных рельсов, потому что те оказались дешевле стальных, — что для них катастрофы, искалеченные человеческие тела, раз они уже взяли пла­ту за проезд?

Люди говорили так, потому что слышали это от других. Никто не знал, почему об этом судачат буквально повсюду. Они ни от кого не требовали разумных объяснений.

— Разум, — вещал доктор Притчетт, — представляет собой самый наивный из всех предрассудков.

— Что служит источником общественного мнения? —вторил ему Клод Слагенхоп по радио. — Не существует никакого источника общественного мнения. Оно возникает само собой. Как реакция кол­лективного инстинкта, коллективного разума.

Оррен Бойль дал интервью «Глоб», крупнейшему журналу ново­стей. Темой интервью являлась серьезная социальная ответствен-

289

ность металлургов; особо подчеркивался тот факт, что металл выпол­няет в жизни общества множество критически важных функций, и люди физически зависят от его качества.

— На мой взгляд, не следует использовать человеческие жизни в качестве морских свинок при испытании нового продукта, — сказал он. Бойль не называл имен.

— Нет-нет, я вовсе не хочу сказать, что этот мост рухнет, — сооб­щил главный металлург «Ассошиэйтед Стил», выступая в телевизи­онной программе. —Я ничего не утверждаю. Я просто готов заявить, что если бы у меня были дети, я не позволил бы им находиться в том поезде, который первым проедет по этому мосту. Таково моеличное мнение, ничего больше, поскольку я слишком люблю детей.

— Не стану утверждать, что хитроумная выдумка Риардена и Таг - гертов рухнет, — писал Бертрам Скаддер в газете «Будущее». — Может быть, рухнет, а может, и нет. По сути, это неважно. Существенно здесь другое: какой защитой располагает общество против наглости, эгоиз­ма и жадности двух необузданных индивидуалистов, чье прошлое по­дозрительным образом лишено поступков, направленных на коллек­тивное благо? Эти двое, по всей видимости, собираются рискнуть жизнями наших собратьев по роду людскому ради собственных пред­ставлений об авторитетности своего суждения, вопреки убежденности подавляющего большинства признанных экспертов. Следует ли обще­ству допускать такое? Если этот мост рухнет, не слишком ли поздно будет принимать предохранительные меры? С тем же успехом можно запирать конюшню после того, как лошадь уже украли! Наша рубрика всегда придерживалась того мнения, что некоторых лошадей следует стреноживать и запирать ради общего общественного блага.

Группа лиц, называвшая себя Комитетом бескорыстных граждан, собирала подписи под петицией, требующей годичной экспертизы дорог «Линии Джона Голта» правительственными экспертами, пре­жде чем пустить по ней первый поезд. В петиции утверждалось, что подписавшие ее не имеют другого мотива, кроме чувства долга перед обществом. Первые подписи поставили Бальф Юбэнк и Морт Лидди. Все газеты уделили петиции изрядное место на своих страницах и в комментариях. Тон обсуждения был сочувственным, поскольку петицию подписывали люди явно незаинтересованные...

Ходу работ «Линии Джона Голта» газеты не уделяли внимания. На место строительства не послали ни одного репортера. Общую политику прессы сформулировал еще пять лет назад известный ре­дактор:

— Объективных фактов не существует. Каждое сообщение осно­вано на чьем-либо мнении. Поэтому описывать факты бесполезно.

290

Несколько бизнесменов решили обдумать вероятность того, что риарден-металл может обладать определенной коммерческой цен­ностью. Они принялись за изучение этого вопроса. Они не стали на­нимать металлургов, чтобы те исследовали образцы металла, не по­просили инженеров посетить место строительства. Они просто провели опрос общественного мнения. Десяти тысячам людей, явным образом представляющим все существующие разновидности челове­ческого интеллекта, задали единственный вопрос:

— Согласны ли вы совершить поездку на поезде «Линии Джона Голта»?

Подавляющее большинство ответили:

— Ну уж нет, сэр!

Голосов в поддержку риарден-металла слышно не было. И никто не придавал значения тому, что акции «Таггерт Трансконтинен - тал» пусть медленно и нерешительно, но ползли вверх на фондо­вом рынке.

Были и такие люди, которые следили за ситуацией и подстрахо­вывались. Мистер Моуэн приобрел акции Таггертэв на имя своей сестры. Бен Нили купил их, прикрывшись именем кузена. Пол Лар­кин при покупке воспользовался псевдонимом.

— Не верю я в эти противоречивые махинации, — высказался один из таких людей.

— Ну да, конечно, сооружение ветки производится согласно гра­фику, — пожимал плечами Джеймс Таггерт на собрании своего прав­ления. — Нуда, вам совершенно незачем сомневаться. Моя дорогая сестрица не человек, а мыслящий двигатель внутреннего сгорания, поэтому можно не удивляться ее успехам.

Уловив слушок о том, что несколько балок моста не выдержали нагрузки и переломились, причем погибли трое рабочих, Джеймс Таггерт всполошился и бросился к своему секретарю, велев ему свя­заться по телефону с Колорадо. Он ожидал звонка, припав к столу секретаря, словно бы рассчитывая найти у него защиту; глаза его на­полняла неподдельная паника. И все же рот его кривило подобие улыбки.

— Хотелось бы мне сейчас увидеть физиономию Генри Риардена.

Узнав, что слух оказался ложным, он произнес:

— Слава богу!

Тем не менее в голосе его угадывалось разочарование.

— Ну что ж! — молвил своим друзьям Филипп Риарден, до кото­рого долетел тот же слух. — Быть может, иногда способен ошибаться и мой братец. Похоже, он все-таки не настолько велик, как ему ка­жется.

291

—Дорогой мой, — сказала Лилиан Риарден своему мужу. —Я так защищала тебя вчера за чаем, когда женщины стали говорить, что Дагни Таггерт — твоя любовница... Только, ради бога, не надо смот­реть на меня такими глазами! Я знаю, что это невозможно, и поэтому устроила им хорошую взбучку. Просто эти глупые сучки не могут представить себе другой причины, которая может заставить женщи­ну восстать против всего общества ради твоего металла. Конечно, мне известно, что это не так. Я знаю, что эта таггертша — существо бесполое, и ты ей полностью безразличен... кроме того, дорогой, я понимаю, что если бы у тебя хватило на это отваги — а откуда ей взяться, — ты не стал бы увлекаться счетной машинкой в шикарном костюме, а предпочел бы ей какую-нибудь светловолосую женствен­ную хористочку, которая... ну, Генри, я ведь просто шучу!.. Не смотри на меня такими глазами!

— Дагни, — жалким голосом произнес Джеймс Таггерт, — что с нами будет? «Таггерт Трансконтинентал» катастрофически теряет популярность!

Дагни рассмеялась, легко и радостно, словно бы радость постоян­но присутствовала в ее душе и мгновенно вырывалась на свободу. Она смеялась, непринужденно открыв рот, белые зубы выделялись на загорелом лице. Глаза ее, привыкшие к бескрайним просторам, гля­дели куда-то вдаль. Наезжая последнее время в Нью-Йорк, она смот­рела на Джима так, словно и не видела его; он это заметил.

— Что мы намереваемся делать? Общественное мнение про­тив нас!

— Джим, ты помнишь, что рассказывали о Нате Таггерте? Пом­нишь, он говорил, что завидует только одному из своих конкурентов, тому, кто сказал: «А общественность пусть катится к черту!» Он жа­лел, что слова эти не принадлежат ему самому.

В те летние дни, в тяжелом покое городских вечеров, случались мгновения, когда одинокий человек, мужчина или женщина — на парковой скамейке, пересечении улиц, у открытого окна— мог ви­деть в газете краткое, как бы случайное упоминание о продвижении строительства дороги «Линия Джона Голта», мог посмотреть на город и почувствовать внезапный порыв надежды. Это были или самые мо­лодые, видившие в этом строительстве событие из тех, которые им так хотелось бы увидеть... или самые старые — те, кто помнили еще тот мир, в котором такие события происходили. Их не интересовали железные дороги как таковые, они не разбирались в бизнесе, но им было ясно одно: кто-то вступил в борьбу с великими трудностями и уверенно идет к победе. Они не восхищались целями борцов, они верили голосу общественного мнения, и все же, читая о том, как рас-

292

тет ветка, почему-то вдруг воодушевлялись, не зная, отчего при этом становятся проще их собственные проблемы.

Тихо и незаметно для всех, кроме грузового отделения «Таггерт Трансконтинентал» в Шайенне и конторы «Линии Джона Голта» в темном переулке, собирался груз, скапливались заказы на вагоны для первого состава, которому предстояло пройти по новой ветке. Дагни Таггерт заранее оповестила, что он станет не пассажирским экспрессом, полным знаменитостей и политиков, как обычно бывало, но грузовым составом особого назначения.

Грузы поступали с ферм, лесопилок, с разбросанных по всей стра­не рудников, из самых далеких мест, где люди выживали только бла­годаря новым заводам в Колорадо. Об этих клиентах железной доро­ги никто не писал, потому что их нельзя было отнести к людям незаинтересованным.

Железная дорога «Феникс-Дуранго» должна была закрыться 25 июля. Первый поезд «Линии Джона Голта» должен был выйти 22 июля.

— Значит так, мисс Таггерт, — проговорил делегат Профсоюза машинистов. — Не думаю, что мы позволим вам отправить этот поезд.

Дагни сидела за потрепанным столом в своем кабинете.

