ТТвадцатого октября профсоюз сталелитейщиков компании «Риар - J-Lden Стил» потребовал повышения зарплаты. Хэнк Риарден узнал об этом из газет; ему не выдвигали никаких требований и даже не сочли нужным поставить в известность. Требование было обращено к Совету Равноправия: почему перед другими сталелитейными ком­паниями не были поставлены подобные условия, никак не объясня­лось. Риарден не мог понять, исходит ли данное требование именно от его рабочих: установленные Советом правила выборов в профсо­юзные органы делали это невозможным. Ему лишь удалось узнать, что группа активистов состояла из новичков, которых Совет тайком в последние несколько месяцев направлял на его заводы.

Двадцать третьего октября Совет Равноправия отверг ходатайство профсоюзов, отказав в повышении зарплаты. Если по этому вопросу проходили какие-то слушания, то Риарден ничего о них не знал. С ним не советовались, и его не ставили в известность. Он ждал, не задавая никаких вопросов.

Двадцать пятого октября газеты страны, находившиеся под конт­ролем тех же людей, которые контролировали Совет, начали кампа­нию в поддержку рабочих «Риарден Стил». Они публиковали матери­алы об отказе в повышении зарплаты, избегая всяких упоминаний о том, кто именно отказал и кто обладал исключительным законным правом отказать, словно рассчитывая, что общественность забудет о юридических тонкостях под напором многочисленных статей, недвусмысленно намекавших, что работодатель является единствен­ной причиной всех невзгод, что легли на плечи рабочих. Огласке был предан материал, описывающий лишения, выпавшие на долю рабо­чих «Риарден Стил» при нынешнем повышении стоимости жизни, а затем сведения о доходах Риардена за последние пять лет. Появилась публикация о печальной участи жены одного из рабочих Риардена, бродящей от одного магазина к другому в безнадежных поисках еды, затем о бутылке шампанского, разбитой о чью-то голову на пьяной вечеринке, устроенной неким сталелитейным магнатом в роскошном отеле (этим магнатом был Оррен Бойль), но никакие фамилии не на­зывались. «Неравенство все еще существует, — заявляли газеты, — и не дает нам воспользоваться благами нашего просвещенного века». «Лишения вывели людей из себя. Положение достигает опасной точ­ки». «Мы опасаемся вспышек насилия», — беспрестанно твердила пресса.

Двадцать восьмого октября группа новых рабочих компании «Ри - арден Стая» набросилась на мастера доменной печи и выбила фур­мы. Два дня спустя такая же группа разбила стекла в окнах первого этажа в административном здании. Один из новичков сломал шес­терни крана и вылил из ковша расплавленный металл в ярде от пяте­рых человек.

— Должно быть, я спятил, но думал лишь о голодных детях, — ска­зал он, когда его арестовали.

«Не время выяснять, кто прав, кто виноват, — комментировали этот случай журналисты. — Нас беспокоит лишь тот факт, что в стра­не производству стали угрожает полное фиаско».

Риарден следил за происходящим, по-прежнему не задавая вопро­сов. Он будто ждал, что ему вот-вот откроется некая истина, и этот процесс нельзя было ускорить или остановить. «Нет, — думал он, вглядываясь в ранние сумерки осенних вечеров за окнами своего ка­бинета, — нет, я не равнодушен к своим заводам, но былая страсть к живому организму теперь перешла в нежную тоску по любимым, на­всегда ушедшим из жизни. И самое главное в этом чувстве, —думал он, — заключается в том, что поделать уже ничего нельзя».

Утром тридцать первого октября он получил извещение, глася­щее, что вся его собственность, в том числе банковские счета и со­держимое сейфов, арестованы решением суда, вынесенным против него на процессе о недоплате подоходного налога три года назад. Из­вещение было официальным, соответствовало всем требованиям закона, только никакой недоплаты не существовало и никакого су­дебного процесса не проводилось.

— Нет, — сказал Риарден своему поперхнувшемуся от возмуще­ния адвокату, — не посылай запросов, не отвечай, не возражай.

— Но это фантастика!

— А как насчет всего остального?

— Хэнк, ты хочешь, чтобы я ничего не предпринимал? Чтобы мол­ча, на коленях, проглотил обвинение?

— Нет. Стоя. Именно стоя. Затаись. Не действуй.

— Но они предали тебя.

— Неужели? — негромко спросил Риарден с улыбкой.

У него оставалось лишь несколько сотен долларов в бумажнике. Но душу грела мысль о том, что в сейфе лежит ценный слиток, полу­ченный от золотоволосого пирата, который сейчас словно протянул ему руку помощи.

На другой день, первого ноября, ему позвонил из Вашингтона какой-то служащий, голос его как бы полз по проводу, принося из­винения:

— Это ошибка, мистер Риарден! Досадная ошибка, и только! На­ложение ареста не должно было касаться вас. Вы знаете, какое сейчас положение, добавьте тупость конторских работников и непроходи­мый бюрократизм; какой-то идиот перепутал документы и отправил ордер на арест вашей собственности, хотя речь шла не о вас, а о ка­ком-то мыльном фабриканте! Пожалуйста, примите наши извинения, мистер Риарден, наши глубочайшие извинения на самом высшем уровне, — голос погас, воцарилась короткая, выжидательная пау­за. — Мистер Риарден?..

— Я слушаю.

— Не могу передать, как мы сожалеем, что причинили вам беспо­койство или неудобства. И все из-за этих проклятых формальностей. Вызнаете, что такое бюрократизм! Потребуется несколько дней, мо­жет быть, даже неделя, чтобы отменить этот ордер и снять арест... Мистер Риарден?

— Я слушаю.

— Мы ужасно сожалеем и готовы выплатить любую компенсацию, какая в наших силах. Вы, разумеется, имеете полное право потребо­вать через суд возмещения причиненных вам неудобств, и мы готовы расплатиться. Мы не будем оспаривать ваш иск. Вы, разумеется, по­дадите его и...

— Я этого не говорил.

—А? Да, не говорили... то есть... хорошо, а что вы сказали, мистер Риарден?

— Я ничего не сказал.

На другой день, под вечер, из Вашингтона позвонил другой чинов­ник. На этот раз казалось, что голос не полз, а прыгал по проводу с веселой виртуозностью канатоходца. Звонивший представился Тинки Холлоуэйем и попросил Риардена присутствовать на совеща­нии, «это неофициальное маленькое совещание, всего несколько высокопоставленных лиц», которое должно было состояться после­завтра в Нью-Йорке, в отеле «Уэйн-Фолкленд».

— У нас за последние несколько недель было столько недоразуме­ний! — сказал Тинки Холлоуэй. — Таких досадных и таких лишних!

Мы могли бы все быстро исправить, мистер Риарден, будь у нас воз­можность переговорить с вами. Мы очень хотим вас видеть.

— Можете в любое время отправить мне вызов в суд.

— О нет, нет, нет! — в голосе послышался испуг. — Нет, мистер Риарден, зачем же так? Вы не поняли нас, мы хотим встретиться с ва­ми в дружеской обстановке, мы хотим только договориться о добро­вольном сотрудничестве.

Зависла напряженная пауза, Холлоуэй недоумевал, действительно ли ему послышался далекий смешок. Он ждал, но в трубке больше не раздалось ни звука.

— Мистер Риарден?

— Слушаю.

— Право же, мистер Риарден, в такое время, как сейчас, совеща­ние с нами могло бы пойти вам очень на пользу.

— Совещание по какому вопросу?

— Вы столкнулись со многими трудностями, и мы хотим помочь вам, чем только сможем.

— Я не просил о помощи.

— Сейчас ненадежные времена, мистер Риарден, общественное настроение очень изменчивое и взрывное, очень опасное, и мы хо­тим иметь возможность защитить вас.

— Я не просил защиты.

— Но вы наверняка понимаете, что мы можем представлять для вас ценность, и если вам от нас что-то нужно...

— Не нужно ничего.

— Однако у вас наверняка есть проблемы, которые вы хотели бы обсудить с нами.

— Таких проблем нет.

— Тогда... в таком случае, — Холлоуэй перестал делать вид, что оказывает любезность, и откровенно попросил, —тогда, может, прос­то выслушаете нас?

— Если вам есть что сказать мне.

— Есть, мистер Риарден, разумеется, есть! Мы только и просим, чтобы вы нас выслушали. Дали нам шанс. Приезжайте на это совеща­ние. Вы не свяжете себя никакими обязательствами.

Холлоуэй понял, что сболтнул лишнее, и умолк, услышав насмеш­ливый, оживленный голос Риардена:

— Знаю.

— Ну, я имел в виду... то есть... ну как, приедете?

— Хорошо, — ответил Риарден. — Приеду.

Он пропустил мимо ушей благодарную лесть, обратил только вни­мание на то, что повторял Холлоуэй:

305

— В семь вечера, четвертого ноября, мистер Риарден... четверто­го ноября, — словно эта дата имела какое-то особое значение.

Риарден положил трубку, откинулся на спинку кресла и стал смот­реть на отблески пламени домен на потолке. Он знал, что это совеща­ние — западня; знал и то, что те, кто ее расставил, ничего не получат.

Тинки Холлоуэй положил трубку в своем вашингтонском кабине­те и нахмурился. Клод Слэгенхоп, президент организации «Друзья глобального прогресса», нервозно жевавший спичку, сидя в кресле, поднял на него взгляд и спросил:

— Неважные дела?

Холлоуэй покачал головой.

— Он приедет, но... да, дела неважные.

И добавил:

— Сомневаюсь, что он пойдет на это.

— Так мне и сказал мой простофиля.

— Знаю.

— Сказал, что нам лучше не пытаться.

— К черту твоего простофилю! Мы должны! Придется рискнуть.

Этим простофилей был Филипп Риарден, неделю назад он доло­жил Клоду Слэгенхопу:

— Нет, он не возьмет меня к себе, не даст мне работы, я старался, как ты требовал, старался изо всех сил, но все без толку, он не пустит меня на свой завод. А что до его настроения — поверь, оно скверное. Хуже, чем я ожидал. Я знаю его и могу сказать, что у вас нет ни еди­ного шанса. Его терпение на пределе. Надавим еще чуть-чуть, и оно лопнет. Ты сказал, что большие парни хотят быть в курсе. Скажи им, пусть не делают этого. Скажи, что он... Господи, Клод, если они на это пойдут, то упустят его!

— Немного же от тебя толку, — сухо сказал Слэгенхоп, отвора­чиваясь. Филипп схватил его за рукав и спросил с нескрываемым страхом:

— Послушай, Клод, по... по директиве десять-двести восемьдесят девять... если он уйдет, то... то не будет никаких наследников?

— Совершенно верно.

— Они заберут завод и... и все?

— Таков закон.

— Но... Клод, они не поступят так со мной, правда?

— Они не хотят, чтобы он уходил. Ты это знаешь. Удержи его, если сможешь.

— Но я не могу! Сам знаешь, что не могу! Из-за моих политичес­ких взглядов и... и за всего, что я сделал для тебя. Ты знаешь, кем он меня считает! Я никак не могу удержать его!

— Что ж, тем хуже для тебя.

— Клод! — воскликнул Филипп в панике. — Клод, они не оставят меня за бортом, правда? Я свой человек, разве не так? Они всегда говорили, что я свой, что я нужен им... что им нужны такие, как я, а не как он, люди с моим... с моим потенциалом, помнишь? И после всего, что я сделал для них, после всей моей веры, службы, предан­ности делу...

— Чертов болван, — отрывисто произнес Слэгенхоп, — да без него, на кой черт нам ты?

Утром четвертого ноября Хэнка Риардена разбудил телефонный звонок. Он открыл глаза, увидел ясное рассветное небо в окне спаль­ни, небо нежного аквамаринового цвета, которое отбрасывало на старые филадельфийские крыши розоватый оттенок.

Несколько мгновений, пока его сознание было чистым, как небе­са, пока он оставался наедине с собой и его душу еще не отяготили болезненные воспоминания, Хэнк лежал неподвижно, захваченный этим зрелищем и очарованный предчувствием слияния с миром, где будет царить вечное утро.

Телефон вернул его к действительности: размеренные, визгливые звонки аппарата надрывно взывали о помощи. Риарден, нахмурясь, поднял трубку:

— Алло?

— Доброе утро, Генри, — произнес дрожащий голос; звонила его мать.

