Если бы за углом меня поджидал говорящий кенгуру, то я бы, вероятно, удивился меньше, чем этому пожелтев­шему от времени плакату, прибитому к дереву, — «Ура!!! Севастополь взят!!!» Старомодная вязь букв напоминала что-то музейное. Мне пришлось перечитать его несколько раз, чтобы сообразить, откуда здесь, на краю земли, Севасто­поль и кем он взят?!. И лишь пошевелив мозгами, я понял, что речь идет о Крымской войне позапрошлого века...

— Это русский порт, — сказал кто-то позади меня. — Мы его взяли в 1855 году, разбив их флот...

— Мы — это кто? — спросил я, поворачиваясь.

— Англичане... — удивился мужик моему вопросу.

— А-а-а, — сказал я. — А я-то уж подумал, что австра­лийцы...

Незнакомец рассмеялся.

— Да нет, мы с русскими никогда не воевали...

И тут, видимо, что-то закралось в его сознание.

— А ты, случаем, не русский?... — спросил он.

— Русский... — признался я.

Мужик хлопнул меня но плечу:

— Тогда извини, приятель...

Кенни в своем подземелье

— Не за что, — сказал я, — какие могут быть обиды... это же двести лет назад...

— Верно, — согласился он. — Ты, я вижу, новенький...

— Неделю как прибыл...

— Тогда пошли, выпьем по стаканчику для знаком­ства, — предложил он, — я угощаю.

Так, случайно, я познакомился с Кенни — хозяином одного из самых необычных, я бы сказал, музеев мира, рекламу ко­торого я только что прочитал. Нет смысла повторять, что он, как и все мужчины этого города, был в шортах и бронзовый от загара. Но в отличие от других — с кривым боксерским носом и лицом фермера.

Кенни предложил выпить у него в музее. Мы спускаемся по ступенькам в глубокое подземелье. У входа стоит старин­ное стоматологическое кресло, а над ним висят огромные рога быка с приклеенными по бокам ушами. Если сесть в кресло и вставить между ушами быка свою голову, становишься «рогоносцем». Рядом шуточная надпись «Ирландский слухо­вой аппарат!» и нарисована алеющаяся рожица.

Мы идем дальше. Как и в подземелье у Амиго, здесь тоже сотни метров штолен, штреков, коридоров, лабиринтов, за­лов, углублений, огромные подземные помещения... Но тут они выше и шире, для прохода в полный рост, с тысячами метров заполненных всяким хламом полок, стендов, стел­лажей и причудливой вязью паутины, освещенной тусклым светом засиженных мухами электрических лампочек.

Старая полуистлевшая газета с фотографией только что родившейся королевы Англии на руках у родителей.

Аршинные заголовки газет: «Русские объявили войну Японии»...

Афиша кино с автографом Чарли Чаплина...

Чей-то заспиртованный в банке отрубленный указатель­ный палец...

Стоящие на полках тысячи пустых пивных бутылок раз­ных стран, размеров, цветов и конфигураций...

Кандалы, в которых приплыли первые белые австра­лийцы...

Застеленная грязным одеялом железная койка, на кото­рой спал Счастливчик Джек, нашедший первый опал в этом городе...

Фото похорон Теодора Рузвельта, сделанное его же­ной...

Обгоревший бумеранг вождя племени Авабакала, кото­рым он уложил первого белого колонизатора в 1788 году...

Пивная кружка Чарльза Дарвина...

Стены обклеены деньгами всех времен, стран и наро­дов...

Челюсть Ромми Гарднера, сломанная ему в драке...

На стене большая выцветшая фотография веселого при­плясывающего старика со сдвинутым на лоб кепи и с бутыл­кой виски в руке, а под ней надпись: «Продается полная Бри­танская энциклопедия в хорошем состоянии... Продается за ненадобностью, так как моя еб... ная жена и так знает все на свете...»

— Кто это? — спрашиваю я у Кенни, указывая на пля­шущего старичка.

— Это Ромми Гарднер, — смеется тот. — Если бы он перестал пить, то все пивные в округе разорились бы...

