З

вонок в дверь звучал сигналом тревоги, протяжным, требователь­ным воплем, прерываемым нетерпеливыми, неистовыми нажи­мами чьего-то пальца.

Соскочив с кровати, Дагни увидела холодный, бледный свет ут­реннего солнца и часы на далекой башне, показывающие десять. Она проработала в кабинете до четырех утра и распорядилась не ждать ее до полудня. Бледное, перекошенное паникой лицо, представшее перед ней, когда она распахнула дверь, принадлежало Джеймсу Таг- герту.

— Он скрылся! — выкрикнул Джеймс.

— Кто? - xjsi

— Хэнк Риарден! Скрылся, исчез, пропал, сгинул!

Дагни на мгновение замерла, держа в руке пояс халата, который завязывала; потом, когда эта весть полностью дошла до нее, дернула за концы пояса, словно перерезая тело надвое по талии, и рассмея­лась. Это был торжествующий смех.

Джеймс в недоумении уставился на нее.

— Что с тобой? — выдохнул он. — Не поняла?

— Входи, Джим, — сказала она, с презрением повернулась и пош­ла в гостиную. — Поняла, не беспокойся.

— Исчез! Скрылся! Как и все остальные! Бросил завод, банковские счета, всю собственность — все! Взял кое-какую одежду и то, что ле­жало в сейфе в квартире, — в спальне у него нашли сейф, открытый и пустой! И все! Ни слова, ни записки, ни объяснения! Мне позвони­ли из Вашингтона, но это уже известно всему городу! Они не смогли утаить его исчезновения! Пытались, но... Никто не знает, как эта весть распространилась, но по заводу разошлось, словно металл, про­рвавшийся из домны, что он исчез, а потом... прежде чем кто-то успел остановить это, исчезли все: директор, главный металлург, главный инженер, секретарша, даже больничный врач! И бог весть сколько еще! Дезертировали, мерзавцы! Дезертировали, несмотря на все на­казания, которые мы ввели. Он ушел, и остальные тоже уходят — за­вод стоит в бездействии! Понимаешь, что это означает?

— А ты? — спросила Дагни.

Джеймс бросал в нее фразу за фразой, словно пытался сбить ими улыбку с ее лица, странную, застывшую улыбку горечи и торжества, но ему не удалось.

— Это национальная катастрофа! Что с тобой? Неужели не пони­маешь, что это роковой удар? Он сокрушит последние остатки духа и экономики страны! Мы не можем допустить, чтобы он скрылся! Ты должна его вернуть!

Улыбка исчезла с лица Дагни.

— Ты можешь! — выкрикнул Джеймс. — Ты — единственная! Он твой любовник, верно?.. Да не смотри ты на меня так! Сейчас не до щепетильности. Ни до чего, кроме необходимости его вернуть! Ты должна знать, где он! Ты можешь его найти! Ты должна связаться с ним и вернуть его!

Взгляд, который обратила на него Дагни теперь, был неприятнее улыбки: она смотрела на Джеймса так, словно видела его голым, и зрелище это было ей отвратительно.

— Я не могу вернуть его, — сказала она, не повышая голоса. — И не стала бы возвращать, если бы могла. А теперь убирайся.

— Но национальная катастрофа...

— Убирайся.

Дагни не заметила, как Джеймс вышел. Она стояла посреди гос­тиной, опустив голову, ссутулившись, в улыбке ее были страдание, нежность и приветствие Хэнку Риардену. Дагни смутно удивлялась, почему так рада его освобождению, почему так уверена, что он прав, и вместе с тем отказывает себе в таком же освобождении. В сознании ее бились две фразы; одна звучала торжествующим кличем: «Он сво­боден, он вне их досягаемости!», другая походила на молитву посвя­щения: «Еще есть возможность победить, но пусть единственной жертвой буду я...»

«Странно, —думала Дагни в последующие дни, глядя на окружа­ющих, — что катастрофа сделала Хэнка Риардена более известным, чем его достижения, словно пути сознания этих людей открыты бедс­твию, но не процветанию». Одни говорили о нем с визгливой бранью, другие шептались с виноватым и испуганным видом, как будто на них должна была обрушиться за это некая кара, третьи с истеричной уклончивостью старались делать вид, что ничего не случилось.

Газеты вопили с одной и той же воинственностью в одни и те же дни: «Это социальная измена— придавать дезертирству Хэнка Ри-

345

ардена слишком большое значение и подрывать общественный дух устаревшей верой, что личность может иметь какое-то значение для общества». «Это социальная измена — распространять слухи об ис­чезновении Хэнка Риардєна. Мистер Риарден не исчез, он находится в своем кабинете, руководит своим заводом, как обычно, и на “Ри­арден Стил” не было никаких беспорядков, если не считать неболь­шой ссоры нескольких рабочих». «Этосоциальная измена — бросать непатриотичный свет на трагическую утрату Хэнка Риардена. Мис­тер Риарден не дезертировал, он погиб в автокатастрофе по пути на работу, и его потрясенные горем родные настояли на закрытых по­хоронах».

«Странно, — думала Дагни, — получать новости, состоящие из одних отрицаний, словно существование прекратилось, факты исчез­ли, и только яростные отрицания чиновников и колумнистов дают какой-то ключ к реальности, которую они отрицают». «Неправда, что “Миллер Стил Фаундри” в Нью-Джерси вышла из дела», «Неправда, что “Янсен Мотор Компани” в Мичигане закрылась». «Это злобная, антисоциальная ложь, что изготовители стальных изделий терпят крах из-за угрозы нехватки стали. Ожидать ее нехватки нет никаких причин». «Это клеветнический, ни на чем не основанный слух, будто какой-то план объединения сталелитейныхзаводов находится в ста­дии подготовки, и его одобрил мистер Оррен Бойль. Адвокат мистера Бойля категорически отрицал все и заверил журналистов, что мистер Бойль решительно против любых подобных планов. В настоящее вре­мя мистер Бойль страдает нервным расстройством».

Однако кое-что можно было наблюдать своими глазами на улицах Нью-Йорка в промозглых, холодных сумерках осенних вечеров: вла­дельца магазина скобяных изделий, который распахнул двери, при­глашая людей брать остатки товаров, а сам с истеричным смехом бил стеклянные витрины ; толпу, стоящую у ветхого жилого дома, около которого остановились полицейская и санитарная машины, ожида­ющие, пока из заполненной газом комнаты не вынесут тела мужчи­ны, его жены и троих детей; этот человек был мелким производите­лем стальных отливок.

«Если они теперь понимают ценность Хэнка Риардена, — думала Дагни, —то почему не сделали это раньше? Почему не предотврати­ли свои несчастья, не избавили его оі многолетних бессмысленных страданий?» Ответа она не находила. В тиши бессонных ночей Дагни думала о том, что теперь Хэнк и она поменялись местами: он живет в Атлантиде, от которой она отрезана световым экраном, и, возмож­но, Хэнк зовет ее, как когда-то она звала его самолет, но сквозь эту преграду до нее не могли дойти никакие звуки.

Но защитный экран на короткое время приоткрылся и пропустил письмо, которое она получила через неделю после исчезновения Ри - ардена. Обратного адреса на конверте не было — только почтовый штемпель какой-то деревушки в Колорадо. Письмо состояло из двух фраз:

«Я познакомился с ним. И не виню тебя. Х. Р.»

Дагни долгое время сидела, глядя на письмо, словно утратила спо­собность двигаться и чувствовать. Ей казалось, что она ничего не испытывает. Потом она поняла, что ее плечи трясутся мелкой дрожью, и осознала: в охватившем ее мучительном неистовстве переплелись торжествующая радость, благодарность и отчаяние. Дагни испыты­вала радость от победы, которую означала встреча этих двух мужчин, окончательной победы их обоих; благодарность, что обитатели Ат­лантиды до сих пор считают ее одной из них и сделали исключение в виде отправки письма; отчаяние, что ее опустошенность была ста­ранием не слышать вопросов, которые слышала теперь. Голт бросил ее? Отправился в долину на встречу с самым значительным челове­ком, которого покорил? Вернется ли он? Не отказался ли от нее? Не­выносимым было не то, что на эти вопросы не существовало ответа, а что ответ находился рядом, и она не имела права сделать и шага, чтобы получить его.

Дагни не делала попыток увидеть Голта. Вот уже целый месяц, входя в свой кабинет, она видела не комнату, а туннель внизу, под этажами здания, и работала с таким чувством, будто какая-то пери­ферия сознания подсчитывала цифры, читала докладные, принимала решения в спешке безжизненной деятельности, а живой ум бездейст­вовал, застыв на фразе, дальше которой двигаться было нельзя: «Он там, внизу». Единственным наведением справок, которое Дагни себе позволила, был просмотр платежной ведомости рабочих Терминала. Она увидела имя: Голт, Джон. Оно стояло в ведомостях открыто боль­ше двенадцати лет. Рядом с именем она прочла адрес и в течение ме­сяца силилась забыть его.

Пережить этот месяц казалось трудно, но теперь, когда она смот­рела на письмо, перенести мысль, что Голта нет, было еще труднее. Далее борьба с сознанием, что он близко, была какой-то связью с ним, уплачиваемой ценой, достигнутой во имя его победы. Теперь не ос­тавалось ничего, кроме вопроса, задать который было нельзя. Его присутствие в туннеле было ее двигателем в эти дни, как его присут­ствие в городе — двигателем в летние месяцы, как его присутствие где-то в мире было двигателем в те годы, когда она еще не слышала

347

его имени. Теперь у нее возникло такое ощущение, что этот двигатель остановился. Она продолжала работать, и яркий, чистый блеск золо­той пятидолларовой монеты, которую она держала в кармане, служил стимулом. Дагни продолжала работать, защищенная от окружающе­го мира броней — равнодушием.

Газеты не упоминали о начавшихся по всей стране вспышках на­силия. Но она узнавала о них из докладных кондукторов: сведения о пробитых пулями вагонах, разобранных рельсах, нападениях на поезда, осажденных станциях в Небраске, Орегоне, Техасе, Монтане. Это были тщетные, обреченные на неудачу бунты, вызванные только отчаянием и заканчивающиеся лишь разрушением. Были целые районы, восставшие в слепом мятеже, где арестовывали местных чи­новников, изгоняли агентов Вашингтона, убивали сборщиков нало­гов. А потом объявив о своем отделении от страны, они шли на пос­леднюю крайность того самого зла, которое разорило их, словно борясь с убийствами самоубийством: захватывали всю собствен­ность в пределах досягаемости, объявляли общую зависимость всех от всех и гибли в течение недели, прикончив свою скудную добычу в лютой ненависти всех ко всем, в хаосе, в котором не существовало иных законов, кроме закона оружия. Они гибли под вялыми ударами немногочисленных усталых солдат, присланных из Вашингтона на­вести порядок в развалинах.

Газеты об этом не упоминали. Передовые статьи продолжали твер­дить о самоотречении как пути к будущему прогрессу, самопожертво­вании как моральном императиве, алчности как о враге, любви как долге, эти избитые фразы были тошнотворно сладкими, как запах эфи­ра в больнице. Слухи распространялись по стране испуганными ше­потками, но люди читали газеты и вели себя так, будто верили тому, что читают. Все соперничали друге другом в том, кто будет самым без­думно-молчаливым, каждый притворялся, будто не знает того, о чем ему известно, и старался поверить в то, что неназванное не существу­ет. Казалось, что начинал извергаться вулкан, однако люди у подножья горы не обращали внимания на внезапные трещины, черный дым, ки­пящие струи и продолжали верить, что единственная опасность для них — признать реальность этих признаков.

«Слушайте двадцать второго ноября доклад мистера Томпсона о всемирном кризисе!»

Это было первым признанием непризнаваемого. Объявления на­чали появляться за неделю и звучали по всей стране. «Мистер Томп­сон сделает до клад о всемирном кризисе! Слушайте мистера Томпсо­на по всем радиостанциям и телеканалам в восемь часов вечера двадцать второго ноября!»

Сначала первые полосы газет и вопли по радио объясняли: «Чтобы дать отпор страхам и слухам, распространяемым врагами народа, мистер Томпсон обратится к стране двадцать второго ноября и сде­лает полное сообщение о положении в мире в этот серьезный час всеобщего кризиса. Мистер Томпсон положит конец тем зловещим силам, цель которых — держать нас в страхе и отчаянии. Он прольет свет и укажет нам выход из наших тяжелейших ситуаций — суровый путь, как подобает серьезности этого часа, но путь славы, как под­тверждает возрождение света. Речь мистера Томпсона будет переда­ваться по всем радиостанциям страны и по всему миру, куда только могут дойти радиоволны».

Потом вопли усиливались день ото дня. «Слушайте мистера Том­псона двадцать второго ноября!» — гласили заголовки ежедневных газет. «Не забудьте о мистере Томпсоне двадцать второго нояб­ря!»— вопили радиостанции б конце каждой передачи. «Мистер Томпсон скажет всю правду!» — обращались к населению плакаты в метро и автобусах, объявления на стенах зданий и щиты на пус­тынных шоссе. «Не приходите б отчаяние! Слушайте мистера Том­псона!» — было написано на флажках на правительственных маши­нах. «Не сдавайтесь! Слушайте мистера Томпсона!»— взывали знамена в конторах и магазинах. «Не теряйте веры! Слушайте мис­тера Томпсона!»— говорили голоса в церквях. «Мистер Томпсон даст вам ответ!» — писали в небе армейские самолеты, буквы рас­плывались, и, когда фраза завершалась, оставались только послед­ние два слова.

На площадях Нью-Йорка ко дню этой речи установили обществен­ные громкоговорители, и они ежечасно разражались хриплыми зву­ками при бое далеких часов, над усталым шумом уличного движения, над головами убогих толп раздавался громкий, механический крик встревоженного голоса: «Слушайте двадцать второго ноября доклад мистера Томпсона о всемирном кризисе!» Этот крик раскатывался в холодном воздухе и замирал среди окутанных туманом крыш, под пустой страницей календаря без даты.

Во второй половине дня двадцать второго ноября Джеймс Таггерт сообщил Дагни, что мистер Томпсон хочет встретиться с ней ддя со­вещания перед радиопередачей.

— В Вашингтоне? — удивленно спросила она, взглянув на часы.

— Знаешь, должен сказать, что ты не читала газет, не следила за важными событиями. Неужели не знаешь, что мистер Томпсон будет вести передачу из Нью-Йорка? Он приехал сюда, чтобы по­советоваться с ведущими промышленниками, а также с рабочими,

349

учеными, людьми умственного трудаи лучшими представителями из руководства страны. Он попросил, чтобы я привез тебя на сове­щание.

— Где оно будет проходить?

— В радиостудии.

— Они не ждут, что я выступлю в эфире с поддержкой их полити­ки, а?

— Не беспокойся, тебя близко не подпустят к микрофону! Они просто хотят узнать твое мнение, и мы не можем отказаться в мину­ту национального кризиса, особенно если приглашение исходит от мистера Томпсона!

Джеймс говорил раздраженно, избегая ее взгляда.

— Когда начнется совещание?

— В половине восьмого.

— Немного времени для совещания по критическому положению страны, а?

— Мистер Томпсон — очень занятой человек. Пожалуйста, не спорь, не создавай трудностей, я не понимаю, что тебе...

—Хорошо, —равнодушно ответила Дагни. — Поеду, — и добави­ла под влиянием чувства, которое вызвало бы у нее нежелание поя­виться на совещании гангстеров без свидетеля:

— Но возьму с собой Эдди Уиллерса.

Джеймс нахмурился, задумался на секунду с выражением, скорее, досады, чем беспокойства.

— Ну, бери, если хочешь, — сказал он, пожав плечами.

Дагни вошла в студию, с одной стороны ее сопровождал Джеймс Таггерт как полицейский, с другой — Эдди Уиллерс как телохрани­тель. Лицо Таггерта было обиженным, напряженным, Уиллерса — по­корным, однако удивленным и любопытным. В углу просторного, тускло освещенного помещения стояла декорация из клееного кар­тона, напоминающая нечто среднее между величественной гостиной и скромным кабинетом. Студию заполнял полукруг пустых кресел, словно здесь готовили фотосъемку для семейного альбома, микрофо­ны болтались, как леска с наживкой, на концах длинных шестов, со­оруженных для работы между кресел.

Лучшие люди из руководства страны, стоявшие группами, явно нервничали и напоминали участников распродажи остатков в обан­кротившемся магазине: Дагни увидела Уэсли Моуча, Юджина Ло­усона, Чика Моррисона, Тинки Холлоуэя, доктора Флойда Ферриса, доктора Саймона Притчетта, Мамочку Чалмерс, Фреда Киннена и жалкую горсточку бизнесменов, среди которых полуиспуганный - полупольщенный мистер Моуэн из «Эмелгемейтед Свитч энд Сигнл

Компани» был, как ни странно, намерен представлять промышлен­ных магнатов.

На миг ее потряс вид доктора Роберта Стэдлера. Дагни понятия не имела, что лицо может так быстро постареть всего за год: впечат­ление неистощимой энергии, мальчишеской пылкости исчезло, ос­тавались только морщины презрительной горечи. Он стоял один, в отдалении от прочих, и она поймала его взгляд в тот момент, когда входила. У него был вид человека, внезапно застигнутого женой в публичном доме: то было выражение чувства вины, переходящее в ненависть. Потом она заметила, как Роберт Стэдлер отвернулся, будто не видел ее, словно отказ видеть ее мог уничтожить факт при­сутствия ее здесь.

Мистер Томпсон расхаживал между группами, рявкая на тех, кто случайно попадался на пути, с неугомонным видом человека дейст­вия, питающего презрение к обязанности произносить речи. Он дер­жал пачку машинописных страниц, словно узел старого тряпья, ко­торый нужно выбросить.

Джеймс Таггерт подошел к нему и произнес неуверенно и громко:

— Мистер Томпсон, позвольте представить вам мою сестру, мисс Дагни Таггерт.

— Очень хорошо, что вы приехали, мисс Таггерт, — произнес мис­тер Томпсон, пожимая ей руку, как будто она была избирательницей, фамилию которой он слышит впервые, и бодро отошел.

— Ну, и где же совещание, Джим? — спросила она и взглянула на стенные часы: на большом белом циферблате черная стрелка отреза­ла минуты, словно нож, двигаясь к восьми часам.

— Ничего не могу поделать! Не я здесь распоряжаюсь! — ответил Джеймс отрывисто.

Эдди Уиллерс взглянул на нее с горестно-терпеливым удивлением и подошел поближе. По радиоприемнику звучала программа военных маршей из другой студии, приглушая обрывки нервозных голосов, торопливые, бесцельные шаги, скрип оборудования, которое монти­ровали вместе с декорацией гостиной.

— Оставайтесь на нашей программе, чтобы услышать доклад мис­тера Томпсона о всемирном кризисе в восемь часов! — раздался из приемника воинственный голос диктора, когда минутная стрелка на циферблате дошла до цифры девять.

— Пошевеливайтесь, пошевеливайтесь, ребята! — отрывисто ска­зал мистер Томпсон, когда из приемника зазвучал очередной марш.

Без десяти восемь Чик Моррисон, Укрепитель духа, казавшийся распорядителем, выкрикнул:

351

—Так, мальчики и девочки, занимаем свои места! — и указал пач­кой почтовой бумаги на залитый светом полукруг кресел.

Мистер Томпсон грузно опустился в центральное кресло с таким видом, будто спешил занять свободное место в метро.

Помощники Чика Моррисона погнали толпу к освещенному по­лукругу.

— Счастливая семья, —объяснил Чик Моррисон, — страна долж­на увидеть нас большой, единой, счастливой... Что там с этой шту­кой? — музыка внезапно оборвалась, издав легкий треск, на середи­не музыкальной фразы. Было без девяти восемь. Он пожал плечами и продолжал: — ... счастливой семьей. Поторапливайтесь, мальчики. Первым делом снимите мистера Томпсона крупным планом.

Стрелка часов продолжала отрезать минуты, пока газетные фото­графы щелкали камерами в мрачное, раздраженное лицо мистера Томпсона.

— Мистер Томпсон будет сидеть между наукой и промышленнос­тью! —объявил Чик Моррисон. —Доктор Стэдлер, прошу вас — крес­ло слева от мистера Томпсона. Мисс Таггерт— сюда, пожалуйста, справа от него.

Доктор Стэдлер повиновался. Дагни не двинулась с места.

— Это не только для прессы, это для телезрителей, — объяснил ей Моррисон побуждающим тоном.

Дагни сделала шаг вперед.

—Я не приму участия в этой программе, —спокойно сказала она, обращаясь к мистеру Томпсону.

— Не примете? — тупо уставился он на нее, как если бы одна из ваз с цветами неожиданно отказалась исполнять свою роль.

— Дагни, ради бога! — воскликнул Джеймс Таггерт в панике.

— Что это с ней? — спросил мистер Томпсон.

— Но, мисс Таггерт! Почему? — выкрикнул Чик Моррисон.

— Вы все знаете, почему, — сказала она, обращаясь к лицам вок­руг нее. — Не стоило пытаться устраивать это снова.

— Мисс Таггерт! — завопил Чик Моррисон, когда она пошла к вы­ходу. — Это национальный кри...

Тут к мистеру Томпсону подбежал какой-то человек, Дагни оста­новилась, как и все остальные, — и взгляд этого человека, обежав­ший толпу, внезапно поверг ее в полное молчание. Это был главный инженер радиостанции, и странно было видеть в его глазах перво­бытный ужас, борющийся с остатками цивилизованной способности владения собой.

— Мистер Томпсон, — промолвил он, — у нас... у нас может быть задержка с началом передачи.

— Что? — выкрикнул мистер Томпсон.

Стрелка на часах показывала без двух минут восемь.

— Мы стараемся устранить неполадку, мистер Томпсон, стараем­ся выяснить, в чем дело... но можем не успеть вовремя и...

— О чем вы говорите? Что случилось?

— Мы пытаемся найти...

— Что случилось?

— Не знаю! Но... мы... Мы не можем выйти в эфир, мистер Томпсон.

Секунда тишины, потом мистер Томпсон спросил неестественно тихим голосом:

— Вы сошли с ума?

— Должно быть. Я бы хотел этого. Я ничего не могу понять. Стан­ция не работает.

— Механическое повреждение? — заорал мистер Томпсон, вско­чив из кресла. — Механическое повреждение? В такое время, черт вас возьми? Если вы так управляете этой станцией...

Главный инженер медленно покачал головой, словно взрослый, не желающий пугать ребенка.

— Дело не в этой станции, мистер Томпсон, — мягко заговорил он. — Не работают все станции в стране, насколько мы смогли про­верить. И механических повреждений нет. Ни здесь, ни где бы то ни было. Оборудование в порядке, в полном порядке, и все сообщают то же самое, но... все радиостанции вышли из эфира в семь пятьдесят одну, и... и никто не может понять, отчего.

— Но...— выкрикнул мистер Томпсон, огляделся вокруг и за­орал: — Надо же, сегодня! Вы не должны допускать этого! Вы должны выпустить меня в эфир!

— Мистер Томпсон, — неторопливо заговорил главный инже­нер, — мы позвонили в электронную лабораторию Государственного научного института. Они... они никогда не сталкивались ни с чем по­добным. Сказали, что, возможно, это какой-то природный феномен, какое-то космическое возмущение беспрецедентного рода, только...

— Ну?

— Только они так не думают. Мы тоже. Сказали, что это похоже на радиоволны, только такой частоты, какой никогда не создавалось раньше, никогда нигде не наблюдалось, никогда никем не было об­наружено.

Ему никто не ответил. Через минуту он продолжал, голос его был странно торжественным:

— Это похоже на стену радиоволн, забивающих эфир, и мы не можем сквозь нее пробиться, не можем коснуться ее, не можем раз-

353

рушить... Более того, мы не можем обнаружить их источника ника­кими обычными методами... Эти волны как будто исходят из пере­датчика... по сравнению с которым все известные нам кажутся детскими игрушками!

— Но это невозможно! — раздался крик за спиной мистера Томп­сона, и все повернулись в ту сторону, настороженные звучавшей в нем нотой странного ужаса; издал этот крик доктор Стэдлер. — Та­кой вещи не существует! Никто на свете не может ее сделать!

Главный инженер развел руками.

— В том-то и дело, доктор Стэдлер, — устало сказал он. — Такой передатчик невозможен. Не может бьггь. Но он есть.

— Ну сделайте же что-нибудь! — кричал мистер Томпсон, обра­щаясь к толпе.

Никто не ответил и не шевельнулся.

— Я не допущу этого! — визжал мистер Томпсон. — Не допущу! Именно сегодня! Я должен произнести эту речь! Сделайте что-нибудь! Решите эту проблему! Приказываю решить ее!

Главный инженер смотрел на него ничего не выражающим взглядом.

— За это я вас всех уволю! Уволю всех инженеров-электронщиков в стране! Отдам всех под суд за саботаж, дезертирство и измену! Слы­шите? Делайте что-то, черт бы вас побрал! Делайте!

