Я

сел на поезд в Майами, а когда сошел с него, у меня оставалось что-то около 18 долларов. До сих пор помню первое, что я уви­дел: два фонтанчика с питьевой водой. На одном было написано: «Для цветных». На другом: «Для белых». Я подошел к фонтанчику для цветных и напился.

Потом я отправился к дяде Джеку в Майами-Бич. Я был в таком воодушевлении, что пошел обивать пороги уже на следующий день. Я набрел на маленькую радиостанцию WAHR на Первой улице. Пар­ню, к которому я обратился, очень понравился мой голос. «К нам приходит куча народу, но многие уходят, — сказал он мне. — По - околачивайся тут какое-то время и получишь первую вакансию, что освободится».

В течение нескольких недель я ходил и смотрел на все, открыв рот. Затаив дыхание, я смотрел, как из телетайпа ползут ленты но­востей агентств UPI и АР, и возникало ощущение, что я присутствую при чем-то очень значительном. Майами-Бич был похож на сон. Пальмы, океан... Я помню, как ходил мимо ресторана Joe’s Stone Crab. Это был не просто ресторан, это была главная местная досто­примечательность. Когда я приехал туда в 1957-м, он всегда был полон, и люди занимали очередь, чтобы заказать столик на следую­щий вечер. Я нередко останавливался под окнами, имея лишь не­сколько долларов в кармане, без всякой надежды поужинать здесь, смотрел на счастливые лица и совершенно не знал, что нужно, что­бы хоть раз попасть туда.

А потом пришел мой звездный час. Утренний эфир вел Том Баэр. Он получал 60 долларов в неделю, но при этом должен был пла­тить 65 долларов алиментов. Он утверждал, что питается кокосами, что падают с деревьев. В конце концов как-то в пятницу он уволился, и директор заявил, что с понедельника я могу приступать к работе.

Мне кажется, все выходные я репетировал. И даже не спал. В понедельник утром я пришел на радиостанцию с записью, ко­торая должна была стать музыкальной заставкой моей передачи: «Swingin’ Down the Lane» («Вразвалочку по дорожке»).

Директор пригласил меня в кабинет и пожелал удачи.

«Кстати, — сказал он, — под каким именем ты будешь работать?»

«В каком смысле?»

«Ну, ты не можешь быть Ларри Зайгером, — объяснил он. — Это слишком сложно. Люди не смогут ни написать, ни запомнить твое имя. Надо что-то поярче».

У меня не было времени, чтобы понять, плохо это или хорошо и что сказала бы на это моя мать. Эфир начинался через несколь­ко минут. На столе у шефа лежал последний выпуск Miami Herald. На открытой странице была реклама оптовой продажи алкоголя на складе Кинга. Директор бросил на нее взгляд и сказал:

«Кинг! Как тебе Ларри Кинг?»

«Нормально», — ответил я. Я получил шанс, которого не имел права упускать.

«Значит, решили. Назовем “Шоу Ларри Кинга”».

Было почти девять. В девять начинались новости. А через не­сколько минут должен был состояться дебют «Шоу Ларри Кинга». Я прошел в студию, сел и поставил запись. Новости кончились. Я включил песню, потом сделал музыку тише, чтобы представиться. Открыл рот и... первый раз в жизни не смог выговорить ни слова.

Я вновь прибавил звук... и снова убавил его. Но рот пересох, и с моих губ опять не слетело ни звука.

Не знаю, слышали ли радиослушатели, как стучит мое сердце. Этого момента я ждал всю свою жизнь. И что же? Я снова убавил звук. И вновь не смог выговорить ни слова.

Тут в студию ворвался директор.

«Тут надо говорить!» — прорычал он так, как умеют это делать только начальники. Повернулся, вышел и захлопнул за собой дверь.

Весь дрожа, я склонился к микрофону и проговорил:

«Доброе утро. Это мой самый первый день на радио. Я всегда мечтал попасть в эфир. Я тренировался все выходные. Несколько минут назад я получил свое новое имя. Я заготовил все, но от вол-

нения у меня пересохло в горле. Я очень переживаю. А директор только что ворвался сюда и заявил, что тут надо говорить!»

Вот так 1 мая 1957 года и началась моя карьера. Много лет спустя Артур Годфри сказал мне:

«Единственный секрет в этом деле... что никакого секрета нет!»