Мы сидим под землей, в кабинете у Кенни или в спаль­не — трудно понять, так как тут и рабочий стол, и кровать, и бутылки с выпивкой на полках, и развешенные по стенам веселые картинки, — и пьем домашнее вино.

— Мои предки приехали в Австралию из Германии в 1854 году, — рассказывает Кенни. — Но сам я о Германии знаю лишь — «фольксваген» и «мерседес-бенц»... Я родился здесь, в Австралии, шестьдесят лет назад, на заднем сиденье джипа... так что на родильной койке я никогда не лежал... Родители были фермерами, а потом начали варить немецкое пиво. А я любил приключения... Когда мне исполнилось тридцать, я сказал жене: «Давай поедем путешествовать по Австралии на пару лет, посмотрим ее, а по дороге будем зарабатывать на жизнь». Она согласилась. Мы купили джип с прицепом и поехали. Проехали всего пятьсот миль и попа­ли в Лайтнинг-Ридж. Здесь нам понравилось, и мы решили сделать остановку. Вот она и продолжается уже тридцать лет...

— Остановились, чтобы копать опалы?

— Нет, просто понравился образ жизни этого городка. Сразу же перезнакомились со всеми... В те времена, когда кто-то устраивал вечеринку, весь городок приходил на нее... Ну и опалы, конечно, тоже начали копать, но особой удачи не было. Самые большие наши находки были на тридцать

и на десять тысяч долларов. Для пятнадцати лет работы — не густо...

— А как у тебя родилась мысль создать этот музей?

— Не у меня. Его начал собирать еще Ромми Гарднер. Веселый был мужик, заводной... Жил он милях в пятидесяти отсюда. Я как-то проезжал там и услышал о его музее. Зашел посмотреть. Оказалось, что Ромми уже три года как умер. Все осталось его жене. А она женщина немолодая, ей не под силу, так что музей пропадал... Мне он так понравился, что воз­никла мысль: а не купить ли его? Сторговались за 1300 долла­ров. Я нанял двадцать семь грузовиков с прицепами и пере­вез весь музей сюда. Это был самый длинный автопоезд, ко­торый когда-либо приходил в Лайтнинг-Ридж, — смеется Кенни. — Весь город высыпал посмотреть. Так начинался этот музей. Тогда он был, конечно, поменьше. Это было пят­надцать лет назад. С того времени я многое докупил, многое люди подарили.

— Ты сразу решил поместить его под землю?

— Нет. Раньше он был наверху. Под землю ведь не опу­стишь огромные старинные паровики, грузовики, фер­мерские механизмы и даже первый в Австралии трамвай, привезенный из Лондона... Они и сейчас, как ты видел, наверху стоят. Под землей экспонаты поменьше. Здесь не жарко, да и экзотики под землей больше. Это была удачная мысль — опустить музей в шахту. Сегодня о нем знают во многих странах. Шесть месяцев назад государство предложило мне продать музей за 3,5 миллиона долларов, но я отказался...

— Почему?

— Эта работа мне нравится... Сюда часто приезжают мо­лодые ребята из разных стран. Они разбивают палатки пря­мо напротив музея, рассказывают о себе, о жизни, поют... все, конечно, напиваются, но мирно и весело...

Мы идем по штольне. Кенни показывает мне экспонаты. Их тысячи.

— Вот банка с прахом Ромми Гарднера, — говорит Кен­ни. — Мы нашли ее в старом газовом холодильнике, когда разбирали привезенные вещи. Ее туда засунула жена Ромми, чтобы охладить его горячий характер. Ромми был ирландцем, хочешь, я расскажу тебе ирландский анекдот... Приходит к ирландцу приятель и видит, что у того оба уха перебинто­ваны. «Джон, что с тобой стряслось?» — спрашивает он. «Да, ты понимаешь, глупость какая, — говорит Джон, — утюжил я брюки, и в это время зазвонил телефон. Так я по ошибке вместо трубки горячий утюг к уху приложил!» — «А почему второе ухо забинтовано?» — спрашивает приятель. «Ну, по­том ведь надо было доктору позвонить!»

Кенни смеется. Видимо, этот анекдот он любит рассказы­вать своим гостям.