Главный инженер бесстрастно смотрел на него, словно слова боль­ше не несли в себе никакого смысла.

— Неужели здесь некому повиноваться приказу? — крикнул мистер Томпсон. — Неужели в стране не осталось ни одного дума­ющего?

Минутная стрелка дошла до деления, обозначающего восемь ноль - ноль.

— Дамы и господа! — послышался из радиоприемника мужской, ясный, спокойный, непримиримый голос, такой уже много лет не звучал по радио. — Мистер Томпсон не будет сегодня к вам обращать­ся. Его время кончилось. Говорить буду я. Вы должны были услышать доклад о всемирном кризисе. Вы его услышите.

Раздались три возгласа, но никто не мог расслышать их среди шума толпы, утратившей способность кричать. Один был возгласом торжества, другой— ужаса, третий — замешательства. Этот голос узнали трое: Дагни, доктор Стэдлер, Эдди Уиллерс. На Уиллерса не взглянул никто, но Дагни и доктор Стэдлер посмотрели друг на друга. Дагни увидела, что лицо Стэдлера искажено таким злобным ужасом, на который страшно смотреть; он видел, что она поняла, и смотрит на него так, словно говоривший дал доктору пощечину.

— В течение двенадцати лет вы спрашивали: кто такой Джон Голт? Вы слушаете Джона Голта. Я — тот человек, который любит свою жизнь. Я — тот человек, который не жертвует своей любовью и своими ценностями. Я — тот человек, который лишил вас ваших жертв, разрушил таким образом ваш мир, и если хотите знать, поче­му гибнете вы, боящиеся знания, я — тот человек, который сейчас вам это скажет.

Способным двигаться оказался только главный инженер; он под­бежал к телевизору и принялся неистово вертеть ручки управления. Но экран оставался пустым; говоривший решил не показывать свое­го лица. Лишь голос его заполнял эфир страны. «Эфир мира», — по­думал главный инженер. Голос звучал так, словно говоривший обра­щался не к группе, а к одному человеку; то был тон обращения не к собранию, а к разуму.

— Вы слышали, что сейчас век морального кризиса. Вы сказали это сами отчасти в страхе, отчасти в надежде, что эти слова бессмыс­ленны. Вы кричали, что грехи человека губят мир, проклинали чело­веческую природу за ее неспособность практиковать те добродетели, какие вы требовали. Поскольку для вас добродетель состоит из жер­твоприношений, вы требовали все больше жертв в следующих одно задругам бедствиях. Во имя возвращения к морали вы пожертвовали всеми теми пороками, которые считали причиной своего положения. Вы пожертвовали справедливостью ради жалости, независимостью ради единства, разумом ради веры, богатством ради нужды, самоува­жением ради самоотречения, счастьем ради долга.

Вы уничтожили все, что считали злом, и достигли всего, что счи­тали добром. Почему же тогда корчитесь от ужаса при взгляде на ок­ружающий мир? Этот мир не следствие ваших пороков, это следствие и образ ваших добродетелей. Это ваш моральный идеал, привнесен­ный в реальность в его полном и окончательном совершенстве. Вы боролись за него, мечтали о нем, желали его, и я — тот человек, ко­торый исполнил ваше желание.

У вашего идеала был беспощадный враг, которого ваш моральный кодекс должен был уничтожить. Я избавил вас от этого врага, устра­нил с вашего пути за пределы вашей досягаемости, убрал источник всех тех пороков, которые вы приносили в жертву один за другим. Я завершил вашу битву, остановил ваш двигатель, лишил ваш мир человеческого разума.

Говорите, люди не живут разумом? Я избавил вас от тех, кто им живет. Говорите, разум бессилен? Я избавил вас от тех, у кого он не таков. Говорите, существуют ценности, более высокие, чем разум? Я избавил вас от тех, для кого они не существуют.

Когда вы тащили на свои жертвенные алтари тех людей, которые обладают справедливостью, независимостью, разумом, богатством, самоуважением, я опередил вас и первым добрался до них. Я объяс­нил им суть игры, которую вы ведете, и суть вашего морального ко­декса, которую они по своему бесхитростному великодушию не мог­ли понять, показал им, как жить по иной морали— моей. И они предпочли мою мораль.

Всех людей, которые исчезли, которых вы ненавидели, но боялись лишиться, увел от вас я. Не пытайтесь нас найти. Мы не хотим, чтобы нас нашли. Не кричите, что наш долг — служить вам. Мы не призна­ем за собой такого долга. Не кричите, что нуждаетесь в нас. Мы не считаем нужду правом. Не кричите, что мы принадлежим вам. Это не так. Не просите нас вернуться. Мы бастуем, мы, люди разума.

Мы бастуем против самоуничтожения, веры в незаслуженные воз­награждения и невознаграждаемые обязанности, догмы, что стрем­ление к счастью есть зло, против доктрины, что жизнь —это грех.

Есть разница между нашей забастовкой и теми, какие вы столе­тиями практиковали: наша заключается не в предъявлении требова­ний, а в их удовлетворении. По вашей морали, мы представляем со­бой зло. Мы решили больше вам не вредить. По вашим экономическим взглядам, мы бесполезны. Мы решили больше не эксплуатировать вас. По вашим политическим взглядам, мы опасны и должны быть закованы в кандалы. Мы решили не подвергать вас опасности и боль­ше не носить кандалов. По вашим философским взглядам, мы — все­го-навсего иллюзия. Мы решили больше не вводить вас в заблужде­ние и предоставили вам возможность взглянуть в лицо реальности, той реальности, какой вы хотели, того мира, какой теперь видите, — мира без разума.

Мы дали вам все, чего вы от нас требовали, мы всегда отдавали, но поняли это только теперь. У нас нет к вам никаких требований, никаких условий сделки, никакого предложения компромисса. Вам нечего нам предложить. Мы не нуждаемся в вас.

Теперь вы кричите, что хотели не этого? Что бессмысленный мир разорения не был вашей целью? Вы не хотели нашего ухода? Вы — моральные каннибалы, я уверен: вы всегда знали, что хотите именно этого. Но ваша игра проиграна, потому что теперь это знаем и мы.

В течение веков страданий и бедствий, вызванных вашим мо­ральным кодексом, вы кричали, что ваш кодекс нарушается, страда­ния являются карой за его нарушение, люди слишком слабы и эго­истичны, чтобы проливать всю кровь, какой этот кодекс требует. Вы проклинали человека, существование, эту землю, но не смели усом­ниться в своем кодексе. Ваши жертвы принимали на себя вину и про­должали трудиться, вознаграждаемые вашими проклятьями за свое мученичество, а вы тем временем кричали, что ваш кодекс благоро­ден, но человеческая природа недостаточно хороша, чтобы жить, следуя ему. И ни один из вас не поднялся и не спросил: «А кодекс хорош? По каким меркам?»

Вы хотели знать, кто такой Джон Голт. Я — тот человек, который задал этот вопрос.

Да, сейчас век морального кризиса. Да, вы несете кару за свои пороки. Но сейчас перед судом стоит не человек, и вина будет возло­жена не на человеческую природу. На сей раз будет покончено с ва­шим моральным кодексом. Он достиг своего зенита, тупика в конце пути. И если хотите жить дальше, вам нужно не возвращаться к мо­рали — вы никогда не знали ее, — а открыть для себя мораль.

Вы не слышали ни о каких концепциях морали, кроме мистичес­кой и общественной. Вас учили, что мораль — это кодекс поведения, навязанный вам прихотью сверхъестественной силы или общества, требующий служить божьему промыслу или благу ближнего, угож­дать покойному или живущему рядом авторитету, но не служить сво­ей жизни или своему удовольствию. Вас учили, что вы получите удо­вольствие от безнравственности, вашим интересам будет лучше всего служить зло, и каждый моральный кодекс должен быть состав­лен не для вас, а против вас, не для того, чтобы наполнить вашу жизнь, а чтобы опустошить ее.

В течение веков моральное сражение велось между теми, кто ут­верждал, что ваша жизнь принадлежит Богу, и кто считал, что она принадлежит вашему ближнему, теми, кто проповедовал, что добро представляет собой самопожертвование ради духа на небе, и кто счи­тал, что добро есть самопожертвование. И никто не сказал, что ваша жизнь принадлежит вам, и добро — это жить для себя.

Обе стороны соглашались, что мораль требует отказа от своих интересов и своего разума, моральное и полезное противоположны, что мораль — сфера не разума, а веры и принуждения. Обе стороны соглашались: разумная мораль невозможна, в разуме нет ни добра, ни зла, и разуму нет причины быть моральным.

В борьбе против человеческого разума все ваши моралисты были едины. Во всех их системах и планах разум должны были обобрать и уничтожить. Теперь выбирайте: погибнуть вам или понять, что ан­тиразум есть антижизнь.

Разум человека— его основное орудие выживания. Жизнь дается ему, но выживание — нет. Тело дается ему, средства к существова­нию — нет. Разум дается ему, его содержание— нет. Чтобы жить, че­ловек должен действовать, но дяя этого ему нужно знать суть и цель

357

действия. Он не может добыть пищу без знания о ней и способе ее до­бывать. Не может вырыть канаву или построить циклотрон без знания цели и способа достичь ее. Чтобы жить, человек должен думать.

Но мышление — акт выбора. Ключом к тому, что вы так бездумно именуете «человеческой природой», является всем известный секрет, с которым вы живете, но боитесь назвать его, тот факт, что человек — существо волевого сознания. Разум не работает самопроизвольно, мышление — не механический процесс, логические связи устанавли­ваются не инстинктом. Работа желудка, легких, сердца самопроиз­вольна, работа разума — нет. В любой час при любом затруднении вашей жизни вы вольны думать или избегать этого усилия. Но вы не вольны избежать своей природы, того факта, что разум есть орудие выживания, поэтому для вас, людей, вопрос «Быть или не быть» есть вопрос «Думать или не думать».

У существа волевого сознания бессознательного пути поведения нет. Ему нужен кодекс ценностей, чтобы направлять его действия. Ценность — это то, ради достижения и удержания чего человек действует, добродетель есть действие, которым он достигает и удер­живает. Ценность предполагает ответ на вопрос: «Для кого и для чего?» Она предполагает меру, цель и необходимость действия пе­ред лицом альтернативы. Где нет альтернатив, никакие ценности невозможны.

Во Вселенной существует лишь одна непреложная альтернати­ва— существование или несуществование, она относится лишь к одной категории бытия — к живому организму. Существование не­одушевленного вещества безусловно, существование жизни нет: оно зависит от определенного направления действий. Материю нельзя уничтожить, она меняет формы, но не перестает существовать. Лишь перед живым организмом стоит постоянная альтернатива: вопрос жизни или смерти. Жизнь — это процесс самоподдерживающего и са - мопорождающего действия. Если организм в своем действии не до­стигает цели, он умирает; его химические элементы сохраняются, но жизнь перестает существовать. Только концепция «жизнь» делает концепцию «ценность» возможной. Только для живого организма существуют понятия «добро» и «зло».

Растению, чтобы жить, необходимо питаться; солнечный свети хи­мические соединения, которые ему нужны, представляют собой цен­ности, природа требует искать их. Жизнь растения — это мера цен­ности, направляющая его действия. Но у растения нет выбора действий, есть альтернатива в условиях, с которыми оно сталкивает­ся, но нет альтернативы в его действии: оно действует бессознательно, чтобы продлить жизнь, но не может действовать для своей гибели.

Животное приспособлено к поддержанию жизни; органы чувств обеспечивают ему бессознательный комплекс действий, бессозна­тельное знание того, что есть добро и зло. Оно не в состоянии расши­рить свое знание или уклониться от него. В условиях, когда это зна­ние оказывается недостаточным, животное гибнет. Но пока живет, оно действует в соответствии с данным знанием, с бессознательным самосохранением, не имея возможности выбора. Животное не может пренебрегать собственным добром, не может избрать зло и действо­вать во вред себе.

У человека нет бессознательного кодекса выживания. Его главное отличие от всех живых существ — необходимость действовать перед альтернативой на основе волевого выбора. У него отсутствует бессо­знательное знание, что для него добро и зло, от каких ценностей за­висит его жизнь, какого образа действий она требует. Вы лепечете об инстинкте самосохранения? Вот именно этим инстинктом человек и не обладает. Инстинкт —это безошибочная и бессознательная фор­ма знания. Желание — это не инстинкт. Желание жить не дает вам необходимого для жизни знания. И даже желание жить у человека не бессознательно: ваше тайное зло сегодня заключается в том, что этим желанием вы не обладаете. Ваш страх смерти не есть любовь к жизни и не даст вам знания, необходимого, чтобы сохранять ее. Человек должен приобретать это знание и выбирать свои действия только че­рез процесс мышления, который природа не заставляет его совер­шать. У человека есть способность действовать себе во вред, он так и действовал на протяжении почти всей своей истории.

Живое существо, для которого средство выживания есть зло, не сможет выжить. Растение, пытающееся уничтожить свои корни, пти­ца, старающаяся сломать свои крылья, долго бы не просуществовали. Но история человека представляет собой старание отвергнуть и унич­тожить свой разум.

Человека называют разумным существом, но разумность — это вопрос выбора, и альтернатива, которую предлагает ему его природа, такая: разумное существо или убивающее себя животное. Человек должен быть человеком — по выбору; по выбору должен считать свою жизнь ценностью; научиться ее поддерживать; найти ценности, ко­торых она требует, и практиковать свои добродетели.

Кодекс принятых по выбору ценностей и есть моральный кодекс.

Кто бы вы ни были, те, кто слушают меня сейчас, я обращаюсь к тем остаткам живого, которые сохранились у вас неизвращенными, к остаткам человечности, разуму и говорю: существует мораль разу­ма, мораль, нужная человеку. И Человеческая Жизнь есть ее мера ценностей.

359

Все, что нужно для жизни разумного существа, есть добро; все, что ее губит, — зло.

Жизнь человека, как того требует его природа, не жизнь бессмыс­ленного скота, грабящего бандита или мистика, а жизнь разумного существа посредством не насилия или обмана, а достижений, не вы­живание любой ценой, поскольку существует единственная цена, оплачивающая выживание человека, — это разум.

Человеческая жизнь есть мера морали, но ваша собственная жизнь — ее цель. Если целью является существование на земле, вам нужно выбирать свои действия и ценности по нужным человеку меркам для того, чтобы сохранять ту незаменимую ценность, кото­рую представляет собой ваша жизнь, реализовывать ее и наслаж­даться ею.

Поскольку жизнь требует определенного образа действий, любой другой образ будет ее уничтожать. Живой организм, который не счи­тает свою жизнь мотивом и целью своих действий, функционирует, руководствуясь мотивом и мерой смерти. Подобное существо пред­ставляет собой метафизическое чудовище, стремящееся оспаривать, опровергать, отрицать факт собственного существования, слепо не­сущееся по гибельной дороге, неспособное испытывать ничего, кро­ме страданий.

Счастье — это успешное состояние жизни, страдание — агент смерти. Счастье есть то состояние сознания, какое проистекает от достижения собственных ценностей человека. Мораль, которая смеет учить вас искать счастье в отречении от своего счастья — це­нить недостижение своих ценностей — это наглое отрицание ее. Следуя рекомендованной доктрине, ваш идеал — роль жертвенно­го животного, ищущего смерти на алтаре других, такая доктрина предлагает вам смерть как вашу меру. По милости реальности и природы жизни каждый человек есть цель сама по себе; он су­ществует ради себя, и достижение своего счастья — его высшая моральная цель.

Но ни жизни, ни счастья нельзя достичь погоней за неразумными прихотями. Подобно тому, как человек волен пытаться выжить лю­быми пришедшими в голову способами, но погибнет, если не будет жить так, как требует его природа, он волен искать счастья в любых бессмысленных обманах, но найдет только муки неудачи, если не бу­дет искать счастья, нужного ему. Цель морали — учить вас не стра­дать и умирать, а радоваться и жить.

Изгоните тех паразитов из субсидируемых школ, которые живут на доходы с чужого разума и заявляют, что человеку не нужны ни мо­раль, ни ценности, ни кодекс поведения. Те, кто выдает себя за уче-

ныхи утверждает, что человек — всего-навсего животное, не отводят ему места в законе существования, хотя сделали это для низших су­ществ. Они признают, что у всех видов фауны есть свой способ выжи­вания, продиктованный их природой, однако при этом не утвержда­ют, что рыба может жить без воды, а собака — без чутья. Но человек, самое сложное из всех живых существ, говорят они, может выжить любым способом, и у него нет ни тождества, ни природы, поэтому нет причин, почему он не может жить, когда его средство выживания уничтожено, разум подавлен и отдан в повиновение любым прика­зам, какие им захочется издать.

Изгоните снедаемых ненавистью мистиков, которые выдают себя за друзей человечества и проповедуют, что высшей доброде­телью человека является пренебрежение собственной жизнью. Они говорят вам, что целью морали является обуздание инстинк­та самосохранения? Для самосохранения человеку и нужен мо­ральный кодекс. Только тот хочет быть моральным человеком, кто хочет жить.

Нет, вы не обязаны жить, это акт морального выбора. Но вы не можете жить как нечто иное, и альтернативой является то состояние жизни и смерти, какое вы теперь видите в себе и вокруг себя, состо­яние существа, неспособного к выживанию, даже не человека — су­щества, которое знает только страдание и проводит отпущенные ему годы в муках бездумного самоуничтожения.

Вы не обязаны думать, это тоже моральный выбор. Но кто-то дол­жен думать, чтобы вы могли жить; если вы решили стать банкротом, то возлагаете дефицит на человека морали, ожидая, что он пожертвует своим добром, чтобы вы могли выживать посредством своего зла.

Быть человеком вы тоже не обязаны; но сегодня тех, кто является людьми, здесь больше нет. Я отнял ваше средство выживания — ва­ших жертв.

Если хотите знать, как я это сделал и что сказал им, дабы заста­вить уйти, слушайте. Эти люди жили по моему кодексу, но не знали, какую громадную добродетель он собой представляет. Я дал им это понять и принес им не переоценку, а лишь тождество их ценностей.

Мы, люди разума, теперь бастуем против вас во имя единственной аксиомы, которая является сутью нашего морального кодекса, как сутью вашего является желание избежать ее: аксиомы, что жизнь су­ществует.

Она существует, и акт осмысления этого утверждения пред­полагает два вывода: что существующее воспринимается, и вос­принимающий обладает сознанием. Сознание же есть способ­ность понимания.

361

Если ничего не существует, не может быть никакого сознания: сознание, когда нечего сознавать — логическая несообразность. Прежде, чем оно сможет отождествить себя как сознание, оно долж­но осознать что-то. Если то, что вы, по собственному утверждению, воспринимаете, не существует, значит, то, чем вы обладаете, не со­знание.

Какова бы ни была ступень вашего познания, и то и другое — су­ществование и сознание — представляют собой аксиомы, которых вы не можете избежать. И то и другое является первоосновами, со­держащимися в любом вашем действии, в любой части вашего зна­ния и в его сумме, от первого солнечного луча, который воспринима­ете в начале жизни, до обширнейшей эрудиции, которую можете приобрести к ее концу. Знаете ли вы форму булыжника или строение Солнечной системы, аксиома остается той же: это существует, и вы это знаете.

Существовать— значит быть чем-то отличным от небытия несуществования, это должно быть особым бытием с определенными отличительными свойствами. Столетия назад человек, который был, несмотря на все его ошибки, величайшим из философов, нашел фор­мулу, определяющую концепцию существования и правило всякого знания: А есть А. А есть то, что оно есть. Вы не поняли смысл этого утверждения. Я завершу его: существование есть тождество, созна­ние — отождествление.

Что бы вы ни стали рассматривать: будь то предмет, свойство или действие, — закон тождества остается тем же самым. Лист не может быть вместе с тем и камнем, не может быть красным и вместе с тем зеленым, не может замерзать и вместе с тем гореть. А есть А. Или, если угодно, это выражено более простым языком: нельзя совместить несовместимое.

Вы хотите знать, что неладно с миром? Все бедствия, погубившие ваш мир, проистекают из попытки ваших лидеров проигнорировать тот факт, что А есть А. Целью тех, кто учил вас это делать, было жела­ние заставить вас забыть, что Человек есть Человек.

Человек не может выжить, не обретя знания, и разум— единст­венное средство обрести его. Разум— это умение воспринимать, отождествлять и интегрировать материал, предоставляемый чувства­ми. Задача чувств заключается в том, чтобы дать ему свидетельство существования, но задача отождествления принадлежит разуму, чувства лишь сообщают, что есть нечто, но что оно представляет со­бой, должен установить разум.

Все мышление — это процесс отождествления и интеграции. Че­ловек воспринимает пятно цвета: интегрируя свидетельства своего

зрения и сознания, он может отождествить его как твердый предмет, как стол; может узнать, что стол сделан из древесины; древесина со­стоит из клеток, клетки — из молекул, молекулы — из атомов. В те­чение всего этого процесса работа разума состоит из ответов на один вопрос: «Чтоэто?» Средством установить истину его ответов являет­ся логика, а логика основана на аксиоме, что существование есть. Логика— искусство непротиворечивого отождествления. Противо­речия не может быть. Атом есть атом, Вселенная — Вселенная, ничто не может противоречить ее тождеству; и часть не может противоре­чить целому. Ни одна формируемая человеком концепция не являет­ся обоснованной, если он не интегрирует ее без противоречия в об­щую сумму знания. Прийти к противоречию— значит признать ошибку в своем мышлении; поддерживать противоречие— значит отрекаться от своего разума и изгнать себя из сферы реальности.

Реальность — это то, что существует; нереальное не существует; нереальное есть лишь то отрицание существования, которое есть со­держание человеческого сознания, когда оно пытается отвергнуть разум. Истина есть осознание реальности; разум у человека — единст­венное средство познания, его мера истины.

Самый нелепый вопрос, какой вы сейчас можете произнести: «Чей разум?» Ответ: «Ваш». Каким бы обширным или скромным ни было ваше знание, его обрел ваш разум. Вы можете иметь дело только со своим знанием. Только своим знанием вы можете обла­дать и просить других принимать его во внимание. Ваш разум — единственный судья истины, и если другие не соглашаются с его вердиктом, реальность есть суд окончательной апелляции. Ничто, кроме человеческого разума, не может совершать того сложного, тонкого, решающего процесса отождествления, который есть мыш­ление. Ничто не может направлять этот процесс, кроме собствен­ного суждения. Ничто не может направлять процесс его суждения, кроме моральной честности.

Вы, говорящие о «моральном инстинкте» как о некоем особом даре, противостоящем разуму, разум человека есть его моральная способность. Процесс мышления есть процесс постоянного выбора в ответе на вопрос: «Истинно или Ложно? Добро или Зло?» Посад­ка семени в почву, чтобы оно принесло плод, — добро или зло? Дезинфекция раны, чтобы спасти человека, — добро или зло? Поз­воляет ли природа атмосферного электричества преобразовывать его в кинетическую энергию — добро это или зло? Ответы на эти вопросы дали вам все, что вы имеете, и эти ответы исходили из человеческого разума, разума непоколебимой преданности тому, что есть добро.

Мыслительный процесс— это моральный процесс. Вы можете допускать ошибки на каждом шагу, и ничто не защитит вас, кроме собственной честности, в противном случае вы можете попытаться лгать, подделывать данные, избегать усилий поиска, но если предан­ность истине есть признак морали, то нет более великой, благород­ной, героической формы преданности, чем деятельность человека, принимающего на себя обязанность мыслить.

То, что вы именуете духом или душой, является вашим сознанием, и то, что именуете «свободой воли», есть воля вашего разума думать или нет, ваша единственная воля, ваша единственная свобода — вы­бор, контролирующий все ваши решения и определяющий вашу жизнь и ваш характер.

Мышление есть единственная основная добродетель человека, из которой проистекают все остальные. И его основной порок, источник всех его зол есть тот отвратительный акт, который вы практикуете, но стараетесь не признаваться в этом: акт замутнения, добровольная приостановка работы сознания, отказ думать — не слепота, а отказ видеть, не неведение, а отказ знать. Это акт рассеивания разума и на­пускання внутреннего тумана, чтобы избежать ответственности суж­дения на основании неназванной предпосылки, что какое-то явление не будет существовать, если вы откажетесь его отождествлять, что А не будет А, пока вы не произнесете вердикт «есть». Нежелание ду­мать — это акт уничтожения, отрицание существования, попытка уничтожить реальность. Но реальность существует; реальность не­возможно уничтожить, она лишь уничтожит уничтожителя. Отказы­ваясь сказать «Есть», вы отказываетесь сказать «Я есмь». Отказываясь от собственного суждения, вы отказываетесь от собственной личнос­ти. Когда человек заявляет: «Кто я такой, чтобы знать?», он заявляет: «Кто я такой, чтобы жить?»

В любое время в любом деле ваш основной моральный выбор — мышление или немышление, существование или несуществование, А или не А, бытие или ноль.