Не пошевелившись, она произнесла:

— Убирайтесь отсюда.

С подобным обращением делегат не сталкивался в отполирован­ных до блеска кабинетах железнодорожного начальства. Он возму­тился:

— Я пришел, чтобы сказать вам...

— Если вам действительно есть, что мне сказать, начните сна­чала.

— Что??

— Только не надо говорить, будто вы чего-то там не позволи­те мне.

— Хорошо, я хотел сказать, что мы не позволим своим людям об­служивать ваш поезд.

— Это другое дело.

— Мы так решили.

— Кто это «мы»?

— Комитет. То, что вы делаете, является нарушением прав че­ловека. Вы не смеете отправлять людей на верную смерть — когда этот мост рухнет, — только для того, чтобы положить деньги в свой карман.

Дагни достала из стола лист чистой бумаги и подала своему гостю.

— Пишите, — предложила она, — и мы заключим контракт.

— Какой контракт?

— О том, что ни один из членов вашего профсоюза не будет обслу­живать локомотивы «Линии Джона Голта».

— Нет... подождите минуту... я не говорил...

— Значит, вы не хотите подписывать такой контракт?

— Нет, я...

— Но почему, раз вам известно, что мост рухнет?

— Я только хочу...

— Я знаю, чего вы хотите. Вы хотите душить своих людей за счет тех работ, которые я могла бы им предоставить, — и меня — уже ру­ками ваших людей. Вы хотите, чтобы я давала вам рабочие места, и чтобы я не имела возможности делать это. Я предоставляю вам вы­бор. Поезд этот совершит свой рейс. Вам этому не помешать. Но вы можете выбрать, ваш человек поведет его или нет. Если вы предпоч­тете запрет, поезд все равно пойдет, даже если мне самой придется встать на место машиниста. Тогда, если мост рухнет, вообще не оста­нется ни одной железной дороги. Но если он устоит, ни один из чле­нов вашего профсоюза никогда не получит места на поездах «Линии Джона Голта». Если вы считаете, что я нуждаюсь в ваших людях боль­ше, чем они во мне, примите соответствующее решение. Если вы понимаете, что я могу водить локомотив, а ваши люди не способны построить железную дорогу, делайте другой вывод. Итак, вы намере­ваетесь запретить своим людям обслуживать этот состав?

— Я не говорил, что мы запретим это. Я ни слова не сказал ни о каком запрете. Но... но вы не можете заставить людей рисковать своими жизнями в совершенно никем не опробованном месте.

— Я не собираюсь никого заставлять идти в этот рейс.

— Что же вы намерены делать?

— Я намерена найти добровольцев.

— А если таких не сыщется?

— Это уже будет моей проблемой, а не вашей.

—Тогда позвольте мне сообщить вам, что я не буду советовать им соглашаться на ваше предложение.

— Да ради бога. Советуйте все, что вам угодно. Говорите, что хо­тите. Но оставьте им право выбора. Не смейте ничего запрещать.

Объявление, появившееся во всех таггертовских депо, было подписано: «Эдвин Уиллерс, вице-президент, руководитель производственного отдела». В нем говорилось, что машинисты, желающие провести первый состав по «Линии Джона Голта», долж­ны сообщить об этом мистеру Уиллерсу не позднее одиннадцати часов утра 15 июля.

294

Утром пятнадцатого числа, в четверть одиннадцатого, на столе Дагни зазвонил телефон. Звонил Эдди с высоты своего кабинета в на­ходящемся напротив ее окна здании Таггерт.

— Дагни, мне кажется, тебе лучше прийти сюда, — в голосе его звучали странные нотки.

Поспешно перебежав улицу, по мраморным лестницам и коридо­рам она поднялась к двери, на которой под стеклянной табличкой до сих пор значилось ее имя: «Дагни Таггерт».

Она распахнула дверь.

Приемная была набита битком. Люди стояли за столами, жались у стен. Увидев ее, они сняли шляпы посреди внезапно наступившего молчания. Она видел а седеющие головы, мускулистые плечи, улыбаю­щиеся лица своих сотрудников за столами, Эдди Ушлерса у двери в кабинет. Все знали, что говорить ничего не нужно.

Эдди так и остался возле двери. Толпа разделилась, пропуская ее. Эдди повел рукой, указывая внутрь кабинета, на груду лежавших на столе писем и телеграмм.

— Дагни, желание высказали все до единого, — проговорил он. — Все машинисты «Таггерт Трансконтинентал». Все, кто мог, явились сюда от самого Чикагского отделения. — Он снова кивком указал на почту: — А вот и все остальные... Сказать по правде, не дали знать о себе только трое: один сейчас в отпуске в северных лесах, другой лежит в больнице, а третий отсиживает срок за неосторожное вож­дение автомобиля.

Дагни посмотрела на машинистов. За торжественностью лиц пря­тались улыбки. Дагни склонила голову в знак признательности. Она замерла так на мгновение, словно выслушивая приговор, зная, что приговор этот относится лично к ней, ко всем, кто находился в этот момент в приемной, и к миру, оставшемуся за ее стенами.

— Благодарю вас, — проговорила она.

Большинство людей неоднократно видели ее. И глядя сейчас на Дагни, когда она подняла голову, многие из них подумали — с удив­лением и впервые, — что их вице-президент и начальник производ­ственного отдела — женщина и что женщина эта прекрасна.

Где-то в задних рядах толпы кто-то вдруг выкрикнул веселым го­лосом:

— Долой Джима Таггерта!

Ему ответил взрыв веселья. Люди смеялись, кричали, хлопали в ладоши. Острота совершенно не стоила такой реакции. Однако она предоставила всем в комнате тот предлог, в котором они нуждались. Они словно бы аплодировали не самой шутке, а словам, нахально отрицавшим власть.

И каждый в комнате прекрасно это знал.

Дагни подняла руку.

— Вы торопитесь, — проговорила она со смехом. — Подождите еще неделю. Тогда у нас будет праздник. И поверьте, мы отметим его как следует!

Приступили к жеребьевке. Дагни достала один свернутый лис­ток из кучки, содержавшей все имена. Победителя среди присут­ствующих не оказалось, однако в компании он числился одним из лучших машинистов — Пат Логан, машинист «Кометы Таггерта» из Небраски.

—Дай телеграмму Пату и сообщи ему, что он понижен в должнос­ти на грузовой состав, — сказала она Эдди. И непринужденным то­ном добавила, словно бы решение было принято только что, однако не сумела никого этим обмануть: — Ах да, сообщи ему, что в этом рейсе я буду находиться рядом с ним в кабине локомотива.

Стоявший рядом старый машинист усмехнулся и произнес:

— Я ждал этого, мисс Таггерт.

* * *

Риарден как раз был в Нью-Йорке, и Дагни позвонила ему из свое­го кабинета.

— Хэнк, я намереваюсь завтра устроить пресс-конференцию.

— Не может быть! — громко рассмеялся он.

—Да, —голос ее звучал вполне серьезно, пожалуй, даже чересчур серьезно. — Газеты вдруг обнаружили, что я существую на свете, и на­чали задавать вопросы. Я намереваюсь ответить на них.

— Удачи тебе.

— Спасибо. Аты завтра в городе? Мне хотелось бы, чтобы ты при­сутствовал.

— Хорошо. Такое событие нельзя пропустить.

Репортеры, собравшиеся в конторе «Линии Джона Голта», были молодыми людьми, которых учили думать, что работа их заключает­ся в сокрытии от мира природы происходящих событий. Они испол­няли изо дня в день одну и туже работу, присутствуя в качестве ауди­тории на выступлении очередной знаменитости, изрекающей фразы об общественном благе, старательно изложенные таким образом, чтобы не содержать никакого смысла. Их ежедневная обязанность заключалась в сочетании слов в любой угодной им комбинации —до тех лишь пор, пока слова не начинали складываться в последователь­ность, обладавшую конкретным смыслом. Посему они просто не мог­ли понять смысла того интервью, которое им давали.

296

Дагни Таггерт сидела за столом в кабинете, скорее напоминав­шем подвал трущоб. Она была в темно-синем, превосходно пошитом костюме и белой блузке, отчего выглядела очень официально и поч­ти по-военному элегантно. Она сидела, выпрямив спину, и держа­лась с подчеркнутым достоинством, пожалуй, даже излишним.

Риарден расположился в углу комнаты на ломаном кресле, пере­бросив ноги через один из подлокотников, опершись спиной о дру­гой. Он держался мило и неофициально, пожалуй, несколько преуве­личенно неофициально.

Чистым и монотонным голосом, тоном военной реляции, не об­ращаясь к бумагам, глядя прямо на собравшихся, Дагни сообщала техническую информацию относительно ветки «Линии Джона Гол­та», называя точные характеристики рельсов, несущую способность моста, метод сооружения, стоимость. После с сухой интонацией бан­кира она принялась объяснять финансовые перспективы дороги, приводить цифры ожидавшегося ею крупного дохода.

— Это все, — наконец проговорила она.

— Все? — поинтересовался один из репортеров. — А вы не соби­раетесь сделать через нас обращение к публике?

— Вы уже выслушали его.

— Но, черт... то есть разве вы не собираетесь что-то сказать в свою защиту?

— Защиту? От чего?

— Вы не хотите высказаться в поддержку своей линии?

— Я сделала это.

Человек, губы которого сложились в вечной насмешке, прого­ворил:

— Итак, мне бы хотелось знать — так, кажется, это сформулиро­вал Бертрам Скаддер, — как мы можем оградиться от неприятностей, если ваша линия окажется некачественной?