Мы поднимаемся наверх, где жарит солнце, и идем сквозь совершенно не понятные мне сюрреалистические экспонаты этого необычного музея:

...что-то наподобие тачанки на паровой тяге, с корабель­ным флагштоком впереди...

.. .лондонский трамвай позапрошлого века, заставленный внутри старыми швейными машинками...

...цирковой велосипед с огромными колесами и подзор­ной трубой на руле...

.. .сооружение, похожее на летающий пулемет с крыльями, а под ним надпись «Даже Богу неизвестно, что это такое»...

— Ты смотрел австралийский фильм «Безумный Макс» с Мелом Гибсоном? — спрашивает меня Кенни.

— Нет.

— Это такая сумасшедшая киношка... После атомной войны мир уничтожен и осталась лишь группа придурков, которые живут в пустыне по «закону кулака» и ловят кайф. Фильм снимался здесь неподалеку, а все их стреляющие, пыхтящие, свистящие и прочие фантасмагорические маши­ны, на которых они передвигаются по пустыне, взяты у нас в музее.

Мерно крутится ветряк, вырабатывая электричество. Ярко горят на крыше зеркала солнечных батарей. Где-то непода­леку работает буровая машина.

Я смотрю на Кенни, который с азартом рассказывает о своем музее.

— Ты доволен жизнью, она удалась? — спрашиваю я у него.

— Абсолютно, — не задумываясь, отвечает он. — Сна­чала был огорчен, когда не повезло с опалами, а теперь даже рад... что Бог ни делает, все к лучшему... Мы с женой при­ехали сюда тридцать лет назад, имея джип и четыре тысячи долларов в кармане. Сегодня у нас миллионы, много друзей и дело, которое мы любим...

— Значит, путешествие по Австралии закончено, оста­новка навсегда?

— Ну, почему же... Я еще намерен поездить, но возвра­щаться я всегда буду сюда... Здесь мой дом и мои друзья. Слава богу, что тут до сих пор еще нет ни одного свето­фора. Никто тебе не указывает, как жить и куда сворачи­вать. Мне нравится стиль жизни этого города, я хочу быть похороненным здесь.

— У тебя, наверно, здесь много друзей? — спраши­ваю я.

— У меня нет врагов. Здесь все друзья, просто с неко­торыми из них я еще не успел встретиться... Лайтнинг - Ридж — это очень дружеский город, это все, что я могу о нем сказать...

— Теперь ты богат, можешь попутешествовать, посмо­треть мир... Ты же не бывал за океаном, не так ли?

— Никогда... Но, знаешь, у меня и желания такого нет. Есть много дел, которые я хотел бы еще сделать здесь, и много мест, которые я хотел бы увидеть в Австралии. Даже за весь остаток жизни я не успею увидеть ее всю, так что лететь за океан не собираюсь... Максимальная высо­та, на которую я готов подниматься, — это высота кузова

моего грузовика. Каждому Бог отпустил свое счастье. Надо понимать это и не быть жадным.

Кенни смеется и хлопает меня по плечу.

Рассказывая об этих людях, я не собираюсь оценивать их по шкале «хорошо-плохо», «верно-неверно». Это не вхо­дит ни в мою задачу, ни в мою компетенцию. Я просто пы­таюсь понять, в чем секрет их жизни, счастья, человеческого достоинства. Почему мультимиллионер Ален не построил себе аляповатых дворцов и не превратился в циничного раз­ухабистого «нового русского», вернее, «нового австралийца», а остался милым парнем-фермером, любящим работу, друзей и окружающий его мир. Почему от невезения Амиго не запил, а, наоборот, «по велению свыше» начал строить совершенно

не нужный ему за­мок, чтобы оста­вить людям память о себе? В чем се­крет неугасающей жизнерадостности Кенни, сумевшего из «хлама» сделать искусство?..

Эти примеры можно множить.