— Мама, что так рано? — сухо спросил он.

— О, ты всегда поднимаешься на рассвете, и я хотела застать тебя, пока ты не уехал на завод.

— В чем дело?

— Генри, мне нужно с тобой увидеться. Поговорить. Сегодня. В любое время. Это очень важно.

— Что-нибудь случилось?

— Нет... да... то есть... я должна поговорить с тобой лично. При­едешь?

— Извини, не могу. У меня вечером встреча в Нью-Йорке. Если хочешь, приеду завтра.

— Нет! Не завтра. Необходимо увидеться сегодня. Необходимо, — в голосе ее слышались панические нотки; впрочем, если бы не стран­ный, настойчивый тон ее механического голоса, он решил бы, что она разыгрывает очередную роль беспомощной, одинокой женщины.

— Мама, в чем дело?

— Я не могу говорить об этом по телефону. Мне нужно видеть тебя.

— Тогда, если хочешь, приезжай в контору...

— Нет! Только не в конторе! Мне нужно увидеться с тобой там, где можно поговорить спокойно. Неужели ты не можешь сделать одол­жения и приехать сюда? Тебя просит мать. Ты так редко появляешься. Может быть, в этом не твоя вина. Но разве нельзя пойти навстречу, если я тебя прошу?

— Хорошо, мама. Буду в четыре часа.

— Замечательно. Спасибо, Генри. Замечательно.

В тот день Риардену показалось, что над заводом нависла какая-то легкая напряженность. Слишком легкая, чтобы определить ее приро­ду, но завод был для него словно лицо любимой женщины, в котором он мог уловить мельчайшие оттенки чувств. Он заметил, что неболь­шие группы новых рабочих— человека по три-четыре— слишком часто собираются вместе. Их поведение, скорее, годилось для биль­ярдной, чем для заводского цеха. Он поймал несколько насторожен­ных и враждебных взглядов, но махнул на это рукой: стоит ли заду­мываться о таких мелочах, да и времени нет.

Подъезжая к своему бывшему дому, Риарден резко затормозил у подножия холма. Последний раз он видел этот дом пятнадцатого мая, когда ушел из него. Это зрелище пробудило в его душе чувства, которые затем преследовали его на протяжение десяти лет, когда он туда возвращался: напряженности, замешательства, унылой неудов­летворенности, жесткого протеста и наивного отчаянья. Он старался понять свою семью... старался быть справедливым.

Риарден медленно пошел по дорожке к дому. Он был спокоен. Он понимал, что этот дом является памятником вины, — его вины перед собой.

Хэнк ожидал увидеть мать и Филиппа, но полной неожиданностью оказалась Лилиан.

Риарден остановился на пороге. Все трое стояли, вглядываясь в его лицо и в дверной проем за его спиной. За притворной благостностью их лиц скрывались страх и подвох, которые он научился понимать, словно они надеялись добиться своего, лишь взывая к его жалости, удержать его в этой западне, хотя один шаг назад —и он оказался бы вне их досягаемости.

Они полагались на его жалость и страшились его гнева; они не смели рассматривать третьей альтернативы — его равнодушия.

— Что она тут делает? — спросил Риарден, обращаясь к матери, голос его был бесстрастно ровным.

— Лилиан живет здесь после вашего развода, — оборонитель­но ответила мать. —Я не могла допустить, чтобы она голодала на улице.

Взгляд матери выражал наполовину просьбу, словно она просила не бить ее по лицу, наполовину торжество, словно она его ударила. Риарден понимал ее мотив: то было не сочувствие, между нею и Ли­лиан никогда не было особой любви, то была их общая месть ему, то было тайное удовольствие расходовать его деньги на бывшую жену, содержать которую он отказался.

Голова Лилиан застыла в приветственном кивке, на губах у нее была легкая испытующая улыбка, полуробкая-полунаглая. Риарден не делал вида, будто не замечает бывшую жену; он смотрел на нее, но словно на пустое место. Молча закрыв дверь, он вошел в гостиную.

Мать издала легкий, беспокойный вздох облегчения и поспешила сесть в ближайшее кресло, нервозно глядя, последует ли он ее при­меру.

— Чего ты хотела? — спросил Риарден, садясь.

Мать сидела прямо и вместе с тем странно сутулясь, плечи ее были подняты, голова опущена.

— Милосердия, Генри, — прошептала она.

— Что ты имеешь в виду?

— Не понимаешь?

— Нет.

— В общем... — она суетливо развела руки в беспомощном жес­те, — в общем... — ее глаза избегали его внимательного взгляда. — В общем, сказать нужно многое... и я не знаю, как это сказать, но... в общем, есть один практический вопрос, но сам по себе он нева­жен.. . я не потому позвала тебя сюда...

— В чем он заключается?

— Практический вопрос? В наших чеках на содержание, моем и Филиппа. Они должны были прийти первого числа, но из-за ордера на арест мы не можем их получить. Ты знаешь это, так ведь?

— Знаю.

— Ну и что же нам делать?

— Не знаю.

— Я имею в виду, что собираешься делать ты в связи с этим?

— Ничего.

Мать неотрывно смотрела на него, словно отсчитывая секунды молчания.

— Ничего, Генри?

— Я не в силах ничего сделать.

Они наблюдали за его лицом с какой-то ищущей пристальностью; Риарден был уверен, что мать сказала правду, что непосредственные денежные затрудения — не цель его вызова сюда, что они — только символ более широкой проблемы.

— Но, Генри, мы оказались в трудном положении.

— Я тоже.

— Не мог бы ты прислать нам наличных?

— Я не успел взять наличности.

— Тогда... Послушай, Генри, это произошло так внезапно и, ду­маю, напугало людей, бакалейщик отказывает нам в кредите, если ты о нем не попросишь. Думаю, он хочет, чтобы ты подписал кре­дитную карточку или что-то наподобие. Поговоришь с ним, устро­ишь это?

— Нет.

— Нет? — мать негромко ахнула. — Почему?

— Не возьму на себя обязательств, которых не смогу выполнить.

— Как это понять?

— Не влезу в долги, которых никак не смогу выплатить.

— Почему не сможешь? Этот арест просто какая-то формальность, он временный, это знают все!

— Вот как? Я не знаю.

— Но, Генри, счет за продукты! Ты не уверен, что сможешь опла­тить счет за продукты при своих миллионах?

—Я не буду обманывать бакалейщика, делая вид, что эти миллио­ны принадлежат мне.

— О чем ты говоришь? Кому они принадлежат?

— Никому.

— Как это понять?

— Мама, думаю, ты понимаешь меня полностью. Думаю, поняла это раньше меня. Ничто никому не принадлежит. Это то, что вы одоб­ряли и во что верили годы. Вы хотели, чтобы я был связан. Я связан. Теперь уже поздно что-то менять.

— Ты хочешь, чтобы твои политические идеи...

Она увидела выражение его лица и резко умолкла. Лилиан сидела, уставясь в пол, словно боялась поднять взгляд в эту минуту. Филипп похрустывал суставами пальцев.

Мать взглянула на Риардена и прошептала:

— Не бросай нас, Генри, — какая-то нотка жизни в ее словах ска­зала ему, что истинная причина открывается.— Времена сейчас ужасные, и мы боимся. Это правда, Генри, боимся, потом)' что ты от­вернулся от нас. Я имею в виду не только счет за продукты, но это признак, — год назад ты не допустил бы такого. Теперь... теперь тебе все равно, — она сделала выжидательную паузу. — Это так?

— Да, так.

— Что ж... что ж, это наша вина. Вот что я хотела сказать тебе: мы знаем, что виноваты. Мы плохо обходились с тобой все эти годы.

Были несправедливы к тебе, заставляли тебя страдать, использовали тебя и не благодарили. Мы виноваты, Генри, мы согрешили перед тобой и признаемся в этом. Что еще можно сказать теперь? Найдешь ты в душе силы простить нас?

— Какого поступка ты от меня хочешь? — спросил Риарден ясным, ровным голосом, будто на деловом совещании.

— Не знаю! Кто я, чтобы знать? Но сейчас я говорю не об этом. Не о поступках, только о чувствах. Я прошу тебя о чувстве, Генри, только о чувстве, даже если мы не заслуживаем его. Ты щедрый и сильный. Забудешь прошлое, Генри? Простишь нас?

Ужас в глазах матери был неподдельным. Год назад Риарден ска­зал бы себе, что это ее способ заглаживать вину, подавил бы отвра­щение к ее словам, в которых он находил только туман бессмыслицы. Он заставил бы себя придать им смысл, пусть даже ничего не пони­мая, приписал бы им добродетель искренности в ее представлении, даже если бы это не совпадало с его представлением. Но он уже пе­рестал считаться с какими бы то ни было представлениями, кроме собственных.

— Простишь ты нас?

— Мама, лучше не говорить об этом. Не проси объяснить, почему. Думаю, ты знаешь это не хуже меня. Если тебе нужно, чтобы я что-то сделал, скажи. Больше обсуждать нечего.

— Но я не понимаю тебя! Не понимаю! Я позвалатебя именно для этого — попросить прощения! Ты отказываешься ответить?

— Хорошо. Что будет означать мое прощение?

— А?

— Я спросил, что оно будет означать?

Мать удивленно развела руками, словно это было самоочевидно.

— Ну, как же, оно... оно облегчит нам душу.

— Изменит оно прошлое?

— Нам облегчит душу знание, что ты простил нас.

— Хочешь, чтобы я делал вид, будто прошлого не существовало?

— О, господи, Генри, неужели не понимаешь? Мы только хотим знать, что ты... что ты чувствуешь какую-то заботу о нас.

— Я ее не чувствую. Хочешь, чтобы я притворялся?

— Но я и прошу о том, чтобы ты ее чувствовал.

— На каком основании?

— Основании?

— В обмен на что?

— Генри, Генри, мы говорим не о бизнесе, не о тоннах стали и бан­ковских счетах, речь идет о чувстве, а ты говоришь, как торговец!

— Я и есть торговец.

311

То, что он увидел в ее глазах, было ужасом, не беспомощным ужа­сом старания и неспособности понять, а ужасом приближения к той грани, где избежать понимания будет уже невозможно.

— Послушай, Генри, — торопливо сказал Филипп, — мама не по­нимает таких вещей. Мы не знаем, как к тебе обращаться. Мы не говорим на твоем языке.

— Я не говорю на вашем.

— Она хочет сказать, что мы извиняемся. Мы очень сожалеем, что обижали тебя. Ты думаешь, мы не расплачиваемся за свое поведение, но это не так. Нас глучает раскаяние.

Страдание в лице Филиппа было неподдельным. Год назад Риар - ден пожалел бы его. Но теперь Хэнк понимал, что они удерживали его только за счет его нежелания обижать их, его боязни причинить им страдание. Больше он не боялся этого.

— Мы извиняемся, Генри. Мы знаем, что причиняли тебе боль. Мы хотели бы искупить свою вину. Но что можем поделать? Прошлое есть прошлое. Мы не в силах его изменить.

— Я тоже.

— Ты можешь принять наше раскаяние, — сказала безжизненным от осторожности голосом Лилиан. — Теперь мне от тебя нет никаких выгод. Хочу только сказать тебе, что бы я ни сделала, сделала потому, что любила тебя.

Риарден отвернулся, не ответив.

— Генри! — воскликнула мать. — Что произошло с тобой? Что тебя так изменило? Ты кажешься уже не человеком! Все требуешь ответов, хотя их у нас нет. Побиваешь нас логикой, но что значит логика в такое время? Что значит логика, когда люди страдают?

— Мы ничего не можем поделать! — выкрикнул Филипп.

— Мы в твоей власти, — сказала Лилиан.

Они бросали свои мольбы в его недоступное для просьб лицо.

Они не знали — и их паника была кондом усилий избежать этого знания, — что его беспощадное чувство справедливости, которое одно давало им власть над ним, заставляло его принимать любую кару и толковать любое сомнение в их пользу, теперь обернулось про­тив них. Та сила, которая делала его терпимым, теперь сделала его безжалостным, и справедливость, способная прощать множество ошибок, сделанных по незнанию, не простит и одного сознательно причиненного зла.

— Генри, ты не понимаешь нас? — умоляющим тоном спросила мать.

— Понимаю, — ответил он спокойно.

Она отвернулась, избегая ясности его глаз.