— Не пользуйтесь ею.

Другой спросил:

— Не хотите ли вы объяснить нам причины, побудившие вас к со­оружению этой линии?

— Я уже сказала вам: прибыль, которую я рассчитываю полу­чить.

— Ах, мисс Таггерт, не надо так говорить! — воскликнул один из репортеров, еще совсем мальчишка. Как новичок, он честно относил­ся к своей работе, кроме того, Дагни Таггерт, неведомо почему, была ему симпатична. — Не надо говорить такие слова. Именно за это все и ругают вас.

— В самом деле?

297

—Я ничуть не сомневаюсь в том, что вы хотели сказать это не так, как оно прозвучало... кроме того, вы, конечно, хотите дать свои по­яснения.

— Ну, что ж, пожалуйста, если хотите. В среднем доход от желез­ной дороги составляет два процента от вложенного капитала. От­расль промышленности, требующая столь многого и так мало даю­щая, должна считаться экономически невыгодной. Как я уже объясняла, стоимость ветки по отношению к тому движению, на ко­торое она рассчитана, позволяет мне предполагать доход не менее чем в пятнадцать процентов от наших капиталовложений. Конечно, в настоящее время любой промышленный доход, превышающий че­тыре процента, считается ростовщическим. И тем не менее я сделаю все возможное, чтобы «Линия Джона Голта» принесла мне доход в двадцать процентов. Я строила свою дорогу именно по этой причине. Достаточно ли ясно я выразилась?

Юноша беспомощно посмотрел на нее.

— Но вы же не хотите, мисс Таггерт, зарабатывать только для себя. Вы имеете в виду в первую очередь мелких вкладчиков? — с надеж­дой в голосе предположил он.

— Отнюдь. Я являюсь одним из крупнейших держателей акций «Таггерт Трансконтинентал», и поэтому моя доля общего дохода ста­нет одной из крупнейших. А вот мистер Риарден находится в более выигрышном положении, поскольку у него нет пайщиков, с которы­ми необходимо делиться. Может быть, вы хотите высказаться сами, мистер Риарден?

—Да, весьма охотно, — согласился Риарден. — Поскольку форму­ла риарден-металла является моей профессиональной тайной и учи­тывая, что производство его обходится мне куда дешевле, чем вы, ребята, можете себе представить, я рассчитываю в ближайшие не­сколько лет содрать с общества доход в двадцать пять процентов.

— Что вы имеете в виду под словами «содрать с общества», мистер Риарден? — спросил юный журналист. — Если я правильно понял вашу рекламу, вы пишете, что ваш металл прослужит в три раза доль­ше любого другого и обойдется при этом в половину цены. Так разве не общество окажется в выигрыше?

— О, неужели вы это заметили? —усмехнулся Риарден.

— Разве вы оба не понимаете, что ваши слова предназначены для печати? — спросил человек с искривленным ухмылкой ртом.

— Но, мистер Гопкинс, — проговорила Дагни с вежливым удив­лением, — разве у нас могут быть другие причины для беседы с вами, кроме публикации этого интервью?

— И вы хотите, чтобы мы передали все, что вы говорите., дословно?

298

— Надеюсь, вы сделаете это, причем без лишних сомнений. Не угодно ли записать одну краткую формулировку? — Она дождалась, пока все приготовят карандаши, и продиктовала: — Мисс Таггерт говорит, кавычки открываются: «Я рассчитываю заработать кучу де­нег на “Линии Джона Голта”. Я уже заработала их». Кавычки закры­ваются. Благодарю вас.

— Есть еще вопросы, джентльмены? — поинтересовался Риарден.

Вопросов не последовало.

—Теперь я должна сообщить вам об открытии ветки «Линия Джо­на Голта», — сказала Дагни. — Первый поезд отойдет от станции «Таггерт Трансконтинентал» в Шайенне, Вайоминг, в четыре часа дня двадцать второго июля. Специальный грузовой состав включает восемьдесят вагонов. Его будет тянуть четырехсекционный дизель­ный тепловоз мощностью в восемь тысяч лошадиных сил, который я заимствую ради такой оказии у «Таггерт Трансконтинентал». Он проследует без остановки до «Узла Уайэтт», Колорадо, при средней скорости сто миль в час... Прошу прощения? — спросила она, услы­шав чей-то протяжный свист.

— Как вы сказали, мисс Таггерт?

— Я сказала, сто миль в час — при всех уклонах, поворотах и прочем.

— Но разве не следовало бы для начала снизить скорость против нормальной... Мисс Таггерт, неужели вы не имеете и крохи уважения к общественному мнению?

— Имею. И если бы не общественное мнение, я бы сочла доста­точной среднюю скорость в шестьдесят пять миль в час.

— А кто поведет такой поезд?

— С этим у меня были некоторые сложности. Свои услуги предло­жили все машинисты фирмы «Таггерт». Так же поступили кочегары, тормозные рабочие и кондукторы. Нам пришлось бросать жребий на каждое место в поездной бригаде. Поведет поезд Пат Логан, маши­нист «Кометы Таггерта», кочегарить будет Рей Макким. Я поеду вместе с ними в кабине тепловоза.

— Неужели?

— Приглашаю всех присутствовать на открытии. Оно состоится двадцать второго июля. Мы рассчитываем на присутствие предста­вителей прессы. Вопреки обыкновению, я хочу добиться широкой рекламы. Мне бы хотелось видеть на открытии линии прожектора, микрофоны и телекамеры. Предлагаю поместить несколько камер возле моста. Обрушение его предоставит вам отличные кадры.

— Мисс Таггерт, — спросил Риарден, — почему вы не упомянули о том, что я также буду находиться вместе с вами на тепловозе?

299

Дагни посмотрела на него через всю комнату, и в тот момент, ког­да взгляды их встретились, они как бы остались наедине посреди этой толпы.

— Ну конечно, мистер Риарден, — ответила она.

Она больше не видела его до 22 июля, когда оба они снова обме­нялись взглядами на платформе станции «Таггерт» в Шайенне.

Шагнув на эту платформу, она не искала никого глазами: чувства ее смешались, ей казалось, что она не видит неба, солнца, не слышит ропота собравшейся колоссальной толпы, а полностью погрузилась в волнение и свет.

Тем не менее первым она заметила именно его, а потом не могла понять, сколько времени смотрела лишь на него и ни на кого другого. Риарден стоял возле локомотива и разговаривал с кем-то; его собе­седника она не видела.

Одетый в серые брюки и такую же рубашку, он казался просто опытным механиком, однако лица окружающих были обращены к не­му — перед ними стоял сам Хэнк Риарден, глава «Риарден Стил». Вы­соко над его головой она заметила литеры «7Т» на сверкавшей сереб­ристым металлом лобовой части тепловоза. Контуры его уходили назад, образуя стрелу, нацеленную в пространство.

Их разделяли расстояние и толпа, однако глаза его тут же нашли Дагни, едва она появилась на платформе. Они переглянулись, и она сразу поняла — его переполняют те же чувства, что и ее саму. Их ожи­дала не торжественная поездка, от которой зависело будущее обоих, но полный радости день. Они сделали свое дело. И сейчас никакого будущего просто не существовало. Они заслужили свое настоящее.

Истинную легкость можно ощутить, лишь чувствуя огромную зна­чимость себя, сказала она ему однажды. И что бы ни значил этот пер­вый рейс для других, для Дагни и Хэнка смысл этого дня был заклю­чен лишь в них самих. Чего бы ни искали все остальные в собственной жизни, право переживать то, что оба чувствовали в этот момент, было именно тем, к чему они всегда стремились. Они словно бы го­ворили друг с другом над головами толпы.

А потом Дагни отвернулась.

Она вдруг заметила, что и на нее тоже смотрят, что ее окружают люди, что она смеется и отвечает на вопросы.

Дагни не ожидала увидеть столько народу. Люди заполняли плат­форму, пути, площадь перед станцией; они стояли на крышах товар­ных вагонов на запасных путях, теснились возле окон домов. Их при­тягивало сюда нечто носившееся в воздухе, нечто заставившее Джеймса Таггерта в последний момент изъявить желание присут-

300

ствовать на открытии ветки «Линия Джона Голта». Она запретила брату.

— Если ты явишься туда, Джим, я прикажу вышвырнуть тебя с тво­ей собственной станции. Это событие не для тебя.

Представлять «Таггерт Трансконтинентал» на открытии был на­значен Эдди Уиллерс.

Глядя на толпу, она немного стеснялась того, что все эти люди глазеют на нее в такой момент, настолько личный, что никакое об­щение просто не было возможным, и в то же время ощущала, что это правильно, — им положено находиться здесь, они должны хотеть уви­деть ее, ибо зрелище свершения является самым великим даром, ко­торый человек способен предложить другим людям.

Она ни на кого не держала ала. Все пережитое и испытанное ею теперь превратилось в какой-то внешний туман, сделалось подобием боли, еще не угасшей, но уже не имеющей прежней силы. Все непри­ятное не могло устоять перед ликом реальности, и смысл этого дня был столь ослепительно и неистово ясен, как солнечные блики на серебристом металле локомотива. Это должны были понять все вок­руг, никто не мог усомниться в этом, и ей было не до ненависти.