Зачем, напри­мер, Катрин Хри­стиансон — этой немолодой и не­богатой датчанке, с лицом доброй бабушки, прозванной соседями Ангелом, содержать за свой счет госпиталь для пострадавших диких зверюшек? Четверть века назад муж привез ей осиротевше­го кенгуренка, мать которого он случайно сбил машиной на лесной дороге. С этого все и началось. Сегодня «Холм

Кенгуру» — так называется ее госпиталь — известен далеко за пределами Лайтнинг-Ридж. Люди приносят ей пострадав­ших живых существ — кенгуру, вомбатов, змей, черепах, по­пугаев...

Мы с Катрин сидим на холме в окружении десятка кенгуру. Они льнут к ней, как дети к матери, требуя внимания.

— Вы не поверите, — говорит Катрин, — заболев, они теперь сами приходят ко мне из леса. Это какая-то мистика, я не могу объяснить. Они, по-видимому, рассказывают друг другу о нашем госпитале...

На ветке сам с собой разговаривает Чарли — огромный бе­лый какаду с красным гребнем. Когда-то он тоже попал сюда как пациент. Видимо, он подтверждает слова, сказанные Ка­трин, но я не могу понять, поскольку болтает он по-датски.

— Хватит болтать, — говорит ему Катрин, — ты бы луч­ше показал нам, как танцует Майкл Джексон.

И Чарли начинает переступать с ноги на ногу и активно вращать головой...

— Но ведь все это требует денег, и немалых... — го­ворю я.

— Конечно, — соглашается Катрин, — деньги требуются... Но это часть моей жизни... эти зверюшки для меня как род­ные дети. .. Раньше я все делала сама, только на свою пенсию, а сейчас в чем-то и государство помогает, в чем-то люди...

...Или, скажем, другой пример. Зачем Тэду Мэтью — гуляке и выпивохе, понадобилось вдруг завязать с разгульной жиз­нью и начать строить это странное стеклянное сооружение, прозванное людьми «Бутылочным домом»7. Снаружи он по­хож на огромного ежа, ощетинившегося тысячами горлышек разноцветных пивных бутылок, а изнутри — на гигантский детский калейдоскоп, где всеми цветами радуги переливают­ся донышки бутылок, особенно когда на улице яркое солнце. И это не какая-то там собачья конура, а настоящий двухэтаж­ный жилой дом, с комнатами, кухней, чердаком, прихожей...

Кстати, собачья будка из бутылок возле дома тоже есть...

— А началось все сорок пять лет назад, — рассказывает нынешний хозяин дома с седой шкиперской бородкой. — Как-то Тэд проснулся утром под чьим-то чужим забором после сильного перепоя и увидел чистое небо и шесть пустых пивных бутылок вокруг себя. И так ему стало жаль своей жизни, что он решил начать «новую»... И тут ему в голову пришла гениальная мысль, как одним махом решить про­блему жилья при отсутствии денег: построить дом из пив­ных бутылок, поскольку этого материала кругом валялось предостаточно. Выпить в то время здесь любили все, и вы­пить крепко. Сначала мужики смеялись, но Тэд молча ходил с мешком и собирал бутылки. А потом, когда построил дом, смеяться перестали...

— Ну, а дальше что? Построил и снова запил? — спра­шиваю я.

— А нет! — усмехается шкипер. — Трезвенником он, ко­нечно, не стал, но что-то с ним все же произошло... А тут и удача подвалила — опал пошел...

...Или еще пример — Пабло Гомес. Ну не шла фортуна, хоть тресни. Как кроты, перерыли они с женой сотни ме­тров породы, а опала все нет. Так что, вешаться прикажете?! Пабло родом из Мексики и с детства любил цветы. А какие цветы в Мексике? Кактусы. Вот он и сообразил: там пусты­ня — и в Лайтнинг-Ридж пустыня, там жара — и тут жара... Сегодня его кактусовые плантации по красоте одни из луч­ших в мире. Сотни видов кактусов. Всю Японию снабжает этими колючками. А японцы ведь любят всякие «икебаны», так что торговля идет бойко, на миллионы...

Прошу учесть — все, о чем я рассказываю, происходит не в многомиллионном мегаполисе, где можно найти лю­бые человеческие типажи и судьбы, а в крохотном городке
на краю света. Другими словами, процент счастливых чуда­ков здесь выше, чем в любой столице мира... А почему? Вот в этом-то и вопрос...