— Тебе все равно, что будет с нами?

-Да.

— Неужели ты не человек? — от гнева ее голос стал пронзитель­ным. — Неужели ты совершенно не способен любить? Я стараюсь коснуться твоего сердца, а не разума! О любви не спорят, не рассуж­дают и не торгуются! Ее нужно дарить! Чувствовать! О, господи, Ген­ри, неужели ты не можешь чувствовать, не думая?

— Никогда не мог.

Через минуту голос ее вновь стал негромким, монотонным:

— Мы не так умны, как ты, не так сильны. Если грешили и оши­бались, то потому, что мы беспомощны. Ты необходим нам, ты — все, что у нас есть, а мы теряем тебя и боимся. Времена сейчас ужас­ные и становятся все хуже, люди перепуганы до смерти, перепуганы, слепы и не знают, что делать. Как нам выжить, если ты нас бросишь? Мы маленькие и слабые, нас унесет, как щепки, этот поток ужаса, заливающий весь мир. Может быть, в этом есть доля нашей вины, может, мы помогли вызвать этот ужас, не сознавая, что делаем, но что сделано, то сделано, остановить его теперь мы не можем. Если ты покинешь нас, нам конец. Если исчезнешь, как все эти люди, которые...

Умолкнуть ее заставил не какой-то звук, лишь движение бровей, краткое быстрое движение родинки на щеке. Потом они увидели, что он улыбается; характер улыбки был самым ужасающим из ответов.

— Так вот чего вы боитесь, — неторопливо произнес он.

— Ты не можешь бросить дело! — завопила мать в слепой пани­ке. — Не можешь бросить теперь. Мог бы в прошлом году, но не те­перь! Не сейчас! Не можешь стать дезертиром, потому что теперь они отыграются на твоей семье! Захватят все, оставят нас без гроша, вы­нудят голодать, они...

— Замолчите! — крикнула Лилиан, способная лучше остальных читать сигналы опасности в лице Риардена.

На его лице сохранялись следы улыбки, и они понимали, что он больше не видит их, но были не в силах понять, почему в его улыб­ке — страдание и почти мечтательное желание, почему он смотрит в другой конец комнаты, на нишу дальнего окна.

Риарден видел изящно вылепленное лицо, остающееся сдержан­ным под потоком его оскорблений, слышал голос, спокойно сказав­ший ему здесь, в этой комнате: «Я хотел предостеречь вас против греха прощения». «Ты, знавший это тогда...» — подумал Риарден, но не закончил мысленной фразы, оборвал ее горестной, кривой улыб­кой, так как знал, что собирался произнести: «Ты, знавший это тогда, прости меня».

313

«Вот в чем, — думал он, глядя на свою семью, — суть их просьб о милосердии, логика тех чувств, которые они так добродетельно именовали нелогичными. Вот в чем простая, грубая сущность всех, кто утверждает, что способен чувствовать, не думая, и ставить мило­сердие выше справедливости. Они знали, чего бояться, они поняли и назвали раньше, чем я, единственный оставшийся мне путь осво­бождения; безнадежность моего положения как промышленника, тщетность моей борьбы, невыносимое бремя, которое вот-вот нава­лится и раздавит меня; поняли, что разум, справедливость, самосо­хранение указывают мне единственный путь — бросить все и скрыть­ся. Однако они хотели удержать меня, оставить в этой жертвенной печи, хотели, чтобы я позволил им дожрать себя во имя милосердия, прощения и братско-каннибальской любви».

— Мама, если ты еще хочешь, чтобы я это объяснил, — очень спокойно заговорил он, — если все еще надеешься, что у меня не хватит жестокости назвать то, чего вы якобы не знали, то в вашей идее прощения порочно вот что. Вы сожалеете, что причиняли мне боль, и в виде искупления своей вины просите, чтобы я принес себя в жертву.

— Логика! — завопила мать. — Опять ты со своей проклятой ло­гикой! Нам нужна жалость, жалость, а не логика!

Риарден поднялся.

— Постой! Не уходи! Генри, не поквдай нас! Не обрекай на гибель! Какие ни есть, мы люди! Мы хотим жить!

— Да нет, — начал он в спокойном удивлении и, когда эта мысль сформировалась полностью, закончил в спокойном ужасе, — не ду­маю, что хотите. Если бы хотели, вы знали бы, как ценить меня.

Лицо Филиппа, словно в безмолвном подтверждении этих слов, постепенно приняло выражение, которое должно было представлять насмешливую улыбку, однако в нем были только злоба и страх.

— Ты не сможешь бросить все и скрыться, — сказал он. — Скрыть­ся без денег нельзя.

Эта фраза как будто бы попала в цель; Риарден замер, потом ус­мехнулся.

— Спасибо, Филипп, — сказал он.

— А?

Филипп нервозно передернулся в замешательстве.

— Так вот в чем причина ордера на арест. Вот чего боятся твои друзья. Я знал, что они готовят мне сегодня какую-то ловушку. Но не знал, что арест задуман как средство помешать моему побегу, — Ри­арден с удивлением взглянул на мать. — Так вот для чего тебе пона­добилось видеть меня сегодня, перед совещанием в Нью-Йорке.

— Мать не знала этого! — крикнул Филипп, потом спохватился и закричал еще громче: — Я не понимаю, о чем ты говоришь! Я ни­чего не сказал! Я не говорил этого!

— Не беспокойся, жалкая вошь, я не скажу твоим друзьям, что ты проговорился. И если вы пытались...

Риарден не договорил. Он поглядел на три лица перед собой и за­вершил фразу неожиданной улыбкой: в ней были скука, жалость, невыносимое отвращение. Он видел окончательное противоречие, комичную нелепость в конце игры иррационалистов: вашингтонцы надеялись удержать его, поручив этой тройке сыграть роль залож­ников.

— Ты считаешь себя совершенно безупречным, не так ли? — этот неожиданный крик издала Лилиан. Она вскочила и преградила ему вы­ход; лицо ее было искажено. Риарден видел его таким лишь раз, в то утро, когда она узнала имя его любовницы. —Ты совершенно безупре­чен! Ты очень гордишься собой! Так вот, мне есть, что сказать тебе!

Лилиан выглядела так, словно до этой минуты не верила, что ее игра проиграна. Выражение ее лица подействовало на Риардена как замкнувший цепь щелчок выключателя, и он с неожиданной яснос­тью понял, в чем заключалась ее игра и почему она вышла за него замуж. «Если избрать человека постоянным центром своих забот и средоточием взгляда на жизнь значит любить, — подумал он, —тог­да правда, что она любила меня. Но если для меня любовь была празд­нованием своей сущности и жизни, то для тех, кто ненавидит себя и ненавидит жизнь, стремление к уничтожению представляет собой единственную форму и эквивалент любви. Лилиан избрала меня за мои лучшие качества, за силу, уверенность, гордость, избрала, как избирают объект любви, как символ жизненной силы человека, но целью ее было уничтожение этой силы».

Риарден мысленно видел тех людей такими, как во время их пер­вой встречи. Он, человек бурной энергии и страстных амбиций, че­ловек успеха, сияющий пламенем своих достижений, оказался среди той претенциозной золы, которая именовала себя интеллектуальной элитой, выгоревших остатков неусвоенной культуры, питавшихся отсветом разума других людей, провозглашавших свое отрицание разума как единственную претензию на исключительность, стремле­ние править миром как единственную страсть. И она, непрошеная поклонница этой элиты, перенявшая у этих людей банальную усмеш­ку как единственную реакцию на Вселенную, считавшая бессилие достоинством и пустоту добродетелью, видела в нем, не знающем об их ненависти, простодушно презирающем их позерство, опасность их миру, угрозу, вызов, укор.

315

Страсть, побуждающая других покорять империи, превратилась в ее ограниченности в страсть власти над ним. Она поставила себе целью разорить его, словно неспособная достичь его достоинств могла возвыситься над ними, уничтожив их, словно мера его вели­чия тогда перешла бы к ней. «Как будто, — подумал с содроганием Риарден, — разбивший статую вандаа более велик, чем создавший ее скульптор, как будто убийца ребенка более велик, чем родившая его мать».

Он вспомнил ее язвительные насмешки над его работой, завода­ми, металлом, успехом. Риарден вспомнил ее желание хоть однажды увидеть его пьяным, ее попытки толкнуть его к супружеской измене, ее радость при мысли, что он опустился до романа на стороне, ее ужас, когда она поняла, что этот роман был возвышением, а не паде­нием. Цель ее атаки, которую он находил непостижимой, была по­стоянной и ясной, — она хотела уничтожить его чувство самоуваже­ния, понимая, что человек, потерявший достоинство, подвластен чьей угодно воле. Она старалась нарушить его моральную чистоту, хотела разрушить его нравственные устои ядовитым чувством вины, словно, если бы он нравственно пал, его порочность дала ей право быть порочной самой.

Руководствуясь той же целью, тем же мотивом, какие заставляли других плести сложные философские системы, чтобы уничтожить поколения, установить диктатуру для уничтожения страны, она, не обладая никаким оружием, кроме женственности, поставила себе задачей уничтожить одного человека. «У вас кодекс жизни, —вспом­нил он слова своего молодого пропавшего учителя, — тогда какой же у них?»

— Мне есть что сказать тебе! — воскликнула Лилиан с той бес­сильной яростью, когда хочется, чтобы слова были кастетом. — Ты очень гордишься собой, не так ли? Ты очень гордишься своим име­нем! Сталь Риардена, металл Риардена, жена Риардена! И это была я, не так ли? Миссис Риарден! Миссис Генри Риарден! — звуки, ко­торые она теперь издавала, походили на кудахтанье, представляли собой до неузнаваемости искаженный смех. —Так вот, думаю, тебе приятно будет узнать, что твоей женой обладал другой мужчина! Я была неверна тебе, слышишь? Я изменила тебе не с каким-то за­мечательным, благородным любовником, ас паршивой вошью, с Джимом Таггертом! Три месяца назад! До развода! Пока еще была твоей женой!

Риарден слушал, словно ученый, изучающий предмет, не имею­щий никакой личной значимости. «Вот, — подумал он, — окончатель­ный результат кредо коллективной взаимозависимости, кредо отри-

цания личности, собственности, факта: веры, что нравственное достоинство одного зависит от поступков другого».

— Я была неверна тебе! Слышишь, безупречный пуританин? Я спала с Джимом Таггертом, безупречный герой! Ты не слышишь меня?.. Не слышишь меня?.. Не...

Риарден смотрел на нее, словно на незнакомую женщину, подо­шедшую к нему на улице с личными признаниями, во взгляде его читалось: «Зачем говорить это мне?»

Голос ее оборвался. Риарден не знал, каким может быть крушение личности; но знал, что видит крушение Лилиан. Он видел это в том, как обмякло ее лицо, как расслабились его черты, словно их ничто не со­единяло, видел в глазах, невидящих, но глядящих, глядящих внутрь, где таился такой ужас, какого не может вызвать ни одна внешняя угроза. Это был взгляд не теряющей разум личности, это был взгляд разумного существа, видящего свое полное поражение и вместе с тем впервые увидевшего свою сущность, взгляд личности, наконец-то увидевшей, что после многих лет проповеди несуществования достигла его.

Риарден пошел к выходу. Мать остановила его у двери, схватив за руку. С видом упрямого замешательства, с последней попыткой са­мообмана она плачуще простонала тоном раздраженного упрека:

— Ты в самом деле не способен прощать?

— Да, мама, — ответил он. — Не способен. Я бы простил прошлое, если бы вы сегодня убеждали меня бросить дело и скрыться.

Снаружи Риардена встретили холодный ветер, плотно прижав­ший пальто к его телу, словно объятье, зеленый простор у подножья холма и ясное, меркнущее небо. И подобно двум закатам, заверша­ющим день, на западе краснело прямой, недвижной полосой зарево солнца, а на востоке дышащая красная полоса представляла собой зарево его завода.

Когда он ехал в Нью-Йорк, ощущение руля в руках и струящегося навстречу ровного шоссе действовало на него странно ободряюще. Он испытывал чувство предельной четкости и расслабленности, чувс­тво действия без напряжения, казавшееся необъяснимо юношеским, и это ощущение походило на простой, удивленный вопрос: «А зачем действовать как-то по-другому?»