Эдди Уиллерс внимательно следил за Дагни. Он стоял на платфор­ме в кругу чиновников фирмы «Таггерт», начальников отделений, политических лидеров и самых разнообразных местных администра­торов, которых уговорами, подкупом и шантажом заставили дать разрешение на проезд поезда через города на скорости сто миль в час. В этот день и в этот час титул вице-президента обрел для Эдди реаль­ность, и он с достоинством нес его. Однако пока Эдди был занят раз­говорами с окружающими, глаза его все время следили за мелькав­шей в толпе Дагни. Одетая в синие брюки и такую же рубашку, она не обращала внимания ни на какие общественные условности, кото­рые переложила на него; ее интересовал только поезд — как будто она была всего лишь членом поездной бригады.

Заметив Эдди, она подошла к нему и поздоровалась с ним за руку. Улыбка ее объединяла в себе все то, что было и так понятно без слов.

— Ну, Эдди, сегодня ты представляешь собой «Таггерт Транскон­тинентал».

— Да, — негромко, торжественным тоном согласился он.

Налетевшие с вопросами репортеры увлекли от него Дагни. Они

спрашивали и его:

— Мистер Уиллерс, какую политику «Таггерт Трансконтинентал» намеревается вести в отношении этой линии? Так значит, «Таггерт Трансконтинентал» является в данном случае незаинтересованным наблюдателем, не так ли, мистер Уиллерс?

301

Эдди отвечал на вопросы, как мог. Он смотрел на солнечные бли­ки на полированных деталях дизельного тепловоза. Но видел перед собой солнце над лесной прогалиной и двенадцатилетнюю девчонку, говорящую ему, что настанет день, и он будет помогать ей руководить железной дорогой.

Он смотрел издалека на поездную бригаду, выстроившуюся у локо­мотива перед расстрельной командой фоторепортеров. Дагни и Риар - ден улыбались, словно бы позируя во время летнего отпуска. Маши­нист Пат Логан, седеющий, невысокий и жилистый мужчина, замер с безразличным, быть может, чуть презрительным выражением лица.

Кочегар Рей Макким, крепкий молодой великан, ухмылялся, со­четая в улыбке некоторое смущение с чувством неоспоримого пре­восходства. Прочие члены бригады явно были готовы подмигнуть в объектив. Один из фоторепортеров со смехом произнес:

—А не могли бы вы изобразить на лице обреченную гримасу? Мне издатель заказывал именно такой снимок.

Дагни и Риарден отвечали на вопросы журналистов. Теперь в их словах не было ни насмешки, ни горечи. Они говорили с радос­тью. Они говорили так, словно вопросы не несли в себе заведомо­го подвоха. Все именно этим и закончилось: когда вопросы журна­листов вдруг потеряли провокационный характер, никто даже и не заметил.

— Каких происшествий вы ожидаете в этом рейсе? — спросил ре­портер у одного из тормозных мастеров. — Вы надеетесь добраться до места назначения?

— Даже не сомневаюсь, — ответил рабочий, — как и ты сам, братец.

— Мистер Логан, у вас есть дети? Вы не потребовали дополнитель­ного страхования? Я имею в виду этот мост, как вы понимаете.

— Не ходите по нему, пока не проедет мой поезд, — с пренебре­жением в голосе ответил Пат Логан.

— Мистер Риарден, откуда вам известно, какой вес способны вы­держать ваши рельсы?

— Откуда создатель печатного станка знал, что его машина зара­ботает? — ответил Риарден вопросом на вопрос.

— Скажите, пожалуйста, мисс Таггерт, что удержит поезд весом в семь тысяч тонн на мосту, который весит всего три тысячи тонн?

— Мои расчеты, — ответила Дагни.

Представители прессы, презиравшие свою профессию, не пони­мали, отчего сегодня она доставляет им такое удовольствие. Один из них, человек еще молодой, однако не первый год пользовавшийся печальной известностью, состарившей его раза в два, вдруг сказал:

302

— Я понят, кем мне хотелось бы стать: репортером отдела таках новостей!

Стрелки станционных часов указывали на 3:45. Члены поездной бригады направились к тормозному вагону в самом конце состава. Толпа постепенно стихала. Люди замирали в ожидании.

Получив сообщения от связистов всех участков дистанции, про­легавшей до нефтяных месторождений Уайэтта в трех сотнях миль от старта, дежурный по станции вышел на платформу и, посмотрев на Дагни, дал сигнал к отправлению. Стоя возле локомотива, Дагни под­няла руку, повторяя его жест в знак того, что поняла распоряжение.

Цепочка товарных вагонов тянулась вдаль, напоминая прямо­угольными сочленениями спинной хребет. И когда в конце поезда проводник поднял руку, она помахала, отвечая на его сигнал.

Риарден, Логан и Макким замерли, словно по стойке смирно, при­глашая ее первой подняться в кабину. И когда она уже ступила на лесенку-подножку локомотива, один из репортеров вспомнил о поза­бытом было вопросе.

— Мисс Таггерт, — крикнул он ей в спину, — а кто такой Джон Голт?

Не выпуская из руки металлического поручня, замерев на мгно­вение над головами толпы, она ответила:

— Все мы!

Следом за ней в кабину поднялся Логан, за ним последовал Мак­ким; поднимавшийся последним Риарден захлопнул за собой дверь окончательным и уверенным движением.

На семафоре перед составом на фоне неба горел зеленый свет.

Зеленые огни горели и между путями, невысоко над землей, уходя вдаль до поворота, возле которого тоже светил зеленым глазком се­мафор — на фоне яркой летней листвы, также словно дававшей со­ставу зеленый свет.

Стоя перед локомотивом, двое мужчин держали в руках белую шелковую ленту — управляющий отделением Колорадо и главный инженер Нили, не оставивший стройку. Эдди Уиллерс должен был перерезать эту ленточку, открывая, таким образом, новую линию.

Фотографы предложили ему встать в позу — с ножницами в руке, спиной к тепловозу. И пояснили, что он должен повторить всю цере­монию два раза —дабы выбрать потом самый удачный снимок; они даже приготовили катушку чистой пленки. Эдди уже готов был согла­ситься, когда вдруг остановился и сказал:

— Нет. Хроника не должна лгать.

Голосом, полным спокойной власти, голосом вице-президента, он приказал, ткнув пальцем в сторону фотокамер:

303

— Отойдите назад... подальше. Сделаете один снимок, когда я бу­ду перерезать ленту, а потом быстро убирайтесь с путей.

Фоторепортеры повиновались, торопливо отступив от тепловоза. Оставалась всего одна минута. Повернувшись спиной к объективам, Эдди встал между рельсов перед тепловозом. Ножницы в его руке уже касались ленты. Сняв шляпу, он отбросил ее в сторону, не отрывая взгляда от локомотива. Легкий ветерок шевелил его светлые волосы. Тепловоз превратился в огромный серебряный щит с эмблемой Ната Таггерта.

Эдди Уиллерс поднял руку в то самое мгновение, когда на вися­щем над станцией циферблате стрелки часы показали ровно четыре часа дня.

— Трогай, Пат! — крикнул он.

В то же самый момент, когда локомотив тронулся с места, он пе­ререзал белую ленту и отскочил в сторону.

Эдди смотрел на проплывавшее мимо окошко кабины и на Дагни: она весело помахала ему рукой. А потом тепловоз проехал, и он ос­тался стоять лицом к полной людей платформе, появлявшейся и ис­чезавшей пред ним в разрывах между вагонами.

* * *

Исеиня-зеленые рельсы бежали навстречу им, как две струи, вы­текавшие из единой точки где-то за горизонтом. Налетавшие спереди шпалы превращались под колесами в стелющийся гладкий поток. По бокам локомотива земля стала расплывчатой полосой. Деревья и те­леграфные столбы вдруг выпрыгивали навстречу и столь же резко отлетали назад. Мимо ленивым потоком текла зеленая равнина. Длинная волна гор на краю небосвода, обретя способность двигаться, словно следовала за поездом.

Дагни не ощущала стука колес. Движение превратилось в гладкий полет, следующий изначально заданному импульсу, словно бы теп­ловоз висел над рельсами, опираясь на набегавший воздушный по­ток. Скорости она также не ощущала. Ей просто казалось странным, что спереди на них набегают все новые зеленые огни семафоров и тут же отлетают назад. Она прекрасно знала, что семафоры отстоят друг от друга на две мили.

Стрелка спидометра на пульте перед Патом Логаном стояла на отметке «100 миль/ч».

Устроившись в кресле кочегара, она время от времени погляды­вала на Логана. Тот сидел, чуть склонившись вперед, в свободной позе, как бы случайным движением положив ладонь на рукоять ры-

304

чага переключения скоростей, но глаза его неотступно следили за колеей перед локомотивом. В позе его угадывалась непринужден­ность мастера, уверенного в себе настолько, что это могло бы пока­заться небрежностью, недопустимой легкостью, однако легкость эта требовала чудовищной собранности, концентрации, близкой к бес­пощадности абсолюта. Рей Макким сидел на скамье позади них. Ри - арден стоял посреди кабины.

Он стоял, расставив ноги, засунув руки в карманы, глядя вперед. Ничто за пределами колеи не могло интересовать его в эти мгнове­ния: он пристально глядел на рельсы.

«Собственность, — думала Дагни, то и дело оглядываясь на него, — почему здесь нет тех, кто не понимает ее природы и сомне­вается в ее реальности? Нет, она создается не бумагами, печатями, дарственными и доверенностями. Вот она — в глазах Риардена».