И он был прав. В тот первый день я получил серьезный урок. Нет никакой хитрости в том, чтобы просто быть самим собой. Кажется, с тех пор я больше никогда не нервничал, выходя в эфир.

Не помню, слышал ли меня тогда дядя Джек и встречался ли я хоть с кем-нибудь, кто слышал мою первую передачу. Это, в общем-то, и неважно. Я был в полном восторге. Мои мечты во­площались. Я не мог дождаться следующего дня, чтобы вернуться в студию, и так продолжалось день ото дня. Я так полюбил эфир, что был готов на всё. И все на станции об этом знали. Что бы ни по­требовалось — спорт, новости, все что угодно, — кто-нибудь всегда говорил: «Ларри справится».

Как-то раз заболел ведущий ночного шоу.

«Хочешь поработать всю ночь?» — спросил директор.

«Конечно. С удовольствием».

«Ну ладно, тогда твое время с полуночи до шести утра. Тебе нужно будет проигрывать музыку, немножко поболтать и сказать, что ведущий вернется завтра».

Я заступил на ночную работу. WAHR была маленькой радиостан­цией. Ночью здесь никого, кроме меня, не было. Я начал крутить записи, и тут зазвонил телефон.

«WAHR».

Послышался женский голос. Я помню его, как сейчас. Она про­говорила:

«Я хочу тебя».

«Простите, что вы сказали?»

«Я хочу тебя!»

Прошло уже много времени с тех пор, как я проиграл Гербу пари, когда не смог выйти с Айрис Зигель из школы Лафайета. Так что в тот момент я подумал: «Вот и парочка дополнительных плюсов, которые дает этот бизнес». И сказал ей: «Я освобождаюсь в шесть!»

Но она заявила: «Нет, так не пойдет. Мне с утра на работу. Ты должен приехать сейчас».

«Но я в эфире!»

«Я живу в одиннадцати кварталах от радиостанции, — она на­звала свой адрес. — Ия действительно хочу тебя прямо сейчас!»

И не было никакой миссис Горовиц в дверях. Поэтому мои слу­шатели услышали следующее:

«Ребята, я здесь только на сегодняшнюю ночь. И у меня для вас есть кое-что действительно интересное. Сейчас вы услышите полно­стью концерт Гарри Белафонте из Карнеги-Холла».

Я поставил пластинку, вскочил в свой потрепанный «Плимут» выпуска 1955 года и помчался к ее дому. У нее горел свет. Она ска­зала, что дверь будет открыта, и дверь действительно была откры­та. Она сидела в комнате в белом белье. Была включена маленькая настольная лампа, так что я с трудом мог различить ее лицо. Радио передавало концерт Гарри Белафонте из Карнеги-Холла. Она рас­пахнула мне свои объятья. Я бросился к ней и прижался к ее щеке, а Белафонте пел «Прощай, Ямайка».

«іуда, где ночи... где ночи... где ночи... где ночи... где ночи...» — Пластинку заело.

Я оттолкнул женщину, вскочил в машину и помчался на стан­цию. И — это было явно проявление еврейского мазохизма — всю дорогу держал радио включенным. «Где ночи... где ночи... где ночи... где ночи...»

Я был в ужасе. Я ворвался в студию и остановил пластинку. Телефон разрывался от звонков. Я извинялся перед людьми бес­престанно. Но последний звонок мне не забыть никогда. Это был какой-то старый езрей.

«Это WAHR. Я вас слушаю».

Он заорал:

«Где ночи! Где ночи! Где ночи! Я чуть с ума не сошел! Я чуть с ума не сошел! Я чуть с ума не сошел!»

Я сказал:

«Сэр, прошу прощения. Но разве вы не могли просто переклю­чить станцию?»

И он ответил:

«Я инвалид. Они поставили эту станцию, а сам я не могу дотя­нуться до ручки».

Может быть, теперь это и смешно, но тогда мне было не до смеха. Когда я на следующий день пришел на работу, то думал, что мне конец. Но иногда в жизни случаются чудеса.

Сам не знаю, почему мне тогда повезло. Наверное, никто из начальства просто не слушал радио. Я очень на это надеялся, но все-таки не мог поверить до конца. Но наша станция была со­всем маленькой. И сигнал у нее был не слишком сильный. Может быть, управляющий жил слишком далеко, и у него дома нашу стан­цию не принимало. К тому же было три часа ночи. Никто не ска­зал мне ни слова насчет «Прощания с Ямайкой». Мне показалось, что солнце сразу засияло ярче. И действительно с того дня все пошло как по маслу. Я получил вторую работу, стал комментировать по ве­черам собачьи бега. И завел интрижку с настоящей красоткой лет на десять старше меня. И вообще, что может быть лучше, чем ока­заться во Флориде в начале бейсбольного сезона?!