В той мере, в какой человек разумен, жизнь есть предпосылка, направляющая его действия. В той мере, в какой он неразумен, этой предпосылкой является смерть.

Вы, лепечущие, что мораль —общественное явление, и на необи­таемом острове человеку она не нужна, там мораль нужна ему боль­ше всего. Пусть он попытается утверждать, когда нет жертв, которые будут за это расплачиваться, что скала — это дом, песок — одежда, что еда будет падать ему в рот без причин или усилий, и он завтра соберет урожай, съев запас семян сегодня, и реальность уничтожит его, как он того заслуживает. Она покажет ему, что жизнь — это цен­ность, за которую нужно платить, и мышление — единственная мо­нета, достаточно благородная для такой платы.

Если бы я говорил на вашем языке, то сказал бы, что единственная моральная заповедь человека — думать. Но «моральная заповедь» — это нарушение логики. Мораль — это избранное, а не навязанное, понятое, а не принятое как приказ. Она разумна, а разум не прини­мает заповедей.

Моя мораль, мораль разума, содержится в одной аксиоме: ре­альность существует; в одном выборе — жить. Все остальное про­истекает отсюда. Чтобы жить, человек должен считать высшими и решающими ценностями три вещи: Разум, Цель, Самоуважение. Разум как единственное орудие познания, Цель как выбор счастья, которого это орудие должно достигать, Самоуважение как неруши­мая уверенность, что он способен думать, и его личность достойна счастья, что означает — достойна жизни. Эти три ценности требу­ют всех добродетелей человека, и все его добродетели связаны с со­отношением существования и сознания: разумностью, независи­мостью, чистотой, честностью, справедливостью, эффективностью, гордостью.

Разумность есть признание того факта, что реальность существу­ет, и ничто не может изменить истины и быть выше акта ее постиже­ния, который есть мышление. Разум — его единственный судья цен­ностей и руководитель его действий. Он есть абсолют, не допускающий никаких компромиссов, и уступка неразумному обесценивает его сознание и отвращает его от постижения фальсифицированной ре­альности и мнимого краткого пути к познанию, который есть вера. На самом деле это короткое замыкание, уничтожающее разум, и при­нятие мистических выдумок есть желание уничтожения существова­ния, которое, соответственно, уничтожает сознание.

Независимость — признание того, что ответственность за сужде­ние лежит натебе. Ничто не может помочь тебе избежать ее, никто не может думать за тебя, как никто не может жить за тебя. И самая низкая форма самоунижения и саморазрушения — это подчинение своего ра­зума разуму другого, принятие авторитета над своим мозгом, его ут­верждений как фактов, его высказываний как истины, его распоряже­ний как посредника между своим сознанием и существованием.

Чистота есть признание того факта, что нельзя фальсифицировать свое сознание, как честность есть признание факта невозможности фальсифицировать существование, что человек— неделимое су­щество, интегрированное единство двух феноменов: материи и со­знания. Нельзя допускать разрыва между своим телом и разумом, действием и мыслью, жизнью и сознанием. Человек, как судья, не-

365

восприимчивый к общественному мнению, не может жертвовать своими убеждениями ради желаний других, пусть даже все челове­чество выкрикивает ему просьбы или угрозы, что мужество и уверен­ность — практические необходимости, и мужество — практическая форма быть верным существованию, истине, а уверенность — прак­тическая форма быть верным своему сознанию.

Честность — это признание того факта, что нереальное нереально и не может иметь ценности. Ни любовь, ни слава, ни деньги не явля­ются ценностью, если добыты обманом; попытка обрести ценность путем ввода в заблуждение разума других есть возведение своих жертв в более высокое положение, чем реальность, где ты становишь­ся пешкой в их слепой игре, рабом их недумания и уклонений. И их ум, рассудок, восприимчивость становятся врагами, которых тебе нужно страшиться и бежать от них. Ты не хочешь жить как иждиве­нец, тем более иждивенец глупости других, или как дурак, источни­ком ценностей которого служат дураки, которых он сумел одурачить. Честность не общественный долг, не жертвование ради других, но самая эгоистичная добродетель, какую может практиковать человек: его отказ жертвовать реальностью своего существования ради обма­нутого сознания других.

Справедливость есть признание того факта, что ты не можешь фальсифицировать сущность людей, как не можешь фальсифициро­вать сущность природы, что ты должен судить о всех людях так же добросовестно, как судишь о неодушевленных предметах, с тем же уважением к истине, с тем же неподкупным подходом, с таким же чистым и разумным процессом отождествления, что о каждом чело­веке нужно судить по тому, что он есть, и относиться к нему соответст­венно. Как не платишь за ржавый хлам более высокую цену, чем за блестящий металл, так ты не ценишь подлеца выше героя; твоя мо­ральная оценка— это монета, которой ты платишь людям за их добродетели или пороки, и эта плата требует от тебя такой же скру­пулезной честности, с какой ты проводишь финансовые операции. Сокрытие своего презрения к людским порокам есть акт моральной подделки, а сокрытие восхищения добродетелями людей есть акт мо­рального утаивания; ставить какие-то другие интересы выше спра­ведливости значит обесценивать свою моральную вал юту и обманы­вать добро ради зла, поскольку только добро может потерять из-за отсутствия справедливости, и только зло может выиграть; наказание людей за их добродетели и награждение за пороки представляет со­бой яму в конце этой дороги, моральное банкротство, падение к пол­ной греховности, черная месса в культе смерти, посвящение своего сознания разрушению существования.

Эффективность — твое приятие морали, признание того, что ты решил жить. Эффективная работа есть тот процесс, посредством ко­торого сознание человека контролирует его существование, посто­янный процесс приобретения знаний и формирования материи для своих целей, перевода идеи в физическую форму, процесс переделы­вания земли по образу своих ценностей. Всякая работа носит твор­ческий характер, если разумно выполняется, она становится просто механической в том случае, если шаблонно повторяет то, чему ты научился у других. Ты можешь выбирать себе работу, и выбор этот широк, как твой разум; для тебя невозможно ничто большее, и ничто меньшее не является достойным; обманом взяться за такую сложную работу, с какой твой разум не может справиться, — значит превра­титься в корчащуюся от страха обезьяну, повторяющую чужие дви­жения на чужом месте, а опуститься до работы, не требующей всей способности твоего разума, — значит остановить свой двигатель и обречь себя на другое движение — вниз. Твоя работа есть достиже­ние твоих ценностей, и утратить стремление к ценностям — значит утратить стремление жить. Твое тело — машина, а разум — водитель, и ты должен ехать туда, куда он тебя довезет, а целью пути должно быть достижение. Не имеющий цели человек представляет собой ма­шину, которая катится под горку и может разбиться о камень в пер­вой попавшейся канаве. Человек, подавляющий свой разум, — это остановленная машина, постепенно начинающая ржаветь. Человек, позволяющий лидеру указывать ему направление, представляет со­бой развалину, которую отправят на металлолом; человек, делающий другого своей целью, — это пассажир, которого ни один водитель не должен брать. Целью твоей жизни является твоя работа, и ты должен проноситься мимо любого убийцы, который принимает на себя пра­во останавливать тебя. Любая ценность, какую ты можешь найти не в своей работе, любая другая преданность или любовь могут быть лишь попутчиками, которых ты решил взять с собой в дорогу, и они должны двигаться своими силами в том же направлении.

Гордостью можно считать признание того факта, что ты — высшая ценность, и, как всякую человеческую ценность, ее нужно зарабо­тать, для тебя доступны все достижения, а достижение, которое де­лает возможными все остальные, — это создание своего характера. Твои характер, действия, желания, чувства являются результатами предпосылок твоего разума. Как человек должен создавать матери­альные ценности, необходимые для поддержания жизни, точно так же ему необходимы такие черты характера, которые делают жизнь достойной того, чтобы ее поддерживать. Как человек обладает со­зданным своими усилиями богатством, точно так же он обладает со-

367

зданной собственными усилиями душой. Для жизни человеку нужно сознание собственной ценности, но у человека нет взявшихся невесть откуда ценностей, нет взявшегося невесть откуда самоуважения. Он должен заработать его, формируя свою душу по образу своего мо­рального идеала, по образу Человека. Разумное существо, он рожда­ется со способностью творить, но должен творить по выбору. Первой предпосылкой его самоуважения является великолепный эгоизм его души, желающей самого лучшего во всем — в материальных и духов­ных ценностях, души, стремящейся прежде всего к достижению собст­венного морального совершенства, ничего не ценя выше самой себя. Доказательством достигнутого совершенства является содрогание в презрении и протесте против роли жертвенного животного, против подлой наглости любой веры, которая предлагает пожертвовать не­заменимой ценностью, которую представляют собой ваше сознание и несравненное великолепие вашего существования слепым уверт­кам и косному увяданию других.

Начинаете понимать, кто такой Джон Голт? Я — человек, добив­шийся того, чего вы не добивались, того, что вы отвергли, предали, опорочили, но не смогли уничтожить полностью и теперь скрываете, как свой постыдный секрет, проводите жизнь в извинениях перед каждым профессиональным каннибалом, чтобы он не обнаружил этого где-то в вас. Вы все еще хотите сказать то, что я говорю сейчас во всеуслышание, обращаясь ко всему миру; я горжусь своей ценно­стью и тем фактом, что хочу жить.

Это желание, которое вы разделяете, но скрываете как зло, — единственный остаток добра в вас, но исполнения этого желания нужно научиться заслуживать. Единственная моральная цель чело­века — это его счастье, но достичь его можно лишь своей добродете­лью. Добродетель сама по себе не цель. Добродетель не является на­градой самой себе или жертвенным мясом для награды зла. Наградой добродетели является жизнь, а счастье — целью и наградой жизни.

Как у вашего тела есть два основных ощущения — удовольствие и боль, служащие признаками его благополучия или болезни, ба­рометром его главной альтернативы — жизни или смерти, так у ва­шего сознания есть две основные эмоции — радость и страдание, отражающие туже альтернативу. Ваши эмоции представляют собой оценки того, что улучшает вашу жизнь или угрожает ей, быстро­действующий калькулятор, показывающий сумму ваших доходов или убытков. У вас нет выбора в ощущениях, но есть выбор в том, что считать хорошим или плохим, что доставит вам радость или страдание, что вы будете любить или ненавидеть, желать или от­вергать, зависит от меры ваших ценностей. Эмоции являются

врожденными проявлениями состояния человека, но содержание их диктует ваш разум. Ваша способность испытывать эмоции — это двигатель без горючего, и ваши ценности — это то горючее, которым заполняет ее ваш разум. Если выберете смесь противоре­чий, она засорит ваш двигатель, разъест ваши трансмиссии и при­ведет к аварии при первой же попытке ехать в машине, которую вы, водитель, испортили.

Если мерой ценностей для вас является неразумное, а ваша кон­цепция добра представляет собой невозможное, если вы хотите неза­работанных вознаграждений, богатства или любви, которых вы не заслуживаете, лазейки в законе причин и следствий, хотите, чтобы А по вашей прихоти становилось не А, противоположности сущест­вованию, вы ее достигнете. Не кричите, когда это произойдет, что жизнь — сплошная неудача и счастье для человека невозможно; про­верьте свое горючее и вы получите ответ на свои вопросы.

Счастье недостижимо по воле эмоциональных прихотей. Оно не удовлетворение неразумных желаний, которые вы слепо пытались удовлетворить. Это состояние непротиворечивой радости, без нака­зания или чувства вины, которая не идет вразрез с вашими ценнос­тями и не ведет к вашей гибели, радости не бегства от разума, а ис­пользования разума на полную мощь, не фальсифицирования реальности, а достижения реальных ценностей, радости не пьяницы, а созидателя. Счастье возможно только для разумного человека, ко­торый стремится к разумным целям, ищет только разумные ценности и находит радость только в разумных действиях.

Поскольку я поддерживаю стою жизнь не грабежом и подаяния­ми, а собственными усилиями, то не хочу получать счастье за счет чьих-то несчастий или чьих-то благодеяний, а заработать его своими достижениями. Как я не считаю удовольствие других целью своей жизни, так не считаю свое удовольствие целью жизни других. Как в моих ценностях нет противоречий и нет конфликта между моими желаниями, точно так же нет никаких жертв и никаких конфликтов интересов среди разумных людей, которые не хотят незаработанного и не смотрят друг на друга с каннибальским вожделением, людей, которые не приносят жертв и не принимают их.

Символом всех отношений между такими людьми, моральным символом уважения к людям является торговец. Мы, живущие цен­ностями, а не грабежом, торговим материей и духом. Торговец — это человек, который зарабатывает то, что получает, не берет и не дает незаслуженное. Торговец не просит, чтобы ему платили за его неуда­чи, не просит, чтобы его любили за его недостатки. Торговец не рас­точает свое тело на пищу и душу— на милостыню. Как он отдает

369

плоды своего труда только в обмен на материальные ценности, так и ценности своего духа: любовь, дружбу, уважение, — он отдает в ви­де платы в обмен на человеческие добродетели, за свое эгоистическое удовольствие, какое получает от людей, которых способен уважать. Паразиты-мистики, которые на протяжении веков осуждали и пре­зирали торговцев, хваля при этом нищих и грабителей, знали тайный мотив своего глумления: торговец — то существо, которое внушает им страх, он — воплощение справедливости.

Вы спрашиваете, какие моральные обязательства есть у меня пе­ред людьми? Никаких, кроме обязательства перед собой, перед ма­териальными предметами и всем существованием, — разумности. Я веду дела с людьми так, как того требует моя и их природа: на ос­нове разума. Я не добиваюсь и не хочу от них ничего, кроме таких отношений, в какие они хотят вступить по своему добровольному выбору. Я могу вести дела только с их разумом и только в своих эго­истических интересах, когда они видят, что наши интересы совпада­ют. Когда не совпадают, я не вступаю ни в какие отношения — пре­доставляю инакомыслящим идти своим путем и не сворачиваю со своего. Я одерживаю победы только с помощью логики и не подчи­няюсь ничему, кроме логики. Я не отказываюсь от своего разума и не веду дел с людьми, которые отказываются от своего. Мне нечего по­лучать от дураков и трусов; я не ищу никаких выгод от человеческих пороков, от глупости, бесчестности или трусости. Единственная цен­ность, какую люди могут мне предложить, это работа их разума. Ког­да я не соглашаюсь с разумным человеком, я предоставляю реальнос­ти быть нашим окончательным арбитром: если я прав, поумнеет он, если неправ, поумнею я; победит один из нас, но мы оба окажемся в выгоде.

Какими бы ни были разногласия, существует один недопустимый акт зла, акт, которого ни один человек не может совершать против другого, которого никто не может разрешить или простить. Пока люди хотят жить вместе, никто (Слышите? Никто!) не может приме­нять физическую силу один против другого.

Ставить угрозу физического уничтожения между человеком и его восприятием реальности — значит отвергнуть и парализовать его орудие выживания; заставить его действовать вопреки своим суждениям — все равно, что заставлять его действовать вопреки тому, что он видит. Кто, для каких бы то ни было целей, в каких бы то ни было пределах, начал применять силу, тот является убийцей, действующим по предпосылке смерти в более широком масштабе, чем просто лишение жизни: предпосылке уничтожить способность человека жить.

Не вздумайте говорить мне, что убеждены в своем праве насило­вать мой разум. Насилие и ум представляют собой противоположнос­ти; мораль кончается там, где начинается оружие. Когда вы заявляе­те, что человек — неразумное животное и предлагаете обращаться с ним, как с животным, вы проявляете свой характер и больше не имеете права требовать поддержки разума, как не может требовать ее поборник противоречий. Не может быть «права» уничтожать ис­точник права, единственного судьи добра и зла — разума.

Заставлять человека отказываться от своего разума и принимать вместо него вашу волю с оружием вместо силлогизма, с запугивани­ем вместо доказательства, со смертью в виде окончательного дово­да — значит пытаться существовать с пренебрежением к реальности. Реальность требует от человека действовать в своих разумных инте­ресах; ваше оружие требует, чтобы он действовал вопреки им. Реаль­ность угрожает человеку смертью, если он не действует по своим разумным суждениям; вы угрожаете ему смертью, если он действует. Вы помещаете человека в такой мир, где ценой его жизни является отказ от всех добродетелей, каких требует жизнь, и смерть в резуль­тате процесса постепенного разрушения — единственное, чего до­стигнете вы и ваша система, когда смерть становится правящей си­лой, окончательным доводом в человеческом обществе.

Будь то разбойник, предъявляющий путнику ультиматум «Коше­лек или жизнь», или политик, предлагающий стране ультиматум «Об­разование ваших детей или жизнь», смысл ультиматума один: «Разум или жизнь», а для человека одно невозможно без другого.

Если существуют различные степени зла, то трудно сказать, кто более низок: скот, который присваивает право насиловать разум дру­гих, или моральный дегенерат, который дает другим право насило­вать свой разум. Это моральный абсолют, который не подлежит об­суждению. Я не считаю разумными тех, кто собирается лишить меня разума. Я не вступаю в дискуссии с теми, которые считают, что могут запретить мне думать. Я не оказываю моральной поддержке убийце, который хочет убить меня. Когда человек пытается вести со мной дела посредством силы, я отвечаю ему силой.

Эту силу можно использовать только для возмездия или против че­ловека, который начал ее применять. Нет, я не разделяю его зла и не опускаюсь до его концепции морали, я лишь предоставляю ему его выбор, гибель, единственную гибель, какую он вправе избрать, — его собственную. Он использовал силу, чтобы захватить ценность, я же — чтобы уничтожить уничтожение. Грабитель хочет получить богатство, убив меня; я не становлюсь богаче оттого, что убиваю грабителя. Я не ищу ценностей с помощью зла и не уступаю своих ценностей злу.

371

От имени всех созидателей, которые дают вам возможность жить и получают в награду ваш смертный ультиматум, я отвечаю вам на­шим единственным ультиматумом: наша работа или ваше оружие. Можете выбрать одно из двух; иметь то и другое нельзя. Мы не начи­наем применять силу против других и не подчиняемся чужой силе. Если вы захотите снова жить в индустриальном обществе, это будет на наших условиях. Наши условия и наша движущая сила противо­положны вашим. Вы использовали страх как оружие и несли челове­ку смерть в наказание за отрицание вашей морали. Мы предлагаем ему жизнь в виде награды за принятия нашей.

Вы, поклоняющиеся нулю, вы так и не поняли, что достижение жизни не эквивалент спасению от смерти. Радость — это не «отсут­ствие страдания», ум — не «отсутствие глупости», свет — не «отсутст­вие темноты», бытие — не «отсутствие небытия». Строительство ве­дется не воздержанием от разрушения; века сидения и ожидания в таком воздержании не поднимут ни единой балки, чтобы вы могли воздерживаться от разрушения, и теперь вы уже не можете сказать мне, строителю: «Созидай и корми наев обмен на то, что мы не будем разрушать созданное тобой». Я отвечаю вам от имени всех ваших жертв: «Сгиньте со своей пустотой в своей пустоте». Существова­ние — не отрицание отрицаний. Отсутствие и отрицание представ­ляют собой зло, а не ценность, зло бессильно и не имеет власти, кро­ме той, какую мы позволяем вымогать у нас. Сгиньте, так как мы поняли, что зло не может владеть закладной на жизнь.

Вы хотите избежать страданий. Мы стремимся к достижению счастья. Вы существуете ради того, чтобы избегать наказаний. Мы существуем ради того, чтобы зарабатывать вознаграждения. Угрозы не заставят нас действовать; страх — не наш стимул. Мы хотим не избежать смерти, мы стремимся жить.

Вы, утратившие представление о разнице, вы, заявляющие, что страх и радость — стимулы одинаковой силы, и втайне добавляющие, что страх «практичнее», вы не хотите жить, и только страх смерти еще связывает вас с тем существованием, которое вы прокляли. Вы мечетесь в панике по ловушке своего времени, ища выхода, который сами закрыли. Вы бежите от преследователя, которого не смеете на­звать, к ужасу, которого не смеете признать, и чем сильнее ваш ужас, тем больше вы страшитесь единственного действия, какое может вас спасти, — мышления. Цель ваших усилий заключается в том, чтобы не узнать, не постичь, не назвать, не услышать того, что я сейчас вам скажу: ваша мораль есть Мораль Смерти.

Смерть представляет собой меру ваших ценностей, смерть — ваша избранная цель, ивам приходится все время бежать, поскольку нет

спасения от преследователя, который намерен вас уничтожить, или от знания. Вы сами— этот преследователь. Перестаньте, наконец, бежать — убегать некуда, встаньте нагими, вы боитесь такими сто­ять, но такими я вас вижу, и взгляните на то, что смеете называть моральным кодексом.

Осуждение — начало вашей морали, гибель — ее цель, средство и смысл. Ваш кодекс начинается с осуждения человека как зла. Потом он требует, чтобы человек творил добро, которое по определению это­го кодекса он не способен творить. Ваш кодекс требует в виде первого доказательства добродетели, чтобы человек принимал собственную порочность без доказательств. Ваш кодекс требует, чтобы человек на­чинал не с меры ценности, а с меры зла, которое сам представляет собой, и потом из этого вывел понятие добра: добро есть то, что ему не присуще.

Неважно, кому на руку отречение человека от своего величия и его душевные муки: таинственному Богу с каким-то непонятным промыслом или какому-то бродяге, чьи гнойные язвы дают ему некое необъяснимое право притязать на что-то, — человеку не дано понять добра. Его долг — годами пресмыкаться, ища искупления, заглажи­вая вину своего существования перед любым сборщиком непонятных долгов, его единственное представление о ценности— ноль. Доб­ро — это то, что не присуще человеку.

Название этой чудовищной нелепости — Первородный Грех. Грех, не совершенный по собственной воле, является оскорблением морали, вызванной логической несообразностью: то, что вне воз­можности выбора, находится вне сферы морали. Если человек по­рочен от рождения, у него нет ни воли, ни силы изменить это; если у него нет воли, он не может быть ни порочным, ни нравственным; робот находится вне морали. Считать грехом недоступный выбору человека факт — насмешка над моралью. Считать его природу гре­ховной — насмешка над природой. Карать человека за преступле­ние, которое совершено до его появления на свет — насмешка над справедливостью. Считать человека виновным в деле, где не сущес­твует невинности — насмешка над разумом. Уничтожать мораль, природу, справедливость и разум посредством одной концепции — несравненное достижение зла. Однако эта концепция — основа ва­шего кодекса.

Не прячьтесь за трусливую отговорку, что человек рождается со свободной волей, но со «склонностью» ко злу. Обремененная склон­ностью воля напоминает игру налитыми свинцом костями. Она за­ставляет человека пытаться выиграть, принимать насебя ответствен­ность и расплачиваться, но исход игры предопределен в пользу

373

склонности, избавиться от которой он не в силах. Если эта склон­ность — результат его выбора, он не мог обладать ею при рождении; если она — не результат выбора, его воля не свободна.

В чем сущность вины, которую ваши учителя называют Первород­ным Грехом? Какие пороки приобрел человек, выйдя из того состоя­ния, которое они считают совершенным? Их миф гласит, что человек съел плод с древа познания, — он обрел разум и стал разумным су­ществом. То было познание добра и зла — он стал моральным сущест­вом. Он был осужден добывать хлеб трудом — он стал созидающим существом. Он был осужден испытывать страсть — он приобрел спо­собность знать любовные радости. Пороки, за которые его осуждают: разум, мораль, созидательность, радость — основные добродетели его существования. Их миф о падении человека создан не затем, что­бы объяснить и осудить его пороки, виной считаются не его заблуж­дения, а сущность его природы как человека. Кем бы ни был тот робот в райском саду, который существовал без разума, без ценностей, без труда, без любви, — он не был человеком.

Падением человека, по словам ваших учителей, является то, что он обрел добродетели, необходимые, чтобы жить. Эти добродетели, по их меркам, есть его Грех. Его порок, судят они, в том, что он — че­ловек. Его вина, судят они, в том, что он живет. Они именуют это моралью милосердия и доктриной любви к человеку.

Нет, говорят они, мы не проповедуем, что человек порочен, поро­чен только этот чуждый объект: его тело. Нет, говорят они, мы не желаем его убивать, мы только хотим заставить его лишиться тела, говорят, что хотят помочь ему избавиться от страданий, и указывают на дыбу, к которой его привязали, дыбу с двумя колесами, которые тянут его в разные стороны, на дыбу докторины, разделяющей его на душу и тело.

Они делят человека надвое и восстанавливают одну половину против другой. Они учат его: тело и сознание — два врага, встретив­шихся в смертельном поединке, два антагониста противоположной природы, их требования противоречивы, потребности несовмести­мы, приносить пользу одному значит вредить другому, а душа чело­века принадлежит сверхъестественной сфере, но тело его — это по­рочная тюрьма, удерживающая душу вузах на земле, а добро заключается в том, чтобы победить свое тело, разрушить его годами терпеливой борьбы, вести подкоп для того славного побега из неволи тюрьмы, который ведет к свободе могилы.