Наполнявшие кабину звуки казались частью пространства, кото­рое они пересекали. К негромкому гудению двигателей примешива­лись разноголосые вскрики металла и его высокое пение, звон тре­пещущих оконных стекол.

Мимо стремительно промелькнули водонапорная башня, дерево, шаткая лачужка, башня элеватора...

Движение их можно было уподобить скольжению щетки «дворника» по ветровому стеклу: они поднимались, выписывая кривую, потом опускались снова. Телеграфные провода мчались наперегонки с поез­дом, в стабильном ритме взлетая к столбам и провисая между ними, подобно кардиограмме ровно бьющегося сердца, записанной на небе.

Дагни всматривалась вперед, в дымку, в которой вместе с рельса­ми плавилось расстояние, в дымку, которая в любой момент могла разорваться, явив какое-либо несчастье. Она не могла понять, почему в кабине ей гораздо спокойнее, чем в вагоне, — здесь, где любое неожиданное препятствие будет встречено лобовым стеклом и... ее собственной грудью. Она улыбалась, понимая ответ: видя все, зная и понимая обстановку, чувствуешь себя в безопасности, — в отличие от слепого ощущения движения в неизвестность, покорного неведо­мой силе, влекущей вперед. Таково величайшее счастье бытия: не доверяться, но знать.

Стеклянные панели окон кабины делали поля еще просторнее: земля казалась столь же открытой движению, как и зрению.

Ничто не далеко, и все достижимо. Едва заметив впереди мерца­ние озерца, в следующее мгновение она оказывалась рядом с ним, и вот оно уже отлетело назад.

Связь между зрением и осязанием странным образом стала плотнее, думала она, между желанием и исполнением его, между... — после

305

паузы слова вспыхнули сами собой —душой и телом. Сперва видение, а потом его физическая форма. Сперва мысль, а потом целенаправленное движение по единственно возможной прямой к избранной цели. Может ли первое иметь какой-либо смысл без второго? Не порочно ли это — желать без движения или двигаться без цели? Чьей злой волей рождено то, что крадется по миру, пытаясь разрушить связь между первым и вторым и направить их друг против друга?

Дагни тряхнула головой. Ей не хотелось размышлять о том, поче­му оставшийся позади нее мир сделался таким, или удивляться этому. Ей было все равно. Она улетала от него со скоростью сто миль в час. Склонившись вбок, к приоткрытому окну, она словно нырнула в ве­тер, сдувавший волосы с ее лба. Дагни откинулась назад, не чувствуя ничего, кроме того удовольствия, что приносил ей этот ветер.

Но разум ее не ведал пауз. Осколки мыслей пролетали сквозь него, подобно мелькавшим за окнами телеграфным столбам возле дороги. «Физическое удовольствие? — размышляла она. — Стальной состав... мчится по рельсам из риарден-металла... движимый энергией горя­щей нефти и электрических генераторов... это физическое ощущение физического движения в физическом пространстве... но в нем ли причина и смысл того, что я теперь ощущаю?.. Неужели это и назы­вают низменной, животной радостью — чувство безразличия при мысли о том, что рельсы под нами могут разлететься на куски... та­кого, разумеется, не случится, но мне было бы все равно, потому что яулсе испытала эту радость? Неужели она и есть низменное, плотское, унизительное телесное наслаждение?

Закрыв глаза, Дагни улыбалась, а ветер теребил ее волосы.

Потом она открыла глаза: Риарден стоял перед ней и смотрел на нее тем же взглядом, который только что был обращен к рельсам. Всю ее силу воли словно смело одним тупым ударом, лишившим спо­собности двигаться. Откинувшись на спинку кресла, она посмотрела ему в глаза, а ветер обрисовывал контуры ее тела тонкой тканью рубашки.

Риарден отвернулся, и она вновь обратила взгляд к открывавшей­ся перед ней земле.

Дагни не хотела думать, однако звук мысли не умолкал, как и ро­кот моторов, как и грохот в кабине локомотива. Она взглянула вверх. Мелкая стальная сетка на потолке, думала она, в углу ряд заклепок, соединяющих воедино стальные листы, — кто сделал все это? Муж­ские руки своей грубой силой? Кто дал возможность Пату Логану с помощью четырех циферблатов и трех рукоятей соединять в единое целое немыслимую мощь расположенных за кабиной шестнадцати двигателей, покоряя ее непринужденной руке человека?

306

Неужели все эти вещи вместе с родившим их разумом представ­ляют собой занятие, которое люди считают дурным? Это ли есть то, что они называют низменным интересом к физическому миру? Это ли называется порабощением материальным миром? Где в этом ка­питуляция души перед плотью?

Дагни опять мотнула головой, словно желая стряхнуть подобные мысли за окно, чтобы они разбились о насыпь. Она посмотрела на освещенные летним солнцем поля. Ей не нужно было думать, ведь эти вопросы — всего лишь частицы той правды, которую она знала, знала всегда. Пусть себе отлетают назад, как телеграфные столбы. То, что знала она, скорее, было похоже на провода, неразрывной линией скользившие возле окна. Все это путешествие, все ее чувства, вся от­данная человеку земля укл адывались в слова: «Как все просто и спра­ведливо!»

Она посмотрела на расстилавшийся перед нею пейзаж. Дагни уже давно замечала человеческие фигурки, с непонятной регуляр­ностью возникавшие у колеи. Но они пролетали настолько быстро, что она не сразу сложила воедино все кадры этого кинофильма и поняла их смысл. Ей пришлось распорядиться об охране путей пос­ле завершения строительства, однако ту людскую цепочку, что вы­строилась вдоль дороги, она просто не могла нанять. Через каждую милю возле столба вырастала новая фигура. Среди них попадались и явные школьники и согбенные старики. И все были вооружены чем попало, начиная с дорогих винтовок и кончая древними муш­кетами. Их головы покрывали железнодорожные фуражки. Здесь были и сыновья работников фирмы «Таггерт», и старые железнодо­рожники, отдавшие ей всю свою жизнь. Охранять этот поезд они пришли по собственной воле. И, пропуская мимо себя локомотив, каждый становился по стойке смирно и отдавал своим оружием во­енный салют.

Осознав это, Дагни вдруг рассмеялась. Она смеялась, сотрясаясь, словно дитя; к смеху ее примешивались слезы облегчения. Пат Логан кивнул ей с легкой улыбкой; он давно уже заметил этот почетный караул. Дагни припала к открытому окну, широко и победно разведя руки в ответ на приветствия выстроившихся у дороги людей.

На гребне далекого холма она заметила группу людей, отчаянно махавших приближающемуся локомотиву. Серые дома деревеньки были разбросаны по расстилавшейся внизу долине; казалось, что не­когда их высыпали здесь и забыли: крыши осели и покосились, время смыло краску со стен. Быть может, в них провело свою жизнь не одно поколение, и ничто не отмечало здесь течения дней, кроме движения солнца с востока на запад.

307

И теперь люди эти собрались на вершине холма, чтобы увидеть серебряную комету, рассекавшую их равнину, словно звук горна — ставшее тяжким безмолвие.

Дома стали попадаться все чаще и ближе к пути, она замечала людей — в окне, на крыльце, на далекой крыше. Она видела толпы, собиравшиеся на перекрестках. Дороги пролетали мимо спицами колеса, и она не могла различить отдельные фигуры: лишь руки их приветствовали поезд, раскачиваясь, как ветви, встревоженные его полетом. Люди собирались под запрещающими красными огнями семафоров, под знаками, говорившими: «Остановись. Приглядись. Прислушайся».

Станция, мимо которой они пролетели, пересекая городок со ско­ростью в сотню миль в час, от платформы до самой крыши своей была подобна ожившей и размахивающей руками скульптурной группе. Она заметила только руки, подброшенные в воздух шляпы и что-то ударившееся в борт локомотива — букет цветов.

Назад отлетали мили, уносились станционные города, где они не делали остановок, перроны, переполненные людьми, пришедшими только для того, чтобы увидеть, приветствовать и надеяться. Под по­черневшими от сажи карнизами старых станций висели гирлянды цветов, траченные временем стены были украшены краено-бело-си - ними флагами. Все было как на картинках, которые она —завидуя — видела в учебниках по истории железных дорог, дошедших с той поры, когда люди собирались вместе для того лишь, чтобы увидеть первый в своей жизни поезд. Так было в тот век, когда по стране про­ходил Нат Таггерт, и остановки на пути его привлекали людей, стре­мившихся узреть новое достижение человеческого духа. Тот век, ду­мала Дагни, ушел; успели смениться поколения, не знавшие событий, которым можно было порадоваться, видевшие только трещины, все глубже с каждым годом рассекавшие стены, возведенные Натом Таг - гертом. Но люди пришли снова, как приходили и в его время, пови­нуясь тому же велению сердца.

Она посмотрела на Риардена. Не обращая внимания на собирав­шиеся за окном толпы, безразличный к их восторгу, он стоял, присло­нившись к перегородке кабины и следил за качеством колеи и дви­жением поезда с профессиональным интересом опытного эксперта. Вся ет поза свидетельствовала о том, что мысли, подобные «им это нравится», он отбросил как неуместные, и что в сердце его звучит совершенно другая мысль: «ПОЛУЧИЛОСЬ!»

Высокая фигура его в серых брюках и рубашке казалась раздетой. Непринужденная и уверенная поза свидетельствовала о готовности метнуться вперед при малейшей необходимости; короткие рукава

308

демонстрировали силу рук; в открытом вороте рубашки виднелась упругая кожа.