В 1958 году Dodgers приезжали в Майами на показательный матч, и меня вызвал к себе директор спортивных программ нашей станции. Он спросил, не хочу ли я отправиться на стадион и взять интервью у одного из игроков Dodgers. Хочу ли я?! Все детство я с упоением носил майку с номером 2 и теперь звонил своему ку­миру Лео Дюроше, чтобы договориться об интервью!

Лео тогда вновь стал работать с Dodgers. Конечно, обо мне он ничего не знал. И когда я позвонил, его поблизости не оказалось. Поэтому я оставил ему сообщение, что звонил Ларри Кинг, и пошел вести передачу. Когда я закончил эфир, меня ждало ответное сообще­ние о звонке Лео Дюроше. Мой герой перезвонил мне! Я долгие годы хранил бумажку с этим сообщением. Я снова позвонил Лео и вновь его не застал. Потом он перезвонил и тоже не застал меня. Так мы перезванивались все утро, но никак не могли состыковаться. У меня было целых пять бумажек с сообщениями о звонках Лео Дюроше.

В конце концов я отправился на стадион с огромным перенос­ным магнитофоном, которыми все пользовались в те дни. Он был тяжеленный, и его нужно было носить на ремне через плечо. Хотя я храню тот образ в памяти, я не отказался бы посмотреть на себя

в видеозаписи. На стадионе в тот момент находились тысячи людей, пришедших посмотреть на разминку спортсменов. Я вышел на поле, и там был он, мой герой со вторым номером, отрабатывающий уда­ры по земле.

Я подошел к нему и произнес:

«Мистер Дюроше?»

«Чего тебе, пацан?»

«Меня зовут Ларри Кинг».

Он поднял на меня глаза и заорал гак громко, что его, наверное, было слышно на самой верхней трибуне:

«Какого черта тебе тут надо?»

Я отлетел, кажется, футов на десять, вместе со своим магнито­фоном и прочей техникой.

«Ларри Кинг! — возмущенно орал он. — Да кто ты вообще та­кой?! И зачем ты мне названивал?»

Не забывайте, что я был еще очень молод и это было мое первое интервью, так что я волновался. Но если бы Лео обратился ко мне со словами: «Чем могу быть вам полезен, сэр?», — это бы было более странно. И я наверняка удивился бы не меньше. Но никому не нра­вится, когда на него кричат перед глазами у кучи народу.

Я не сказал ему: «Простите, до свидания». Я умудрился как-то его успокоить, и мы пошли поговорить на скамейку запасных. Это была первая из многих бесед, которые были у нас впоследствии. У Лео всегда приятно брать интервью, потому что он очень эмоционален и прекрасно выражает свои мысли. Спустя годы после того первого разговора он вел репортаж об игре недели на NBC и был настолько искренен, что руководство телекомпании не знало, что с ним де­лать. Он, например, мог заявить: «Видите того питчера? Я и сейчас легко с ним справлюсь, а мне уже шестьдесят».

Нельзя было и представить себе лучшего героя первого интер­вью. Некоторые люди испытывают разочарование, встречаясь со своими кумирами, поскольку те не соответствуют их ожиданиям. Но тот Лео, с которым я познакомился, оказался тем самым Лео, ко­торого я обожал. В конце интервью я сказал: «Лео, я только одного не понимаю. Вы меня не знали. Если вы не хотели со мной разгова­ривать, зачем вы мне перезванивали?»

И Лео ответил: «Ваше имя звучало так, будто это кто-то важный».

Нет смысла рассуждать о том, стал бы я тем, кто я есть, если бы остался Зайгером. Стал бы Тони Кертис1 столь широко известен, если бы остался Бернардом Шварцем? Висели бы всюду афиши с Фредериком Аустерлицем и Вирджинией Макмасс, если бы они не стали Фредом Астером2 и Джинджер Роджерс2? Нам никогда этого не узнать. Только одно могу вам сказать. Если бы я был афро­американцем или выходцем из Латинской Америки, вряд ли я смог в то время сделать карьеру.