Они учат человека, что он — безнадежный неудачник, состоящий из двух элементов, и оба элемента символизируют смерть. Тело без души — труп, душа без тела — дух, однако их представление о при-

роде человека таково: это поле битвы между трупом и духом, труп наделен злой волей, а дух — знанием, все известное человеку не су­ществует, существует только непознаваемое.

Заметили вы, какую способность человека эта доктрина предна­меренно упускает из виду? Это человеческий разум, который нужно отрицать, чтобы разделить человека надвое. Отказавшись от разума, человек остается во власти двух чудовищ, которые не может ни пос­тичь, ни контролировать: тела, движимого необъяснимыми инстинк­тами, и души, движимой мистическими откровениями, — остается пассивно гибнущей жертвой битвы между роботом и диктофоном.

И поскольку он теперь пресмыкается среди обломков, вслепую нащупывая путь к тому, чтобы жить, ваши учителя предлагают ему помощь морали, утверждающей, что он не найдет выхода и не должен искать осуществления желаний на земле. Подлинное существование, говорят они человеку, непостижимо, подлинное сознание —это спо­собность постигать несуществующее, и если он не способен такое понять, это доказывает, что его существование порочно, а сознание бессильно.

В результате разрыва между душой и телом человека существуют два рода учителей Морали Смерти: мистики духа и мистики плоти, которых вы именуете спиритуалистами и материалистами, —те, кто верит в сознание без существования, и те, кто верит в существование без сознания. И те и другие требуют отказаться от разума, первые ради откровений, вторые ради рефлексов. И как бы яростно они ни выставляли себя непримиримыми антагонистами, их моральные ко­дексы одинаковы, цели тоже: в материи — порабощение тела чело­века, в духе — разрушение его разума.

Добро, говорят мистики духа, есть Бог, единственным определе­нием которого является то, что человек не в силах его постичь. Это обесценивает сознание человека и сводит на нет его концепции су­ществования. Добро, говорят мистики плоти, есть Общество, то есть явление, которое они определяют как организм, не обладающий фи­зической формой, сверхсущество, не воплощенное ни в ком в част­ности и воплощенное во всех в общем, за исключением вас. Разум человека, говорят мистики духа, должен подчиняться божьей воле. Разум человека, говорят мистики плоти, должен подчиняться воле Общества. Мера ценностей человека, говорят мистики духа, — эго желание Бога, меры которого выше человеческого понимания и долж­ны приниматься на веру. Мера ценностей человека, говорят мистики плоти, это желания общества, о которых человек не вправе судить и должен повиноваться им как изначальному абсолюту. Цель жизни человека— говорят и те и другие— стать жалким зомби, который

375

служит неизвестной ему цели по причине, о которой не должен спра­шивать. Его награда, говорят мистики духа, будет дана ему на небе. Его награда, говорят мистики плоти, будет дана на земле — его прав­нукам.

Эгоизм — говорят и те и другие — порок человека. Добро его — говорят и те и другие — отказ от личных желаний, отречение от себя; отрицание жизни, которой он живет. Жертвование — кричат и те и другие — сущность морали, величайшая добродетель, какой может достичь человек.

Каждый, кто слышит сейчас меня, каждый, кто человек-жертва, а не человек-убийца, я говорю у смертного ложа вашего разума, на грани той тьмы, в которой вы тонете, если у вас еще остались силы поддерживать те гаснущие искры, которыми были вы сами, восполь­зуйтесь этими силами. «Жертвование» — это слово, которое погуби­ло вас. Воспользуйтесь последними силами, чтобы понять его смысл. Вы еще живы. У вас есть шанс.

Жертвование означает отказ не от никчемного, а от драгоценного. Жертвование означает отвержение не зла ради добра, а добра ради зла. Жертвование — это отказ от того, что вы цените, ради того, что вам чуждо.

Если вы обмениваете цент на доллар, это не есть жертвование, но если доллар — на пент, тогда это жертва. Если вы достигаете положе­ния, которого хотели, после многолетних усилий, это не есть жертво­вание, но если потом отказываетесь от него ради соперника — жер­тва. Если отдаете бутылку молока своему голодающему ребенку, это не есть жертвование; если отдаете соседскому, предоставляя своему умирать с голоду, — жертва.

Если вы отдаете деньги, чтобы помочь другу, это не есть жертво­вание; если никчемному незнакомцу — пожертвование. Если отдае­те другу сумму, какую можете себе позволить, это не есть жертвова­ние; если отдаете с>мму, обрекающую вас на лишения, это добродетель лишь отчасти по такого рода моральным меркам: если отдаете деньги ценой катастрофы для себя — это добродетель жертвования в полном смысле слова.

Если вы отвергаете все личные желания и посвящаете жизнь тем, кого любите, то полной добродетели не достигаете; вы еще сохраня­ете свою ценность— свою любовь. Если посвящаете жизнь случай­ным незнакомцам, это акт более высокой добродетели. Если служе­нию тем, кого ненавидите, — величайшая из добродетелей, какую можете практиковать. Жертвование — это отказ от ценности. Полное жертвование —полный отказ от всех ценностей. Если хотите достичь полной добродетели, вы не должны добиваться ни благодарности за

свои пожертвования, ни похвалы, ни любви, ни восхищения, ни са­моуважения, ни даже гордости тем, что вы добродетельны; малейший след какого-то обретения принижает вашу добродетель. Если вы из­бираете путь деятельности, который не порочит вашу жизнь никакой радостью, не приносит ни материальных, ни духовных ценностей, ни дохода, ни награды, если достигаете состояния абсолютного нуля, вы достигли идеала морального совершенства.

Вам говорят, что человек не может достичь морального совер­шенства, — и по вашим меркам так оно и есть. Вы не можете достичь его, пока живы, но ценность вашей жизни и вашей личности измеря­ется тем, насколько вам удалось приблизиться к тому нулю, который есть смерть.

Однако если вы начинаете как лишенное страстей ничто, как растение, ждущее, чтобы его съели, без ценностей, которые можно отвергнуть, без желаний, от которых можно отказаться, венца жер­твователя вам не обрести. Отказаться от нежеланного — это не жерт­вование. Отдать жизнь за других, если хотите смерти, не жертвова­ние. Чтобы достичь добродетели жертвователя, нужно хотеть жить, нужно любить жизнь, нужно сгорать от страсти к этой земле и всему великолепию, какое она может вам дать, нужно ощущать каждое дви­жение ножа, отсекающего ваши желания от вашей досягаемости и из­водящего вашу любовь из вашего тела. Мораль жертвенности пред­лагает вам как идеал не просто смерть, а медленную и мучительную гибель.

Не напоминайте мне, что это относится лишь к земной жизни. Никакая другая не интересует меня. Вас тоже.

Если хотите сохранить последние остатки достоинства, не назы­вайте своих лучших поступков «жертвованием»: это слово заклей­мит вас как аморального. Если мать покупает еду для голодного ребенка, а не шляпку для себя, это не жертвование: она ценит ре­бенка выше, чем шляпку; но это жертвование для такой матери, для которой высшей ценностью является шляпка, которая предпочла бы, чтобы ребенок голодал, и кормит его только из чувства долга. Если человек гибнет, сражаясь за свою свободу, это не жертвование: он не хочет жить рабом; но это жертвование для такого человека, который хочет. Если человек отказывается продавать свои убежде­ния, это не жертвование, разве что он такой человек, у которого нет убеждений.

Жертвование может быть хорошо только для тех, кому нечем жер­твовать, — у кого нет ни ценностей, ни мер, ни суждений, для тех, чьи желания представляют собой неразумные прихоти, слепо возник­шие и легко отбрасываемые. Для человека с моральными качества­

ми, желания которого рождаются из разумных ценностей, жертвова­ние есть уступка хорошего плохому, добра злу.

Кредо жертвования — это мораль для аморальных, мораль, заяв­ляющая о собственном банкротстве признанием, что не может дать людям никакой личной заинтересованности в добродетелях или цен­ностях, что их души — это клоаки порочности, которой их нужно научить жертвовать. По ее собственному признанию, такая мораль бессильна научить людей добру и может лишь подвергать их посто­янным наказаниям.

Вы думаете в каком-то туманном ступоре, что ваша мораль требует от вас жертвования только материальными ценностями. А что такое, по-вашему, материальные ценности? Материя имеет ценность лишь как средство удовлетворения человеческих жела­ний. Материя —лишь орудие человеческих ценностей. Вас просят отдавать ваши орудия, созданные вашей добродетелью, для служ­бы чему? Тому, что вы считаете злом: для принципа, которого вы не разделяете, для личности, которую не уважаете, для достиже­ния цели, противоположной вашей, иначе ваш дар — не жертво­вание.

Ваша мораль велит вам отвергнуть материальный мир и оторвать свои ценности от материи. Человек, ценностям которого не дано вы­ражения в материальной форме, существование которого не связано с его идеалами, поступки которого противоречат его убеждениям, — это жалкий, дешевый лицемер, однако он тот, кто следует вашей мо­рали и отрывает свои ценности от материи. Человек, который любит одну женщину, но спит с другой, восхищается талантом одного ра­ботника, но нанимает другого, считает правым одно дело, но дает деньги на поддержку другого, обладает высоким мастерством, но тратит силы на производство дряни, отвергает материю и считает, что ценности его духа не могут быть привнесены в материальную реальность.

Вы скажете, что такие люди отвергли дух? Да, конечно. Одно не может существовать без другого. Вы представляете собой неразде­льное бытие материи и сознания. Отрекитесь от сознания — станете скотом. Отрекитесь от тела — станете фикцией. Отрекитесь от мате­риального мира — уступите его злу.

Вот эго и есть цель вашей морали, вот это и есгь долг, которого требует от вас ваш кодекс. Предавайтесь тому, что вас не радует, слу­жите тому, чем не восхищаетесь, подчиняйтесь тому, что считаете злом — отдайте мир ценностям других, откажитесь, отступитесь, от­рекитесь от своей личности. Ваша личность — это ваш разум: отре­китесь от него, и вы превратитесь в кусок мяса для каннибала.

Они хотят, чтобы вы отказались от своего разума, все те, кто про­поведуют кредо жертвования, каковы бы ни были их фразы или мо­тивы, требуют ли они этого ради вашей души или вашего тела, сулят ли они вам иную жизнь на небе или полный желудок на земле. Те, кто начинает словами: «Следовать своим желаниям эгоистично, вы долж­ны пожертвовать ими ради желаний других», — кончают: «Эгоистич­но придерживаться своих убеждений, вы должны пожертвовать ими ради убеждений других».

Это верно: ничто не может быть эгоистичнее независимого разу­ма, не признающего никакого авторитета выше собственного и ни­какой ценности выше своего суждения об истине. Вас просят пожерт­вовать вашей умственной чистотой, логикой, рассудком, мерой истины, чтобы стать проституткой, мера которой — наибольшая польза для наибольшего количества людей.

Если вы внимательно исследуете свой кодекс для наставления, для ответа на вопрос: «Что есть добро?», единственный ответ, какой в нем найдете, это: «Добро других». Добро — это то, чего хотят или должны хотеть другие. «Добро других» — это волшебное заклина­ние, превращающее все, что угодно, в золото, заклинание, которое нужно твердить как оправдание любого действия, даже убийства всего населения целого континента. Ваша мера добродетели не предмет, не действие, не принцип, а намерение. Вам не нужно ни доказательства, ни доводов, ни успеха, вам даже не нужно действи­тельно добиваться добра для других, вам нужно знать, что вашим мотивом было добро других, а не собственное. Вашим единствен­ным определением добра является отрицание: добро — это то, в чем нет блага для меня.

Ваш кодекс, хвастливо заявляющий, что поддерживает вечные, абсолютные, объективные моральные ценности, презирает услов­ные, относительные и субъективные. Он предлагает как свою версию абсолютного следующее правило морального поведения: если ты хо­чешь этого — это зло; если другие хотят этого — добро; если мотив твоего действия — твое благо, остановись; если мотив — благо дру­гих, все сойдет.

Как эта гибкая мораль двойных мер разрывает вас надвое, так она разрывает все человечество на два враждебных лагеря: один — это вы, другой — все остальное человечество. Вы — единственный па­рия, не имеющий права желать или жить. Вы — всего лишь слуга, остальные — господа, вы — единственный отдающий, остальные — получающие, вы — вечный должник, остальные — кредиторы, с ко­торыми вам никогда не расплатиться. Вы не должны ставить под вопрос их право на ваше пожертвование или природу их желаний

379

и потребностей; их право даровано им отрицанием, тем фактом, что они «не вы».

Для тех из вас, кто может задавать вопросы, ваш кодекс предус­матривает утешительный приз и ловушку: он утверждает, что вы должны служить счастью других ради своего счастья, единственный путь достигнуть радости заключается в том, чтобы отдать ее другим, единственный путь достигнуть процветания — в том, чтобы отдать свое богатство другим, единственный путь защитить свою жизнь — в том, чтобы защищать всех, кроме себя. И если подобная процедура не принесет вам радости, это ваша вина и доказательство вашей по­рочности; будь вы благонравны, вы бы обрели счастье в устройстве пира для других, и достоинство — в существовании на тех крохах, которые другие могут бросить вам.

Вы, не имеющие меры самоуважения, примите эту вину и не смей­те задавать вопросов. Однако вы знаете непризнанный ответ, отка­зываетесь признать то, что видите, какая сокрытая предпосылка дви­жет вашим миром. Вы знаете ее не как открытое заявление, а как смутное беспокойство в душе, когда путаетесь между ложью с созна­нием вины и неохотным применением на практике принципа, слиш­ком отвратительного, чтобы называть его.

Я, не принимающий незаслуженного, ни ценностей, ни обвине­ний, задам те вопросы, которых вы избегаете. Почему морально слу­жить счастью других, но не своему? Если радость — это ценность, почему морально, когда ее испытывают другие, но аморально, когда испытываете вы? Если торт— это ценность, почему, когда его едите вы, это аморальное потакание своим слабостям, но ваша моральная цель в том, чтобы его ели другие? Почему вам аморально хотеть его, а другим— морально? Почему аморально создать ценность и оста­вить у себя, но морально отдать ее? И если оставлять ценность у себя аморально, почему морально другим принимать ее? Если вы беско­рыстны и благонравны, когда ее отдаете, разве другие не корыстны и порочны, когда ее берут? Разве добродетель представляет собой служение пороку? Разве моральная цель тех, кто благонравен, при­носить себя в жертву тем, кто порочен?

Вот вам ответ, которого вы избегаете, чудовищный ответ: нет, те, кто берут, не порочны, если не заработали ту ценность, которую вы даете им. Для них не аморально принимать ее, если они не могут создать ее, заработать ее, дать вам взамен другую ценность. Для них не аморально пользоваться ею, если они не получили ее по праву.

Вот вам тайная сущность вашего кредо, вторая сторона ваших двойных мер: аморально жить своим трудом, но морально жить тру­дом других, аморально потреблять свой продукт, но морально по-

треблять продукты других, аморально зарабатывать, но морально воровать, паразиты являются моральным оправданием существова­ния созидателей, но существование паразитов — это самоцель. По­рочно получать прибыль от достижений, но пристойно получать ее от чужих жертвований, порочно создавать собственное счастье, но достойно наслаждаться счастьем, полученным ценой крови других.

Ваш кодекс делит человечество на две касты и велит им жить по противоположным правилам: на тех, кто может желать всего, и тех, кто не может желать ничего, на избранных и проклятых, на едущих и везущих, на поедателей и поедаемых. Какой мерой определяется ваша каста? Какая отмычка открывает вам дверь в моральную элиту? Эта отмычка — отсутствие ценностей.

О какой бы ценности ни шла речь, отсутствие ее дает вам право предъявлять требования тем, у кого она есть. Ваша потребность дает вам право на вознаграждение. Если вы способны удовлетворить свою потребность, ваша способность лишает вас права удовлетворять ее. Однако потребность, удовлетворить которую вы не способны, дает вам право на жизни человечества.

Если вы преуспели, любой потерпевший неудачу — ваш господин. Если вы потерпели неудачу, любой преуспевший — ваш раб. Оправ­данна ваша неудача или нет, разумны ваши желания или нет, ваше несчастье незаслуженно или результат ваших пороков, это несчастье дает вам право на вознаграждение. Страдание, независимо от его природы или причины, страдание как высший абсолют дает вам за­кладную на все существование.

Если вы избавились от страдания собственными усилиями, то не получаете морального кредита: ваш кодекс презрительно называет это корыстным поступком. Какую бы ценность вы ни хотели приоб­рести, будь то богатство или еда, любовь иди права, если вы приоб­рели ее своей добродетелью, ваш кодекс не считает ее моральным приобретением: это не уступка кому-то, это торговля, а не милосты­ня; плата, а не жертвование. Заслуженное относится к эгоистичной, коммерческой сфере взаимной выгоды; только незаслуженное тре­бует моральной сделки такого рода, которая заключается в выгоде одного ценой несчастья другого. Требовать вознаграждения за свою добродетель эгоистично и аморально; отсутствие добродетели при­дает вашему требованию моральное право.

Мораль, которая считает потребность правом на что-то, опреде­ляет своей мерой ценностей пустоту, ноль, отсутствие существова­ния; она вознаграждает отсутствие, изъян: слабость, неспособность, неумение, страдание, болезнь, несчастье, недостаток, вину, порок — ноль.

381

Кто платит за эти права? Те, кто прокляты за то, что они не нули, каждый в меру своей отдаленности от этого идеала. Поскольку все ценности — продукт добродетели, степень вашей добродетели слу­жит мерой вашего наказания; степень ваших недостатков служит мерой вашей выгоды. Ваш кодекс провозглашает, что разумный че­ловек должен жертвовать собой для неразумных, независимый —для паразитов, честный —для бесчестных, справедливый — для неспра­ведливых, созидающий — для воров, принципиальный — для бес­принципных, уважающий себя — для хнычущих невротиков. Вы удивляетесь низости душ тех, кто вас окружает? Тот, кто достиг этих добродетелей, не примет вашего морального кодекса; тот, кто принял его, не достигнет этих добродетелей.

По принципу жертвенности главной ценностью вашего жертво­вания является мораль; затем следует самоуважение. Когда потреб­ность служит мерой, то каждый человек — и жертва, и паразит. Как жертва он должен работать, чтобы удовлетворять потребности дру­гих, оставаясь в положении паразита, потребности которого должны удовлетворять другие. Он может приближаться к другим людям толь­ко в одной из двух постыдных ролей: он — попрошайка и дармоед.

Вы боитесь человека, у которого на доллар меньше, чем у вас, этот доллар по праву принадлежит ему, он заставляет вас чувство­вать себя моральным обманщиком. Вы ненавидите человека, у ко­торого на доллар больше, чем у вас, этот доллар по праву принадле­жит вам, он заставляет вас чувствовать себя морально обманутым. Человек внизу — источник вашей вины, человек наверху — источ­ник вашего краха. Вы не знаете, от чего отказываться и чего требо­вать, когда отдавать и когда хватать, какое удовольствие жизни по праву ваше, и какой долг вы еще не уплатили другим; вы стараетесь избежать как «теории» знания, что по принятым вами моральным меркам вы виновны каждый миг своей жизни, нет ни куска съеден­ного вами хлеба, в котором бы не нуждался кто-то где-то на земле, и вы отмахиваетесь от этой проблемы в слепом возмущении, при­ходите к выводу, что моральное совершенство недостижимо, и его не нужно желать, что будете жульничать, хапая по мере возмож­ности и прячась от взглядов детей, которые смотрят на вас так, словно самоуважение возможно, и вы должны им обладать. В душе у вас есть только чувство вины, как и у каждого встречного, из­бегающего вашего взгляда. Удивляетесь, что ваша мораль не при­вела к братству на земле или к доброжелательности людей друг к другу?

Оправдание жертвенности, которое предлагает ваша мораль, без­нравственнее той безнравственности, которую она хочет оправдать.

Мотивом вашего жертвования, говорит она, должна быть любовь, которую вы должны питать к каждому. Мораль, которая проповедует веру, что моральные ценности выше материальных, мораль, которая учит презирать шлюху, отдающую свое тело без разбора всем мужчи­нам, эта самая мораль требует, чтобы вы отдавали свою душу для любви всем и каждому.

Как не может существовать беспричинного богатства, так не мо­жет существовать ни беспричинной любви, ни каких бы то ни было беспричинных чувств. Чувство — это ответ на факт реальности, оцен­ка, продиктованная вашими мерками. Человек, говорящий, что мож­но ценить без ценности, что можно любить тех, кого вы считаете никчемными, говорит, что можно разбогатеть, потребляя, но не про­изводя, и что бумажные деньги обладают такой же ценностью, как золото.

Заметьте, он не ожидает, что вы будете испытывать беспричин­ный страх. Когда такие, как он, приходят к власти, они изобретают средства запугивания, дают вам основательные причины испытывать страх, посредством которого хотят править вами. Но когда дело ка­сается любви, высшего из чувств, вы позволяете им обвиняюще кри­чать вам, что вы — моральный преступник, раз не способны испыты­вать беспричинную любовь. Когда человек испытывает беспричинный страх, вы поручаете его вниманию психиатра; однако не стараетесь так защитить смысл, природу и достоинство любви.

Любовь есть выражение ценностей человека, величайшее возна­граждение за те моральные качества, которых вы достигли как лич­ность, эмоциональная цена, плата за радость, которую человек полу­чает от добродетелей другого. Ваша мораль требует, чтобы вы оторвали любовь от ценностей и отдали какому-то бродяге, реагируя не на его достоинства, а на его потребности, не как вознаграждение, а как милостыню, не как плату за добродетели, а как разрешение на пороки. Ваша мораль говорит вам, что цель любви — освободить вас от уз морали, что любовь выше нравственного суждения, что настоя­щая любовь превышает, прощает и переживает всевозможные пороки своего объекта, и чем выше любовь, тем большую порочность она поз­воляет любимому. Любить человека за достоинства презренно и при - зе мл енно, говорит она вам, любить за недостатки — божественно. Любить достойных эгоистично, любить недостойных жертвенно. Вы должны любить тех, кто этого не заслуживает, и чем меньше они этого заслуживают, тем больше вы должны их любить, чем отвратительнее предмет, тем благороднее ваша любовь, чем непритязательнее ваша любовь, тем выше ваша добродетель, и если вы способны довести свою душу до состояния мусорной кучи, которая одинаково принимает все,

383

что угодно, если можете перестать ценить моральные ценности, зна­чит, вы достигли морального совершенства.

Такова ваша жертвенная мораль, таковы близкие идеалы, которые она предлагает: переделать жизнь своего тела по образу скотного двора, переделать жизнь своего духа по образу мусорной кучи.

Такой была ваша цель, и вы ее достигли. Почему же теперь сто­нете, жалуясь на человеческое бессилие и тщетность человеческих устремлений? Потому что оказались неспособны процветать, ища разрушения? Потому что оказались неспособны обрести радость без обожания страданий? Потому что оказались неспособны жить, счи­тая смерть мерой своих ценностей?

Степень вашей способности жить была степенью нарушения ва­шего морального кодекса, однако вы верите, что те, кто проповедуют его, являются друзьями человечества, проклинаете себя и не смеете поинтересоваться их мотивами и целями. Взгляните на них теперь, когда у вас остался один выбор, и если выберете гибель, выбирайте с полным сознанием того, какой недостойный, какой мелкий враг заявил права на вашу жизнь.

Мистики обеих школ, проповедущих кредо жертвенности, — это микробы, атакующие вас через единственную язву: ваш страх пола­гаться на свой разум. Они говорят, что обладают более высоким средством познания, чем разум, образом сознания, превосходящим рассудок, — вроде особой связи с каким-то бюрократом вселенной, выдающим им секретные сведения, сокрытые от других. Мистики духа заявляют, что у них есть дополнительное чувство, которым вы не обладаете: это особое шестое чувство состоит из противоречий всем знаниям, полученным посредством ваших пяти. Мистики плоти не претендуют на какое-то сверхчувственное постижение: они лишь объявляют, что ваши чувства несовершенны, и мудрость их заклю­чается в постижении вашей слепотыкакими-то неназванными средст­вами. Те и другие требуют, чтобы вы сочли ваше сознание несостоя­тельным и отдались под их власть. В доказательство своего высшего знания они предлагают тот факт, что они отстаивают противополож­ность всему, что вы знаете, а в доказательство своей высшей способ­ности управляться с существованием —тот факт, что они ведут вас к нищете, самопожертвованию, голоду, гибели.

Они утверждают, что знают образ жизни, превосходящий ваше существование на земле. Мистики духа именуют его «четвертым из­мерением», что представляет собой отрицание измерений. Мистики плоти именуют его «будущим», что представляет собой отрицание настоящего. Существовать— значит обладать тождественностью. Какую тождественность они могут дать своей высшей сфере? Они не

говорят вам, что ее нет, но и не говорят, что есть. Все их отождеств­ления состоят из отрицаний. Бог есть то, чего не может постичь че­ловеческий разум, говорят они и требуют, чтобы вы считали это зна­нием. Бог — это не человек, небо — это не земля, душа — это не тело, добродетель — это не выгода, А — это не А, восприятие — это не чувства, знание — это не разум. Их определения ничего не определя­ют, а лишь отрицают.