Когда на горизонте появился Нью-Йорк, Риардену показалось, что он обладает какой-то светлой ясностью, хотя очертаний его на таком расстоянии было не разглядеть, ясностью, вызванной словно бы ис­ходящим от него самого светом. Он смотрел на громадный город, не думая о том, что из него сделали другие, для него это был не город гангстеров, попрошаек, отверженных и проституток, Нью-Йорк был величайшим промышленным достижением в истории человека, а все

317

остальное ничего не значило. Во взгляде Риардена на Нью-Йорк было чувство духовного сродства с этим городом, и он не мог насмотреть­ся на него, словно видел в первый раз или в последний.

Риарден постоял в тихом коридоре отеля «Уэйн-Фолкленд» перед дверью номера, в который нужно было войти; ему потребовалось не­малое усилие, чтобы поднять руку и постучать; когда-то этот номер занимал Франсиско д’Анкония. По гостиной с бархатными драпиров­ками и голыми полированными столами плавал сигаретный дым. В этой комнате с дорогой мебелью и безо всяких личных вещей цари­ла атмосфера унылой роскоши, подобающей для кратковременного пребывания, такая же гнетущая, как атмосфера ночлежки. Когда он вошел, в дыму поднялись пятеро: Уэсли Моуч, Юджин Лоусон, Джеймс Таггерт, доктор Флойд Феррис и худощавый, сутулый человек, похо­жий на хитрого теннисиста, представился он как Тинки Холлоуэй.

— Ну, хорошо, — сказал Риарден, обрывая приветствия, улыбки, предложения выпить и высказывания о критическом положении в стране, — чего вы хотели?

— Мы здесь как ваши друзья, мистер Риарден, — сказал Тинки Холлоуэй, — только как ваши друзья, собравшиеся неофициально поговорить о более тесном взаимодействии.

— Мы хотим воспользоваться вашими выдающимися способнос­тями, — сказал Лоусон, — и вашим профессиональным советом от­носительно проблем промышленности страны.

— Люди вроде вас нужны в Вашингтоне, — сказал доктор Фер­рис. — Вам нет нужды так долго оставаться посторонним, когда ваш голос нужен на самом верху национального руководства.

«Противно то, — подумал Риарден. — что эти речи — всего лишь наполовину ложь; другая половина в их истерично-настойчивом тоне представляет собой невысказанное желание как-то представить это полной правдой».

— Чего вы хотели? — снова спросил он.

— Ну как... послушать вас, мистер Риарден, — ответил Уэсли Моуч с испуганной улыбкой, улыбка была нарочитой, страх подлин­ным. — Мы... мы хотим узнать ваше мнение о национальном про­мышленном кризисе.

— Мне нечего сказать.

— Но, мистер Риарден, — подал голос доктор Феррис, —мы хотим только возможности сотрудничать с вами.

— Я уже однажды сказал во всеуслышание, что не сотрудничаю под дулом пистолета.

— Не могли бы мы зарыть томагавк в такое время? — умоляюще спросил Лоусон.

— То есть пистолет? Действуйте.

— Что?

— Пистолет держите вы. Заройте его, если сможете.

— Это... это просто оборот речи, — объяснил, хлопая глазами, Лоусон. —Я выражался образно.

— Я нет.

— Неужели мы не можем объединиться в интересах страны в та­кое критическое время? — спросил доктор Феррис. — Неужели мы не можем пренебречь нашими расхождениями во взглядах? Мы го­товы пойти с вами на компромисс. Если вас не устраивает какой-то аспект нашей политики, скажите, мы издадим директиву...

— Кончайте, ребята. Я приехал не затем, чтобы помогать вам делать вид, будто мое положение лучше, чем на самом деле, и что между нами возможен какой-то компромисс. Перейдем к делу. Вы приготовили ка­кой-то новый капкан для сталелитейной промышленности. Какой?

— Собственно говоря, — сказал Моуч, — у нас есть для обсужде­ния жизненно важный вопрос относительно сталелитейной промыш­ленности, но... но как вы выражаетесь, мистер Риарден!

— Мы не ставим на вас никаких капканов, — сказал Холлоуэй, — и пригласили вас сюда, чтобы обсудить этот вопросе вами.

— Я приехал за распоряжениями. Отдавайте их.

— Но, мистер Риарден, мы не согласны с таким взглядом. Мы не хотим отдавать вам распоряжений. Нам нужно ваше добровольное согласие.

Риарден улыбнулся.

— Знаю.

— Знаете? — начал было оживленно Холлоуэй, но что-то в улыбке Риардена заставило его сменить тон на неуверенный. — Ну что ж, тогда...

— И ты, приятель, — сказал Риарден, — знаешь, что это портит вашу игру, портит роковым образом. А теперь скажите, какой камень вы так старательно прячете за пазухой, или мне ехать домой?

— Нет, нет, мистер Риарден! — воскликнул Лоусон, торопливо взглянув на часы. — Вам нельзя сейчас уезжать! То есть не нужно уезжать, не выслушав то, что мы скажем.

— Ну так говорите.

Риарден увидел, что они переглядываются. Уэсли Моуч, казалось, боялся обращаться к нему; на его лице появилось раздраженно-упря­мое выражение, напоминающее приказ остальным выдвигаться впе­ред; как бы ни были они компетентны для решения участи сталели­тейной промышленности, их привезли сюда для поддержки Моуча в разговоре.

319

Риардену стало любопытно, зачем здесь Таггерт; Джеймс сидел в угрюмом молчании, то и дело прикладывался к стакану и ни разу не взглянул в его сторону.

— Мы разработали план, — с наигранной оживленностью загово­рил доктор Феррис, — который разрешит проблемы сталелитейной промышленности и встретит ваше полное одобрение как мера, обес­печивающая общее благо и вместе с тем защищающая ваши интере­сы и гарантирующая вашу безопасность в...

— Не пытайтесь решить, что я подумаю. Дайте мне факты.

— План этот хороший, разумный, справедливый и...

— Не нужно мне ваших оценок. Давайте факты.

— Это план, который...

Доктор Феррис умолк; привычку называть факты он утратил.

— По этому плану, — сказал Уэсли Моуч, — мы дадим промыш­ленности пятипроцентное повышение цены на сталь.

И замолчал с торжествующим видом.

Риарден не произнес ни слова.

— Разумеется, потребуются кое-какие незначительные урегули­рования, — беззаботно, словно входя на пустой теннисный корт, заговорил Холлоуэй. — Какое-то повышение цен будет дозволено поставщикам железной руды, ну, процента три от силы, с учетом воз­росших трудностей, с которыми кое-кто, например мистер Ларкин из Миннесоты, столкнется теперь. У них возрастут транспортные расходы, так как руду придется перевозить на грузовиках, поскольку мистеру Джеймсу Таггерту пришлось пожертвовать миннесотским отделением железной дороги ради общего блага. И разумеется, же­лезным дорогам страны будет дозволено повысить тарифы грузовых перевозок примерно на семь процентов, учитывая весьма сущест­венную необходимость в...

Холлоуэй остановился, словно оживленный игрок, внезапно об­наруживший, что никто не отвечает на его подачи.

— Но увеличения зарплаты не будет, — торопливо заговорил доктор Феррис. — Один из существенных пунктов нашего плана за­ключается в том, что мы не позволим увеличивать зарплату рабо - чим-сталелитейщикам, несмотря на их настойчивые требования. Мы хотим быть справедливыми к вам, мистер Риарден, и защитить ваши интересы даже под угрозой общественного возмущения и не­годования.

— Разумеется, если мы хотим, чтобы рабочие понесли убыт­ки, — заговорил Лоусон, — мы должны показать им, что и управ­ленцы тоже несут определенные убытки ради блага страны. На­строение рабочих в сталелитейной промышленности сейчас очень

напряженное, мистер Риарден, взрывоопасное, и чтобы защитить вас от... от...

Он не договорил.

— Ну, ну? — приободрил его Риарден. — От?

— От возможного... насилия, необходимы определенные меры, которые... Послушай, Джим, — неожиданно обратился он к Таггер - ту, — может, объяснишь это мистеру Риардену как собрату-промыш - леннику?

— Что ж, кто-то должен поддерживать железные дороги, — угрю­мо заговорил Таггерт, не глядя на него. — Железные дороги нужны стране, и кто-то должен помочь нам нести бремя, если мы не повысим тарифы грузоперевозок...

— Нет, нет, нет! — резко перебил его Уэсли Моуч. — Расскажи мистеру Риардену, как действует план объединения железных дорог.

— Ну, план действует очень успешно, — вяло заговорил Таггерт, — правда, элемент времени не поддается полному контролю. Должно пройти какое-то время прежде, чем наша совместная работа вновь поставит на ноги все железные дороги в стране. Этот план, могу вас заверить, будет действовать также успешно в любой отрасли.

— Не сомневаюсь, — сказал Риарден и обратился к Моучу: — За­чем вы просите эту марионетку отнимать у меня время? Какое отно­шение ко мне имеет план объединения железных дорог?

— Но, мистер Риарден, — воскликнул Моуч с отчаянной бодрос­тью, — это образец, которому нужно следовать! Вот что мы пригла­сили вас обсудить!

— Что?

— План объединения сталелитейных заводов!

Наступила минута тишины, слышно было лишь переводимое ды­хание.

Риарден сидел, глядя на собравшихся как будто с интересом.

— Учитывая критическое положение сталелитейной промышлен­ности, — заговорил Моуч с внезапной поспешностью, словно не да­вая себе времени понять, что беспокоит его во взгляде Риардена, — поскольку сталь представляет собой чрезвычайно важный товар, ос­нову всей нашей промышленной структуры, нужно принять реши­тельные меры, чтобы сохранить сталелитейные предприятия страны, — на этом его ораторский порыв иссяк. — С этой точки зре­ния наш план... наш план...

— Наш план, в сущности, очень прост, —заговорил Тинки Холлоу­эй, силясь доказать это наигранной простотой тона. — Мы снимаем все ограничения с объемов производства, каждая компания будет про-

321

изводить столько стали, сколько сможет. Но чтобы избежать разорения и ожесточенной конкуренции, все компании будут вкладывать вало­вой доход в общий пул, который станет именоваться Объединенным сталелитейным пулом, руководить им будет специальное правление. В конце года оно будет распределять эти доходы, подсчитав общий вы­пуск стали в стране и разделив его на количество мартеновских печей. Таким образом будет выведен средний показатель, справедливый для всех, и каждая компания будет получать деньги по потребностям. Глав­ная потребность —сохранение печей, поэтому каждая компания будет получать деньги в зависимости от их количества.

Он умолк, подождал, потом добавил: — Вот такой у нас план, мис­тер Риарден, — не получив ответа, продолжил: — Конечно, нужно бу­дет убрать кое-какие огрехи, но... но план таков.

Какой бы реакции они ни ожидали, она была не той, какую уви­дели. Риарден откинулся на спинку кресла, взгляд его был вниматель­ным, но устремленным в пространство, словно он смотрел в далекую даль, потом спросил с какой-то странной, бесстрастной насмешкой:

— Ребята, скажите мне одну вещь: на что вы рассчитываете?

Он знал, что они поняли, заметил тот упорно-уклончивый взгляд, который раньше считал взглядом лжеца, обманывающего жертву, но теперь понимал, что дело обстоит хуже: это был взгляд людей, обма­нывающих свою совесть. Они не ответили. Молчали, словно стара­лись не заставить его забыть свой вопрос, а заставить себя забыть, что его слышали.

— Это надежный, практичный план! — неожиданно произнес Джеймс Таггерт с внезапной гневной ноткой одушевления в голо­ве. — Он будет действовать! Должен действовать! Мы хотим, чтобы он действовал!

Ему никто не ответил.

— Мистер Риарден... — робко произнес Холлоуэй.

— Ну что ж, давайте разберемся, — заговорил Риарден. —«Ассо - шиэйтед Стил» Оррена Бойля принадлежит шестьдесят печей, треть из них бездействует, остальные производят в среднем по триста тонн стали в день. У меня их двадцать, они работают на полную мощность, производят по семьсот пятьдесят тонн риарден-металла в день. Итак, у нас восемьдесят «объединенных» мартенов с «объединенным» вы­пуском двадцати семи тысяч тонн, переднем триста тридцать семь с половиной тонн на печь. Каждый день в году я, производя пятнад­цать тысяч тонн, буду получать деньги за шесть тысяч семьсот пять­десят тонн. Не будем принимать во внимание других членов пула, они не изменят масштаба, только опустят средний показатель еще ниже, большинство их работает еще хуже, чем Бойль, никто не про-

изводит столько стали, сколько я. Как долго, по-вашему, я просущес­твую при вашем плане?