И еще кое о чем стоит сказать, хотя объяснить я этого не могу. Я всегда умудрялся каким-то образом оказываться рядом со знаме­нитыми людьми или сталкиваться с чем-то интересным. Так было всегда, даже если это не имело ни малейшего отношения к моей работе. Вот вам пример. Вскоре после того, как я переехал в Майа­ми, мы с тремя диджеями нашей станции отправились посмотреть на Палм-Бич. У нас была старая тачка с откидным верхом. Я сидел за рулем. Мы ехали по дороге А1А вдоль побережья, мимо прекрас­ных вилл, замечательным воскресным утром. Воздух был прозра­чен, как хрусталь. Машин почти не было; мы повернули на Уорт - авеню и ехали очень медленно, разглядывая витрины. Когда мы подъехали к светофору, я не успел вовремя затормозить, засмотрев­шись на что-то. И врезался в другой автомобиль, тоже с откидным верхом, остановившийся перед нами. Удар был не сильным, но во­дителя той машины все же тряхнуло. Он вышел из машины, и тут я узнал Джона Кеннеди4.

Это точно был он. Всего два года назад Эдлай Стивенсон5 оставил на съезде демократов открытую вакансию на пост вице-президента,

Популярный киноактер («В джазе только девушки», «Спартак», «Большие гонки» и др.).

2 Звезда Голливуда, один из величайших мастеров музыкального жанра в кино.

3 Звезда Голливуда, актриса и танцовщица, обладательница премии «Оскар» 1940 года. Стала наиболее известна благодаря совместным выступлениям в паре с Фредом Астером.

•’ 35-й президент США. В те годы сенатор штата Массачусетс.

5 Политический деятель. В 1952 и 1956 годах был выдвинут кандидатом от Демократической партии на пост президента.

за которую боролись Кеннеди и Эстес Кефовер[9]. Кефовер победил, что, как потом оказалось, стало для Кеннеди большой удачей. Пото­му что он не вытащил проигрышный билет и оказался в лучшем по­ложении, и это позволило ему выставить свою кандидатуру на пре­зидентских выборах 1960 года.

Я никогда не забуду того дня. Кеннеди подошел к нам и спросил:

«Ну и как вы умудрились в меня врезаться? Сейчас десять утра. Дорога свободна! Видимость прекрасная! Машин вообще нет, кроме моей. И вы в меня врезались!»

Я ответил:

«Простите, сенатор, может быть, хотите взглянуть на наши права?»

А он ответил:

«Вот что я вам скажу. Давайте-ка поднимите правую руку и ска­жите: “Обещаю два следующих года голосовать за Джона Кеннеди”».

Мы подчинились, и он с улыбкой уехал прочь. Но прежде, чем уехать, сказал:

«Только держитесь от меня подальше».

Не могу сказать, догадался ли владелец одного местного ресто­ранчика о моей способности привлекать знаменитостей, или ему просто нравилась моя программа, но у Чарли Букбайндера роди­лась мысль, которая резко изменила мою жизнь. Чарли держал ев­рейский ресторанчик под называнием Pumpernik’s. Он был открыт круглосуточно. Но после завтрака, приблизительно между деся­тью и одиннадцатью, посетителей, как правило, не было. И Чарли придумал устроить прямой эфир из ресторана. Я заканчивал свою утреннюю программу на студии WKAT в девять часов и во время передачи рекламировал живое шоу в Pumpernik’s, которое шло там с десяти до одиннадцати.

Не знаю, насколько смена радиостанции улучшила мой стиль. Меня лично в тот момент привлекала лишь разница в зарплате. WKAT предложила мне сотню долларов в неделю!

Когда я в первый день появился б Pumpernik’s, то увидел в вит­рине афишу: «Шоу Ларри Кинга», а в зале — сцену. Это было не­что! Никаких продюсеров. Только я один. Как оказалось, задумка

была плодотворной. Но кто тогда мог это знать? Я никогда толком не брал ни одного интервью, кроме как у Лео Дюроше. А теперь я бе­седовал с любым, кто подходил ко мне, — с официантками, с празд­ными посетителями, с участниками различных съездов, проходив­ших в Майами. Беседовал обо всем. Могло случиться все что угодно, и не было никакой возможности хоть как-то подготовиться заранее, потому что я понятия не имел, кто будет моим следующим собесед­ником. Это заставляло соображать на ходу.