Только философия пиявки будет поддерживать идею вселенной, где мерой отождествления служит нуль. Пиявка будет избегать необ­ходимости называть собственную природу, необходимости понимать, что вещество, на котором она строит свою собственную вселен­ную, — это кровь.

Какова природа того высшего мира, в жертву которому они при­носят существующий мир? Мистики духа проклинают материю, мис­тики плоти — корысть. Первые хотят, чтобы люди получили корысть, отвергнув землю, вторые —чтобы люди унаследовали землю, отвер­гнув всякую корысть. Их нематериальные, лишенные корысти миры — это сферы, где текут кофейные реки с молоком, вино начи­нает бить из скалы по их команде, а пирожные падают из туч, стоит лишь открыть рот. На этой материальной, корыстной земле требуют­ся громадные вложения добродетелей: ума, честности, энергии, мас­терства, — чтобы построить железную дорогу длиной в милю, в их нематериальном, бескорыстном мире они путешествуют от планеты к планете просто по желанию. Если честный человек спросит их: «Как?», они ответят с праведным презрением, что «как» — это кон­цепция вульгарных реалистов, концепция высших духов — это «как- то». На этой земле, ограниченной материей и корыстью, вознаграж­дений нужно достигать мыслью; в мире, свободном от таких ограничений, вознаграждения добываются желанием.

Вот и весь их жалкий секрет. Секрет всех их эзотерических филосо­фий, всех их диалектик и сверхчувствований, их уклончивых взглядов и ворчливых слов, секрет, ради которого они уничтожают цивилиза­цию, язык, промышленность и жизни, секрет, ради которого они ли­шают себя зрения и слуха, попирают свои чувства, затуманивают ра­зум, цель, ради которой разрушают абсолюты разума, логики, материи, существования, реальности, — это возвести в подобном искусствен­ном тумане единственный священный абсолют — их Желание.

Ограничение, которого они стремятся избежать, — это закон тож­дества. Свобода, которую они ищут, — свобода от того факта, что А будет оставаться А независимо от их слез и капризов, что не будет молочных рек, как бы ни были они голодны, что вода не потечет вверх, как бы им это ни было удобно. И если они хотят поднять ее на

385

крышу небоскреба, им потребуется это сделать, размышляя и рабо­тая, где важен каждый дюйм трубопровода, а не их чувства. Их чувс­тва бессильны изменить путь единой пылинки в пространстве или природу любых действий, которые они совершили.

Те, кто говорят, что человек не способен воспринимать реальность не искаженной его органами чувств, имеют в виду, что не хотят вос­принимать никакую реальность, не искаженную их чувствами. «Вещи как они есть» — это такие вещи, какими их воспринимает ваш разум. Оторвите их от разума, и они станут «такими, как их воспринимает ваше желание».

Честного бунта против разума не существует, и когда вы прини­маете хотя бы часть их кредо, ваш мотив — сделать безнаказанно то, чего разум вам не позволил бы. Свобода, которой вы ищете, — это свобода от того факта, что если вы украли свое состояние, то вы — мерзавец, сколько бы вы ни отдали на благотворительность и ни про­чли молитв. Если вы спите со шлюхой, вы — недостойный муж, какую бы пылкую любовь ни испытывали к жене на другое утро. Вы пред­ставляете собой единство, а не разбросанные по Вселенной части, где ничто не связано ни с чем, вселенной детских кошмаров, где тождест­венности меняются, где негодяй и герой взаимозаменяемые, произ­вольно принимаемые роли, вы — человек, вы — единство, вы есть.

Неважно, как пылко вы заявляете, что цель ваших мистических желаний — более высокий образ жизни, бунт против тождественнос­ти представляет собой желание несуществования. Желание не быть чем-то определенным есть желание не быть.

Ваши учителя, мистики обеих школ, извратили закон причин и следствий в своем сознании и теперь стремятся извратить его в ре­альности. Они принимают свои эмоции за причину, а свой разум — за пассивное следствие, делают свои эмоции орудием постижения ре­альности, считают свои желания изначальными, фактом, отрицаю­щим все факты. Честный человек не желает, пока не отождествит предмет своего желания. Он говорит: «Это существует, поэтому я это­го хочу». Они говорят: «Я этого хочу, поэтому это существует».

Они хотят опровергнуть аксиому существования и сознания, хо­тят, чтобы их сознание было орудием не восприятия, а создания су­ществования, и существование было не объектом, а субъектом их сознания — хотят быть тем Богом, которого создали по своему обра­зу и подобию, создавшим Вселенную из пустоты по своей прихоти. Но реальность не опровергнуть. Они достигнут того, что противопо­ложно их желанию. Они хотят полной власти над существованием, вместо этого теряют власть над своим сознанием. Отказываясь знать, они обрекают себя на ужас вечного незнания.

Те неразумные желания, те эмоции, которым вы поклоняетесь, как идолу, на чей жертвенный алтарь возлагаете землю, та темная, бессмысленная страсть у вас в душе, которую вы принимаете за голос Бога, представляют собой лишь труп вашего разума. Эмоция, входя­щая в противоречие с вашим разумом, эмоция, которую вы не може­те объяснить или сдерживать, — лишь труп того банального мышле­ния, который вы запрещаете разуму оживить.

Всякий раз, когда вы совершаете преступление, отказываясь думать и понимать, исключаете из абсолюта реальности какое-то свое мелкое желание, когда говорите: «Позвольте мне отвести от суждения разума украденное мною печенье или существование Бога, позвольте иметь одну неразумную прихоть, и я буду человеком разума во всем осталь­ном», вы совершаете акт разрушения вашего сознания, акт подкупа вашего разума. Ваш разум превращается в продажное жюри, получа­ющее распоряжения из тайного преступного сообщества. Вердикт это­го жюри искажает свидетельства так, что они не соответствуют абсо­люту, трогать который жюри не осмеливается, и результатом становится подвергнутая цензуре, расколотая реальность. В ней части, которые вы хотите видеть, плавают среди множества тех, которые вы не желаете видеть, соединенные бальзамирующей жидкостью разума, представляющей собой освобожденную от мысли эмоцию.

Звенья, которые вы хотите утопить, — это причинные связи. Враг, которого вы хотите победить, —это закон причин и следствий: он не допускает никаких чудес. Закон причин и следствий есть закон тождества в приложении к действию. Все действия вызываются ре­альностью. Природа действий вызывается и определяется природой вещей, которые действуют; вещь не может действовать в противо­речии со своей природой. Действие, не вызванное реальностью, бу­дет вызвано нулем. Это будет означать, что нуль контролирует дан­ную вещь, небытие контролирует бытие, несуществующее контролирует существующее, что существует Вселенная, которую желают ваши учителя. Причина их доктрин беспричинных действий, причина их бунта против разума, цель их морали, политики, эконо­мики, идеал, к которому они стремятся, — власть нуля. Закон тож­дества не позволяет съесть дважды один и тот же торт, закон причин и следствий — есть торт, пока вы его не получили. Но вы топите оба закона в пустотах своего разума, если притворяетесь сами перед со­бой и перед другими, что не знаете этого. Потом вы можете заявить о своем праве съесть свой торт сегодня, а мой завтра, можете пропо­ведовать, что способ сохранить свой торт — съесть его, пока он не испечен, что способ производить нужно начинать с потребления, что все желающие имеют равные права на все, поскольку ничто не вы-

387

зывается ничем. Результат беспричинного в материи — это незара­ботанное в духе.

Когда вы бунтуете против закона причин и следствий, ваш мотив представляет собой нечистое желание не избежать его, а хуже — из­вратить. Вы хотите незаслуженной любви, словно любовь, результат, может дать вам личную ценность, причину. Вы хотите незаслуженно­го восхищения, словно оно, результат, может дать вам добродетель, причину, хотите незаработанного богатства, словно богатство, ре­зультат, может дать вам способность, причину. Вы просите милосер­дия, не справедливости, словно незаслуженное милосердие может устранить причину вашей просьбы. И чтобы потворствовать своим отвратительным, мелким подлогам, вы поддерживаете доктрины сво­их учителей, когда они с пеной у рта провозглашают, что трата денег, результат, создает богатство, причину, что ваши сексуальные жела­ния, результат, создают ваши философские ценности, причину.

Кто оплачивает эту вакханалию? Кто причина беспричинного? Кто жертвы, обреченные оставаться непризнанными и гибнуть в без­молвии, чтобы их мучения не помешали вашему притворству, будто их не существует? Мы, люди разума.

Мы — причина ценностей, которых вы жаждете, мы совершаем процесс мышления, являющийся процессом определения тождества, и открываем причинные связи. Мы учим вас понимать, говорить, со­зидать, желать, любить. Вы отвергаете разум — не благодаря ли нам, сохранившим его, вы способны удовлетворять свои желания, даже осознавать их? Вы не смогли бы желать одежду, которая не сшита, автомобиля, который не изобретен, денег, которые не придуманы, покупки товаров, которых не существует, восхищения, которого не вызывают ничего не достигшие, любви, которой достойны только те, кто сохранили способность думать, выбирать, ценить.

Вы — те, кто выскакивают, как дикари из джунглей своих чувств, на Пятую авеню Нью-Йорка, и заявляют, что хотят сохранить элект­рический свет, но уничтожить генераторы. Вы пользуетесь нашим богатством, уничтожая нас, пользуетесь нашими ценностями, про­клиная нас, пользуетесь нашим языком, отрицая разум.

Как ваши мистики духа изобрели свой рай по образцу нашей зем­ли, исключив наше существование, и посулили вам вознаграждения, созданные чудом из не материи, так ваши современные мистики пло­ти исключают наше существование и сулят вам рай, где материя фор­мируется по своей беспричинной воле во всевозможные вознаграж­дения, которых желает ваш неразум.

Столетиями мистики духа существовали рэкетом покровитель­ства: делали жизнь на земле невыносимой, потом взимали с вас пла-

ту за утешение и облегчение, запрещали вам добродетели, которые делали существование возможным, объявляли созидание и радость грехом, потом шантажировали грешников. Мы, люди разума, были неназванными жертвами их кредо, мы, готовые нарушать их мораль­ный кодекс и нести проклятье за грех разума, мы, кто думал и дейс­твовал, пока они желали и молились, мы, бывшие моральными па­риями, мы, бывшие контрабандистами жизни, когда жизнь считалась преступлением, пока они наслаждались моральной славой за добро­детель победы над материальной алчностью и распределяли в беско­рыстной благотворительности материальные блага, созданные не­весть кем.

Теперь нас сковали и заставили работать дикари, которые не удос­таивают нас даже названия грешников, дикари, заявляющие, что мы не существуем, потом угрожающие лишить нас жизни, которой мы не обладаем, если мы не сможем снабжать их теми благами, которых не создаем. Теперь от нас ждут, что мы будем по-прежнему управлять железными дорогами и знать с точностью до минуты, когда на стан­цию прибудет пересекший весь континент поезд, ждут, что мы будем по-прежнему управлять сталелитейными заводами и знать молеку­лярную структуру каждой капли металла в тросах ваших мостов и в фюзеляжах самолетов, которые несут вас по воздуху, пока племена ваших нелепых мелких мистиков дерутся над трупом нашего мира, бормоча, что не существует ни принципов, ни абсолютов, ни знания, ни разума.

Опустившись ниже уровня дикаря, верящего, что магические слова, которые он произносит, в силах изменить реальность, они верят, что реальность можно изменить силой слов, которых они не произносят, и их магическое орудие — это пустота, претензия, что ничто не может появиться на свет без их согласия установить тож­дество этого.

Как они питают тело украденным богатством, так они питают ра­зум украденными концепциями и заявляют, что честность заключа­ется в отказе знать, что такой-то крадет. Как они используют резуль­таты, отрицая причины, так используют наши концепции, отрицая при этом основы и существование концепций, которыми пользуются. Как хотят не строить, а присваивать промышленные предприятия, так хотят не думать, а присваивать результаты человеческого мыш­ления. Как они заявляют, что для управления заводом требуется лишь способность передвигать рычаги машин, и затемняют вопрос о том, кто создал завод, так они заявляют, что нет никакого бытия, что су­ществует только движение, и затемняют тот факт, что движение пред­полагает предмет, который движется, что без концепции бытия не

389

может быть концепции движения. Как они провозглашают свое пра­во потреблять незаработанное и затемняют вопрос о том, кто его создает, так они провозглашают, что не существует закона тождества, есть только перемены, и затемняют вопрос о том, что перемены пред­полагают концепцию того, что меняется, от чего и к чему, что без закона тождества не может быть концепции перемен. Как они грабят промышленника, отрицая при этом его ценность, так они хотят за­хватить власть над всем существованием, отрицая при этом, что ре­альность существует.

«Мы знаем, что ничего не знаем», — говорят они, затемняя тот факт, что утверждают знание. «Абсолютов не существует», — говорят они, затемняя тот факт, что произносят абсолют. «Вы не можете до­казать, что существуете, или что у вас есть сознание», — говорят они, затемняя тот факт, что доказательств о предполагает существование, сознание и сложную цепочку знаний: существование чего-то для поз­нания, мышления, способного это понять, и знания, способного де­лать различия между такими концепциями, как доказанное и недо­казанное.

Когда необученный изъясняться дикарь заявляет, что существо­вание должно быть доказано, он просит вас доказать его средствами несуществующего, когда заявляет, что сознание должно быть доказа­но, он просит доказать его средствами бессознательного, просит вас войти в пустоту вне существования и сознания, просит вас стать ну­лем, обретающим знание о нуле. Когда он заявляет, что аксиома — это вопрос произвольного выбора, и не хочет принимать той аксио­мы, что он существует, он затемняет тот факт, что принял ее, произнеся эту фразу, что единственный способ отвергнуть ее — это закрыть рот, не развивать никаких теорий и умереть.

Аксиома — это утверждение, которое устанавливает тождество основы знания и любого последующего утверждения, относящегося к этому знанию, утверждение, содержащееся во всех других по необ­ходимости, хочет ли это признавать любой конкретный оратор или нет. Аксиома — это утверждение, которое сокрушает оппонентов тем фактом, что они вынуждены принять ее и использовать во всех по­пытках ее отрицания. Пусть пещерный человек, не желающий при­нимать аксиому тождества, попытается изложить свою теорию без использования концепции аксиомы тождества или любой выведен­ной из нее концепции; пусть антропоид, не желающий признавать существования существительных, попытается создать язык без существительных, прилагательных или глаголов; пусть знахарь, не желающий принимать верность чувственного восприятия, попыта­ется отрицать ее без использования данных, полученных путем чувст-

венного восприятия; пусть охотник за головами, нежелающий при­нимать верность логики, попытается доказать это, не пользуясь логикой; пусть пигмей, утверждающий, что небоскребу не нужен фундамент после того, как достроен пятнадцатый этаж, уничтожит основание под своим домом; пусть каннибал, рычащий, что свобода человеческого разума была нужна, дабы создать промышленную ци­вилизацию, но сохранять ее не нужно, получит лук со стрелами и мед­вежью шкуру, а не кафедру экономики в университете.

Думаете, они ведут вас обратно в мрачное Средневековье? Они ведут вас в такой мрак древности, какого не знает никакая история. Их цель — не донаучная эра, их цель — доязыковая эра. Их цель — лишить вас концепции, от которой зависят разум человека, его жизнь и культура — концепции объективной реальности. Отождес­твите развитие человеческого познания ивы поймете цель этого кредо.

Дикарь — это существо, которое не постигло, что А есть А и что реальность существует. Он остановил развитие своего разума на мла­денческом уровне, на той стадии, когда сознание получает первое чувственное восприятие и еще не способно различать твердые пред­меты. Это младенцу мир кажется маревом движения без вещей, и днем рождения его разума является тот, когда он понимает, что не­кто, мелькающий перед ним, —это мать, а колыхание позади нее — штора, что они материальны и ни один не может превращаться в дру­гой, что они есть то, что они есть, что они существуют. День, когда он понимает, что у материи нет воли, а у него есть, является днем его рождения как человека. Тот день, когда он понимает, что отражение, которое он видит в зеркале, — не иллюзия, что оно реально, но это не он сам, мираж, который он видит в пустыне— не иллюзия, что воздух и лучи света, создающие его, реальны, но это не город, а отра­жение города; тот день, когда он понимает, что он — не пассивный получатель впечатлений любого данного мгновения, что его чувства не дают ему самопроизвольного знания в отдельные, независимые от целого отрезки времени, а лишь материал для знания; его разум должен научиться интегрировать; день, когда понимает, что чувства не могут его обманывать, физические объекты не могут действовать без причины, а его органы восприятия физические и не обладают ни волей, ни способностью изобретать или искажать, и свидетельства, которые они дают ему, являются абсолютом, но разум должен на­учиться понимать этот абсолют, открывать природу, причины, всю сложность воспринимаемого чувствами материала, отождествлять вещи, которые он воспринимает. Все это — день его рождения как мыслителя и ученого.

391

Мы — те люди, которые достигли этого дня; вы — люди, которые решили достичь его частично; дикарь — тот человек, который совер­шенно ничего не достиг.

Для дикаря мир — это место непонятных чудес, где все возмож­но для неодушевленной материи и ничего — для него. Он живет не в мире непознанном, а в мире, представляющем собой неразумный ужас — непостижимое. Он верит, что физические объекты облада­ют таинственной волей, что ими движут беспричинные, непредска­зуемые прихоти, а он беспомощная пешка во власти сил, неподвлас­тных его контролю. Он верит, что природой управляют обладающие всемогуществом демоны, и что реальность— их игрушка, в кото­рой они могут в любую минуту превратить его миску с едой в змею, а его жену — в жука, где непонятное ему А может по их выбору пре­вратиться в любое не-А, где единственное знание, каким он обла­дает, заключается втом, что он не должен пытаться узнать. Он не может ни на что полагаться, может только желать и тратить свою жизнь на желания, на просьбы к своим демонам удовлетворить его желания произвольной силой их воли, приписывать им заслугу, когда они это делают, принимать вину на себя, когда нет, предла­гать им жертвы в символах своей благодарности и в символах своей вины, в страхе пресмыкаться на брюхе и поклоняться солнцу и лу­не, дождю и ветру, любому жулику, который объявляет себя их пред­ставителем, если слова его невнятны, а маска достаточно ужасаю­ща. Он желает, просит, пресмыкается, умирает, оставляя вам как свидетельства своего взгляда на существование уродливых, чудо­вищных идолов, отчасти людей, отчасти животных, отчасти пауков, воплощения мира не-А.

Его интеллектуальный уровень — это уровень ваших современ­ных учителей, его мир — это то, куда они хотят привести вас.

Если вы задаетесь вопросом, какими средствами они хотят это сделать, зайдите в аудиторию любого колледжа, там вы услышите, как ваши профессора учат ваших детей, что человек не может быть уверен ни в чем, его сознание не обладает никакой достоверностью, он не может постичь ни фактов, ни законов существования, не спо­собен к познанию объективной реальности. Какова в таком случае его мера знания и истины? «То, во что верят другие» — вот их ответ. Они учат, что нет знания, есть только вера: ваше убеждение, что вы существуете, есть момент веры, не более обоснованной, чем вера дру­гого в его право убить вас; аксиомы науки являются предметом веры, не более обоснованным, чем вера мистика в откровения; убеждение, что электрический свет может создаваться генераторами, есть акт веры, не более обоснованной, чем то, что он может создаваться це-

лованием кроличьей лапки под лестницей вдень новолуния. Исти­на — это то, что хочется людям, и люди — это все, исключая вас; ре­альность— это то, что вздумают сказать о ней люди, объективных фактов не существует, есть только произвольные желания. Человек, который ищет знания в лаборатории с помощью пробирок и логи­ки, — старомодный, суеверный дурак. Настоящий ученый — это тот исследователь, который, проводя опросы людей, делает соответству­ющие выводы, и если бы не эгоистичная жадность производителей стальных балок, у которых есть обоснованный интерес препятство­вать прогрессу науки, вы узнали бы, что Нью-Йорка не существует, потому что опрос всего населения мира показал бы вам большинст­вом голосов, что их убеждения не допускают его существования.

Мистики духа столетиями заявляли, что вера выше разума, но не смели отвергать его существование. Их наследники и порождение, мистики плоти, завершили их работу и осуществили их мечту: они заявляют, что все представляет собой веру, и называют это мятежом против убеждений. В виде мятежа против недоказанных утвержде­ний они заявляют, что ничто не может быть доказано и никакое зна­ние невозможно, наука — предрассудок, а разума не существует.

Если вы откажетесь от способности воспринимать, если примете вместо объективных критериев коллективные и станете ждать, что­бы человечество подсказало вам, что думать, вы увидите, как на ва­ших глазах произойдут изменения. Вы обнаружите, что ваши учителя стали правителями коллектива, и если откажетесь повиноваться им, возразите, что они не есть все человечество, тогда они ответят: «От­куда тебе это знать? А, приятель? Откуда ты взял этот старомодный термин?»

Если вы сомневаетесь, что такова их цель, обратите внимание, с каким страстным упорством мистики плоти заставляют вас забыть, что существовало такое понятие, как «разум». Обратите внимание на переплетение туманных словес, слов с непонятным значением, не­четких терминов, с помощью которых они стараются избежать при­знания термина «мышление». Ваше сознание, говорят они, состоит из «рефлексий», «реакций», «опыта», «побуждений» и «влечений», и отказываются назвать средство, с помощью которого получили это знание, назвать акт, который совершают, когда говорят это вам, или акт, который совершаете вы, когда слушаете. Огова обладают способ­ностью «формировать» вас, говорят они и отказываются назвать при­чину, почему слова способны изменить ваш... — пробел. Читающий книгу студент понимает ее, совершая процесс... — пробел. Работаю­щий над изобретением ученый занят деятельностью... — пробел. Психолог, помогающий невротику разрешить проблему и распутать

393

конфликт, делает это посредством... — пробел. Промышленник... — пробел —такого человека не существует. Завод —это «естественный ресурс», как дерево, камень или грязевая лужа.

Проблема производства, говорят они вам, давно решена и не за­служивает изучения или интереса; единственная проблема, которую осталось разрешить вашим «рефлексиям», — это распределение. «Кто разрешил проблему производства?» — «Человечество», — отвечают они. «В чем заключается разрешение?» — «Товары здесь». —«Как они попали сюда?» — «Как-то». — «Кто причиной тому?» — «Никто».

Они заявляют, что каждый человек имеет право существовать без труда и, вопреки законам реальности, получать «минимальное жиз­необеспечение» — пищу, одежду, кров — безо всяких усилий с его стороны, как должное и положенное по праву рождения. Получать от кого? Пробел. Каждый человек, заявляют они, имеет равную долю в технологических благах, созданных в этом мире. Созданных кем? Пробел. Отвратительные трусы, именующие себя защитниками про­мышленников, теперь называют цель экономики «регулированием между безграничными желаниями людей и товарами, поставляемы­ми в ограниченном количестве». Поставляемыми кем? Пробел. Ин­теллектуальные бандиты, именующие себя профессорами, отвергают мыслителей прошлого, заявляя, что их социальные теории были ос­нованы на непрактичном предположении, что человек— разумное существо, но поскольку люди не разумны, заявляют они. требуется создать систему, которая даст им возможность существовать, будучи неразумными, что означает бросить вызов реальности. Кто сделает ее возможной? Пробел. Любая заурядность рвется в печать с планами контролировать все, что производится человечеством. И все, кто со­гласны или не согласны с его статистическими данными, не оспари­вают его права навязывать свои планы силой оружия. Навязывать кому? Пробел. Женщины с непонятными доходами праздно путешест­вуют по земному шару и возвращаются с сообщениями, что отсталые народы мира требуют более высокого уровня жизни. Требуют от кого? Пробел.

И чтобы предупредить какое-то исследование причины разницы между деревней в джунглях и Нью-Йорком, они идут на крайнее бес­стыдство, объясняя индустриальный прогресс человека — небоскре­бы, тросовые мосты, электродвигатели, железнодорожные поезда, — тем, что человек — животное, обладающее «инстинктом создавать орудия труда».

Вы задавались вопросом, что стряслось с миром? Вы сейчас види­те высшее достижение идеологем беспричинного и незаработанного. Все ваши шайки мистиков как духа, так и плоти сражаются друг с дру-

гом за власть над вами, рыча, что любовь — это решение всех про­блем вашего духа, а кнут — решение всех проблем вашего тела, про­блем тех, кто согласился не иметь разума. Они ждут, что человек будет по-прежнему производить электронно-лучевые трубки, сверх­звуковые самолеты, атомные двигатели и астрономические телеско­пы и получать кусок мяса в виде вознаграждения икнут в виде сти­мула, при этом придавая человеку меньше достоинства, чем скоту, не обращая внимания на то, что мог бы им сказать любой дрессиров­щик: животное нельзя обучать страхом, измученный слон растопчет мучителя, но не станет работать на него или перевозить его грузы.