Вечер. Мы сидим на веранде за настоящим русским само­варом и гоняем чаи с ватрушками. Борис читает мои путе­вые наброски. У него рыжеватая чеховская бородка и темно - бронзовый загар лица.

— Что ж получается?! — говорит он. — Ты рассказыва­ешь о Лайтнинг-Ридж... фактически — о мировой столи­це опала. Это «Город удачи», поэтому-то он и притягивает людей. В процент­ном отношении у нас здесь миллионеров больше, чем во всей Австралии... самый богатый город стра­ны!.. А судя по твоим заметкам, здесь живут одни неудачники... от всех фортуна отвер­нулась... роют-роют, а опала все нет!.. Это же не так. Возьми ХОТЯ бы меня. Я здесь Русский Борис (справа)

всего три года, а уже

отрыл две жилы, одна тысяч на двести долларов, другая на три миллиона.

Я слушаю его певучий русский язык, каким, наверно, раз­говаривали когда-то жители Миргорода или купцы Повол­жья. Время от времени он останавливается, чтобы подобрать нужное слово, иногда заменяя его английским. Такой говорок я слышал у молодых русских в Канаде, когда с безупречного

английского они вдруг переходили на старорусский, достав­шийся им по наследству от прапрабабушек.

Борису около сорока. Родился в Австралии, куда в середине 1950-х перебрались из Харбина его родители. В этом русско - китайском городе с восточными пагодами и православными церквями застрял в 1917 году его дед — инженер-полковник царской армии, один из руководителей строительства Маньч­журской железной дороги. Большевистская революция от­резала его от родины, а когда в 1949 году и Китай стал «крас­ным», семье пришлось бежать дальше — в Австралию. По­селились в Брисбене — столице штата Квинсленд.

Маленькому Борису прочили блестящее будущее пиани­ста. В семнадцать лет он уже солировал во всемирно извест­ном зале — Карнеги-холле в Нью-Йорке, а в восемнадцать произошло несчастье. Гуляя с друзьями накануне Рождества по центральной улице Брисбена, они, дурачась, толкали друг друга. Толчок оказался неудачным. Борис влетел в витрину, повредив разбитым стеклом сухожилие правой руки. Все ста­рания врачей не увенчались успехом, и о музыке пришлось забыть, так как подвижность кисти пропала.

Борис заканчивает юридический факультет университета и становится адвокатом. Но бурный характер парня не ужи­вается с педантичной профессией, и он оставляет ее. Затем идут годы поисков самого себя, которые и приводят его сюда, в Лайтнинг-Ридж, на землю бродяг...

— А почему ты считаешь, что все те, кто не нашел опа­лы, обязательно неудачники? — говорю я. — Если перефра­зировать Льва Николаевича Толстого, то можно сказать, что «все нашедшие опалы счастливы одинаково, а каждый из ненашедших может быть счастлив по-своему»... Разве Кенни, Амиго или Гомес неудачники? Ведь они не только богаты, но и создали нечто грандиозное, что нравится лю­дям и что могли создать только они!.. Разве это не большее счастье, чем просто обогащение?.. Сам ты для чего ищешь опалы?..

Борис улыбается.

— Пожалуй, ты прав, — соглашается он. — Мое хоб­би — это скорость. Когда есть время, выезжаю на плато... километров сорок отсюда — бывшее соленое озеро, ров­ное, как стол... там мой «Спорт-Порш» идет с ветерком, от 250 километров в час и выше... Для меня это счастье...

— Вот видишь...

— Но и поиск опала — это тоже искусство... захваты­вает!.. — говорит Борис. — Знаешь, когда я впервые нашел красный опал — обалдел от красоты. Представляешь, от­валился кусок породы, и оттуда ударил яркий отраженный свет, как огни на новогодней елке... это называется «цвет бабочки». Потрясающее зрелище... Помню, я сел, закурил и сидел так часа два, любуясь...

.. .Утро. Мы спускаемся в забой на тридцатиметровую глубину. Там уже орудует жилистый молчаливый мужик лет пятидеся­ти, с орлиным носом и лицом, высушенным, как у мумии. Он явно не ожидал гостя и не в восторге от моего появления.