Дагни отвернулась, вдруг поняв, что слишком часто смотрит на него. Однако этот день не имел связи ни с прошлым, ни с будущим — мысли ее были далеки от любых последствий — она не видела /іро - должения и только с предельной ясностью ощущала, что заточена вместе с ним, что они замкнуты в одном и том же объеме воздуха, что присутствие его служит для нее признанием самой сущности этого дня, как его рельсы служат опорой для полета поезда.

Она опять посмотрела на него, теперь специально. Глаза Риардена были обращены к ней.

Он не стал отворачиваться, но встретил ее взгляд холодным, не скрывающим намерений взором.

Дагни дерзко улыбнулась, не особенно задумываясь об истинном значении своей улыбки, зная только то, что не может нанести более сильного удара по этому невозмутимому лицу. Ей вдруг захотелось увидеть, как дрогнут эти черты, услышать, как сорвется крик с этих губ... А потом неторопливо отвернулась, охваченная странным чувст­вом, не зная, почему ей вдруг стало так трудно дышать.

Она удобнее устроилась в кресле, глядя только строго вперед, но понимая при этом, что он столь же полон ею, как и она им. И ощу­щение это в своей полноте приносило ей особое удовольствие. Скре­щивая ноги, ставя руку локтем на подоконник, откидывая волосы со лба —делая любое движение, она думала только об одном: видит ли он?

Позади оставался город за городом. Дорога пошла наверх, в мест­ность, более угрюмую, не желавшую пропускать сквозь себя челове­ка. Рельсы то и дело скрывались за поворотами, гребни гор пододви­нулись ближе, пейзаж словно бы начал сминаться в складки. Плоские каменные ступени Колорадо подступали вплотную к колее, а вдали небо волнами загромождали синие горы.

Где-то там, впереди, закурились дымы над заводскими трубами, потом показались линии электропередачи и высокое стальное соору­жение, похожее на длинную иглу. Они приближались к Денверу.

Дагни взглянула на Пата Логана. Он чуть наклонился вперед, паль­цы его чуть стиснулись, взгляд сделался более напряженным. Как и она сама, он прекрасно представлял все опасности, связанные с пе­ресечением города на такой скорости.

Минута сменяла минуту, однако они казались единым целым. Спер­ва появились одинокие силуэты, выросшие в проносящиеся за окнами заводы, потом их сменили расплывчатые очертания улиц, затем перед ними распростерлась дельта рельсовых путей, подобная той, что втя-

309

гивалась в воронку вокзала «Таггерт», и ничто не защищало их, кроме протянувшейся по земле цепочки крохотных зеленых огоньков. С вы­соты кабины они взирали на пролетавшие мимо товарные вагоны, превращавшиеся в сплошные ленты крыш; потом прямо перед ними распахнулась черная дыра депо; и почти сразу — взрыв звуков, стук колес под стеклянным сводом и приветственные крики толпы, словно колышащееся море в сумерках возле стальных колонн; затем — сияю­щая арка и цепочка зеленых огоньков в небе за нею, огоньков, похожих на ручки встроенных в пространство дверей, одна за другой распахи­вавшихся перед ними. И вновь побежали, улетая назад, полные авто­мобилей улицы, открытые окна, из которых выглядывали люди, и спор­хнувшее с крыши далекого небоскреба облачко бумажных снежинок, просыпанных кем-то, увидевшим пронзавшую город серебряную пулю и остановившимся, чтобы проводить ее взглядом.

А потом они оказались за городом, на скалистом склоне, и с пугаю­щей внезапностью перед ними выросли горы, словно бы город спле­ча швырнул их на гранитную стену, на удачно подвернувшийся узкий карниз. Поезд жался к стене вертикального утеса, земля откатыва­лась куда-то вниз, гигантские завалы корявых глыб уходили вверх, оставляя их мчаться в синеватом сумраке, не видя ни земли внизу, ни неба над головой.

Изгибы дороги превращались в полукружья, заложенные между скал, будто стремившихся стереть поезд в пыль. Однако колея всякий раз вовремя проходила сквозь них, и горы расступались, двумя под­нятыми крыльями разлетаясь от точки, к которой сходились рельсы: одним — зеленым, покрытым ковром из вертикальных иголок-сосен, и другим — красновато-бурым, состоящим из камня.

Глядя из открытого окна, Дагни видела серебристый бок теплово­за, повисший над пустым пространством. Где-то далеко внизу тонкая ниточка ручья перепрыгивала с уступа на уступ, и обступившие воду папоротники, если вглядеться получше, оказывались трепещущими кронами берез. Она видела, как сзади состав изгибается на фоне гра­нитной скалы, видела длинные сколы рваного камня, видела петли иссиня-зеленой колеи, раскручивавшейся позади поезда.

Впереди, погрузив кабину во мрак, заполнив собой все ветровое стекло, выросла каменная стена, казавшаяся такой близкой, что стол­кновения с ней просто нельзя было избежать. Но взвизгнули колеса на вираже, и свет вернулся... Дагни увидела перед собой узкий вы­ступ вдоль обрывай протянувшиеся по нему рельсы. Они заканчива­лись где-то в пространстве. Нос локомотива глядел прямо в небо. Ничто не могло остановить их, удержать на земле, кроме двух поло­сок сине-зеленого металла.

310

Принять на себя грохочущий натиск шестнадцати двигателей, по­думала она, тяжесть семи тысяч тонн стали и груза, выдержать их, удержать и развернуть по кривой — это немыслимое деяние выпол­няли сейчас две полоски металла шириной в ее руку. Что сделало это возможным? Какая сила придала незримому расположению молекул ту прочность, от которой зависели теперь жизни их самих и людей, ожидавших прихода восьмидесяти вагонов? Она увидела лицо чело­века и руки его, освещенные пламенем лабораторной печи, светом белой полоски жидкого металла.

Ощутив натиск чувств, не в силах его сдержать, Дагни поверну­лась к двери машинного отделения, настежь распахнула ее и, прон­зенная струей ставшего весомым звука, бросилась в недра грохочу­щего сердца локомотива.

На какое-то мгновение ей показалось, что она превратилась в единственное чувство — в обретший плоть слух, и слух этот сделал­ся долгим, колеблющимся, падавшим и возраставшим воплем. Глядя на огромные генераторы в раскачивающейся, замкнутой металли­ческой коробке, она подумала, что хотела видеть их, потому что пе­реполнявшее ее чувство победы связано с этими машинами, с ее лю­бовью к ним, со смыслом всей ее жизни — избранной ею работой. На пике этой бури эмоций Дагни буквально кожей почувствовала: она вот-вот поймет нечто доселе неизвестное ей, однако такое, что следовало знать. Она заливисто рассмеялась, но не услышала своего смеха; окружавший ее непрерывный рев не позволял слышать ниче­го иного.

— Линия Джона Голта! — крикнула Дагни только для того, чтобы не услышать ни единого слова, слетевшего с ее уст.

Она неторопливо шла вдоль моторного отсека— по узкому про­ходу между двигателями и с теш: ой, — чувствуя себя наглым, незва­ным гостем, вторгнувшимся во внутренний мир существа, под его серебряную шкуру, наблюдающим за жизнью, бившейся в серых ме­таллических цилиндрах, изогнутых трубках, в кружении лопастей вентиляторов, укрытых металлической сеткой. Колоссальная сила, переполнявшая эти машины, по невидимым каналам перетекала к тонким стрелкам под стеклами циферблатов, к красным и зеленым огонькам, подмигивавшим на панелях, к высоким узким шкафам с надписью «Высокое напряжение».

«Почему, глядя на машины, я всегда ощущаю уверенность и ра­дость?» — подумала Дагни. Огромные очертания их никак не вмеща­ли в себя два нечеловеческих по своей природе понятия: беспричинно и бесцельно. Каждая деталь двигателей являла собой обретший мате­риальный облик ответ на вопросы «Почему?» и «Зачем?» — как сту-

311

пеньки ее жизни, курса, избранного той разновидностью разума, которую она почитала. Двигатели тепловоза были для нее моральным кодексом, воплощенным в стали.

Они живые, думала она, живые, потому что представляют собой физическую оболочку действия живой силы — разума, сумевшего постичь всю их сложность, придать ей цель, форму. На мгновение ей показалось, что двигатели стали прозрачными и что она видит их нервную систему. Сеть эта образовывалась связями, более сложны­ми и значительными, чем просто провода и электрические контуры: рациональными связями, созданными человеческим разумом.

Они живые, думала она, и душа их управляет ими со стороны. И душа эта находится в каждом человеке, наделенном способностью быть на равных с машиной. Если душа эта исчезнет, остановятся и мо­торы, потому что именно она поддерживает их движение. Не нефть, текущая в трубопроводах под ее ногами, ведь нефть вновь станет тог­да простым минералом; не стальные цилиндры, которым суждено тогда превратиться в пятна ржавчины на стенах пещер новых дика­рей... Нет, именно душа — сила живого ума, сила мысли, выбора и цели.

Дагни повернула обратно к кабине; ей хотелось смеяться, прекло­нить колени, воздеть к небу руки, дабы выпустить на свободу то, что переполняло ее, но она понимала при этом, что чувству ее нет и не может быть выражения.