Не заблуждайтесь относительно характера мистиков. На протя­жении веков их целью было ослабить ваше сознание, их единствен­ной страстью — возможность править вами посредством силы.

От ритуалов колдунов в джунглях, которые искажали реальность, превращая ее в чудовищные нелепости, отупляя разум своих жертв и держа их в страхе перед сверхъестественным на протяжении за­стойных столетий, до сверхъестественных доктрин средних веков, заставлявших людей жить в хижинах с земляными полами в страхе, что дьявол может украсть их суп, ради которого они работали восем­надцать часов, до убогого, низкорослого, улыбающегося профессора, который уверяет вас, что мозг не обладает способностью думать, что у вас нет органов восприятия и вы должны слепо повиноваться все­могущей воле сверхъестественной силы— «общества». Это все один и тот же спектакль для одной и той же цели: низвести вас до уровня бесформенной массы, отрицающей верность своего сознания.

Однако все это нельзя сделать без вашего согласия. Раз вы позво­лили, вы заслуживаете этого.

Когда вы слушаете разглагольствования мистика о бессилии че­ловеческого разума и начинаете сомневаться в своем сознании, а не в его и позволяете, чтобы ваше полуразумное состояние потрясали любым утверждением, решаете, что надежнее доверять его высшему знанию, в дураках оказываетесь вы оба: ваше согласие — единствен­ный источник его уверенности. Сверхъестественная сила, которой мистик страшится, непознаваемый дух, которому он поклоняется, сознание, которое считает всемогущим, — ваши. Мистик — это че­ловек, который отказывается от своего разума при первом столкно­вении с разумом других. Где-то в воспоминаниях своего детства, ког­да его понимание реальности сталкивалось с утверждениями других, с их произвольными распоряжения ми и противоречивыми требова­ниями, он сдавался в таком низком страхе несамостоятельности, что отверг свою способность думать. При выборе между «Я знаю» и «Они говорят» он выбирал авторитет других, предпочитал подчиняться,

395

а не понимать, верить, а не думать. Вера в сверхъестественное начи­нается с веры в превосходство других. Отказ человека принял форму ощущения, что он должен скрывать свое непонимание, что другие обладают каким-то таинственным знанием, которого лишен он один, что реальность — то, что они хотят из нее сделать какими-то средс­твами, которых он навеки лишен.

И с тех пор он, боящийся думать, остается во власти неопределен­ных чувств. Чувства становятся его единственным наставником, единственным остатком личного тождества. Он держится за них с не­истовым инстинктом собственника, и мышление его посвящено лишь попытке скрыть от себя, что природой его чувств является ужас.

Когда мистик заявляет, что чувствует существование превосходя­щей разум силы, он действительно его чувствует, но эта сила — не всезнающий сверхдух Вселенной, это сознание любого прохожего, которому он уступил собственное. Мистиком движет стремление впе­чатлять, обманывать, льстить, вводить в заблуждение, использовать это всемогущее сознание других. «Они» — единственный его ключ к реальности, и он чувствует, что может существовать, только обузды­вая их таинственную силу и вымогая их непостижимое согласие. «Они» — единственное его средство восприятия, и, как слепой, пола­гающийся на зрение собаки-поводыря, он чувствует, что должен де­ржать их на привязи, чтобы жить. Контролировать сознание других становится его единственной страстью; жажда власти —это сорняк, растущий только на пустырях отвергнутого разума.

Каждый диктатор — мистик, и каждый мистик— потенциаль­ный диктатор. Мистик жаждет от людей повиновения, а не согла­сия. Он хочет, чтобы люди подчиняли свое сознание его утвержде­ниям, эдиктам, желаниям, прихотям, как его сознание подчинено их сознаниям. Он хочет влиять на людей посредством веры и силы и не находит удовлетворения в их согласии, если вынужден зараба­тывать его посредством фактов и разума. Разум —враг, которого он страшится и вместе с тем считает ненадежным; разум для него — средство обмана; ему кажется, что люди обладают некоей более могущественной силой, чем разум. И только их беспричинная вера или вынужденное повиновение могут дать ему чувство безопаснос­ти, доказательство, что он обрел контроль над тем таинственным даром, которого у него нет. Он стремится приказывать, а не убеж­дать: убеждение требует назависимости и основывается на абсолю­те объективной реальности. Он добивается власти над реальностью и средствами ее постижения, над разумом людей, способностью по­мещать свою волю между существованием и сознанием, словно со-

гласившись фальсифицировать реальность по его указаниям, люди будут на самом деле создавать ее.

Как мистик— паразит в материи, который присваивает создан­ное другими богатство, точно так же он — паразит в духе, который крадет созданные другими идеи и опускается ниже уровня безумца, создающего собственное искажение реальности, до уровня паразита безумия, ищущего искажения, созданного другими.

Существует лишь одно состояние, соответствующее стремлению мистика к бесконечности, беспричинности, безликости, — смерть. Какие бы непонятные причины он ни приписывал своим непереда­ваемым чувствам, тот, кто отвергает реальность, отвергает сущест­вование, и чувства, которые потом движут им, представляют собой ненависть ко всем ценностям человеческой жизни и страсть ко всему злу, уничтожающему ее. Мистик наслаждается зрелищем страдания, бедности, раболепства, ужаса: они дают ему ощущение торжества, доказательство крушения разумной реальности. Но никакой другой реальности не существует.

Чьему бы благу ни призывал служить мистик, будь то благо Бога или того бесплотного чудовища, которое именует «народом», какие бы идеалы ни провозглашал в терминах какой-то сверхъестествен­ной важности, в сущности, в реальности, на земле его идеал есть смерть, его стремление — убивать, его единственное удовлетворе­ние — мучить.

Разрушение было единственной целью, какой только достигали мистики со своим кредо, и это единственная цель, какой они достига­ют сейчас, словно причиненные их действиями катастрофы не заста­вили их усомниться в своей доктрине. Если они заявляют, что ими движет любовь, то их не останавливают горы трупов, и это потому, что правда об их душах хуже, чем бесстыдное оправдание, какое вы позво­ляете им, оправдание, что цель оправдывает средства, и что ужасы, которые они практикуют, представляют собой средства для благород­ных целей. Правда заключается в том, что эти ужасы и есть их цели.

Вы настолько порочны, что верите, будто способны приспособить­ся к диктатуре мистика и угождать ему, повинуясь его приказаниям. Но угодить ему нельзя никак: если станете повиноваться, он будет менять свои приказания. Он хочет повиновения ради повиновения и разрушения ради разрушения. Вы настолько трусливы, что верите, будто можете прийти к соглашению с мистиком, уступая его вымога­тельствам, но откупиться от него никак нельзя. Откуп, которого он хочет, —это ваша жизнь, и чудовище, которое он хочет подкупить, — это пробел в его разуме, побуждающий его убивать, дабы скрыть от себя, что смерть, которой он жаждет, — его собственная.

397

Вы настолько наивны, что верите, будто силы, выпущенные в ва­шем мире на волю, движимы алчностью к материальному добру, погоня мистиков за добычей — лишь ширма, скрывающая от их ра­зума суть их мотивов. Богатство — это средство человеческой жиз­ни, и мистики требуют богатства, подражая живым, убеждая себя, что хотят жить. Но для них обладание награбленной роскошью не радость, а бегство. Они не хотят владеть вашим состоянием — хо­тят, чтобы вы его лишились. Они не хотят преуспеть — хотят, чтобы вы потерпели неудачу. Они не хотят жить — хотят, чтобы вы умерли; не желают ничего, они ненавидят существование и спасаются бегс­твом. Каждый старается скрыть от себя, что он сам — объект своей ненависти.

Вы, так и не понявшие сущности зла, вы, считающие их «заблуд­шими идеалистами» — да простит вас бог, которого вы изобрели! — они и есть сущность зла. Они, эти антиживущие объекты, стремящи­еся пожрать мир, чтобы заполнить бескорыстную пустоту своих душ. Им нужно не ваше богатство. Туг заговор против разума, а это значит против жизни и человека.

Это заговор без руководителя и направления, и случайные люди настоящего времени, наживающиеся на страданиях той или другой страны, просто пена, несомая потоком из сломанной канализации столетий, из резервуара ненависти к разуму, логике, способности, достижениям, радости, который заполняли все скулящие антилюди, проповедовавшие превосходство «сердца» над разумом.

Это заговор всех тех, кто хочет не жить, а отделаться от жизни, кто хочет отсечь маленький уголок реальности и тянется ко всем осталь­ным, отсекающим другие уголки. Это заговор, объединяющий звеньями уклончивости всех, кто стремится к нулю как к ценности: профессора, не способного думать и находящего удовольствие втом, что калечит разум студентов; бизнесмена, который, чтобы защитить свою инерт­ность, находит удовольствие втом, что ограничивает способности кон­курентов; невротика, который для зашиты своего отвращения к себе находит удовольствие в том, чтобы ломать уважающих себя людей; не­умелого, получающего удовольствие от того, что он разрушает достиже­ния; посредственности, находящей удовольствие в том, чтобы уничто­жать величие; евнуха, упивающегося тем чувством, что выхолащивает все удовольствия; всех интеллектуальных изготовителей оружия, всех, кто проповедует, что уничтожение добродетели превратит пороки в доб­родетель. Смерть —предпосылка, лежащая в основе ихтеорий, смерть — цель их практических действий, и вы — последние из их жертв.

Нас, служивших живым буфером между вами и сущностью ваше­го кредо, уже нет рядом, чтобы спасать вас от результатов ваших из-

бранных убеждений. Мы не хотим больше оплачивать своими жиз­нями ваши долги или моральный дефицит, накопленный всеми вашими предыдущими поколениями. Вы жили во взятом в долг вре­мени, и я —тот человек, который потребовал возврата долга.

Я — тот человек, существование которого ваши пробелы позво­ляли вам не замечать. Я — тот человек, ни жизни, ни смерти которо­го вы не хотели. Вы не хотели моей жизни, так как боялись понять, что я нес ту ответственность, от которой вы отказались, и ваши жиз­ни зависели от меня; не хотели глоей смерти, потому что знали это.

Двенадцать лет назад, когда работал в вашем мире, я был изобре­тателем. Был представителем той профессии, которая появилась в че­ловеческой истории последней и должна была исчезнуть первой на пути к дочеловеческому уровню. Изобретатель — это человек, кото­рый спрашивает у Вселенной: «Почему?», он не позволяет ничему вставать между ответом и своим разумом.

Подобно тем людям, которые открыли пользу пара или нефти, я открыл источник энергии, который был доступен с возникновения земного шара. Но люди умели его использовать лишь как объект пок­лонения, ужаса и легенд о боге-громовержце. Я сделал эксперимен­тальную модель двигателя, который в будущем принес бы состояние мне и тем, кто нанял бы меня. Это был двигатель, который повысил бы эффективность каждой человеческой установки, использующей энергию, и сделал бы производительнее каждый час, который вы про­водите, зарабатывая на хлеб.

Потом однажды вечером, на заводском митинге, я услышал, что приговорен к смерти за свое достижение. Трое паразитов утвержда­ли, что мой мозг и моя жизнь —их собственность, что мое право на существование условно и зависит от удовлетворения их желаний. Назначение моей способности, говорили они, служить потребностям тех, кто менее способен. Я не имел права жить, говорили они, по при­чине моей способности жить; их право жить было безусловным по причине их неспособности.

Тут я понял, что неладно с миром, понял, что уничтожало людей и государства и где нужно вести битву за жизнь, понял, что врагом была извращенная мораль, и мое согласие было единственной ее силой. Я понял, что зло бессильно, неразумно, слепо, антиреально, и единственным оружием его была готовность добра служить ему. Как паразиты вокруг меня провозглашали свою беспомощную зави­симость от моего разума и ждали, что я добровольно приму рабство, принудить к которому меня они не могли, полагались на мое само­уничтожение для того, чтобы снабдить их средствами осуществления своих планов, так во всем мире и во всей человеческой истории, во

399

всевозможных версиях и формах — от вымогательства бездельнича­ющих родственников до злодейств коллективизированных стран, добро, способные люди разума, уничтожавшие себя своей деятель­ностью, отдавали злу кровь своей добродетели и принимали от зла яд гибели, давая таким образом злу силы выживания, а своей добро­детели — бессилие смерти. Я понял, что достигнут тот пункт в пора­жении каждого добродетельного человека, когда злу ддя победы нуж­но его согласие, и никакой вред, причиненный ему другими, не достигнет цели, если он решит не давать согласия. Я осознал, что могу положить конец вашему насилию, произнеся мысленно одно слово. Я произнес его. Это слово «нет».

Я ушел с того завода. Ушел из вашего мира. Сделал своей обязан­ностью предостерегать ваши жертвы, давать им способ и оружие борьбы с вами. Способом был отказ отклонять возмездие. Оружием была справедливость.

Если вы хотите знать, что потеряли, когда я ушел и мои забастов­щики покинули ваш мир, встаньте посреди пустого клочка земли на девственной, не исследованной людьми, местности и задайтесь воп­росом, какого способа выживания вы достигли бы и долго ли прожи­ли бы, если бы отказались думать, когда не у кого научиться выжи­вать, или, если бы предпочли думать, многое ли смог бы открыть ваш разум. Задайтесь вопросом, сколько независимых открытий вы сде­лали за свою жизнь и сколько времени потратили на совершение действий, которым научились у других, задайтесь вопросом, смогли бы вы открыть, как обрабатывать землю и производить продукты, смогли бы изобрести колесо, рычаг, катушку индуктивности, генера­тор, электронно-лучевую трубку. А потом решите, можно ли назвать способных людей эксплуататорами, живущими плодами вашего тру­да и лишающими вас богатства, которое вы создаете, и посмеете ли поверить, что вы обладаете возможностью порабощать их. Пусть ваши женщины взглянут на старуху из джунглей со сморщенным ли­цом и отвислой грудью, сидящую и размалывающую пищу в миске час за часом, столетие за столетием, и зададутся вопросом, снабдит ли их «инстинкт изготовления орудий труда» электрическими холо­дильниками, стиральными машинами, пылесосами, и если нет, захо­тят ли они уничтожить тех, кто обеспечил им все это, но не благодаря инстинкту.

Оглянитесь вокруг, дикари, неуверенно бормочущие, что идеи создаются человеческими средствами производства, что машина — продукт не человеческой мысли, а таинственной силы, производя­щей человеческое мышление. Вы не открыли индустриального века и держитесь за мораль варварских эпох, когда жалкая форма чело-

веческого существования создавалась физическим трудом рабов. Каждый мистик всегда хотел иметь рабов, чтобы они защищали его от материальной реальности, которой он страшится. Но вы, неле­пые, мелкие атависты, слепо таращитесь на небоскребы и дымовые трубы вокруг и мечтаете о порабощении создателей материальных ценностей: ученых, изобретателей, промышленников. Когда вы тре­буете общественной собственности на средства производства, вы претендуете на общественную собственность на разум. Я учил сво­их забастовщиков, что вы заслуживаете только одного ответа: «По­пытайтесь его взять».

Вы заявляете, что не в состоянии обуздать силы неодушевленной материи, однако предлагаете обуздать разум людей, способных до­стичь таких высот, какие вам и не снились. Вы заявляете, что не мо­жете выжить без нас, однако собираетесь диктовать условия нашего выживания. Вы заявляете, что нуждаетесь в нас, тем не менее позво­ляете себе нагло утверждать свое право управлять нами посредством силы и ожидаете, что мы, не боящиеся той физической природы, ко­торая переполняет вас ужасом, съежимся от страха при виде какого - то неотесанного типа, который уговорил вас проголосовать за него и дать ему возможность командовать нами.

Вы предлагаете установить социальный порядок, основанный на следующих принципах: вы неспособны управлять своей жиз­нью, но способны управлять жизнью других, вы неспособны сущес­твовать в условиях свободы, но способны стать всемогущими пра­вителями, вы неспособны заработать на жизнь, пользуясь собственным разумом, но способны судить о политиках и избирать их на должности, дающие тотальную власть над искусствами, ко­торых вы никогда не видели, над науками, которых никогда не изучали, над достижениями, о которых не имеете понятия, над громадными предприятиями, где по вашему собственному опре­делению своих способностей не смогли бы успешно выполнять работу помощника смазчика.

Этот идол вашего культа поклонения нулю, этот символ вашего бессилия— прирожденный нахлебник— представляет собой ваш образ человека и вашу меру ценностей, в подобие которого вы стре­митесь переделать свою душу. «Это так свойственно человеку», — кричите вы в защиту любого порока, достигнув той стадии самоуни­чижения, при которой пытаетесь понятием «человек» обозначить тряпку, дурака, подлеца, лжеца, неудачника, мошенника и исключить из человеческого рода героя, мыслителя, созидателя, сильного, целе­устремленного, чистого, словно «чувствовать» человечно, а думать нет, словно терпеть крах человечно, а преуспевать нет, словно про-

401

дажность человечна, а добродетель нет, словно предпосылка смерти подобает человеку, а предпосылка жизни нет.

Чтобы лишить нас чести, дабы потом иметь возможность лишить нас богатства, вы всегда рассматривали нас как рабов, не заслужива­ющих морального признания. Вы хвалили каждое предприятие, ко­торое называло себя некоммерческим, и осуждали людей, которые создавали прибыль, делающую существование этих предприятий воз­можным. Для вас «в интересах общества» соответствует любой про­ект, служащий тем, кто не приносит дохода; не в интересах общества оказывать какие-то услуги тем, кто приносит доход. «Общее благо» — это все, даваемое как милостыня, а заниматься торговлей — значит вредить обществу. «Общее благо» — это благо тех, кто его не зараба­тывает: те, кто зарабатывает, не имеют права на благо. «Общество» для вас— это те, кто не смог достичь никакой добродетели или цен­ности; тот, кто их достиг, тот, кто производит товары, необходимые вам для выживания, перестает считаться членом общества или пред­ставителем человеческого рода.

Какой пробел позволил вам надеяться выстоять с такой скверной противоречий и планировать общество как идеальное, когда «нет» ваших жертв оказалось достаточным, чтобы разрушить все ваше зда­ние? Что позволяет наглому попрошайке совать свои язвы под нос тем, кто превосходит его, и просить помощи угрожающим тоном? Вы кричите при этом, что полагаетесь на нашу жалость, но вашей тайной надеждой является моральный кодекс, приучивший вас полагаться на нашу вину. Вы ожидаете, что мы будем испытывать чувство вины за свои добродетели, видя ваши пороки, раны и неудачи, чувство вины за то, что мы преуспели в существовании, за то, что радуемся жизни, которую вы осуждаете, однако просите нас помогать вам жить. Вы хотели знать, кто такой Джон Голт? Я первый способный человек, отказавшийся рассматривать свою способность как вину. Я первый человек, который не будет раскаиваться в своих доброде­телях и не позволит использовать их как орудие моего уничтожения. Я первый человек, кто не станет принимать мученичества от рук тех, кто хотел бы, чтобы я погиб за привилегию содержать их. Я первый человек, который сказал им, что не нуждаюсь в них, и пока они не научатся вести со мной дела, как с торговцем, давать ценность за цен­ность, они будут существовать без меня, как я без них. Потом я дам им понять, на чьей стороне потребности, на чьей способности и яв­ляется ли человеческое выживание той меркой, условия которой про­ложат путь к выживанию.

Я сделал намеренно и сознательно то, что делалось на протяжении всей истории молчаливым бездействием. Всегда существовали люди

разума, которые бастовали в протесте и отчаянии, но они не знали смысла своего действия. Это человек, уходящий из общественной жизни, чтобы мыслить, но не делиться своими мыслями, решающий провести годы в безвестности черной работы, таящий в себе пламень разума, не давая ему формы, выражения и реальности, отказываю­щийся приносить его в мир, презирающий, побежденный безобрази­ем, отрекающийся до того, как начал действовать, предпочитающий отказаться, но не сдаться, работающий в меру своих возможностей, обезоруженный тоской по идеалу, которого не нашел. Эти люди бас­туют, бастуют против неразумия, против вашего мира и его ценнос­тей. Но они не знают никаких собственных ценностей, оставляют поиски этого знания в мраке своего безнадежного негодования, пра­ведного, без знания правды, страстного, без знания желаний, уступа­ют вам власть над реальностью, отказываются от стимулов своего разума и гибнут в горестной бесполезности, словно бунтовщики, так и не понявшие цели своего бунта, любовники, так и не нашедшие своей любви.

Постыдные времена, которые вы именуете Средневековьем, были эпохой забастовки разума, когда способные люди уходили в подполье, жили в безвестности, тайно предаваясь занятиям, и умирали, уничтожая создания своего разума, когда лишь горстка самых смелых мучеников оставалась, чтобы не дать человеческому роду погибнуть. Каждый период правления мистиков был эпохой застоя и нужды, когда большинство людей бунтовали против су­ществования, получая за труд меньше, чем необходимо для жизни, оставляя на разграбление своим правителям лишь крохи, отказы­ваясь думать, рисковать, созидать, когда высшим контролером их доходов и окончательным судьей истины и заблуждений была при­хоть какого-то раззолоченного дегенерата, считавшегося выше разума по Божественному праву и по милости дубины. Путь чело­веческой истории представлял собой полосу затмений на стериль­ных отрезках, разрушенных верой и силой, с немногими, кратки­ми проблесками солнца. Когда высвобожденная энергия людей разума творила чудеса, вы удивлялись им, восхищались ими и быст­ро уничтожали их.

Однако на сей раз уничтожений не будет. Мистики проиграли. Вы сгинете в своем идеальном мире, погубленные своей нереальностью. Мы, люди разума, выживем.

Я призвал к забастовке таких мучеников, какие никогда не поки­дали вас раньше. Я дал им оружие, какого им не хватало: знание их моральной ценности. Я объяснил, что мир станет нашим, как только мы решим его потребовать, потому что наша мораль — это Мораль

403

Жизни. Они, великие жертвы, создавшие все чудеса краткого лета человечества, промышленники, покорители материи, не открыли природы своих прав. Они знали, что им принадлежит сила. Я открыл, что им принадлежит слава.

Вы, смеющие считать нас морально ниже любого мистика, пре­тендующего на сверхъестественные видения, вы деретесь, как стер­вятники, за награбленные центы, однако чтите творцов предсказаний выше творцов состояний. Вы, презирающие бизнесмена как низкого человека, однако превозносящие любого кривляку-плута как возвы­шенного, критерии ценностей вашего мистицизма, который подни­мается от первобытных болот, втом культе смерти, который объяв­ляет бизнесмена безнравственным на основании того факта, что он дает вам жить. Вы, заявляющие, что стремитесь возвыситься над гру­быми потребностями тела, над нудным трудом служения только фи­зическим потребностям, а кто порабощен физическими потребнос­тями: индус, ходящий с восхода до заката за плугом ради миски риса, или американец, который водит трактор? Кто покоритель физичес­кой реальности? Тот, кто спит на гвоздях, или тот, кто на пружинном матраце? Что памятник торжеству человеческого духа над материей: заразные лачуги на берегах Ганга или атлантический горизонт Нью - Йорка?

Если вы не узнаете ответов на эти вопросы и не научитесь почти­тельно стоять навытяжку перед достижениями человеческого разума, то недолго будете оставаться на этой земле, которую мы любим и не позволим вам губить. Вам не удастся жить воровством до конца дней. Я сократил обычный курс истории и дал вам понять сущность плате­жа, который вы надеялись переложить на плечи других. Теперь по­следние остатки ваших жизненных сил будут расходоваться, чтобы обеспечить незаработанное поклонникам и носителям Смерти. Не делайте вид, будто вас победила злобная реальность, — вас победили собственные увертки. Не делайте вид. будто погибнете за благород­ный идеал, вы погибнете как пища для человеконенавистников.

Однако тем из вас, кто сохранил какое-то достоинство и хочет любить свою жизнь, я предлагаю возможность сделать выбор. Вы­бирайте, хотите ли вы погибнуть за мораль, в которую никогда не верили и которой никогда не практиковали? Остановитесь на грани самоубийства и окиньте взглядом свои ценности и свою жизнь. Вы умели инвентаризировать свое богатство. Инвентаризируйте те­перь свой разум.

С детства вы скрывали порочный секрет, что не имеете желания быть моральным, не хотите искать самоуничтожения, что ваш кодекс внушает вам ужас и ненависть, но не смеете признаться в этом даже

себе, что вы лишены тех моральных «инстинктов», которые другие якобы чувствуют. Чем меньше вы чувствовали, тем громче провогла - шали свою бескорыстную любовь к другим и служение им, страшась, чтобы другие не открыли вашей сущности, которую предали, кото­рую скрывали как опасную тайну. А они, те, кто были и жертвами вашего обмана, и вашими обманщиками, слушали и громко одобря­ли вас, страшась, как бы вы не узнали, что таят тот же невысказанный секрет. Существование среди вас представляет собой жуткое лицеме­рие, сцену, которую вы разыгрываете друг перед другом. Каждый чувствует, что он — единственный моральный урод, каждый избира­ет своим моральным авторитетом непознаваемое, известное только другим, каждый фальсифицирует реальность, поскольку чувствует, что этого от него ждут, и ни у кого нет смелости разорвать этот по­рочный круг.