Ну сами посудите, когда вы последний раз слышали интервью с сантехником? А я до сих пор помню, как расспрашивал одного из них в течение сорока пяти минут. Он сказал мне буквально сле­дующее: «Люди обычно об этом не думают, но главное в доме — это сантехника. Без нее ваш дом не будет функционировать. Если у вас сломается кровать, вы сможете спать на полу. Но если у вас что-то не в порядке с трубами, вы тут же броситесь звонить мне. Это благодаря мне ваш дом становится пригодным для жилья».

«Есть ли в сантехнических работах элемент высокого искус­ства?» — спросил я.

«Конечно. Почему один хомут лучше другого? Все должно чет­ко подходить одно к другому. Знаете, почему в Нью-Йорке лучшая в мире вода? Потому что давным-давно, проводя водопровод, здесь использовали медные трубы. Медь — лучший материал для труб. Она не ржавеет. Вода всегда остается чистой. Если у вас в ванной медь, то проблем будет значительно меньше...»

Главная хитрость такого интервью — именно в отсутствии кон­кретности задачи. Это вообще смысл всей моей работы. Я — обыч­ный человек, и мои интервью должны привлекать обычных людей. Но, кроме того, они привлекают часть души и тех людей, которые чем-то отличаются от прочих.

Примерно через две недели, после того как я начал работать в Pumpernik’s, туда зашел певец Бобби Дарин1. Он плохо спал этой ночью, и с шести утра слушал мою программу, где я рекламировал свое «ресторанное» шоу. Мне нравилась «Mack the Knife» («Мекки Нож») и другие песни Бобби, но у меня, как всегда, не было ни-

Один из самых популярных исполнителей рок-н-ролла и кантри, поэт-песен­ник, киноактер.

какой возможности подготовиться. Я разговаривал с ним четыре часа, и все прошло просто великолепно. Он сказал, что ему стыдно за то, что он написал «Splish Splash» («Шлеп-шлеп»)1. После про­граммы мы долго бродили с ним по Коллинз-авеню. Для меня это был действительно ценный опыт. Ларри Зайгер из Бруклина гу­лял по Коллинз-авеню с певцом, занимавшим первые места в хит­парадах, и он поверял мне свои сердечные тайны! Бобби родился с пороком сердца. Он сказал, что всегда знал, что должен умереть молодым. Поэтому он так упорно работает и старается успеть сде­лать в жизни как можно больше. Он знал, что его срок скоро насту­пит. И хотел все сделать, как говорится, вчера.

В одной из газет написали, что Бобби Дарин был у Ларри Кинга в Pumpernik’s. А вскоре ко мне зашел Джимми Хоффа[10] [11]. Когда бесе­дуешь с сантехниками, заводишь друзей и среди водителей грузо­виков. В это время их профсоюз проводил в городе собрание. И вот мои знакомые из профсоюза привели ко мне в гости Хоффу. Едва он начал говорить, как ресторан стал заполняться людьми. Это был особенный человек. Именно таких называют людьми с железным характером.

Я спросил Хоффу о его работе водителем, но оказалось, что он во­обще никогда не был водителем. Он был грузчиком. Вот поэтому-то, сказал он, когда он собирается заключать с кем-то контракт, то пер­вым делом выясняет, будут ли подогреваться погрузочные плат­формы. Работая грузчиком в Детройте, он достаточно поморозил задницу на ночных работах.

«Если у вас погрузочные площадки без подогрева, — говорил он, — мы с вами дел иметь не будем».

Вот что можно узнать, когда у тебя нет времени на подготовку к разговору.

Хоффа сказал, что он никогда не мечтал ездить на заднем си­денье лимузина. Он считал, что те профсоюзные лидеры, кото­рые только ходят вокруг да около и дергают за веревочки, ничем не лучше тех, кто управляет корпорациями. А вот он, например, всегда ездит на переднем сиденье «Шевроле». У него была забавная привычка говорить о себе в третьем лице. Это звучало так: «Хоффа говорит». И я отвечал ему: «Кинг понимает». У него было превосход­ное чувство юмора. Когда шоу закончилось, я обратил внимание, что Pumpernik’s забит народом.

Вскоре между десятью и одиннадцатью к нам стали захаживать знаменитости, в их числе был и Дэнни Томас1. Суббота была детским днем. Люди специально приводили детей, чтобы я говорил с ними.

Pumpernik’s стал модным местечком, а я превратился в Мистера Майами. Я не рассчитывал на это. У меня не было агента. Я просто нравился людям. Ко мне на шоу любили заходить Ленни Брюс[12] [13] и Дон Риклс[14]. Как-то Ленни заявился в униформе заключенного тюрьмы штата.