Она замерла на месте. На ступеньках перед дверью кабины стоял Риарден. Он смотрел на нее так, словно знал, зачем она здесь, знал, что с ней происходит. Оба они недвижно застыли, воплотились во взгляд, соединивший их в узком коридоре. Наполнявшее ее биение — биение моторов — исходило и от него; грохочущий ритм лишил ее воли. Не произнеся ни слова, оба они вернулись в кабину, зная, что память о пережитом мгновении останется с ними.

Утесы впереди превратились в ясное жидкое золото. В долинах внизу уже густели тени. Солнце опускалось за высящиеся на западе вершины. Они мчались туда, поднимаясь к солнцу.

Небо уже темнело, обретая цвет зелено-голубых рельсов, когда в далекой долине они заметили дымовые трубы. Это был один из но­вых городов Колорадо— тех, что сами собой вырастали вокруг не­фтяного месторождения Уайэтта. Дагни заметила угловатые контуры современных домов, плоские крыши, огромные окна. Расстояние не позволяло различить фигуры людей. И в тот момент, когда она поду­мала, что из такого далека они, конечно же, не смотрят за поездом, откуда-то из-за домов в небо вспорхнула ракета, поднявшаяся над городом и рассыпавшаяся золотыми звездочками по темнеющему

312

небу. Люди, которых она не видела, ждали появления состава на скло­не горы и приветствовали его салютом, осветившим сумерки огнен­ным дождем., знаком праздника или призыва на помощь.

За следующим поворотом, во внезапно открывшейся дали, Дагни увидела невысоко в небе два светившихся электрических огня — бе­лый и красный. Это были не самолеты — она заметила поддерживав­шие их металлические рамы и сразу поняла, что перед ней буровые установки «Уайэтт Ойл». Колея пошла вниз, земля как будто распах­нулась навстречу поезду, словно бы расступились сами горы, а внизу, у подножья горы Уайэтта, через темную расщелину каньона был пе­реброшен мост из риарден-металл а.

Они летели вниз, Дагни забыла точный градус уклона, забыла ра­диусы виражей постепенного спуска, ей просто казалось, что поезд несется вниз, ныряет вниз головой... мост вырастал им навстречу — невысокий, образованный кружевным металлическим переплетени­ем: несколько иссиня-зеленых балок, ярких под косым лучом солнеч­ного света, пробившимся сквозь какую-то брешь в горной цепи. Возле моста стояли люди, толпа казалась темным пятном, немедлен­но сместившимся на самый край ее сознания. Дагни услышала тороп­ливый стук ускоряющих вращение колес и какую-то музыкальную тему, угадывавшуюся в их нарастающем ритме. Она будоражила ее, становилась все громче — и вдруг зазвучала в кабине, хотя Дагни понимала, что раздается она только в ее голове. Это был Пятый кон­церт Халлея, и она подумала: неужели он написал сізой концерт ради такого случая? Неужели и ему были знакомы подобные чувства? А поезд летел все быстрее. Дагни казалось, что они расстались с зем­лей, горы подбросили их на трамплине, и теперь состав пронзает пространство... Такое испытание не будет честным, подумала Дагни, мы не коснемся моста... Над ней застыло лицо Риардена; запрокинув голову назад, она могла видеть его глаза... застонал металл, забара­банили колеса под полом тепловоза, замелькали за окнами диаго­нальные стойки моста — со звуком металлического стержня, звяка­ющего, один за другим, по столбам забора — замелькали и исчезли, скорость направленного вниз движения уже возносила состав вверх. Кабина вдруг оказалась окруженной буровыми вышками «Уайэтт Ойл»...

Пат Логан повернулся к ним и посмотрел на Риардена с легкой улыбкой. И Риарден сказал:

— Ну вот, приехали.

Знак на крыше оповещал: Железнодорожный узел Уайэтт. Дагни впилась в него глазами, чувствуя, что-то не так, и не сразу поняла, в чем дело: станционный знак не двигался. Самым неожиданным

313

впечатлением от всего путешествия оказался именно этот миг — ос­тановка.

Откуда-то донеслись голоса, Дагни посмотрела вниз и увидела людей на платформе. А потом дверь кабины настежь распахнулась. Она поняла, что должна спуститься первой, и подошла к порогу.

Она вдруг ощутила, насколько хрупко ее тело, насколько легка ее застывшая на мгновение в воздухе фигура. Взявшись за металли­ческие поручни, Дагни начала спускаться по лестнице. Еще на по­ловине пути она почувствовала на своей талии мужские ладони, оторвавшие ее от ступеней, подбросившие в воздух и поставившие на землю. Дагни не могла поверить, что смеющееся мальчишеское лицо перед ней принадлежит Эллису Уайэтту. В памятных ей напря­женных, полных презрения чертах, теперь читались чистота, энер­гия, радостное благоволение ребенка к миру, для которого он и был предназначен.

Чувствуя себя неуверенно на твердой земле, она припала к его плечу; он обнимал ее, она смеялась, она слушала его слова, она отве­чала:

— Разве можно было сомневаться в том, что мы это сделаем?

Тут Дагни заметила лица окружавших ее людей. Это были пай­щики «Линии Джона Голта», люди, представлявшие «Нильсен Мо­торе», «Хэммонд Кар Компани», «Литейный завод Стоктон» и всех прочих. Она обменивалась с ними рукопожатиями, речей не было; чуть сутулясь, она опиралась на Эллиса Уайэтта, откидывая волосы со лба. Дагни молча пожимала руки поездной бригаде, на всех ли­цах сверкали улыбки. Вокруг мерцали вспышки, с нефтяных вышек на склонах гор махали люди. Над головой Дагни, над всеми собрав­шимися, последние лучи солнца освещали серебряный щит с бук­вами «ТТ».

Эллис Уайэтт взял инициативу на себя. Он куда-то повел ее, рас­чищая согнутой в локте рукой дорогу в толпе, когда к ним пробился один из фоторепортеров.

— Мисс Таггерт, — обратился он к Дагни, — не хотите ли что-ни­будь сказать людям?

Эллис Уайэтт указал на длинную цепочку товарных вагонов:

— Она уже все сказала.

А потом она оказалась на заднем сиденье открытого автомобиля, поднимавшегося по извилистой горной дороге. Риарден сидел рядом с ней, за рулем был Эллис Уайэтт.

Они остановились возле дома, на самом краю обрыва. Рядом не было никакого жилья, зато отсюда было видно все нефтяное место­рождение.

314

— Конечно, вы оба остановитесь сегодня у меня, — предложил Эллис Уайэтт, едва они вошли в дом. — Или у вас другие планы?

Дагни рассмеялась.

— Не знаю, я вообще не думала об этом.

— Ближайший городок находится в часе езды на автомобиле. Туда и отправилась вся поездная бригада: ваши парни из отделения дают банкет в их честь. Веселится весь город. Но я сказал Теду Нильсену и всем остальным, что мы не собираемся устраивать приемы и про­износить речей. Если только вы сами этого не захотите.

— Боже упаси, нет! — воскликнула Дагни. — Спасибо вам, Эллис.

Уже совсем стемнело, когда они уселись за обеденный стол в ком­нате с широкими окнами, обставленной лаконично, но дорого. Обед им подавал единственный, кроме хозяина, обитатель этого дома, по­жилой молчаливый индеец — невозмутимый и любезный. Комнату освещали редкие огоньки, изнутри и извне: свечи на столе, прожек­торы на вышках и кранах, звезды.

— Итак, теперь вы считаете себя при деле? — говорил Эллис Уайэтт. — Нет, дайте мне только год, и я завалю вас работой. Два состава цистерн в день, как вам это нравится, Дагни? А потом их будет четыре или шесть... сколько захотите.

Он указал рукой в сторону огоньков на горах:

— Вы скажете, это? Нет, это ничто в сравнении с тем, к чему я приступаю.

Он указал рукой на запад.

— Перевал Буэна Эсперанеа. В пяти милях отсюда. Все удивляют­ся тому, что я вожусь там. Нефтяные сланцы. Сколько лет назад все расстались с желанием добывать нефть из сланцев, потому что это слишком дорого? Но подождите, увидите результаты разработанного мной процесса. Он даст нам самую дешевую нефть, неограниченные запасы ее, рядом с которыми самое крупное месторождение покажет­ся жалкой лужицей. Я уже заказывал трубопровод? Хэнк, нам с вами придется построить отсюда трубопроводы во все стороны... Ох, про­стите. Я забыл представиться вам там, на станции. Я даже не назвал своего имени.

Риарден ухмыльнулся.

— Я его уже вычислил.

— Простите, я сам не люблю легкомыслия, но я был слишком взволнован.

— И что же вас так взволновало? — Дагни насмешливо прищури­лась.

Уайэтт коротко посмотрел ей в глаза; торжественный тон его от­вета странным образом сочетался с полным смеха голосом:

315

— Самая восхитительная пощечина, которую я получил в своей жизни, и притом заслуженно.

— Вы имеете в виду нашу первую встречу?

— Я имею в виду нашу первую встречу.

— Не надо. Вы были правы.

— Действительно. Но во всем, кроме вас. Дагни, найти в вашем лице такое исключение из общего правила после стольких лет... А, да к черту их всех! Может быть, вы хотите, чтобы я включил радио, и вы послушали, что говорят о вас двоих сегодня вечером?

— Нет.

—Хорошо. Мне их слушать не хочется. Пусть сами себя слушают. Теперь все они скопом лезут к нам в двери. И командуем мы.

Он посмотрел на Риардена:

— Чему вы улыбаетесь?

— Мне всегда хотелось увидеть вас таким, какой вы есть.

