еперь, после Нью-Хейвена, позвольте ненадолго вернуться на­зад. Вообще мне это совершенно не свойственно: я не люблю останавливаться и оглядываться. С детства я жил исключительно по принципу «Вперед! Вперед!». Помню, как перед играми Dodgers я с утра пораньше приходил к друзьям и орал под окнами: «Да-вай! Вперед!» Если игра начиналась в 1.05, я начинал тащить их на ста­дион уже в девять утра.

Никогда-никогда в жизни я не опаздывал на игры Dodgers. И ни­когда не опаздывал к разминке. Чтобы добраться до стадиона Эббетс - Филд, надо было сделать пересадку на метро. Обычно перед входом на открытые трибуны стояла длинная очередь, и нам, конечно, хоте­лось попасть в первую десятку или двадцатку. До сих пор вспоминаю дни, проведенные в этой очереди, и наши крики: «Открывайте воро­та, вы, черепахи! У нас скоро бутерброды испортятся!»

Ворота открывались, мы бросались через вертушки, и каждый пытался захватить место в первых рядах. Там были лучшие места для тех, кто, как мы, платил мелочью. Я был не слишком шустрым. И Герб тоже. Да и А-Вэ слишком шустрым не был. Самым шустрым среди нас был Нейти Тернер, поэтому он пробивался вперед и за­нимал места на всех.

С того самого дня, как я стал слушать репортажи об играх Dodgers по радио, моим героем стал самый яркий игрок на поле — Лео Дюроше. Говорили, что играть против Лео — все равно что играть против десяти обычных игроков. Он был порывистым и горячим, первым начинал спорить с арбитром или поддерживать других игроков своей команды. Когда-то давно, в начале карьеры, когда он еще играл за Yankees, он даже подрался с Бейбом Рутом. Но таким уж был Лео — азартным, пробивным, беспощадным — человеком лас-вегасского типа. И женился он на голливудской актрисе.

Я сам не блистал в игре, но всегда носил майку с номером 2 — как у Лео.

В те дни был еще один замечательный игрок — Джо Торр. Однако, глядя на него, было нельзя сказать, выигрывает его коман­да или проигрывает. Лео был полной ему противоположностью. Он всегда открыто выражал свои чувства.

Именно это было необходимо, чтобы противостоять моему вра­гу — Дэйви Фриду из банды фанатов New York Giants. Или Гербу, Сиду и Эшеру, которые болели за Yankees. Найдите иллюстрацию к слову «злорадство» — и это будет портрет Герба. Фанаты Yankees были надменными самодовольными индюками и ни в грош не ста­вили остальных. У них на лицах было написано: «Зачем вы вообще утруждаете себя спорами, чья команда лучше? Наши все равно побьют любую команду, если даже она выиграет у остальных». И как правило, они выигрывали. Dodgers были неплохи. Но Yankees всегда оказывались чуть лучше или... чуть-чуть удачливее.

Среди фанатов Dodgers были и те, которые искренне верили, буд­то работники стадиона Yankees нарочно подкладывают в покрытие газона какие-то мелкие предметы типа гвоздей. Так что, когда игрок Yankees ударяет по мячу, тот отскакивает от такого металлического предмета и пролетает у принимающего игрока над головой. Это был настоящий заговор! За период с 1947 по 1953 год Yankees выиграли чемпионат шесть раз. Четырежды они громили Dodgers в финале, и нам оставалось только негодовать и грозиться: «Ладно-ладно, в будущем сезоне мы вам покажем!»

В эти годы и мои лозунги поменялись. Если раньше я кричал: «Вперед, а то опоздаем к разминке!», — то теперь я взывал к люби­мой команде: «Вперед, дурни, вы разбиваете мое сердце!»

Но было то, что всегда отличало Dodgers в глазах фанатов. В Dodgers играл тот самый парень, который разрушал расовые барь­еры. Это был Джеки Робинсон. Мы с Аароном Собелем сохранили альбом с газетными вырезками сезона 1947 года. Сейчас я не уве­рен, что тогда мы полностью понимали значимость достижений Джеки. В нашем доме не было места для предрассудков. Помню, как одна наша родственница вышла замуж за черного и ее родители отказались от нее. Моя мать приютила их с мужем у нас и всегда

относилась к ним по-доброму. Так что я воспринимал Джеки точно так же, как Лео, которого отстранили от игры за сговор с букме­керами в начале сезона 1947 года. «Мне плевать, будь этот парень черный, желтый или полосатый, как зебра, — говорил Лео. — Я — капитан этой команды и вижу, как он играет».

Мы, конечно, знали, что происходит. Мы знали, что играющий тренер команды Phillies заставлял своих игроков, сидящих на ска­мейке запасных, наставлять на Джеки биты, словно автоматы, и де­лать вид, что они расстреливают его, когда он выходил на поле. Мы знали, что Джеки приходится сдерживаться, чтобы не броситься на игроков, которые постоянно издевались над ним и обзывали его «ниггером». Мы слышали, как наш капитан, Пи Ви Риз из Кентукки, защищал Джеки от толпы зрителей в Цинциннати, которые во вре­мя розыгрыша подач прямо с трибун всячески его оскорбляли. Все это стало нам известно от Реда Барбера, который и сам был с Юга. Мы узнали и о том, как Джеки, Дон Ньюкомб и другие черные игро­ки Dodgers пытались попасть в отель Chase Park Plaza в Сент-Луисе. Но только много лет спустя, беседуя с доктором Мартином Лютером Кингом, я понял, чего на самом деле достиг Джеки. Именно Джеки, по словам Кинга, начал движение за гражданские свободы. Именно Джеки, как говорил Кинг, значительно облегчил его труд.