Майами было одним из немногих мест, где у Ленни не было не­приятностей с полицией. Я спросил:

«Ленни, зачем ты это надел?»

Он ответил:

«Мне нравится ходить в тюремной одежде».

«Почему?»

«Мне интересно подходить к полицейским на улице и спраши­вать у них дорогу».

«Зачем?»

«Чтобы поглядеть на их реакцию. Потому что понятно, что про­исходит у них в голове. Первое, о чем они думают: “Может быть, этот тип — сбежавший зэк?” Но потом им приходит в голову, что этого не может быть. Ну не стал бы сбежавший зэк спраши­вать у них дорогу. А потом: “А вдруг это такой хитрый зэк, кото­рый решил, что я не подумаю, что он такое придумал специально?”»

А Риклс заметил:

«Ну, Ленин, нашел ты себе работу».

Часовое шоу в Pumpernik’s было веселым и свободным, и та­кое же настроение начало проникать и в мое утреннее шоу, которое шло с шести до девяти. Если бы я продолжал в том же духе, то в кон­це концов стал бы знаменитым утренним диджеем, как Аймас[15].

Однажды в своем утреннем шоу я слушал сообщение о пробках на дорогах. Парень, передававший сообщение, советовал водите­лям избегать трассы 1-95, а вместо этого воспользоваться Седьмой авеню. Я подумал: ну допустим, благодаря этому сообщению 1-95 освободится, но зато будет пробка на Седьмой авеню. И тут же при­думал нового персонажа, капитана Вейнрайта, чтобы прояснить ситуацию.

Для этого персонажа я использовал специальный фильтр, чтобы голос звучал смешно. Капитан Вейнрайт вступал в разговор и на­чинал:

«Ларри, я только что прослушал сообщение о пробках. Уважае­мые слушатели, я хочу сказать вам, что 1-95 свободно. Возвращай­тесь на него спокойно».

И хихикал.

Спустя пять минут он снова возвращался в эфир с тем же хихи­каньем и говорил:

«Ну вот, я заставил их пятиться задним ходом до округа Броуард».

Капитан Вейнрайт был моим альтер эго и воплощением того, чего не должно быть в полицейском. Когда открылся ипподром в Гольфстрим-парке, капитан Вейнрайт заявил:

«Не надо ездить в Гольфстрим. Лучше побейтесь об заклад с лю­бым полицейским округа Дейд. Они с удовольствием примут ваши ставки. Оставляйте свои денежки там, где вы живете».

Когда мне звонил в эфир прокурор Майами Дик Герштейн, капи­тан Вейнрайт мог сказать что-нибудь вроде:

«Дики, душка, ну куда ты пропал? Сегодня день зарплаты, и, если ты не появишься в конторе через пять минут, я призову парней к за­бастовке».

Каждый раз когда я проезжал мимо знака объезда там, где велись дорожные работы, у меня появлялся свежий материал для капитана Вейнрайта.

«Если вы едете по 1-95 и поворачиваете на Майами-Бич, вы уви­дите знак объезда, — заявлял капитан Вейнрайт. — Не обращайте на него внимания. Мы как раз собираемся убрать его».

Как-то мне позвонил кто-то из городских чиновников и сказал:

«Ларри, если бы мы тебя так не любили, мы бы тебя прикончили».

Теперь я понимаю, что, наверное, мной руководило то же чув­ство, что и в те времена, когда мы с Гербом устроили затор перед школой. Только меня за это теперь не вызывали к директору. Теперь по городу ездили автомобили с наклейками на бамперах: «Не оста­навливайте меня, я знаком с капитаном Вейнрайтом».

Мне предложили выступить в Ротари-клубе1. Я был диджеем на открытии каждого нового кинотеатра. Небольшая телекомпания выделила мне время для еженедельного ток-шоу, a Miami Herald — колонку. Теперь я мог зайти в Joe’s Stone Crab и встать у конца стой­ки в толпе посетителей, будто давно жду очереди на столик. Обычно приходилось ждать часа два с половиной. Но не проходило и пяти минут, как я слышал: «Это мистер Кинг. Ларри Кинг».

Но на следующий уровень я вышел благодаря водителю автобуса.

Ротари (Rotary) — всемирная сеть клубов, объединяющая представителей делового мира и интеллигенции, занимающихся оказанием гуманитарной помощи; благотворительная организация.