Ответа не последовало, потом Лоусон неожиданно выкрикнул в безрассудном, праведном гневе:

— Во время национальной опасности ваш долг— служить, стра­дать, трудиться для спасения страны!

— Не понимаю, как перекачивание моих денег в карман Бойля спасет страну?

— Вы должны идти на определенные жертвы ради общего блага!

— Не понимаю, почему благо Бойля более «общее», чем мое.

— О, проблема вовсе не в мистере Бойле! Она гораздо шире одно - голица. Это вопрос сохранения природных ресурсов, таких как заво­ды, и спасения всей промышленности страны. Мы не можем допус­тить краха такого крупного предприятия, как у мистера Бойля. Оно нужно стране.

— Думаю, — неторопливо произнес Риарден, — что я гораздо больше нужен стране, чем мистер Бойль.

— Ну, конечно! — воскликнул Лоусон в порыве воодушевления. — Вы нужны стране, мистер Риарден! Вы сознаете это, так ведь?

Но алчная радость Лоусона любимому догм ату самопожертвования вдруг угасла при звуке голоса Риардена, холодного голоса торговца:

— Сознаю.

— Дело касается не одного Бойля, — умоляющим тоном произнес Холлоуэй.

— Экономика страны не сможет вынести серьезных изменений. У Бойля тысячи рабочих, поставщиков, покупателей. Что будет с ни­ми, если «Ассошиэйтед Стал» обанкротится?

— Что будет с тысячами моих рабочих, поставщиков, покупате­лей, если обанкрочусь я?

— Вы, мистер Риарден? — удивленно произнес Холлоуэй. — Но вы самый богатый, осмотрительный и сильный промышленник стра­ны в настоящее время!

— А как насчет будущего времени?

— Что?

— Как долго я смогу работать в убыток себе?

— О, мистер Риарден, я в вас полностью верю!

— К черту вашу веру! Как долго?

— Вы справитесь!

— Каким образом?

Ответа не последовало.

— Мы не можем теоретизировать о будущем, — воскликнул Уэсли Моуч, —когда нужно избежать надвигающейся национальной катас-

323

трофы! Мы должны спасать экономику страны! Должны что-то де­лать! — невозмутимый вопросительный взгляд Риардена заставил его забыть об осторожности. — Если вам это не нравится, можете предложить лучшее решение?

— Разумеется,— с готовностью ответил Риарден. — Если вам нужна продукция, тогда уйдите с дороги, снимите все свои чертовы ограничения, дайте Оррену Бойлю разориться, дайте мне купить «Ас - сошиэйтед Слит», и я буду выплавлять тысячу тонн в день на каждом из ее шестидесяти мартенов.

— О, но... но мы не можем! — ужаснулся Моуч. — Это будет мо­нополия!

Риарден усмехнулся.

—Хорошо, — бесстрастно сказал он, — тогда пусть эту компанию купит директор моего завода. Он будет лучше справляться с делом, чем Бойль.

— О, но это было бы позволением сильному взять верх над сла­бым! Мы не можем на это пойти!

— Тогда не говорите о спасении экономики.

— Мы только хотели...

Моуч не договорил.

— Вы только хотели продукции без людей, способных произво­дить, так?

— Это... это теория. Просто теоретическая крайность. Мы хотим только временного урегулирования.

— Вы ведете эти временные урегулирования много лет. Не видите, что время у вас кончилось?

— Это просто тео...

Он оборвал фразу на полуслове.

— Теперь послушайте, — сдержанно заговорил Холлоуэй, — не­льзя сказать, что мистер Бойль такой уж... слабый. Это очень способ­ный человек. Просто он потерпел несколько досадных неудач, тут от него ничего не зависело. Он вложил крупные суммы в проникнутый духом гражданственности проект для помощи слаборазвитым стра­нам Южной Америки, и эта катастрофа с медью нанесла ему серьез­ный финансовый удар. Поэтому Бойлю нужно лишь дать возможность оправиться, помочь ликвидировать разрыв, оказать небольшую под­держку, и все. Нам нужно только справедливо уравнять убытки, а по­том все оправятся и будут преуспевать.

— Вы уравниваете убытки уже больше ста... уже тысячу лет, — не­торопливо произнес Риарден. — Неужели не видите, что дошли до конца дороги?

— Это просто теория! — рявкнул Моуч.

Риарден улыбнулся.

— Вашу практику я знаю, — негромко сказал он. — А вот вашу теорию никак не могу понять.

Он осознавал, что за кулисами этого плана крылся Оррен Бойль; понимал, что работа сложного механизма, приводимого в действие связями, угрозами, нажимом, шантажом, — механизма, напомина­ющего неисправную счетную машину, постоянно выдающую случай­ные результаты, невзначай свелась к нажиму Бойля на этих людей с требованием вырвать для него эту последнюю добычу. Он понимал также, что Бойль не причина этого плана и не его основа, что Бойль лишь случайный пассажир, а не строитель адской машины, которая погубила мир, что сделал ее возможной не Бойль и никто из людей в этой комнате. Они тоже были пассажирами этой машины без води­теля, дрожащими попутчиками, знающими, что их автомобиль скоро рухнет в бездну. И не любовь к Бойлю и не страх перед ним заставля­ли их держаться такого курса и мчаться навстречу гибели. Нечто иное, некий безымянный элемент, который они знали и скрывали от себя, представляющий собой не мысль и не надежду, а нечто такое, что он определял только как взгляд, хитрый взгляд, говорящий: «Я смогу вывернуться». «Почему? — подумал Риарден. — Почему они думают, что смогут?»

— Мы не можем позволять себе теоретизировать! — воскликнул Уэсли Моуч. — Мы должны действовать!

— Что ж, в таком случае предложу вам другое решение. Почему бы вам не забрать мой завод и не покончить с этим?

Это предложение вызвало у них неподдельный ужас.

— О нет! — ахнул Моуч.

— Даже думать об этом не хотим! — воскликнул Холлоуэй.

— Мы за свободное предпринимательство! — прокричал доктор Феррис.

— Мы не хотим вредить вам! — заверил Лоусон. — Мы ваши дру­зья, мистер Риарден. Неужели мы не можем сотрудничать? Мы ваши друзья.

В дальнем углу комнаты стоял стол с телефоном, скорее всего, те же стол и аппарат. И Риардену неожиданно показалось, что он видит человека, судорожно склонившегося над телефоном, того человека, который тогда знал то, что он, Риарден, начал теперь понимать, че­ловека, боровшегося с собой, чтобы отказать ему в просьбе, в какой он теперь отказывал нынешним съемщикам номера. Он видел конец той борьбы, видел измученное, поднятое к нему лицо, слышал отча­янный голос, твердо говорящий: «Мистер Риарден. клянусь... жен­щиной, которую люблю... что я ваш друг».

325

Вот этот поступок он тогда назвал изменой, вот этого человека отверг для того, чтобы служить сидевшим теперь перед ним людям. «Кто же в таком случае был изменником?» — подумал Риарден почти без чувства, без права чувствовать, ничего не сознавая, кроме некоей торжественно благоговейной ясности. Кто дал нынешним съемщи­кам средства, чтобы снимать этот номер? Кем он пожертвовал и ради кого?

— Мистер Риарден! — простонал Лоусон. — В чем дело?

Он повернулся, увидел, что Лоусон смотрит на него со страхом, и догадался, какое выражение тот видел на его лице.

— Мы не хотим конфисковывать ваш завод! — воскликнул Моуч.

— Мы не хотим лишать вас собственности! — поддержал доктор Феррис. — Вы не понимаете нас!

— Начинаю понимать.

«Год назад, — подумал Риарден, — они бы меня застрелили; два года назад конфисковали бы мою собственность; несколько поко­лений назад люди такого типа могли позволить себе роскошь убийства и экспроприации, безопасность притворства перед собой и своими жертвами, что их единственной целью является матери­альный грабеж. Но их время кончается, другие жертвы скрылись раньше, чем предсказывал любой исторический график, и они, гра­бители, остались лицом к лицу с неприкрытой реальностью своей цели».

— Послушайте, ребята, — устало сказал он, — я знаю, чего вам хочется. Вы хотите, чтобы и волки были сыты, и овцы целы. А я хочу знать только одно: почему вы думаете, что это возможно?

— Не понимаю, о чем вы, — оскорбленным тоном заявил Моуч. — Мы сказали, что ваш завод нам не нужен.

—Ладно, выражусь определеннее: вы хотите и уничтожить меня, и сохранить. Как собираетесь это сделать?

— Не понимаю, как вы можете так говорить, мы ведь дали все возможные заверения, что считаем вас неоценимо важным для стра­ны, для сталелитейной промышленности, для...

— Я вам верю. И это усложняет загадку. Вы считаете меня неоце­нимо важным для страны? Черт, вы считаете меня неоценимо важным даже для собственных шкур. Вы дрожите, так как знаете, что спасти ваши жизни могу только я, больше никого не осталось, и знаете, что времени осталось в обрез. И все-таки предлагаете план моего уничто­жения, план, не оставляющий никаких лазеек или обходных путей, требующий с идиотской грубостью, чтобы я работал себе в убыток, чтобы я получал за каждую тонну стали меньше, чем стоит ее произ­водство, чтобы я тратил на вас остатки своего состояния, пока мы все

не начнем голодать. Такое отсутствие логики немыслимо ни для чело­века, ни для грабителя. В своих интересах — не будем говорить о моих или национальных — вы должны на что-то рассчитывать. На что?

Риарден увидел у них взгляд «я смогу вывернуться», странный взгляд, казавшийся скрытным и вместе с тем возмущенным, словно это он скрывал от них какой-то секрет.

— Не понимаю, почему вы так пораженчески смотрите на поло­жение, — угрюмо сказал Моуч.

— Пораженчески? Вы всерьез полагаете, что я смогу остаться в де­ле при вашем плане?

— Но он лишь временный!

— Временных самоубийств не бывает.

— Этот план только на время критического положения! Пока стра­на не оправится!

— Как, вы думаете, она сможет оправиться?

Ответа не последовало.

— Как, думаете, я смогу работать, обанкротившись?

— Вы не банкротитесь. Вы всегда будете производить сталь, — равнодушно сказал доктор Феррис не в силах произнести то, что ска­зал бы другому: «Ты всегда будешь никчемностью». — Тут ничего не поделаешь. Это у вас в крови. Или, выражаясь более научно, вы так сформированы.

Риарден распрямился в кресле: казалось, он пытался найти сек­ретную комбинацию цифр замка и при этих словах ощутил внутри легкий щелчок, словно нашел первую.

— Дело только втом, чтобы пережить этот кризис,— продолжал Моуч, —дать людям передышку, возможность наверстать упущенное.

— А потом?

— Потом дела улучшатся.

— Каким образом?

Ответа не последовало.

— Что их улучшит?

Ответа не последовало.

— Кто их улучшит?

— Господи, мистер Риарден, люди не сидят сложа руки! — вос­кликнул Холлоуэй. — Они работают, растут, движутся вперед!

— Какие люди?

Холлоуэй неопределенно махнул рукой:

— Люди.

— Какие? Те, которым вы собираетесь скормить остатки «Риарден Стил», ничего не получая взамен? Которые будут и дальше потреб­лять больше, чем производить?

— Условия изменятся.

— Кто их изменит?

Ответа не последовало.

— Осталось у вас, что присваивать? Если вы раньше не понимали сущности своей политики, то не может быть, чтобы вы не поняли ее сейчас. Посмотрите вокруг. Все эти чертовы народные государства по всему миру существовали только на подачки, которые вы выжимали для них из этой страны. Но выжимать и красть вам уже негде. Для этого не осталось на земном шаре ни одной страны. Эта была самой великой и последней. Вы истощили ее. Опустошили. Безвозвратно лишили величия. Остался только я. Что вы будете делать, вы и ваши народные государства, когда покончите со мной? На что надеетесь? Что видите впереди, кроме простого, сурового, животного голода?

Они не отвечали. Не смотрели на него. На ихлицах было выраже­ние упрямой обиды, словно они слышали призыв лжеца.