Неважно, на какие постыдные компромиссы вы шли со своим не­выполнимым кредо, неважно, какой жалкий баланс, полуцинизм - по - лусуеверие вы теперь ухитряетесь поддерживать, вы все равно сохра­няете основу, губительный догмат: веру, что моральное и практичное представляют собой противоположности. С детства вы бежали от ужаса выбора, который так и не посмели осмыслить: все практичное, что бы вы ни делали для существования, всякие работа, успехи, до­стижения своих целей, все, что приносит вам еду и радость, все, что дает вам выгоду есть зло. И если добро, если моральное — это все то, что не удается, рушится, срывается, все, что вредит вам, приносит утрату или страдание, то выбор заключается в том. чтобы быть мо­ральным или жить.

Единственным результатом этой убийственной доктрины ста­ло удаление морали от жизни. Вы выросли с верой, что моральные законы не связаны с трудом, разве что это помеха и угроза, и че­ловеческое существование представляет собой аморальные джун­гли, где все можно и все действует. И в этом тумане переноса оп­ределений, опускающемся на застывший ум, вы забыли, что пороки, осуждаемые вашим кредо, это необходимые для жизни добродетели, и поверили, что практические средства к существо­ванию являются пороками. Забыв, что непрактичное «добро» — это самопожертвование, вы поверили, что самоуважение непрак­тично; забыв, что практичное «зло»— это производство, вы поверили, что грабеж практичен.

Раскачиваясь беспомощно, как ветвь дерева под ветром неиссле­дованных моральных джунглей, вы не осмеливаетесь ни быть в пол­ной мере порочным, ни в полной мере жить. Когда вы честны, вы испытываете униженность простофили; когда обманываете, испыты-

405

ваете ужас и стыд. Когда вы счастливы, ваша радость ослабляется чувством вины, если страдаете, ваши муки усиливаются чувством, что страдание — это ваше естественное состояние. Вы жалеете тех, кем восхищаетесь, верите, что они обречены на неудачу; вы завиду­ете тем, кого ненавидите, верите, что они — хозяева существования. Вы чувствуете себя безоружным, когда сталкиваетесь с негодяем; вы верите, что зло должно победить, поскольку мораль бессильна, не­практична.

Мораль для вас — призрачное пугало, состоящее из долга, скуки, наказаний, страдания, нечто среднее между первым школьным учи­телем вашего прошлого и сборщиком налогов настоящего, пугало, стоящее на бесплодном поле и машущее палкой, чтобы отогнать ваши удовольствия. А удовольствие для вас — отуманенный алкого­лем мозг, тупая шлюха, ступор идиота, ставящего деньги на бегах каких-либо животных, поскольку удовольствие не может быть мо­ральным.

Если вы разберетесь в своей вере, то обнаружите тройное осуж­дение — себя, жизни, добродетели — в нелепом заключении, к кото­рому пришли: вы верите, что мораль — необходимое зло.

Вы задаетесь вопросом, почему живете без достоинства, любите без пылкости и умираете без сопротивления? Задаетесь вопросом, почему, куда ни взглянете, видите только вопросы, на которые нет ответов, почему вашу жизнь раздирают невыносимые конфликты, почему вы проводите ее, занимая неразумную выжидательную пози­цию, чтобы избежать надуманных выборов, таких как душа или тело, разум или сердце, спокойствие или свобода, частная выгода или об­щее благо?

Вы кричите, что не находите ответов? Каким образом вы надея­лись найти их? Вы отвергли свое орудие восприятия — разум, а по­том жалуетесь, что вселенная представляет собой загадку, выброси­ли ключ и следом хнычете, что все двери для вас заперты, пускаетесь на поиски неразумного и проклинаете существование за бессмыс­ленность.

Выжидательная позиция, которую вы занимаете в течение двух часов, слушая мои слова и стремясь избежать их, представляет собой догмат труса, содержащийся во фразе: «Но мы не должны идти на крайности!» Крайность, которой вы всегда старались избежать, —это признание того, что реальность окончательна, что А есть А, что ис­тина верна. Моральный кодекс, которому невозможно следовать, кодекс, требующий несовершенства смерти, приучил вас превращать все идеи в туман, не допускать четких определений, рассматривать любую концепцию как относительную, каждое правило поведения

как растяжимое, ограничивать каждый принцип, идти на компро­мисс по каждой ценности, занимать среднюю часть любой дороги. Заставив принимать сверхъестественные абсолюты, этот кодекс вы­нудил вас отвергать абсолют природы. Сделав моральные суждения невозможными, он лишил вас способности разумных суждений. Ко­декс, запрещающий вам бросить первый камень, запретил вам при­знавать тождество камней и понимать, побивают ли вас камнями.

Человек, который отказывается выносить суждения, соглашаться или не соглашаться, заявляет, что абсолютов не существует, и счита­ет, что избегает ответственности, несет ответственность за всю кровь, которая проливается сейчас в мире. Реальность— это абсо­лют, существование — абсолют, пылинка — абсолют, и человеческая жизнь тоже. Живете вы или умираете — это абсолют. Есть у вас кусок хлеба или нет — это абсолют. Едите вы свой хлеб или смотрите, как он исчезает в животе грабителя, — это абсолют.

В каждом вопросе есть две стороны: одна истина, другая заблуж­дение, но середина всегда представляет собой зло. Человек, который заблуждается, сохраняет какое-то почтение к истине, пусть хотя бы принимая на себя ответственность выбора. Но человек посереди­не — мошенник, который затемняет истину, дабы делать вид, что не существует никакого выбора и никаких ценностей. Он не хочет при­нимать участия ни в какой битве, но хочет нажиться на крови невин­ных или поползти на брюхе к виновному, который отправляет право­судие, посылая и грабителя, и ограбленного в тюрьму, разрешает конфликты, приказывая мыслителю и дураку сойтись на полпути. В любом компромиссе между едой и ядом выиграть может только смерть. В любом компромиссе между добром и злом только зло может получить выгоду. В таком переливании крови, которое лишает сил добро, чтобы питать зло, пошедший на компромисс представляет со­бой резиновую трубку.

Вы, полуразумные-полутрусливые, вели нечестную игру с реаль­ностью, но сами стали жертвой этой нечестности. Когда люди при­нижают свои добродетели до относительных, зло обретает силу абсо­люта, когда добродетельные отказываются от верности неуклонной цели, ее принимают негодяи. И вы получаете постыдное зрелище ра­болепствующего, торгующегося, вероломного добра и самодоволь­ного, бескомпромиссного зла. Как вы уступили мистикам плоти, ус­лышав от них, что невежество состоит в требовании знания, так вы уступаете им теперь, слыша, что аморальность состоит в произнесе­нии моральных суждений. Когда они кричат, что нельзя быть уверен­ным в своей правоте, вы спешите заверить их, что не уверены ни в чем. Когда они кричат, что держаться своих убеждений аморально,

407

вы заверяете их, что у вас нет никаких убеждений. Когда бандиты из народных государств Европы рычат, что вы повинны в нетерпимости, потому что не рассматриваете свое желание жить и их желание уби­вать вас как расхождение во мнениях, вы раболепствуете и спешите заверить их, что у вас нет нетерпимости к любым ужасам. Когда ка­кой-то босоногий бродяга в каком-то азиатском очаге эпидемии кри­чит вам: «Как вы смеете быть богатыми?», вы извиняетесь, просите его потерпеть и обещаете отдать все богатство.

Вы достигли тупика той измены, которую совершили, согласив­шись, что не имеете права на существование. Некогда вы верили, что это «лишь компромисс»: вы допустили, что эгоистично жить для сво­их детей, но морально жить для своей общины. Потом допустили, что эгоистично жить для своей общины, но морально жить для страны. Теперь вы позволяете величайшую из стран грабить любому подонку из любого уголка земли, допуская, что эгоистично жить для своей страны, и ваш моральный долг — жить для всего земного шара. Че­ловек, не имеющий права на жизнь, не имеет права на ценности и не станет беречь их.

В конце своего пути последовательных предательств лишенные оружия, уверенности, чести вы совершаете окончательный акт из­мены и признаетесь в своем интеллектуальном банкротстве. Когда мистики плоти из народных государств заявляют, что они защитни­ки разума и науки, вы соглашаетесь и спешите заявить, что ваш ос­новной принцип — вера, что разум на стороне ваших врагов, но ваша сторона — это вера. Борющимся остаткам разумной честнос­ти, находящимся в извращенном, сбитом столку сознании своих детей, вы заявляете, что не можете предложить никакого разумного довода в поддержку идей, создавших эту страну, что нет никакого разумного оправдания свободе, собственности, справедливости, правам, что они основаны на мистических озарениях и могут при­ниматься только на веру, что в разуме и логике прав враг, но вера выше разума. Вы заявляете своим детям, что разумно грабить, пы­тать, порабощать, экспроприировать, убивать. Но они должны про­тивиться искушениям логики, упорно оставаться неразумными и предполагать, что небоскребы, заводы, радио, самолеты были резуль­татами веры и мистической интуиции, а голод, концлагеря, расстрель­ные команды — результат разумного образа существования, что про­мышленная революция была бунтом людей веры против той эры разума и логики, которая называется средневековьем. И вместе с тем заявляете тем же детям, что грабители, правящие народными государ­ствами, превзойдут эту страну в материальном производстве, посколь­ку они — представители науки, но порочно заботиться о материалы

ном богатстве, и человек должен отвергать материальное процветание. Вы заявляете, что идеалы этих грабителей благородны, только граби­тели не стремятся к ним, а вы стремитесь, что цель вашей борьбы с гра­бителями заключается только в достижении их целей, которых они достичь не могут, а вы можете, и что способ борьбы с ними — это опе­редить их и раздать свое богатство. Потом вы удивляетесь, что ваши дети присоединяются к грабителям из этих народных государств или становятся полупомешанными преступниками, удивляетесь, почему завоеванные территории этих грабителей все приближаются к вашим дверям, и возлагаете вину за это на человеческую глупость, заявляя, что массы невосприимчивы к разуму.

Вы затемняете открытое, публичное зрелище борьбы грабителей против разума и тот факт, что их самые кровавые зверства пущены в ход, дабы покарать преступление мыслить. Вы затемняете тот факт, что большинство мистиков плоти сперва были мистиками духа, что они постоянно переходят от одного к другому, что люди, которых вы именуете материалистами и спиритуалистами, —лишь две половин­ки разделенного человечества, вечно ищущие совершенства. Но они ищут его, переходя от уничтожения плоти к уничтожению души и на­оборот, — они бегут из ваших колледжей к рабским плантациям Ев­ропы, к открытому падению в мистическое болото Индии, ища лю­бого укрытия от реальности, любой формы бегства от разума.

Вы отчаянно и лицемерно цепляетесь за веру, дабы затемнить зна­ние, что грабители воздвигли против вас крепость, представляющую собой ваш моральный кодекс; они более решительно и неуклонно сле­дуют той морали, которую вы частью соблюдаете, частью обходите; они следуют ей единственным способом, какой возможен, — превра­щая землю в жертвенную печь; ваша мораль запрещает вам проти­виться им единственным способом, какой возможен. — отказываться становиться жертвенными животными и гордо заявлять свое право на существование; для борьбы с ними до конца и с полным сознанием своей правоты вам нужно отвергнуть свою мораль. Вы это затемняете, потому что ваше самоуважение связано с тем мистическим «бескорыс­тием», которым вы никогда не обладали, но столько лет притворялись, будто обладаете, что мысль отвергнуть его повергает вас в ужас. Само­уважение— это высшая ценность, но вы вложили ее в поддельные ценные бумаги, и теперь ваша мораль держит вас в ловушке, где вам приходится отстаивать самоуважение, сражаясь за кредо самоуничто­жения. Жестокая шутка обернулась против вас самих: та необходи­мость самоуважения, которую вы не можете ни объяснить, ни опреде­лить, относится к моей морали, а не квашей. Это объективный символ моего кодекса, мое доказательство в вашей душе.

409

Посредством чувства, которое человек не научился отождествлять, но почерпнул из первого осознания существования, из открытия, что должен делать выбор, он знает, что его отчаянная потребность в са­моуважении — вопрос жизни и смерти. Как существо волевого созна­ния он понимает, что должен знать собственную ценность, дабы под­держивать свою жизнь. Человек знает, что должен быть хорошим; быть плохим в деятельности означает опасность для его жизни; быть плохим как личность, быть злым означает быть непригодным для су­ществования.

Каждое действие человека должно быть волевым; один лишь акт добывания и поедания пищи означает, что жизнь, которую он подде­рживает, этого достойна; каждое удовольствие, какого он ищет, оз­начает, что личность достойна этого удовольствия. У него нет выбора в вопросе необходимости самоуважения, выбор есть только в мере, по которой оценивать его. И он делает роковую ошибку, когда пере­носит эту меру, защищающую его жизнь, на службу своему самораз­рушению, когда выбирает меру, противоречащую существованию, и противопоставляет самоуважение реальности.

Каждая форма беспричинного сомнения в себе, каждое чувство собственной неполноценности и утаиваемой никчемности представ­ляет собой, в сущности, сокрытый ужас человека в своей способности иметь дело с существованием. Но чем больше его ужас, тем отчаяннее он держится за те убийственные доктрины, которые его душат. Ник­то не может пережить минуты объявления себя безнадежно злым; следующей его минутой будет безумие или самоубийство. Чтобы из­бежать этого, если избрал неразумную меру, он будет фальсифици­ровать, уклоняться, затемнять, он будет обманом лишать себя реаль­ности, существования, счастья, разума и в конце концов лишит себя самоуважения, предпочитая сохранить его иллюзию, чем пойти на риск обнаружить его отсутствие. Бояться взглянуть в лицо пробле­ме — значит верить, что самое худшее истинно.

Не каждое преступление, какое вы совершили, отравляет вашу душу постоянным чувством вины, ее отравляют не ваши неуспехи, ошибки или недостатки, а затемнение, посредством которого вы пы­таетесь уклониться от них, это не какой-то первородный грех или неизвестный врожденный порок, а знание своего основного недо­статка — остановки работы разума, отказа думать. Страх и чувство вины —ваши постоянные эмоции. Они реальны, и вы их заслужива­ете, но они появляются не по каким-то поверхностным поводам, ко­торые вы придумываете, дабы скрыть их причину, не из вашего «бес­корыстия», слабости или невежества, а из реальной и основной угрозы вашему существованию — страха, так как вы отвергли свое

оружие выживания; чувства вины, так как знаете, что сделали это добровольно.

Сущность, которую вы предали, — это ваш разум; самоуваже­ние — это уверенность в своей способности думать. Эго, которое вы ищете, то необходимое «я», которое не можете выразить или опреде­лить, это не ваши эмоции или смутные мечтания, это ваш интеллект, судья того верховного суда, которого вы отвергли, чтобы идти на по­воду любого случайного стряпчего, которого именуете своим «чув­ством». Потом вы плететесь в ночи, которую создали сами, в отчаян­ных поисках какого-то неизвестного огня, движимые угасающим зрелищем некоей зари, которую видели и утратили.

Обратите внимание, с какой настойчивостью в человеческой мифологии повторяется тема рая, который некогда принадлежал людям, Атлантиды, райских садов или какого-то идеального госу­дарства, но это всегда находится в прошлом. Корень этой легенды существует, но в прошлом не человечества, а каждого человека. Вы все еще сохраняете чувство, не определенное, как воспоминание, а рассеянное, как мука безнадежного желания, что где-то в ранние годы детства, до того, как научились подчиняться., постигать ужас неразумного и сомневаться в ценности своего разума, вы знали некое великолепное состояние существования, знали независи­мость разумного сознания, обращенного к открытой вселенной. Это и есть тот рай, который вы утратили, который ищете и легко можете обрести.

Кое-кто из вас так и не узнает, кто такой Джон Голт. Но те, кто знали хотя бы единый миг любви к существованию и гордились тем, что являются его достойным любовником, миг одобрительного взгля­да на эту землю, познали великолепие быть человеком. И я лишь тот человек, который знает, что это великолепие нельзя предавать. Я тот человек, который знает, что сделало это возможным, который решил постоянно практиковать то, что вы практиковали, и быть тем, кем вы были в тот миг.

Вы можете сделать этот выбор. Этот выбор — преданность своей высшей способности — сделан приятием того факта, что самое бла­городное действие, когда-либо совершенное вами, это действие ва­шего разума в процессе постижения, что дважды два — четыре.

Кто бы вы ни были, вы, находящиеся в эту минуту наедине с мои­ми словами, понять которые поможет вам только ваша честность, выбор быть человеком все еще существует, но цена этого выбора — начать с нуля, встать нагим перед лицом реальности и, исправляя дорого обошедшуюся историческую ошибку, заявить: «Я существую, следовательно, я мыслю».

411

Примите тот неизбежный факт, что ваша жизнь зависит от ва­шего разума. Признайте, что все ваши усилия, сомнения, фальси­фикации, уклонения были отчаянным поиском избавления от от­ветственности волевого сознания, поиском беспричинного знания, инстинктивных действий, интуитивной уверенности, и хотя вы име­новали это стремлением к ангельскому состоянию, вы искали состо­яния животного. Примите как свой моральный идеал задачу стать человеком.

Не говорите, что боитесь доверять разуму, потому что знаете очень мало. Разве вы находитесь в большей безопасности, уступая мистикам и отказываясь от того немногого, что знаете? Живите и действуйте в пределах своего знания, постоянно расширяйте его до пределов вашей жизни. Выкупите свой разум из ломбарда авторите­тов. Примите тот факт, что вы не всеведущи, но игра в зомби не даст вам всеведения, что ваш разум способен ошибаться, но бездумность не избавит вас от ошибок, что сделанная вами ошибка безопаснее десяти принятых на веру истин, потому что первая оставляет вам возможность ее исправить, но вторые уничтожают вашу способность отличать истину от ошибки. Вместо мечты о всеведущем роботе при­мите тот факт, что любое знание, какое приобретает человек, приоб­ретается его волей и усилиями, и что это его отличительный признак во вселенной, его природа, его мораль, его слава.

Откажитесь от той безграничной лицензии на зло, какую пред­ставляет собой утверждение, что человек несовершенен. По каким меркам вы осуждаете его, утверждая это? Примите тот факт, что в сфере морали ничто меньшее, чем совершенство, не годится. Но совершенство не должно определяться мистическими заповедями, следовать которым невозможно, и ваши моральные качества не должны измеряться тем, что не подвластно вашему выбору. У чело­века есть лишь один основной выбор — мыслить или нет, и это есть мера его добродетели. Моральное совершенство — это ненарушае - мая разумность, не уровень вашего ума, а полное и неослабное ис­пользование вашего разума, не расширение вашего знания, а приня­тие разума как абсолюта.

Научитесь видеть разницу между ошибками знания и нарушени­ями морали. Ошибка знания не является моральным недостатком, если вы готовы исправить ее; только мистик будет судить людей по мерке невозможного, беспричинного всеведения. Но нарушение мо­рали — это осознанный выбор действия, представляющего собой заведомое зло или преднамеренное уклонение от знания, отказ поль­зоваться зрением и мышлением. То, чего вы не знаете, не является моральным обвинением против вас, но то, что отказываетесь знать,

представляет собой счет низостей, нарастающий в вашей душе. Де­лайте всевозможные скидки ошибкам знания; не прощайте и не при­нимайте никаких нарушений морали. Не будьте строги к тем, кто ищет знания, но относитесь как к потенциальным убийцам к тем на­глым, порочным типам, которые предъявляют к вам требования, за­являя, что у них нет разума, они не ищут его, утверждая, как право, то, что они «так чувствуют», и к тем, кто отвергает неопровержимый довод фразой «это всего лишь логика», что означает «это всего лишь реальность». Единственная сфера, противоположная реальности, это сфера и предпосылка смерти.

Примите тот факт, что достижение своего счастья — единствен­ная моральная цель вашей жизни, и что счастье — не страдание и не бездумное потакание своим слабостям, а доказательство вашей мо­ральной чистоты, поскольку оно доказательство и результат вашей верности достижению своих ценностей. Счастье представляет собой ту ответственность, которой вы страшились, оно требует такой ра­зумной дисциплины, для принятия которой вы недостаточно цени­ли себя, и беспокойная затхлость ваших дней является памятником тому уклонению от знания, что для счастья нет моральных замен, что нет более презренного труса, чем человек, бежавший с битвы за свое счастье, страшась заявить свое право на существование, не об­ладающий мужеством и верностью жизни хотя бы птицы или тяну­щегося к солнцу цветка. Сбросьте защитные лохмотья того порока, который вы назвали добродетелью — смиренности, — научитесь ценить себя, что означает сражаться за свое счастье, и когда усвои­те, что гордость — это сумма всех добродетелей, вы научитесь жить, как человек.

Сделать основной шаг к самоуважению — значит научиться ви­деть признак каннибализма в требовании любого человека помощи от вас. Требовать ее — значит заявлять, что ваша жизнь принадлежит ему, и как ни отвратительно это требование, есть нечто еще более отвратительное: ваше согласие. Спрашиваете, стоит ли оказывать помощь другому? Нет, если он заявляет, что требовать помощи — его право, что помогать ему — ваш моральный долг перед ним. Да, если таково ваше желание, основанное на вашем эгоистическом удоволь­ствии, вызванном ценностью этого человека и его усилиями. Стра­дание само по себе не ценность; ценен лишь человек, борющийся со страданием. Если решите помочь человеку, который страдает, помо­гайте ему только на основании его добродетелей, его борьбы против страдания, его разумных поступков или того факта, что он страдает незаслуженно; тогда ваш поступок представляет собой торговлю, и добродетель этого человека является платой за вашу помощь. Но

413

помогать тому, кто лишен добродетелей, только на том основании, что он страдает, значит принять его недостатки, его потребности как требование, принять закладную нуля на ваши ценности. Не облада­ющий добродетелями человек ненавидит существование, действует по предпосылке смерти; помогать ему— значит одобрить его зло и поддержать его деятельность как разрушителя. Будь это всего лишь цент, который для вас ничего не значит, или добрая улыбка, которой он не заслужил, уступка нулю есть измена жизни и всем тем, кто си­лится ее поддерживать. Из таких вот центов и улыбок и состоит за­пустение вашего мира.

Не говорите, что вам слишком трудно следовать моей морали, что боитесь ее, как боитесь неизвестного. Все живые минуты, какие вы знали, прожиты по ценностям моего кодекса. Но вы забыли, отвергли, предали его. Вы продолжали жертвовать своими добродетелями сво­им порокам, лучшими людьми среди вас худшим. Посмотрите вокруг: то, что вы сделали с обществом, вы сделали сначала в своей душе; одно есть подобие другого. Гнетущие развалины, из которых теперь состоит ваш мир, являют собой материальную форму измены вашим ценностям, друзьям, защитникам, своему будущему, своей стране, самим себе.

Мы — те, кого вы теперь зовете, но кто вам уже не ответит. Мы жили среди вас, но вы нас не поняли, вы отказывались думать и ви­деть, что мы собой представляем. Вы отказались признать двигатель, который я изобрел, и в вашем мире он превратился в груду металло­лома. Вы не признали героя в своей душе и не узнавали меня, когда я проходил мимо вас по улицам. Когда вы взывали в отчаянии к не­достижимому духу, который, как вы чувствовали, покинул ваш мир, вы давали ему мое имя, но взывали вы к своему преданному самоува­жению. Вам не обрести вновь одного без другого.

Когда вы отказались признать человеческий разум и попытались править людьми силой, те, кто покорились, не имели разума, от ко­торого можно отказаться; те, кто его имели, были людьми, которые не покоряются. Так человек созидательно-гениальный принял в ва­шем мире личину повесы и стал расточителем богатства, решив унич­тожить свое состояние, но не отдать его под угрозой оружия. Так мыслитель, человек разума, принял в вашем мире роль пирата, чтобы защищать свои ценности силой против вашей силы, но не покорять­ся правлению жестокости. Слышите меня, Франсиско д’Анкония и Рагнар Даннескьолд, мои ближайшие друзья, мои собратья-бойцы, собратья-изгнанники, во имя и в честь которых я говорю?

Мы втроем начали то, что я теперь завершаю. Мы втроем решили воздать отмщение за эту страну и освободить ее заточенную душу.

Эта величайшая из стран была построена на основе моей морали, на нерушимом верховенстве права человека существовать, но вы стра­шились признать это право и жить в соответствии с ним. Вы изумлен­но смотрели на величайшее в истории достижение, вы разграбили его результаты и затемнили его причину. Видя тот памятник челове­ческой морали, который представляет собой завод, шоссе или мост, вы осуждали эту страну как аморальную, ее прогресс как «материаль­ную алчность», вы извинялись за величие этой страны перед идолом первобытного голодания, перед разлагающимся европейским идо­лом прокаженного, мистического бродяги.