Но для пацана, который спорил с Гербом в кондитерской Мальца, Джеки был вторым базовым игроком, который в сезоне 1949 года выбил 0,342 из 593 ударов с 38 дублями и 37 осаленными базами. Статистика была еще одним преимуществом, которое дал мне бейс­бол, и это сильно помогло мне з будущем, когда я стал коммента­тором. В спорах с Гербом помнить наизусть все цифры было необ­ходимо. Стоило ему поймать тебя на неточностях, и с тобой можно было не считаться. Как после этого можно было верить тому, что ты говорил? Там, где я вырос, точные цифры были мощным оружием. Я один-единсгвенный раз в жизни по-настоящему подрался с Гер­бом, когда он осмелился заявить, что Снаффи Стернвейсс, игрок второй базы Yankees, лучше Джеки.

Только теперь, оглядываясь назад, я осознаю, как же мне повез­ло, что я рос на трибунах Эббетс-Филд, и вспоминаю бейсбольные карточки, которые можно было приобрести за 10 центов. Я свои-

ми глазами видел Билли Кокса на третьей базе с его потрепанной старой перчаткой. Пока питчер подавал, он держал эту перчатку в правой руке, но потом неуловимым движением набрасывал ее на левую как раз б тот момент, когда нужно было взять мяч, летя­щий прямо в него с огромной скоростью. Он ловил этот мяч, кидал на него быстрый взгляд и тут же бросал на первую базу. Как мне по­везло, что я видел Дюка Снайдера, Вилли Мейса и Стэна Мыожала по прозвищу «Мужичок», любимого игрока моего брата. Я ездил не раз на стадион Yankees и любовался Джо ДиМаджио. И как бы вы ни ненавидели Yankees, ненавидеть ДиМаджио было невозможно. Смотреть на него всегда было в радость, даже если игра была от­вратительной.

Самый печальный момент в моей жизни настал в 1951 году. Этот день стал для меня даже более печальным, чем день смерти мое­го отца. Дело в том, что, когда умер отец, я не грустил. Я был зол на него за то, что он оставил меня. По степени чистого горя ничто не могло сравниться с «крахом» Dodgers в 1951-м.

В августе мы были первыми в турнире, и оставалось всего лишь полтора месяца игр. Но с каждым днем Giants все больше догоняли нас. Самое ужасное, что их менеджером был не кто иной, как Лео Дюроше — тот самый, который покинул Dodgers и перебрался на другой конец города. И мы должны были сохранить лидерство. Но Dodgers выигрывали в двух случаях из трех, а Лео со своими Giants — в трех из трех.

Giants нас догнали и перегнали, но Dodgers сравнялись в послед­ней игре, когда Джеки сделал хоум-ран в четырнадцатом иннинге игры с Phillies. Был назначен плей-офф из трех игр. Даже если вы не увлекаетесь бейсболом, вы, возможно, знаете, что это такое. Первую игру выиграли Giants. Вторую — Dodgers. Никогда не забу­ду спортивную колонку Дика Янга накануне финальной игры. Вся колонка была занята словом «первые», кажется, на всех известных языках в мире.

В девятом иннинге мы вели 4:1. Мы были в одном иннинге от выхода в Мировую серию. Я был на работе в тот момент и слушал репортаж по радио. Естественно, Giants стали нервничать. На место питчера был поставлен Ральф Бранка. На площадку вышел Бобби

Томсон. Мы вели 4 : 2, и у Giants было два игрока на базе. Все встали по местам. Но никто не мог подумать, что Лео и Giants заметили и расшифровали знаки кетчера с центра поля. А потом Томсон пу­стил флайбол. Стадион Polo Grounds был не совсем обычным. У него навес слева. Поэтому мяч просто перелетел через крышу. Лео лишь подпрыгнул на своей третьей базе.

Люди услышали голос Расса Ходжеса: «Giants выиграли пенальти! Giants выиграли пенальти!» Но я слушал Реда Барбера, который, долж­но быть, приготовился к любым неприятностям, поскольку тут же на­чал говорить о семьях, что потеряли сыновей в Корее. «Для фанатов Dodgers, — сказал он, — завтра снова взойдет солнце», — но я уже погрузился во тьму и не видел в ней просвета. Я ушел с работы, сел в метро на Бэй-парквей и наткнулся на последнего человека, которого хотел в тот момент видеть, — на Дэйви Фрида. Этот сукин сын хохотал. Он не сказал мне ни слова. Он просто ржал — отвратительно, унизи­тельно, так, что я сгорбился и прошел мимо. Никогда этого не забуду.

Через много лет после этого и после того, как Dodgers наконец победили Yankees во «Всемирной серии» 1955 года, я развлекал гостей на банкете, где присутствовали многие игроки Yankees, Dodgers и Giants. Под конец мероприятия я попросил подняться Бранку и Томсона. Я посмотрел на Бранку, потом — на Томсона. И сказал ему: «Я до сих пор вас ненавижу».