— У меня никогда не было возможности быть таким — до сегод­няшнего вечера.

— И вы живете здесь в одиночестве, в стольких милях от всего на свете?

Уайэтт показал на окно:

— Я живу всего в паре шагов от всего на свете.

— А как же общение с людьми?

— У меня есть гостевые комнаты для тех, кто приезжает ко мне по делам. А что касается всех прочих, я предпочел бы, чтобы нас с ними всегда разделяло столько миль, сколько это вообще возмож­но, — наклонившись вперед, он заново наполнил бокалы. — Хэнк, почему вы не хотите перебраться в Колорадо? Пошлите к черту Нью - Йорк со всем Западным побережьем! Здесь находится столица Ре­нессанса. Второго Ренессанса — возрождения не живописи и кафед­ральных соборов, а нефтяных вышек, электростанций и двигателей, изготовленных из риарден-металла. У нас был каменный век, был векжелезный, а новое время назовут веком риарден-металла, пото­му что нет предела тому, что стало возможным благодаря вашему изобретению.

—Я намереваюсь приобрести несколько квадратных миль в Пен­сильвании,— заметил Риарден.— Рядом с моим предприятием. Было бы дешевле поставить филиал здесь, как я и хотел раньше, од­нако вам известно, почему этот путь теперь закрыт для меня, и пусть они идут к черту! Верх все равно будет за мной. Я намереваюсь рас­ширить завод, и, если Дагни предоставит мне три состава в день до Колорадо, мы еще посмотрим, где расположится столица Второго Ренессанса!

316

— Дайте мне год эксплуатации поездов «Линии Джона Голта», дайте мне время собрать воедино всю таггертовскую дорогу, и я пре­доставлю вам три поезда в день — на линии из риарден-металла, про­тянувшейся от океана до океана!

— Кто там говорил, что ему нужна точка опоры? — проговорил Эллис Уайэтт. — Дайте мне право беспрепятственного движения, и я покажу им, как перевернуть Землю!

Дагни попыталась понять, почему смех Уайэтта так нравится ей. В голосах обоих мужчин и даже в ее собственном звучала интона­ция, которой она никогда еще не слышала. Когда все трое встали из-за стола, Дагни с удивлением заметила, что в комнате горят только свечи: ей-то казалось, что они окружены ослепительным сиянием.

Взяв в руку бокал, Эллис Уайэтт посмотрел на своих гостей и сказал:

— За мир, за землю, ибо сейчас она кажется такой, какой должна быть!

И он единым движением опорожнил бокал.

Дагни услышала звон разбившегося о стену стекла. Это не был обычный жест — разбить бокал в честь праздника, — а резкое дви­жение, полное гневного бунта и злости, больше похожей на безмол­вный стон боли.

— Эллис, — прошептала она, — в чем дело?

Он повернулся к ней. С той же буйной внезапностью глаза его просветлели, лицо успокоилось, пугающая гримаса сменилась мягкой улыбкой.

— Простите, — сказал он, — не обращайте внимания. Постараем­ся думать, что это всерьез и надолго.

Землю внизу уже заливал лунный свет, когда Уайэтт повел их по внешней лестнице на второй этаж дома, к открытой галерее, на ко­торую выходили комнаты гостей. Он пожелал им доброй ночи, шаги его прошелестели по ступеням. Лунный свет словно лишал силы звук, как заставлял он блекнуть краски. Шаги Уайэтта удалялись, и когда они, наконец, стихли, вопарившееся молчание было подобно долгому одиночеству, когда на всей земле не осталось ни одной жи­вой души.

Дагни не пошла к своей комнате. Риарден не шевелился. Гале­рею ограждали только невысокие перила, за которыми начиналось пространство ночи. Угловатые уровни спускались вниз, тени пов­торяли очертания стальных сплетений буровых вышек, черными линями пролегая по светлому камню. Несколько огоньков, белых и красных, трепетало в чистом воздухе, подобно каплям дождя,

317

застывшим на краях стальных балок. Вдалеке три небольших зе­леных капельки выстроились в линию вдоль железной дороги Таг - гертов.

За огоньками, в конце пространства, у подножия белой дуга висел сетчатый прямоугольник моста.

Дагни ощущала ритм, не соответствующий ни звуку, ни движе­нию; что-то пульсировало рядом, словно бы колеса тепловоза еще стучали по рельсам «Линии Джона Голта».

Неторопливо, хотя невысказанный призыв и требовал от нее боль­шего, она повернулась к Риардену.

Выражение его лица впервые до конца объяснило ей, что она прекрасно знала заранее, каким именно будет конец путешествия. Он смотрел на нее вопреки всем представлениям о том, как это дол­жен делать мужчина, в нем не было никакой расслабленности, вя­лости и бессмысленной алчности. Рот его был напряжен, чуть под­жатые губы подчеркивали контуры рта. Только глаза затягивала дымка, под ними набухли мешки, а взгляд являл некую смесь нена­висти и боли.

Потрясение превратилось в онемение, распространявшееся по всему телу — Дагни почувствовала, как стиснуло горло, — она не за­мечала ничего, кроме этой немой конвульсии, мешавшей ей дышать. Однако то, что ощущала она сейчас, значило только одно: «Да, Хэнк, да... потому что это тоже часть нашей битвы, хотя я и не могу сказать, почему так получается... ведь в этом наше бытие, противящееся их прозябанию... наши великие способности, за которые они мучат нас, наша способность быть счастливыми... А теперь, пустьэто будет, без слов и вопросов, потому что мы оба хотим этого...»

Все свершилось подобно взрыву ненависти, подобно удару кнута, ожегшему ее тело: она ощутила на себе его руки, припала к нему животом, грудь ее прижалась к его груди, его губы впились в ее.

Рука Дагни скользнула с плеча Риардена ему на спину, потом к но­гам, повествуя о невысказанном желании каждой встречи с ним. Оторвавшись от его губ, Дагни беззвучно и победоносно смеялась, как бы заявляя: «Хэнк Риарден — строгий и неприступный Хэнк Ри - арден из подобного монашеской обители кабинета, человек деловых переговоров, жестких сделок — помнишь ли ты о них сейчас? А я пом­ню и радуюсь тому, что довела тебя до этого...»

Он не улыбался, лицо его было лицом врага; подняв ее голову за подбородок, Риарден снова припал к ее губам, словно стремясь на­нести рану.

Дагни почувствовала, как он дрожит, и подумала, что именно такой крик хотела бы сорвать с его губ — капитуляцию сквозь муки сопротив-

318

ления. И все же она понимала, что победа принадлежит ему, что смехом своим она выражает только восхищение им, что имя ее сопротивле­нию — покорность, что всеми своими силами она лишь старается сде­лать его победу более впечатляющей. Он прижимал ее к себе, давая понять, что сейчас она не более чем инструмент для удовлетворения его желания, что его победа означает ее желание покориться. Чем бы ни являлась я, думала она, сколь ни гордилась бы своей отвагой, работой, интеллектом и способностями —все это я приношу тебе ради удоволь­ствия твоего тела, я хочу послужить тебе этим, а ты хочешь удостоить меня высочайшей награды, которую можешь дать мне.

На галерее в двух комнатах был включен свет. Взяв Дагни за за­пястье, Риарден подтолкнул ее к своей комнате, жестом давая понять, что не нуждается ни в ее согласии, ни в ее протесте. Не отводя глаз от ее лица, он запер дверь. Стоя, выдержав его взгляд, она протянула руку к лампе на столике и выключила свет. Подойдя к ней, Риарден вновь включил лампу небрежным, скупым движением руки.

Она впервые заметила на лице его улыбку — неторопливую, на­смешливую, 'чувственную, словно подчеркивающую цель такого пос­тупка.

Уложив Дагни на постель, он принялся срывать с нее одежду. При­пав лицом к его телу, она прикоснулась губами к его шее, к плечу. Она понимала, что любое проявление ее желания будет воспринято им как удар, что в душе его собирается немыслимый сейчас гнев — ни­какая ласка не удовлетворит его стремления насытиться проявлени­ями ее желания.

Поглядев на ее обнаженное тело, Риарден склонился над ней, и Даг­ни услышала его голос, в котором звучал триумф, но не вопрос:

— Ты хочешь этого?

Ответ ее скорее напоминал вздох, чем слово —это было произне­сенное с закрытыми глазами «Да».

Она понимала, что мнет ткань его рубашки, знала, что губы, при­касающиеся к ее губам, принадлежат ему, но во всем остальном не было раздела между ее и его существом, как не было в этот миг раз­деления между душой и плотью. Все прожитые годы они шаг за шагом следовали по избранному пути. Их любовь к жизни выросла из осоз­нания того, что ничего в ней не дается даром, что человек сам должен понять, в чем заключается его желание, и обязан сам добиваться его исполнения. Это были годы, отданные металлу, рельсам, двигателям, годы, когда они повиновались единственной мысли: ради собствен­ного удовольствия следует переделать землю, ведь только человече­ский дух придает смысл неодушевленной материи, заставляя ее слу­жить намеченной цели. Путь этот привел их к мгновению, когда,

319

отзываясь на высочайшее, возвышеннейшее мгновение жизни, по­коряясь восхищению, которого нельзя было выразить никаким дру­гим образом, дух человека заставляет тело стать наслаждением, пре­образуя его в доказательство, в поощрение, в награду, в столь могучую радость, что делает излишними все прочие радости бытия. И он услышал, как дыхание ее превратилось в стон, а она ощутила содро­гание его тела.