— Познакомьтесь, — представляет его Борис, — мой на­парник.

— Том или Лесной Том... как больше нравится... — пред­ставляется мужик, протягивая руку.

Я пожимаю его твердую, как гранит, ладонь.

— Том — это наша легенда, — говорит Борис. — От­шельник. .. живет один в лесу... Ты, пожалуй, пятый или ше­стой, с кем он повстречался за последние два-три года, если не считать меня и продуктовую лавку.

Сначала я подумал, что Борис шутит, но отрешенный взгляд Лесного Тома, который стоял в стороне и непослуш­ными корявыми пальцами скручивал очередную сигаретку, подтверждал эти слова.

Позже я узнал историю этого милого и очень ранимого человека. Горный инженер по профессии, он лет десять на­зад появился в Лайтнинг-Ридж со своей семьей — женой

и двумя сыновьями. Дела шли великолепно. Спустя год они уже были обладателями перспективного участка на несколь­ко миллионов долларов. А потом произошла трагедия. Рух­нул свод шахты, похоронив под собой всю семью. Спастись удалось только Тому. С того момента мир людей перестал для него существовать...

Грохот отбойного молотка не дает говорить. Мощный зуб вгрызается в породу, отваливая пласт за пластом. Спина у Бориса взмокла, а по мускулистой загорелой шее катятся струйки пота. «Странно тасуются карты жизни, — думаю я, наблюдая за играющими бицепсами моего нового друга. — Эти руки должны были услаждать слух чарующими звуками Моцарта, а они крушат гранит...»

Борис словно угадывает мои мысли.

— Если порода мягкая, то можно пройти метра два-три в день, — говорит он, выключая молоток и вытирая пот. — Ну а если гранит, то и полуметра за неделю не пройдешь... Все от «лица» зависит...

— От «лица»? — не понимаю я.

— Так мы называем стену, в которую вгрызаемся... Мы смотрим на нее, а она смотрит на нас... лицом к лицу...

— Как ты угадываешь, где должен залегать опал? — спра­шиваю я.

— Опал формируется в пустотах. Газ заполняет пустоты и формирует опал. От типа газа зависит и цвет опала. Нор­мальный природный опал имеет серый или черный цвет. Но этот цвет для нас бросовый, малоценный. Мы ищем ошибку природы, когда случайное смешение газов создает необычный цвет, например черно-красный... Вот такой опал может стоить очень дорого — от пятнадцати тысяч долларов за карат и выше. Самый дорогой камень, который я держал в руках, имел десять карат и был продан за тридцать пять миллионов...

— Ну а как насчет воровства? — спрашиваю я.

Борис смеется:

— Ничто человеческое нам не чуждо... Есть и это... Не­часто, но есть... Мы их называем «крысами». Обычно это заезжие гастролеры. Узнав, что кто-то открыл хорошую жилу, они забираются ночью в его шахту и начинают копать. Занятие опасное, так как если хозяин поймает, то вор мо­жет остаться там навсегда... Сколько таких «крыс» осталось под завалами, никто не знает...

...Завтра я покидаю Огненные Холмы,, а сегодня мои новые друзья решили устроить мне проводы в клубе. Местный клуб — явление уникальное. Таким клубом не погнуша­лась бы ни одна мировая столица. В этом ультрамодерновом по архитектурному решению здании, поразительно краси­во вписанном в пустынный пейзаж на краю света, есть все блага цивилизации —от боулинга, ресторанов и спортзалов до бассейнов, танцклассов и детских площадок. Люди при­ходят сюда целыми семьями, чтобы не чувствовать одино­чества, оторванности от большого мира.

Самый шикарный обед в клубном ресторане стоит поч­ти ничего — пять долларов. Платят только за обслугу, а не за продукты. На мой вопрос — как это может быть в их «жестоком капиталистическом мире», я получал толь­ко веселые улыбки — «это наша общая собственность, у нас коммунизм».