Эта страна — создание разума — не могла выжить на основе мо­рали жертвования. Она построена не теми, кто искал самоуничтоже­ния или подачек. Она не могла стоять на той мистической расщелине, которая отделяет душу человека от его тела. Она не могла жить той мистической доктриной, которая осуждает эту землю как зло и тех, кто добился на ней успеха, как порочных. С самого начала эта страна представляла собой угрозу давнему правлению мистиков. В блестя­щем взлете своей юности эта страна показала изумленному миру, какое величие возможно для человека, какое счастье возможно на земле. Существовать могло либо одно, либо другое: Америка или мис­тики. Мистики это знали; вы нет. Вы позволили им заразить вас пок­лонением нужде, и эта страна стала великаном в теле спопрошай - кой-карликом вместо души, а живая ее душа была загнана в подполье, чтобы трудиться и кормить вас в безвестности, безымянной, непри­знанной, отвергнутой, душа этой страны и ее герой — промышлен­ник. Слышишь меня, Хэнк Риарден, величайшая из жертв, за которую я воздал отмщенье?

Ни он, ни остальные не вернутся, пока дорога к восстановлению этой страны не будет чиста, пока обломки жертвенной морали не будут сметены с пути. Политическая система страны основана на сво­ем моральном кодексе. Мы перестроим политическую систему Аме­рики с учетом той моральной предпосылки, которая была ее фунда­ментом, но с которой вы обходились, как с преступным подпольем, в своих неистовых уклонениях от конфликта между этой предпосыл­кой и своей мистической моралью, предпосылкой, что человек сам по себе — цель, а не средство для целей других, что человек имеет неотъемлемое право на жизнь, свободу и счастье.

Вы, утратившие концепцию права, вы, колеблющиеся между ут­верждениями, что права — это Божий дар, сверхъестественный дар, который нужно принимать на веру, и что права — это дар общества и могут нарушаться по его произвольной прихоти, источник челове­ческих прав не богоданный и не принятый конгрессом закон, а закон

415

тождества. А есть А, и Человек есть Человек. Права— это условия существования, которых требует природа человека, чтобы выживать должным образом. Если человек должен жить на земле, он вправе пользоваться своим разумом, вправе действовать на основе своих суждений, вправе трудиться ради своих ценностей и владеть резуль­татом своего труда. Если цель его — жить на земле, он вправе жить как разумное существо: природа запрещает ему быть неразумным. Любая группа, любая банда, любая нация, которая пытается отвер­гать права человека, порочна, представляет собой антижизнь.

Права— это моральная концепция, а мораль— вопрос выбора. Люди вольны не выбирать выживание по мерке их морали и их зако­нов, но не вольны избежать того факта, что альтернативой является каннибальское общество, которое существует какое-то время, пожи­рая своих лучших членов, и слабеет, как пораженное раком тело, ког­да здоровые клетки съедены больными, разумные — неразумными. Такова была участь ваших обществ в истории, но вы уклонились от знания причины. Я называю ее орудием возмездия, которого вы не можете избежать. Как один человек не может жить средствами нера­зумного, так не могут жить и двое, и две тысячи, и два миллиарда. Как один человек не может преуспеть, отвергая реальность, так не могут и нация, и страна, и весь земной шар. А есть А. Остальное — вопрос времени, предоставляемого щедростью жертв.

Как человек не может существовать без тела, так права не могут существовать без права реализовать их— думать, трудиться и вла­деть результатом своего труда, что означает право собственности. Современные мистики плоти, предлагающие вам жульническую аль­тернативу «прав человека» против «прав собственности», будто одни могут существовать без других, делают последнюю, нелепую попыт­ку возродить доктрину души против тела. Без материальной собс­твенности может существовать только призрак; без прав на продукт своего труда может работать только раб. Доктрина, что «права чело­века» выше «прав собственности», означает только, что одни люди могут получать собственность за счет других; поскольку способному человеку нечего получать от неспособного, это означает право неспо­собного владеть теми, кто его превосходит, и использовать их как рабочий скот. Тот, кто считает это «правом», не может называться человеком.

Источником права собственности является закон причин и следс­твий. Вся собственность и все формы богатства создаются разумом и трудом человека. Как не может быть следствий без причин, так не может быть богатства без его источника — без интеллекта. Нельзя заставить работать интеллект: те, кто способны мыслить, не будут

работать под принуждением; те, кто будут, произведут немногим больше цены кнута, нужного, чтобы держать их в рабском состоянии. Получить создания разума можно только на условиях его обладателя, на основе торговли и добровольного согласия. Любая другая поли­тика по отношению к человеческой собственности является полити­кой преступников, каково бы ни было их число. Преступники — это дикари, не заглядывающие далеко вперед и голодающие, когда на­грабленная добыча приходит к концу, как голодаете сегодня и вы, думавшие, что преступление может быть «практичным», если ваше правительство решит, что грабеж законен, а сопротивление грабежу противозаконно.

Единственная надлежащая цель правительства — защищать пра­ва человека, что означает защищать его от физического насилия. Надлежащее правительство— это просто-напросто полицейский, действующий как фактор самозащиты человека, и как таковое может применять силу только против тех, кто первым начал ее применять. Единственные надлежащие обязанности правительства —иметь по­лицию, чтобы защищать вас от преступников; иметь армию, чтобы защищать вас от чужеземных захватчиков; иметь суды, чтобы защи­щать вашу собственность и ваши договоры от нарушения и подделки другими, улаживать по разумным правилам споры в соответствии с объективными законами. Но правительство, которое вводит при­менение силы против людей, которые ни к кому ее не применяли, вводит вооруженное принуждение против безоружных жертв, пред­ставляет собой кошмарную адскую машину, созданную, чтобы унич­тожить мораль: такое правительство меняет свою единственную моральную цель на противоположную и переходит от роли защитни­ка к роли злейшего врага человека, от роли полицейского к роли гра­бителя, облеченного правом применять насилие против людей, ли­шенных права на самозащиту. Такое правительство вводит вместо морали следующее правило общественного поведения: можешь де­лать со своим ближним все, что угодно, если у тебя банда больше, чем у него.

Только скот, дурак или уклонист может согласиться существовать на таких условиях или давать другим полное право на свой разум и свою жизнь, принять убеждение, что другие имеют право распоря­жаться его личностью по собственной прихоти, что воля большинст­ва всесильна, а физическая сила мышц и масс является заменой спра­ведливости, реальности и истины. Мы, люди разума, торговцы, а не рабовладельцы, не принимаем права действовать по своему усмот­рению и не даем его. Мы не живем и не работаем ни с какими фор­мами необъективного.

417

Пока люди в эпоху дикарства не имели концепции объективной реальности и считали, что физическая природа управляется при­хотями непознаваемых демонов, не были возможны ни мысль, ни наука, ни производство. Лишь когда люди открыли, что природа — это неизменный, предсказуемый абсолют, они смогли полагаться на свое знание, избирать путь действий, планировать будущее и мед­ленно выходить из пещер. Теперь вы вернули современную про­мышленность с ее неимоверной сложностью научных тонкостей опять во власть непознаваемых демонов, непредсказуемую власть своевольных прихотей недоступных, отвратительных, мелких бю­рократов. Фермер не станет трудиться все лето, если не способен определить свои шансы на хороший урожай. Но вы ожидаете, что промышленные гиганты, строящие планы на десятилетия, требу­ющие труда поколений, заключающие договоры на девяносто де­вять лет, будут работать, производить, понятия не имея, какой каприз, пришедший в голову случайному чиновнику, в какую ми­нуту погубит все их усилия. Бродяги и чернорабочие живут масш­табами одного дня. Чем сильнее разум, тем больше масштаб. Че­ловек, чье видение простирается не дальше лачуги, может продолжить строительство на ваших зыбучих песках, положить в карман быструю прибыль и скрыться, но проектирующий небос­кребы — нет. Не станет он и посвящать десять лет упорного труда изобретению новой продукции, если знает, что банды вошедшей в силу посредственности извращают законы, чтобы связать его, ограничить и обречь на неудачу, но, если он вступит в борьбу с ними и преуспеет, они присвоят его вознаграждения и его изоб­ретения.

Взгляните шире, вы, кричащие, что боитесь конкуренции с людьми более высокого ума, что их разум представляет собой угрозу для ваших доходов, что сильные не оставляют шанса слабым на рынке свободной торговли. Что определяет материальную ценность вашей работы? Нич­то, кроме созидательных усилий вашего разума, если живете на необи­таемом острове. Чем менее активно ваше мышление, тем меньше даст вам ваш физический труд, и вы можете провести жизнь за однообраз­ным делом, собирая зависящий от случая урожай или охотясь с луком и стрелами, будучи не в состоянии придумать еще что-то. Но если вы живете в разумном обществе, где люди вольны торговать, вы получа­ете громадное преимущество: материальная ценность вашей работы определяется не только вашими усилиями, но и усилиями лучших со­зидательных умов в окружающем вас мире.

Когда вы работаете на современном заводе, вы получаете деньги не только за свой труд, но и за труд промышленника, который его

построил, инвестора, который скопил деньги для риска на новом и неопробованном, инженера, спроектировавшего машины, рычага­ми которых вы манипулируете, изобретателя, который создал произ­водимое вами изделие, ученого, открывшего законы, необходимые для производства этого изделия, за работу философа, который учил людей мыслить и которого вы осуждали.

Машина, застывшая форма живого разума, представляет собой силу, которая расширяет потенциал вашей жизни, повышая продук­тивность вашего времени. Если бы вы работали кузнецом в средние века, ваш потенциальный доход состоял бы из железного бруса, вы­кованного вашими руками за несколько дней работы. Сколько тонн рельсов производите вы в день, если работаете у Хэнка Риардена? Вы смеете утверждать, что размер вашей зарплаты зависел только от ва­шего физического труда и эти рельсы были созданы вашими мышца­ми? Уровень жизни того кузнеца — вот и все, чего стоят ваши мыш­цы; остальное — дар от Хэнка Риардена.

Каждый волен подниматься так высоко, как хочет или может, но только уровень его мышления определяет ту ступень, на которую он перейдет. Физический труд как таковой не может выходить за пределы настоящего. Человек, занятый только физическим трудом, потребляет материальные ценности, эквивалентные своему вкладу в процесс про­изводства, и не оставляет дополнительных ценностей ни для себя, ни для других. Но человек, создающий идею в любой сфере работы разу­ма, открывающий новое знание, — вечный благодетель человечества. Материальные изделия делить невозможно, они принадлежат конеч­ному потребителю; только ценность идеи можно разделить с неогра­ниченным количеством людей, сделав всех богаче без чьей-либо жер­твы или утраты, повысив продуктивную способность выполняемой ими работы. Сильный разум передает ценность своего времени сла­бым, позволяя им пользоваться своим открытием, посвящая свое вре­мя новым изобретениям. Это взаимный обмен к общей выгоде; инте­ресы разума едины, независимо от его уровня, среди людей, которые хотят работать, не ищут и не ждут незаработанного.

В пропорции к затраченной умственной энергии человек, создав­ший новое изобретение, получает лишь ничтожный процент своей ценности в виде материального вознаграждения, какое бы состояние он ни наживал, какие бы миллионы ни зарабатывал. Но человек, ра­ботающий уборщиком на заводе, производящем это изобретение, получает громадную плату в пропорции к умственным усилиям, ко­торых требует его работа. И то же самое можно сказать обо всех лю­дях на всех уровнях способностей. Человек на вершине пирамиды интеллекта дает очень много тем, кто находится ниже, но получает

419

только материальное вознаграждение, ему нет никаких интеллекту­альных выгод от остальных. Но тот, кто находится внизу, будучи пре­доставлен сам себе, голодал бы в своей безнадежной неспособности. Он не дает ничего тем, кто над ним, но получает выгоду от их интел­лекта. Такова природа «конкуренции» между сильными и слабыми в сфере интеллекта. Такова суть «эксплуатации», за которую вы нас осуждали.

Вот такую услугу мы оказывали вам и были рады, готовы оказы­вать. Что просили взамен? Ничего, кроме свободы. Мы требовали, чтобы вы дали нам свободу действовать, думать и работать по своему усмотрению, рисковать и нести убытки, зарабатывать себе состоя­ния, делать ставку на вашу разумность, подвергать свои результаты вашему суждению для свободной торговли, полагаться на объектив­ную ценность нашей работы и способность вашего разума понять ее, свободу полагаться на ваш ум и честность, иметь дело только с вашим разумом. Такова была цена, какую мы просили и которую вы отверг­ли как слишком высокую. Вы решили назвать несправедливым то, что мы, те, кто вытащили вас из лачуг, обеспечили вас современными квартирами, радиоприемниками, кино и автомобилями, имеем двор­цы и яхты. Вы решили, что имеете право на свою зарплату, но мы не имеем права на свои доходы, что вы хотите иметь дело не с нашим разумом, а со своим оружием. Мы ответили на это: «Будьте вы про­кляты!» Наше пожелание сбылось. Вы прокляты.

Вы не хотели соперничать в интеллекте — теперь вы сопернича­ете между собой в скотстве. Вы не хотели, чтобы преуспевающий производственник получал вознаграждение, — теперь вы устроили гонки, в которых вознаграждение получает удачливый грабитель. Вы назвали корыстным и жестоким то, что люди обменивают цен­ность на ценность, и устроили бескорыстное общество, где они об­мениваются результатами грабежа. Ваша система представляет со­бой узаконенную гражданскую войну, где люди объединяются в банды, воюющие друг с другом зато, чтобы прибрать к рукам зако­ны и использовать их как дубину против соперников, пока другая банда не отнимет ее и начнет в свою очередь колотить других. И все они заявляют, что служат непонятно какому благу непонятно какого общества. Вы сказали, что не видите разницы между экономической и политической властью, между властью денег и властью оружия, не видите разницы между вознаграждением и наказанием, между по­купкой и грабежом, удовольствием и страхом, между жизнью и смер­тью. Теперь вы начинаете видеть эту разницу.

Кое-кто из вас может оправдываться ссылками на невежество, на ограниченность интеллекта и кругозора. Но самые отвратитель-

ные — это те, кто обладали способностью понимать, однако предпоч­ли скрывать правду о реальности. Люди, захотевшие отдать свой ра­зум, чтобы цинично прислуживать силе: презренная порода тех ученых, которые заявляют о преданности какому-то «чистому зна­нию». Эта чистота заключается в их утверждении, что такое знание не имеет практических целей. Они приберегают свою логику для не­одушевленной материи, но считают, что предмет сделки с людьми не требует и не заслуживает разумности, такие люди презирают деньги и продают свои души в обмен на лабораторию, оборудованную на­грабленным. И поскольку не существует никакого «непрактичного знания» или какой-то «незаинтересованной» деятельности, посколь­ку они презирают использование своей науки для цели и пользы жиз­ни, они отдают свою науку на службу смерти, единственной практи­ческой цели, какую наука может иметь для грабителей: изобретению оружия сдерживания и разрушения. Они, эти интеллектуалы, стре­мящиеся избавиться от моральных ценностей, прокляты на этой зем­ле, их нельзя простить. Слышите меня, доктор Роберт Стэдлер?

Но я хочу говорить не для него. Я говорю для тех среди вас, кто сохранил какие-то лучшие части души непроданными, не имеющими штампа «Под властью других». Если в хаосе тех мотивов, которые за­ставили вас слушать сейчас радио, есть честное, разумное желание понять, что неладно с миром, вы те, к кому я хотел обратиться. По правилам и условиям моего кодекса человек должен сделать разум­ное заявление тем, кого это волнует и кто старается понять. Те, кто стараются не понимать меня, — не моя забота.

Я говорю для тех, кто хочет жить и вернуть достоинство своим душам. Теперь, когда вы знаете правду о своем мире, перестаньте поддерживать своих губителей. Только ваше согласие сделало воз­можным зло. Лишите его своего согласия. Лишите своей поддержки. Не старайтесь жить на условиях своих врагов или выиграть в игре, где они устанавливают правила. Не ищите одолжений тех, кто пора­ботил вас, не просите милостыни у тех, кто ограбил вас, будь то суб­сидии, займы или работа, не вступайте в их отряды, чтобы возмес­тить отнятое у вас, помогая им грабить ваших ближних. Невозможно поддерживать свою жизнь, принимая подачки, чтобы простить свое разорение. Не стремитесь к прибыли, успеху или безопасности ценой залога на свое право существовать. Такие залоги не выкупаются; чем больше вы платите им, тем большего они требуют; чем больше цен­ность, к которой стремитесь, тем более уязвимо-беспомощными ста­новитесь. Они создали систему узаконенного шантажа, чтобы вымо­гать у вас деньги, наживаться не на ваших грехах, а на вашей любви к существованию.

421

Не пытайтесь подниматься на условиях грабителей или влезать по лестнице, когда они держат канаты. Не позволяйте их рукам ка­саться единственной силы, которая сохраняет их у власти: ваших живых устремлений. Начинайте бастовать так же, как я. Используйте тайком свои мастерство и разум, расширяйте знание, развивайте способности, но не делитесь достижениями с другими. Не пытайтесь сколотить состояние, когда на спине у вас сидят грабители. Оставай­тесь на нижней ступени их лестницы, зарабатывайте столько, чтобы едва хватало на жизнь, не создавайте лишнего цента, чтобы подде­рживать государство грабителей. Раз вы невольники, действуйте, как невольники, не помогайте им делать вид, будто вы свободны. Будьте молчаливым, неподкупным врагом — они таких страшатся. Когда они принуждают вас, повинуйтесь, но не проявляйте инициативы. Не делайте по своей инициативе ни шага навстречу им, не высказы­вайте ни пожелания, ни просьбы, ни намерения. Не помогайте гра­бителю делать вид, что он — ваш друг и благодетель. Не помогайте своим тюремщикам делать вид, что жизнь в тюрьме — ваш естест­венный образ существования. Не помогайте им фальсифицировать реальность. Эта фальсификация — единственное, что удерживает их тайный ужас, ужас знания, что к существованию они непригодны; уничтожьте эту плотину, и пусть они тонут; ваша поддержка — их единственный спасательный круг.

Если вы найдете возможность скрыться в какой-нибудь глуши, вне пределов их досягаемости, скройтесь, но не существуйте, как банди­ты, не создавайте отряда, соперничающего сними в их рэкете; уст­ройте свою созидательную жизнь вместе с теми, кто принимает ваш моральный кодекси готов бороться за человеческое существование. У вас нет шанса выиграть по Морали Смерти или по кодексу веры и силы; поднимите знамя, под которое соберутся честные люди, — знамя Жизни и Разума.

Действуйте как разумное существо и ставьте себе целью стать объ­единителем всех, кто жаждет услышать честный голос, действуйте на основании своих ценностей, будете вы один среди врагов, или вмес­те с несколькими избранными друзьями, или образуйте небольшую коммуну.

Когда лишенное своих лучших рабов государство грабителей по­терпит крах, когда оно превратится в хаос, как управляемые мисти­ками государства Востока, когда распадется на голодающие разбой­ничьи шайки, грабящие друг друга, а защитники морали жертвования сгинут вместе со своим высшим идеалом, в тот день мы вернемся.

Мы откроем ворота нашего города тем, кто достоин в него войти, города дымовых труб, трубопроводов, садов, магазинов и неприкос-

новенных жилищ. Будем действовать как пункт сбора всех аванпос­тов, какие вы создадите. С символом доллара как нашим гербом, символом свободной торговли и свободного разума мы пойдем в по­ход, чтобы снова отвоевать эту страну у бессильных дикарей, которые не поняли ее сущности, смысла, величия. Те, кто захотят присоеди­ниться к нам, присоединятся; те, кто не захотят, будут не в силах ос­тановить нас; орды дикарей никогда не были препятствием для лю­дей, несущих знамя разума.

Эта страна вновь станет заповедником для исчезающего вида — разумных существ. Суть политической системы, которую мы будем строить, содержится водной моральной предпосылке: никто не мо­жет получить никакой ценности от другого, прибегая к физической силе. Каждый будет стоять или падать, жить или умирать по своим разумным суждениям. Если человек не сможет воспользоваться им и потерпит крах, он будет единственной своей жертвой. Если он бо­ится, что его суждение оставляет желать лучшего, ему не дадут ору­жия, чтобы исправить это. Если он решит исправить свои ошибки, перед ним будет пример тех, кто превосходит его, для наставления в умении думать; но подлости платить жизнью одного за ошибки дру­гого будет положен конец.

В этом мире вы сможете подниматься по утрам с тем духом, какой бывал у вас в детстве: это дух пылкости, авантюрности и увереннос­ти, проистекающей из того, что вы живете в разумной вселенной. Дети не боятся природы: исчезнет ваш страх перед людьми, страх, который сковывал вашу душу, страх, который появился у вас при ран­нем столкновении с непонятным, непредсказуемым, противоречи­вым, своевольным, сокрытым, фальсифицированным, неразумным в людях. Вы будете жить в мире ответственных людей, последователь­ных и надежных, как факты; гарантией их качества будет система существования, где объективная реальность является мерой и судь­ей. Ваши добродетели будут защищены, пороки и слабости нет. Ва­шему добру будут открыты все двери, вашему злу нет. От людей вы будете получать не подачку, не жалость, не милосердие, не отпущение грехов, а единственную ценность — справедливость. И когда будете смотреть на людей или на себя, будете испытывать не отвращение, не подозрение, не чувство вины, а только уважение.

Таково будущее, какого вы можете добиться. Оно требует усилий, как и любая человеческая ценность. Вся жизнь представляет собой целеустремленные усилия, и единственный выбор, какой у вас есть, это выбор цели. Вы хотите продолжать битву за свое настоящее или сражаться замой мир? Хотите продолжать борьбу, цепляясь за нена­дежные выступы при скольжении в бездну, борьбу, где трудности,

423

которые переносите, неизменны, и победы приближают вас к гибе­ли? Или хотите предпринять борьбу, состоящую из уверенного подъ­ема по уступам к вершине, усилиям, где трудности являются вкладом в ваше будущее, а победы неуклонно приближают вас к миру вашего морального идеала. И если вы умрете, не достигнув солнечного света, вы умрете на том уровне, куда доходят его лучи? Вот такой стоит пе­ред ваші выбор. Пусть это решают ваш разум и ваша любовь к сущес­твованию.

Последние мои слова будут обращены к тем героям, которые, воз­можно, все еще скрываются в мире, тем, кого держат в плену не их уклончивость, а их добродетели и отчаянное мужество. Братья по духу, взгляните на свои добродетели и на природу врагов, которым вы служите. Ваши губители удерживают вас вашими стойкостью, щедростью, простодушием, любовью: стойкостью, которая несет их бремя; щедростью, отзывающейся на их крики отчаяния; простоду­шием, которое неспособно постичь их зло и всегда исходит из пре­зумпции их невиновности, отказывается осуждать их без понимания и не может понять таких мотивов, как у них; любовью, вашей любо­вью к жизни, заставляющей вас верить, что они —люди и тоже любят ее. Но сегодняшний мир таков, каким они хотели его видеть; жизнь представляет собой объект их ненависти. Оставьте их смерти, кото­рой они поклоняются. Во имя вашей замечательной преданности этой земле оставьте их, не тратьте величие своей души на достижение торжества их зла. Слышишь ты меня... любимая?

Во имя лучшего в вас, не жертвуйте этим миром ради тех, кто пред­ставляет собой его худшее. Во имя ценностей, которые поддерживают вашу жизнь, не позволяйте, чтобы ваше видение человека было иска­жено уродливым, трусливым, безмозглым в тех, кто не достиг этого звания. Не забывайте, что подобающее состояние человека — это вер­тикальное положение, непреклонный разум и движение по несконча­емым дорогам. Не позволяйте своему огню гаснуть искра за искрой. Не позволяйте герою в своей душе сгинуть в одинокой борьбе за ту жизнь, которую вы заслуживаете, но достичь не смогли. Проверьте свою дорогу и природу своей битвы. Мира, которого вы хотели, можно добиться, он существует, он реален, он возможен, он ваш. Но чтобы добиться его, от вас требуется полная преданность делу и полный раз­рыв с миром вашего прошлого, с доктриной, что человек — это жерт­венное животное, существующее ради блага других.

Сражайтесь за ценность своей личности. Сражайтесь за доброде­тель своей гордости. Сражайтесь за сущность человека: за его неза­висимый, мыслящий разум. Сражайтесь за великолепную уверен­ность и абсолютную верность знания, что ваша мораль — это Мораль

424

Жизни, что ваша борьба — борьба за достижение любой ценности, любого величия, любого добра, любой радости, какие только сущест­вовали на этой земле.

Вы добьетесь этого мира, когда будете готовы произнести ту клят­ву, которую дал я в начале своей битвы. И для тех, кто хочет знать день моего возвращения, я произнесу ее во всеуслышание: «Клянусь своей жизнью и любовью к ней, что никогда не буду жить для кого-то другого и не попрошу кого-то другого жить для меня».