Потом Лоусон негромко заговорил с упреком и презрением:

— Ну, в конце концов, вы, бизнесмены, много лет предсказывали бедствия, вы вопили о катастрофе при каждом прогрессивном начи­нании, говорили, что мы сгинем, но мы не сгинули.

Он начал улыбаться, но отшатнулся от внезапной напряженности в глазах Риардена.

Хэнк ощутил еще один щелчок, более громкий, найдя вторую циф­ру в механизме замка, и подался вперед.

— На что вы рассчитываете? — спросил он; голос его стал негром­ким, монотонным, настойчивым.

— Вопрос только втом, чтобы выиграть время! — выкрикнул Моуч.

— Времени уже не осталось.

— Нам нужна только возможность! — на высоких тонах произнес Лоусон.

— Возможностей не осталось.

— Нужно только подождать, пока мы оправимся! — выкрикнул Холлоуэй.

— Пути для этого нет.

—Только подождать, пока наша политика начнет действовать! — прокричал доктор Феррис.

— Заставить действовать неразумное невозможно.

Ответа не последовало.

— Что вас может теперь спасти?

— О, вы сделаете что-нибудь! — громко сказал Джеймс Таггерт.

И тут — хотя это была всего-навсего фраза, которую он слышал

всю жизнь, — Риарден услышал внутри оглушительный грохот, слов­но некая стальная дверь опустилась при нажиме на последнюю кноп­ку, маленькую цифру, завершившую поиск и открывшую хитроумный замок, принесшую ответ, объединяющий все части, вопросы и мучи­тельные раны его жизни.

В минуту тишины после этого грохота Риардену показалось, что он слышит голос Франсиско, спокойно спрашивающего его в бальном зале этого отеля, однако этот вопрос звучал также здесь и сейчас: «Кто виновнее всех в этой комнате?» Он услышал свой прежний ответ: «Полагаю, Джеймс Таггерт?» — и голос Франсиско, говорящий без упрека: «Нет, мистер Риарден, не Джеймс Таггерт», но здесь, в этой комнате, и в эту минуту, разум его ответил: «Я».

Он проклял этих грабителей за их упрямую слепоту? Это он сделал возможным случившееся. С первого вымогательства, которое при­нял, с первой директивы, которой подчинился, он дал им причину верить, что реальность можно обманывать, что можно требовать ир­рационального, и кто-то как-то это устроит. Раз он принял Закон справедливой доли, Директиву 10-289, закон, что те. кто не обладали его способностью, имели право пользоваться ею, и те, кто не зараба­тывают, должны получать прибыль, а он, зарабатывающий, —нести убытки, что те, кто не способны думать, должны командовать, а он, способный, должен подчиняться, то были ли они нелогичны в своей вере, что живут в иррациональной вселенной? Это он устроил для них такую вселенную.

Были они нелогичны в своей вере, что им нужно только желать, не задумываясь о возможности, а ему выполнять их желания все рав­но какими способами? Они, бессильные мистики, хотели избежать обязанности думать, зная, что он, рационалист, взял на себя обязан­ность служить их прихотям.

Они знали, что он дал им полную волю распоряжаться действи­тельностью. Он не должен был спрашивать: «Зачем?» Они не должны были спрашивать: «Как?» Он дал им волю требовать, чтобы он отда­вал им часть своего богатства, потом все, что он имеет, потом больше, чем имеет. Невозможно? Нет, он сделает что-нибудь!

Риарден не сознавал, что поднялся и стоит, глядя на Джеймса Таг - герта, видя в бесформенности его лица ответ на все разорения, какие наблюдал многие годы.

— В чем дело, мистер Риарден? Что я такого сказал? — спросил Таггерт с нарастающим беспокойством, но он находился вне досяга­емости его голоса.

Риарден мысленно видел течение лет, чудовищные вымогатель­ства, невозможные требования, необъяснимые победы зла, нелепые планы и непонятные цели, провозглашаемые в книгах по туманной

329

философии, отчаянное удивление их жертв, считавших, что какая-то сложная, злая мудрость движет уничтожающими мир силами. И все это держалось на таящемся за бегающими глазами победителей убеждении: «Он сделает что-нибудь... Мы вывернемся. Он даст нам такую возможность. Он сделает что-нибудь!.. Вы, бизнесмены, пред­сказывали, что мы исчезнем, но мы не исчезли...» «Это правда, — по­думал он. — Они не были слепы к реальности, слеп был я, сам создав­ший эту реальность. Нет, они не сгинули, а кто сгинул? Сгинул, чтобы не оплачивать их способ выживания? Эллис Уайэтт... Кен Данаггер... Франсиско д’Анкония».

Потянувшись к пальто и шляпе, Риарден увидел, что они пытают­ся его остановить, на их лицах— паническое выражение, а голоса звучат в замешательстве: «В чем дело, мистер Риарден?.. Почему?.. Но почему?.. Что мы такого сказали?.. Вы не уедете!.. Вам нельзя уез­жать!.. Еще рано!.. Не надо пока! О, не надо!»

Риардену казалось, что он видит их из заднего окна мчащегося экспресса, словно они стоят на путях позади, тщетно размахивая ру­ками и пронзительно выкрикивая неразборчивые слова, фигуры их, удаляясь, становились все меньше, голоса — все тише.

Один из них попытался остановить Риардена, когда тот пошел к двери. Хэнк оттолкнул его с дороги, не грубо, простым, плавным дви­жением руки, как убирают мешающуюся портьеру, и вышел.

Единственное, что он ощущал, быстро ведя машину по дороге к Филадельфии, была тишина. То была тишина неподвижности внутри, словно обладая знанием, он мог дать отдых душе. Он не испытывал ничего: ни страдания, ни радости. Казалось, что после многолетних усилий он взобрался на гору, чтобы видеть дальше, и, достигнув вер­шины, прилег отдохнуть, перед тем как осмотреться, впервые полу­чив возможность щадить себя.

Он отдавал себе отчет в пустой дороге впереди, то тянущейся пря­мо, то петляющей, в легких нажимах рук на руль, в визге шин на по­воротах, но у него было ощущение, что он мчится по небесной доро­ге, висящей в пустом пространстве. Прохожие у заводов, мостов, электростанций по его пути видели некогда совершенно обычное зрелище: красивую, дорогую и мощную машину, которую ведет уве­ренный человек с идеей успеха, выражаемой нагляднее, чем любая световая реклама, идеей, подчеркнутой мастерским вождением, це­леустремленностью движения. Они смотрели, как он проносился и скрывался в ночном тумане.

Риарден увидел в темноте черный силуэт своего завода на фоне дышащего зарева. Зарево было цвета расплавленного золота, над­пись «Риарден Стил» начертана на небе холодным, белым сиянием

хрусталя. Он смотрел на этот длинный силуэт, на изгибы черных до­мен, стоящих, словно триумфальные арки, на дымовые трубы, выся­щиеся, словно торжественная колоннада вдоль аллеи чести в импе­раторской столице, на висящие гирляндами мосты, на краны, салютующие, словно копья, на дымы, медленно развевающиеся, как флаги. Это зрелище нарушило тишину у него внутри, и он привет­ственно улыбнулся, это была улыбка счастья, любви, преданности. Он никогда не любил свой завод так, как в ту минуту, потому что, созерцая его через призму своего кодекса ценностей в светлой, ли­шенной несообразностей реальности, он видел причину своей любви: завод представлял собой достижение его разума, посвященное его радости жизни, воздвигнутое в разумном мире для ведения дел с ра­зумными людьми. Если эти люди исчезнут, этот мир сгинет, завод перестанет служить его ценностям, он превратится всего-навсего в груду ненужного хлама, который нужно бросить, чтобы он разру­шался, чем быстрей, тем лучше. И это будет не актом измены, а актом верности его подлинному назначению.

До завода оставалась еще миля, когда внимание Риардена неожи­данно привлекла маленькая вспышка пламени. Среди всевозможных оттенков огня на громадной территории он мог определить необыч­ные и появляющиеся не на месте. У этого был слишком резкий жел­тый оттенок, и выбивался он там, где никакого огня не должно было быть, — из проходной у главных ворот. В следующий миг послышал­ся сухой щелчок выстрела, затем три частых ответных, напоминаю­щих гневные пощечины внезапно напавшему противнику. Потом преградившая вдали дорогу черная масса обрела форму, это была не просто темнота, она не отступила, когда он приблизился, то была мятущаяся у главных ворот толпа, пытавшаяся штурмовать завод. Риарден успел разглядеть руки, размахивающие дубинками, ломами, винтовками,— желтое пламя горящей древесины вырывалось из окон проходной — синие вспышки ружейных выстрелов сверкали в толпе, ответные раздавались с крыш построек. Он успел разглядеть силуэт человека, откинувшегося назад и упавшего с легковой маши­ны, и резко свернул с визгом шин в темноту боковой дороги.

Риарден ехал на скорости шестьдесят миль в час по колеям немо­щеной дороги к восточным воротам, и они были уже видны, когда на ухабе машину занесло с дороги к краю оврага с кучей старого шлака на дне. Он налег на руль всей своей тяжестью, изгиб его тела заставил машину завершить описываемый с визгом полукруг, вернул ее на дорогу, под его управление. Это заняло одну секунду, но в следующую он нажал тормозную педаль и заглушил мотор: когда свет фар про­носился по оврагу, он заметил на склоне какой-то продолговатый

331

предмет, более темный, чем серый бурьян вокруг, и ему показалось, что мелькнувшее белое пятно было человеческой рукой, машущей в просьбе о помощи.

Сбросив пальто, Риарден стал торопливо спускаться по склону, комья земли рассыпались под его ногами, он хватался за кусты и по­лу бежал-полускользил к длинному черному предмету, в котором уже узнал человеческое тело. Луну заволакивало облако, он видел на тра­ве вытянутую руку с белой ладонью, но тело было неподвижным.

— Мистер Риарден...

Это был крик, прозвучавший шепотом, ужасный звук пылкости, не дающей вырваться стону.

Риарден не знал, что было первым, все воспринималось как еди­ное потрясение: мысль, что голос знакомый, пробившийся через об­лако луч лунного света, его падение на колени у белого овала лица и узнавание. Это лежал Кормилица.

Он почувствовал, как рука парня сжала его руку с необычайной силой терпящего мучительную боль человека, когда он разглядывал искаженные страданием черты его лица, пересохшие губы, тускнею­щие глаза и тонкую темную струйку из маленького черного отверс­тия в груди, очень близкого к сердцу парня.

— Мистер Риарден... я хотел остановить их... хотел спасти вас...

— Малыш, что с тобой?

— Они хотели застрелить меня, чтобы я не мог ничего сказать... я хотел предотвратить... — рука парня с трудом указала на красное зарево в небе — ...то, что они делают... я очень запоздал, но пы­тался... пытался... И... все еще способен... говорить... Послушай­те, они...

— Тебе нужна помощь. Давай отвезем тебя в больницу и...

— Нет! Подождите! Я... думаю, времени у меня осталось мало, и... должен рассказать вам... Послушайте, этот бунт... организован по указке из Вашингтона... Это не рабочие... не ваши рабочие... это присланные ими новички и... и нанятые на стороне бандиты... Не верьте ни слову из того, что вам будут об этом говорить... Это инсце­нировка... их гнусная инсценировка...

В лице парня была отчаянная напряженность, напряженность сра­жающегося крестоносца, голос его, казалось, обрел звучание жизни благодаря огню, то и дело вспыхивающему в душе. И Риарден понял, что лучшая помощь, какую может оказать, — это слушать.

— Они... они подготовили план объединения сталелитейных за­водов... и им нужно его оправдание... они знают, что страна не при­мет его... и вы его не поддержите... Боятся, что он возмутит всех... это просто план освежевать вас заживо, и все... Поэтому они хотят

представить дело так, что вы довели рабочих до ручки... что рабочие пришли в ярость, что вы не можете их контролировать... и прави­тельство вынуждено вмешаться для вашей защиты и общественной безопасности... Вот таким будет их объяснение, мистер Риарден...

Хэнк разглядел царапины на руках парня, засохшую кровь, сме­шанную с пылью, на его ладонях и одежде, серые пятна пыли на ко­ленях и животе с колючками репейника. В лунном свете он видел полосу примятой травы с блестящими пятнами, уходящую в темноту внизу. Ему было страшно думать, как далеко пришлось парню ползти и как долго.