Мы сидим за столом, потягивая ледяное пиво, — Карл Маркс, Боб, Ален, Борис, Амиго... После хорошего возлияния, об­нявшись, мы поем любимую песню австралийских ковбоев, ставшую почти национальным гимном: «Матильда, Ма­тильда... Матильда моя...»

.. .Раннее утро. Ребята решают проводить меня «до околи­цы». Я останавливаю свою «Сахару» под вывеской Лайтнинг - РидЖу где на табличке все та же надпись «Население...» и жир­ный вопросительный знак. Мол, кто его знает, какое здесь население, ведь это земля бродяг, надежд и тайн...

Боб разворачивает носовой платок, достает из него три фигурки из красно-черного опала и протягивает мне: ми­ниатюрная Австралия с прилепившимся снизу островкохм Тасмании, веселый кенгуренок и задумчивый смешной коа­ла на дереве... Кахмни играют, переливаясь и испуская блеск солнца и красоту ночи.

Я тронут и не знаю, что сказать...

— Брось, Боб, — говорю я, — красный опал... это слиш­ком дорогой подарок... черт знает сколько стоит...

Боб обнимает меня за плечи:

— Не дороже дружбы... Бери смело, я не обеднею...

Теперь мой маршрут лежит на запад, в большую австралий­скую пустыню, один из самых жарких полюсов планеты. Это второй мировой центр добычи опалов. Здесь, спасаясь от жары, люди живут под землей, и аборигены прозвали это место «Кубер Педи» — «белый человек в яме»...

[1] Диджериду — духовой музыкальный инструмент, представляющий собой полую деревянную трубу длиной в полтора-два метра (для это­го используется ствол дерева, выеденный изнутри термитами). Когда в диджериду дуют, из него раздаются особые звуки, близкие к басовым. Вернее, в него даже не дуют — звук исходит из гортани и только благо­даря резонансу получает особую окраску.

[2] Это ее сценическое имя. Настоящее имя Мария Гильберт, уроженка Ирландии. В литературе ее нередко называют куртизанкой, но, скорее всего, она была одной из первых суперзвезд сцены.

[3] До последнего времени малоизвестной была еще одна сторона деятель­ности Миклухо-Маклая. Ученый принял на себя функции секретно­го информатора российского МИДа. Это не осталось незамеченным австралийскими властями, но они не посчитали это шпионажем, по­скольку информация Миклухо-Маклая ограничивалась политически­ми слухами из «высшего общества», чем всегда грешат дипломаты.

По поводу человеческого достоинства хочу вспомнить случай, про­изошедший в 1920-х годах в одном из первых советских концлагерей на Соловках. В лагере вспыхнула эпидемия страшной по тем време­нам заразной болезни — сыпного тифа, от которого мало кто выжи­вал. Обреченных стаскивали в один барак, где они, заживо погребен­ные, умирали в грязи, голоде и смраде. Не только чекисты, но даже их коллеги-заключенные отказывались входить в этот заразный барак, чтобы помочь несчастным. И лишь одна немолодая дама-заключенная добровольно вызвалась быть медсестрой этого барака. Само собой разумеется, что живой оттуда она уже не вышла, разделив их судьбу. Но до последнего часа своей жизни она была для них матерью, сестрой, другом, кормя, подмывая, поддерживая несчастных... Это и есть вели­чие человеческого духа!.. Остается лишь добавить, что это не легенда, а правда. Это была графиня Фредерикс — фрейлина последнего рос­сийского императорского двора...

Мать Анны Павловой, прачка Любовь Федоровна Павлова, была за­мужем за отставным солдатом Матвеем Павловым, однако биографы сходятся на том, что Анна Павлова была побочной дочерью Любови Федоровны и известного железнодорожного подрядчика и московского банкира Лазаря Полякова.

Толчком к развитию национального австралийского балета как раз и послужили гастроли Анны Павловой в 1926 году. Великая балерина проводила здесь мастер-классы. В память о ней, кроме всего прочего, в Австралии сохранился любимый «торт Анны Павловой», который пекут но сей день. Примерно в это же время в Австралии выступал Фе­дор Шаляпин, а еще раньше Илья Ефимович Репин купил под Сиднеем участок земли, на котором был построен храм Св. Владимира, суще­ствующий и поныне.