— Они не хотели, чтобы вы были вечером здесь, мистер Риарден... Не хотели, чтобы видели это «народное восстание»... Потом... вы зна­ете, как они извращают факты... правда будет скрыта от всех... они надеются обмануть страну... и вас... будто хотят защитить вас от на­силия... Не дайте им вывернуться, мистер Риарден!.. Расскажите всей стране... народу... газетчикам... Расскажите то, что я сказал вам... под присягой... я клянусь в этом... это придает юридическую силу моим словам, так ведь?.. Так ведь?.. Это дает вам шанс?

Риарден пожал парню руку:

— Спасибо, малыш.

— Я... я сожалею, что запоздал, мистер Риарден... но они скрыва­ли от меня до последней минуты... Позвали на стратегическое сове­щание... там был человек по фамилии Питерс... из объединенного комитета... он марионетка Тинки Холлоуэя... марионетки Бойля... Они хотели... хотели, чтобы я подписал пачку пропусков... чтобы сюда пропустили кое-кого из бандитов... чтобы они начали заваруху внутри и снаружи... чтобы казалось, будто это действительно ваши рабочие... я отказался подписывать.

— Отказался? После того, как они посвятили тебя в свою игру?

— Ну... ну, конечно, мистер Риарден... Неужели вы подумали, что я стал бы играть в нее?

— Нет, малыш, нет. Только...

— Что?

— Только тут ты подставил свою голову под удар.

— Ноу меня не было выхода!.. Я не мог помогать им в крушении завода, так ведь?.. Как долго я мог прятать голову? Пока они не раз­били бы вашу?.. И что бы я делал со своей головой, если б спас ее таким образом? Вы... вы понимаете, правда, мистер Риарден?

— Да, понимаю.

— Я отказался... выбежал из кабинета... побежал искать дирек­тора... сказать ему все... но не глог его найти... потом услышал вы­стрелы у главных ворот и понял, что началось... хотел позвонить вам

333

домой... телефонные провода оказались перерезаны... Побежал к своей машине, хотел ехать к вам, или в полицию, или в редакцию газеты... но они, должно быть, следили за мной... тут в меня выстре­лили.. . на автостоянке... сзади... я только помню, что упал и... и по­том, когда открыл глаза, обнаружил, что они сбросили меня сюда... на кучу шлака...

— На кучу шлака? — медленно переспросил Риарден, зная, что она находится в ста футах внизу.

Парень кивнул, неопределенно указывая в темноту.

— Да... вниз... ия пополз... пополз наверх... хотел продержаться до того, чтобы рассказать кому-то, кто передаст вам, —искривленное от боли лицо парня неожиданно расплылось в улыбке, и в голосе его прозвучало величайшее торжество, когда он добавил: — И продер­жался.

Потом парень вскинул голову и спросил тоном детского удивле­ния и внезапного открытия:

— Мистер Риарден, такое бывает чувство, когда... когда чего-то хочешь... отчаянно хочешь... и добиваешься?

— Да, малыш, бывает.

Голова парня откинулась назад, на руку Риардена, глаза закры­лись, губы сомкнулись, словно удерживая глубокое удовлетворение этой минуты.

—Но тебе нельзя останавливаться на этом. Это не конец. Держись, пока я не отвезу тебя к врачуй...

Риарден осторожно поднял парня, но лицо его исказила мучитель­ная конвульсия, губы изогнулись, чтобы удержать крик, и Риардену пришлось мягко уложить его снова на землю.

Парень покачал головой и взглянул на Риардена чуть ли не вино­вато.

— Мне уже не выкарабкаться, мистер Риарден. Нет смысла себя обманывать... я знаю, что мне конец.

Потом будто в каком-то смутном отказе от жалости к себе доба­вил, цитируя заученный урок, отчаянно пытаясь говорить прежним, циничным голосом интеллектуала:

— Какое это имеет значение, мистер Риарден? Человек просто - напросто набор... набор определенных химических соединений... и смерть человека значит не больше, чем смерть животного.

— Ты знаешь, что это не так.

— Да, — прошептал парень. —Да, кажется, знаю.

Взгляд его обратился в темноту, потом поднялся к лицу Риарде­на, глаза его были беспомощными, тоскливыми, по-детски озада­ченными.

— Я знаю... все, чему нас учили, — чушь... все, что нам говорили... о жизни... и смерти... Смерть... ничего не значит для химических со­единений, но... — он сделал паузу, и весь его отчаянный протест за­звучал только в напряженности ставшего тише голоса: — Но значит для меня... И... и думаю, для животного тоже... Но они говорят, что не существует никаких ценностей... только общественные обычаи... Ни­каких ценностей!.. — он машинально зажал рукой рану на груди, слов­но пытаясь удержать то, что терял. — Никаких... ценностей...

Потом его глаза раскрылись шире во внезапном покое полной от­кровенности.

— Я хочу жить, мистер Риарден. Господи, как хочу! — голос был страстно спокойным. — Не потому, что умираю... а потому, что понял лишь сегодня вечером, что значит быть по-настоящему живым... И... странное дело... знаете, когда понял? В кабинете... когда подста­вил голову под удар... когда послал этих мерзавцев к черту... Сущес­твует... существует много такого, чего я, к сожалению, не понимал раньше... Но... не стоит плакать из-за пролитого молока, — он увидел невольный взгляд Риардена на примятую траву внизу и добавил: — Из-за чего бы то ни было пролитого, мистер Риарден.

— Послушай, малыш, — сурово сказал Риарден, — я прошу тебя об одолжении.

— Сейчас, мистер Риарден?

— Да. Сейчас.

— Конечно, мистер Риарден... если смогу.

— Сегодня вечером ты сделал мне большое одолжение, но я прошу о еще большем. Ты проделал замечательную работу, выбравшись из этой кучи шлака. Попытаешься сделать еще более трудную? Ты был готов умереть ради спасения моего завода. Постараешься жить ради меня?

— Ради вас, мистер Риарден?

— Ради меня. Потому что я прошу. Потому что хочу этого. Потому что нам вместе нужно еще много взбираться.

— Для вас... для вас это важно, мистер Риарден?

— Важно. Решишь ты, что хочешь жить, как внизу, на куче шлака? Что хочешь выстоять и жить? Будешь сражаться за жизнь? Ты хотел вести битву за меня. Будешь вести эту вместе со мной, как нашу пер­вую?

Риарден ощутил пожатие руки парня; оно передало неистовую пылкость ответа; голос его прозвучал лишь шепотом:

— Постараюсь, мистер Риарден.

—Теперь помоги мне отвезти тебя к врачу. Расслабься, не волнуй­ся и позволь мне поднять тебя.

— Хорошо, мистер Риарден.

Парень с неожиданным усилием приподнялся и оперся на локоть.

— Расслабься, Тони.

Риарден увидел внезапное движение в лице парня, попытку по - прежнему весело, нагло усмехнуться.

— Я перестал быть Неабсолютом?

— Перестал. Ты теперь полный абсолют и знаешь это.

— Да. Теперь я знаю несколько абсолютов. Вот один — он указал на рану — это абсолют, так ведь? И, — продолжал он, когда Риарден медленно, осторожно поднимал его с земли, словно напряженность дрожащего голоса служила своего рода анестезией, — то, что люди не могут жить... если гнусные мерзавцы... вроде тех, что в Вашинг­тоне... остаются безнаказанными за такие дела... какие устроили этим вечером... если все становится отвратительной фальшью... и ничто не реально... и ничтожество становится важным лицом... люди не могут так жить... это абсолют, правда?

— Да, Тони, абсолют.

Риарден неторопливо, осторожно поднялся на ноги; увидел спаз­мы боли на лице парня, когда медленно прижал его к груди, словно ребенка, но спазмы перешли в очередное подобие улыбки, и парень спросил:

— Кто теперь Кормилица?

— Видимо, я.

Риарден сделал первые шаги по рыхлой земле откоса, тело его напрягалось, чтобы служить амортизатором для хрупкой ноши, что­бы сохранять равномерное движение там, где невозможно найти опоры для ног. Голова парня опустилась на плечо Риардена, нереши­тельно, словно в попытке. Риарден наклонился и коснулся губами пыльного лба.

Парень отдернулся и вскинул голову в негодующем удивлении.

— Вы знаете, что сделали? — прошептал он, словно не мог пове­рить, что поцелуй предназначался ему.

— Опусти голову, — сказал Риарден, — и я сделаю это еще раз.

Голова парня опустилась, и Риарден поцеловал его в лоб; это по­ходило на отцовскую благодарность сыну за проведенную битву. Па­рень замер, лицо его было спрятано, руки сжимали плечи Риардена. Потом совершенно беззвучно, ритмично затрясся, и Риарден понял, что он плачет в покорности, в признании всего, чего не мог выразить словами.

Риарден медленно поднимался ощупью, стараясь идти твердо сре­ди бурьяна, пыльных осыпей, железок, отбросов далекого времени. Он держал путь к линии, где красное зарево завода обозначало край оврага, движение его представляло собой неистовую борьбу, которой требовалось принимать форму неторопливого, плавного движения.

Риарден не слышал всхлипываний, но ощущал ритмичное содро­гание и проникающие сквозь ткань рубашки не слезы, а маленькие, горячие капли, выбрасываемые из раны содроганием. Он понимал, что крепкое прижатие его рук было единственным ответом, какой парень мог воспринять и понять, и сжимал дрожащее тело так, слов­но сила его рук могла перелить часть его жизненной силы во все сла­бее пульсирующие артерии.

Потом плач прекратился, и парень поднял голову. Лицо его, каза­лось, стало более худощавым и бледным, но глаза блестели, и он гля­дел на Риардена, собираясь с силами, чтобы заговорить.

— Мистер Риарден... я... я очень вам симпатизировал.

— Знаю.

У парня не было сил улыбнуться, но в глазах его играла улыбка, когда он смотрел на лицо Риардена, на то, что искал, сам не зная того, всю свою короткую жизнь, искал как образ того, что должно было стать его ценностями.

Потом голова его запрокинулась, и в лице не было конвульсий, лишь губы слегка шевельнулись, но тело дернулось в краткой кон­вульсии, напоминавшей последний протестующий крик. И Риарден продолжал медленно идти, не меняя шага, хотя знаї, что в осторож­ности больше нет нужды, так как то, что он нес, было представлени­ем учителей парня о человеке — набором химических соединений.

Риарден шел так, словно это был его ритуал отдачи последнего долга и проводов в последний путь парня, умершего у него на руках. Он испытывал такой сильный гнев, что мог назвать его только рас­пирающим изнутри желанием: убивать.

Это желание было обращено не на неизвестного бандита, который стрелял в парня, не на грабителей-бюрократов, нанявших его, а на учителей, которые направили безоружного парня под винтовку бан­дита, на добрых, внушающих доверие убийц из аудиторий колледжа, неспособных ответить на вопросы пришедших искать разума детей и черпавших удовольствие втом, что калечили юные умы, доверен­ные их попечению.

«Мать этого парня, — думал он, — она дрожала от покровитель­ственной заботы над его неуверенными шагами, когда учила его хо­дить, отмеряла его молочную смесь с ювелирной точностью, слушала с ревностной пылкостью все последние слова науки о его питании и гигиене, оберегала его неокрепшее тельце от микробов. А потом она отправила его в школу, где ее сына превращали в измученного невротика люди, учившие, что у него нет разума и он не должен пы-

337

таться думать. Если бы она кормила его гнилыми отбросами, —думал он, — подмешивала отраву ему в еду, это было бы не столь жестоким, не столь роковым».

Он подумал о всех живых существах, обучающих детенышей ис­кусству выживания, о кошках, учащих котят охотиться, о птицах, старательно обучающих птенцов летать, однако человек, для которо­го орудием выживания является разум, не только не учит ребенка думать, но ставит целью воспитания разрушение его мозга, убежде­ние, что мысль тщетна и пагубна, пока ребенок не начал думать.