[4] Грудно точно установить, сколько русских было в этой волне, так как многие русские, боясь насильственной репатриации, выдавали себя за поляков.

Известный австралийский военачальник, сын еврейских эмигрантов из Польши. Окончил Мельбурнский университет, доктор техниче­ских наук, генерал-лейтенант, командовавший всеми австралийскими и новозеландскими силами в Европе в Первую мировую войну. Сегод­ня его имя носит один из самых престижных университетов Австра­лии — Monash University.

[6] Мустафа Кемаль Ататюрк (1881-1938) — турецкий политик, первый президент Турецкой Республики. Настоящее имя — Гази Мустафа Кемаль-паша. 24 ноября 1934 года турецкий парламент присвоил ему имя «Ататюрк» («отец турок»).

КГБ-ГРУ — Комитет государственной безопасности — Главное разве­дывательное управление.

[8] Australian Security Intelligence Organization (ASIO).

Гарольд Адриан Рассел «Ким» Филби (1912-1988) родился в Индии. Учился в привилегированной Вестминстерской школе. В 1929 году поступил в Тринити-колледж Кембриджского университета. Здесь сблизился с компартией. В 1933 году советская разведка привлекла его к сотрудничеству. В 1940 году поступил на работу в британскую разведку — Secret Intelligence Service. Благодаря незаурядным способно­стям и знатному происхождению через год был назначен заместителем начальника контрразведки. В начале 1960-х, в связи с угрозой провала, Филби скрывается в Москве. Там он работает консультантом по внеш­ней разведке, участвует в подготовке советских разведчиков.

Что касается четы Петровых, то — под другой фамилией и с други­ми именами — они провели оставшуюся часть жизни в Австралии, в одном из престижных пригородов Мельбурна. В 1956 году они вы­пустили книгу «Империя страха», вышедшую одновременно в Нью - Йорке и Лондоне. Владимир Петров умер в 1991 году в возрасте 84 лег, а Евдокия — в 2002-м в возрасте 88 лет.

[9] Здесь уместно вспомнить судьбу замечательного австрийского писателя Стефана Цвейга. Эмигрировав из полыхающей войной Европы в Бра­зилию, он не выдержал отрыва от своей культурной среды и в 1942 году покончил жизнь самоубийством. Как писал он в предсмертной запи­ске: «Чтобы в шестидесятилетием возрасте начать жизнь заново, нужны особые силы, а мои уже исчерпаны».

[10] Сегодняшний молодой российский читатель это вряд ли поймет. Ведь он уже успел побродить по ночному Уругваю, попить пивка в Мюнхене и соблазнял девушек в Гонконге. И слава богу, что ему не понять той нашей ментальности, ментальности живого существа, вырвавшегося из к легки.

[11] Одним из руководителей этого строительства был наш соотечествен­ник, сын Александра Керенского, инженер-мостостроитель Олег Алек­сандрович Керенский (1905-1984), удостоенный за эту работу титула командора Британской империи.

[12] Д. А. Гранин (род. 1919) — русский писатель и общественный деятель.

Фрэнк Ллойд Райт (Frank Lloyd Wright, 1867-1959) — американский ар­хитектор, оказавший огромное влияние на развитие мировой архитек­туры в первой половине XX века.

[14] Все эти затраты сегодня кажутся неправдоподобно низкими, но тогда было другое время и другие деньги.

[15] Многие специалисты считают, что сегодняшнее здание Сиднейской оперы могло бы быть еще лучше, если бы его не подпортил новый ру­ководитель строительства.

Йорн Утсон скончался в 2008 году, на 91-м году жизни, в Копенгагене. Несмотря на многочисленные приглашения и высочайшие награды, он никогда больше не возвращался в Австралию и так и не увидел своего творения.

[16] Любопытно отметить, что королева Британии Елизавета II в свое время отправила старшего сына принца Чарльза учиться именно в Мельбурн. Это о многом говорит. А также небезынтересно, что в сегодняшний список двухсот лучших университетов мира входит пять университе­тов Австралии и всего лишь один из России (МГУ).