От первой демагогической фразы, брошенной в ребенка, до пос­ледней, обучение походит на удары с целью остановить его двигатель, ослабить способности его сознания. «Не задавай столько вопросов, дети должны быть видны, но не слышны!» «Кто ты такой, чтобы ду­мать? Это так, потому что я так говорю!» «Не спорь, слушайся!» «Не пытайся понять, верь!» «Не протестуй, приспосабливайся!» «Не вы­совывайся, будь как все!» «Не борись, соглашайся!» «Душа важнее разума!» «Кто ты такой, чтобы знать? Родители знают лучше!» «Кто ты такой, чтобы знать? Общество знает лучше!» «Кто ты такой, чтобы знать? Бюрократы знают лучше!» «Кто ты такой, чтобы возражать? Все ценности относительны!» «Кто ты такой, чтобы хотеть избежать бандитской пули? Это всего лишь личное предубеждение!»

«Люди содрогнулись бы, —думал Риарден, — если бы увидели, что птица выщипывает перья из крыльев птенчика, потом выталкивает его из гнезда, чтобы он силился выжить, однако именно так поступа­ют со своими детьми. Этого парня, вооруженного лишь бессмыслен­ными фразами, бросили в борьбу за существование, он брел ощупью в кратких, обреченных на неудачу потугах, выкрикивал негодующий, недоуменный протест и погиб при первой попытке воспарить на сво­их искалеченных крыльях. Но ведь некогда существовали учителя иного рода, — думал он, — и воспитали людей, создавших эту страну; матери должны ползком на коленях искать людей вроде Хью Экстона, найти их и упросить вернуться».

Риарден вошел в ворота завода, едва замечая охранников, глядев­ших во все глаза на его лицо и ношу; не остановился выслушать их, когда они указывали на бой вдали; он медленно шел к клину света из открытой двери больничного здания. Вошел в освещенную комнату, заполненную людьми, окровавленными бинтами и запахом антисеп­тиков; безо всяких объяснений положил свою ношу на скамью и вы­шел, не оглядываясь.

Он пошел по направлению главных ворот, к свету огня и звукам выстрелов. Время от времени видел немногочисленных людей, бе­жавших между зданиями или прятавшихся за темными углами, их

преследовали охранники и рабочие. Риарден с удивлением заметил, что его рабочие хорошо вооружены. Они, казалось, подавили банди­тов на заводской территории, и осталось побить только осаждавших ворота. В полосе света Риарден увидел подонка, бьющего обрезком трубы по стене из стеклянных панелей с каким-то зверским удоволь­ствием, приплясывающего, как горилла, под звон бьющегося стекла, потом трое крепких людей набросились на него, скрутили и повали­ли на землю.

Осада у ворот как будто ослабевала, словно хребет толпы был сло­ман. Он слышал вдалеке пронзительные крики нападавших, однако выстрелы с дороги становились все реже, пожар в проходной был по­гашен, на балконах и в окнах были вооруженные люди, расставлен­ные в хорошо спланированной обороне.

Подойдя ближе, Риарден увидел на крыше постройки над ворота­ми стройного человека, он держал по пистолету в каждой руке и, ук­рываясь за трубой, стрелял быстро, казалось, одновременно в две стороны, словно часовой, защищающий подходы к воротам. Его уве­ренные движения, манера стрелять, не целясь, внезапно, но без про­маха, делала его похожим на героя вестерна. И Риарден наблюдал за ним с беспристрастным удовольствием, словно эта битва на заводе его уже не касалась, но он все еще мог наслаждаться зрелищем мас­терства и уверенности, с которыми люди того отдаленного времени сражались со злом.

Блуждающий луч прожектора коснулся лица Риардена, и когда прошел мимо, он увидел, что человек на крыше наклонился, словно глядя в его сторону. Жестом велел кому-то занять его место и поспеш­но покинул свой пост.

Риарден быстро шел, но вдруг сбоку, из прохода между зданиями, услышал пьяный крик: «Вот он!» Хэнк повернулся и увидел двух здо­ровенных, приближающихся к нему людей. Увидел злобное, тупое лицо с растянутыми в невеселой улыбке губами, дубинку в поднима­ющейся руке, услышал топот ног подбегающего с другой стороны человека, попытался отклонить от удара голову, потом дубинка об­рушилась на нее сзади. И в эту минуту раскалывающейся тьмы, когда он шатался, отказываясь верить в случившее, а потом почувствовал, что падает, Риарден ощутил, как его подхватила, не дав упасть, чья-то сильная рука. Он услышал выстрел в дюйме от своего уха и в ту же секунду другой из того же пистолета, но эти звуки казались далекими, слабыми, словно он упал в шахтный ствол.

Первым, что испытал Риарден, открыв глаза, было ощущение глу­бокого покоя. Потом он увидел, что лежит на кушетке в современной, строго обставленной комнате, и понял, что это его кабинет, и что

339

двое стоящих подле него — заводской врач и директор завода. Хэнк почувствовал легкую боль в голове, она была бы неистовой, если бы он на ней сосредоточился, и пластырь на боку головы. Ощущение по­коя представляло собой знание, что он свободен.

Пластырь и кабинет не могли приниматься или существовать сов­местно — жить с этим сочетанием было невозможно. Это были уже не его битва, не его работа, не его дело.

— Думаю, доктор, у меня все будет хорошо, — сказал Риарден, поднимая голову.

— Да, к счастью, — врач смотрел на него так, словно до сих пор не мог поверить, что это произошло с Риарденом на его заводе, голос врача был напряженным от гнева, преданности и возмущения. —Ни­чего серьезного, лишь рассечение кожи и легкое сотрясение. Но вы должны воспринять это спокойно и позволить себе отдохнуть.

— Позволю, — твердо сказал Риарден.

— Все кончено, — сказал директор, указав на завод за окном. — Мы побили этих мерзавцев и обратили в бегство. Не беспокойтесь, мистер Риарден. Все кончено.

—Да, — сказал Риарден. — Доктор, у вас, должно быть, еще мно­го работы.

— Да! Вот не думал, что доживу до такого дня, когда...

— Знаю. Идите, принимайтесь задело. У меня все будет хорошо.

— Иду, мистер Риарден.

—Я позабочусь о заводе, — сказал директор, когда врач торопли­во вышел. — Все под контролем, мистер Риарден. Но это было гнус­нейшей...

— Знаю, — сказал Риарден. — Кто спас мне жизнь? Кто-то подхва­тил меня, когда я падал, и выстрелил в бандитов.

— Да, да! Прямо им в рожи. Обоим снес череп. Это наш новый доменный мастер. Пришел сюда два месяца назад. Лучшего работни­ка у меня не бывало. Это он узнал, что замышляют мерзавцы, и пре­дупредил меня днем. Сказал, что нужно вооружить как можно больше нашихлюдей. От полиции и национальной гвардии помощи не было никакой, они уклонялись под самыми фантастическими предлогами, все было устроено заранее, и бандиты не ожидали никакого воору­женного сопротивления. Этот доменный мастер — его зовут Фрэнк Адамс — организовал оборону, руководил всем сражением и стоял на крыше, снимая подонков, которые близко подходили к воротам. Черт возьми, какой меткий стрелок! Я содрогаюсь при мысли о том, сколько наших жизней он спас. Эти мерзавцы хотели крови, мистер Риарден.

— Я хочу видеть его.

— Он ждет где-то снаружи. Это он принес вас сюда и попросил разрешения поговорить с вами, когда будет возможно.

— Пришлите его сюда. Потом возвращайтесь, возьмите на себя руководство, завершите дело.

— Мистер Риарден, могу я еще сделать что-то для вас?

— Нет, больше ничего.

Риарден лежал один в тишине кабинета. Он знал, исчез смысл су­ществования завода, и полнота этого знания не оставляла места для сожаления об иллюзии. Он увидел в последнем зрелище душу и сущ­ность своих врагов: тупую рожу бандита с дубинкой. Отпрянуть в ужасе его заставила не сама эта рожа, а профессора, философы, мо­ралисты, мистики, напустившие эту рожу на мир.

Риарден ощущал своеобразную чистоту. Она представляла собой гордость и любовь к земле, этой земле, принадлежавшей ему, а не им. Это было то ощущение, которое вело его по жизни, ощущение, кото­рое кое-кто из людей знал в юности, а потом предал, но он не преда­вал его, нес с собой, как избитый, поврежденный, неопознанный, но работающий двигатель. Ощущение, которое он мог испытывать те­перь в полной, безграничной мере, было ощущением своей высшей ценности и высшей ценности своей жизни. Это была окончательная уверенность, что он — хозяин своей жизни, что ее нужно вести безо всякой зависимости от зла, что в этой зависимости никогда не сущес­твовало необходимости. Это был великолепный покой сознания, что он свободен от страха, страдания, чувства вины.

«Если правда, — подумал Риарден, — что существуют мстители, ко­торые трудятся для освобождения таких людей, как я, пусть они меня сейчас увидят, пусть скажут свой секрет, пусть позовут меня, пусть...»

— Войдите! — произнес он вслух в ответ на стук в дверь.

Дверь открылась, и Риарден оцепенел. Стоявшим на пороге чело­веком с взъерошенными волосами, с измазанным сажей лицом и за­копченными у домны руками, в прожженном комбинезоне и окро­вавленной рубашке, стоявшим так, словно за его спиной развевался плащ, был Франсиско д’Анкония.

Риардену показалось, что сознание его устремилось вперед рань­ше тела, тело, парализованное потрясением, отказывалось двигаться, а разум со смехом говорил ему, что это самое естественное на свете событие, которого больше всего следовало ожидать. Франсиско улыб­нулся, это была приветственная улыбка другу детства в летнее утро, словно ничто иное было невозможно между ними. И Риарден обна­ружил, что улыбается в ответ, какой-то частью своего существа он ощущал невыразимое удивление и вместе с тем уверенность, что ина­че не могло быть.

341

— Вы месяцами изводили себя, —говорил Франсиско, приближа­ясь к нему, — размышляя, в каких словах просить у меня прощения, и вправе ли просить его, если увидите меня снова, но теперь видите, что в этом нет нужды, что нечего просить или прощать.

— Да, — ответил Риарден, это слово прозвучало удивленным ше­потом, но когда окончил фразу, он понял, что это величайшая честь, какую могут оказать, — да, я это знаю.

Франсиско сел на кушетку подле Риардена и медленно коснулся его лба. Это было исцеляющее прикосновение, покончившее с про­шлым.

—Хочу сказать вам только одно, — сказал Риарден. — Хочу, что­бы вы услышали это от меня: вы сдержали клятву, вы были моим другом.

—Я знал, что вы это знаете. Вы знали это с самого начала. Знали, что бы ни думали о моих поступках. И ударили меня, потому что не могли заставить себя усомниться в этом.

— Это... — прошептал Риарден, не сводя с него глаз, — ... это то, чего я не имел права говорить вам... не имел права выставлять в свое оправдание...

— Вы не думали, что я это понимаю?

— Я хотел найти вас... я не имел права искать вас... и вы все вре­мя были...

Он указал на одежду Франсиско, потом рука его беспомощно упа­ла, и он закрыл глаза.

— Я был у вас мастером доменной печи, — сказал, усмехаясь, Франсиско. — Не думал, что вы будете против. Вы сами предложили мне эту работу.

— Вы были здесь моим телохранителем два месяца?

— Да.

— С тех пор, как...

— Совершенно верно. Утром того дня, когда вы читали мое про­щальное послание над нью-йоркскими крышами, я пришел сюда на свою первую смену в качестве мастера доменной печи.

— Скажите, — неторопливо заговорил Риарден, — в тот вечер, на свадьбе Джеймса Таггерта, когда вы сказали, что стремитесь к своей величайшей победе, вы имели в виду меня, правда?

— Конечно.

Франсиско чуть распрямился, словно для выполнения торжественной задачи, лицо его стало серьезным, улыбка оставалась только в глазах.

— Мне нужно многое сказать вам. Но не повторите ли сначала слово, какое однажды предложили мне, а я... а я вынужден был его отвергнуть, так как знал, что не волен принять его.

342

Риарден улыбнулся:

— Какое слово, Франсиско?

Франсиско утвердительно кивнул и ответил:

— Спасибо, Хэнк.

Потом поднял голову.

— Теперь я скажу тебе то, что пришел сказать, но не договорил в тот вечер, когда пришел сюда впервые. Думаю, ты готов это выслу­шать.

— Готов.

За окном взметнулось к небу зарево от разливаемой стали. Красный отсвет медленно трепетал на стенах кабинета, на пустом письменном столе, на лице Риардена, словно в приветствии и прощании.