Исход из Европы. Отцы и дети. Кризис самосознания.

На плотах через океан. Азиатская мафия

Австралия избежала японской оккупации во Второй миро­вой войне, но дамоклов меч по-прежнему висел над ней. Будучи огромной по территории, с богатыми природными ресурсами, она оставалась полупустой со всего лишь семи-

миллионным населением. На нее с вожделением смотрели перенаселенные азиатские соседи. Австралийские политики прекрасно понимали, что страна должна быть срочно за­селена или она исчезнет. Задача была довести численность населения хотя бы до 20 миллионов, и как можно быстрее. Но где взять этих людей?

Первая надежда была на метрополию, однако желающих переселиться в Австралию британцев явно не хватало. Зато в руинах лежала материковая Европа. Огромные толпы го­лодных, измученных, без крыши над головой людей, кото­рых война лишила дома, друзей, близких, скитались по ней, толкая перед собой тележки со скарбом, переходя из одного лагеря для «перемещенных лиц» в другой и пополняя ряды бомжей. На их изможденных лицах светились радость, на­дежда, тревога. Радость от того, что ужасы войны позади, но и тревога о будущем. Им хотелось уйти как можно дальше от пережитого и обрести хотя бы минимальный уют и благо­получие.

Это был великолепный «материал» для переселения, и Австралия была для них страной надежд. Как сказал один из иммигрантов: «Первым местом, куда бы я мечтал в то вре­мя переселиться, была Луна, вторым — Австралия».

Но одно дело — желание заселить страну, а другое — преодолеть расовые предрассудки, культурные барьеры, вековые конфликты. «Мы можем иметь белую Австралию, мы можем иметь черную Австралию, но мы не можем иметь пеструю», — сказал австралийский министр иммиграции того времени. Несмотря на то что переселенцы из Евро­пы имели абсолютный приоритет, между ними было раз­деление. Предпочтение отдавалось северным европейцам, «арийцам», так сказать. Особенно это относилось к прибал­там, скандинавам, немцам, датчанам, голландцам. Однако «арийцев» явно не хватало, так что вскоре двери были от­крыты и для южан — жителей Сицилии, Турции, Греции, Ливана, Югославии.

Значение имело и политическое прошлое иммигранта. Даже бывшая принадлежность к компартии была абсолют­но неприемлема для въезда в страну, более неприемлема, чем бывшая принадлежность к «наци».

Еврейская иммиграция допускалась в размере сначала 25, а затем 50 процентов от числа пассажиров корабля, но не бо­лее 3000 человек в год. Исключение было сделано лишь для людей, переживших Холокост. Как вспоминают бывшие узники нацистских лагерей, когда корабль причаливал к ав­стралийскому берегу, они целовали эту землю как святую. «Мы гордились страной, усыновившей нас, — пишет один из них, — но теперь и она могла гордиться нами».

И это справедливо. Послевоенная иммиграция дала стране тысячи высокообразованных специалистов, на обуче­ние которых в нормальных условиях ушли бы десятилетия. И это притом, что рамки, установленные австралийскими профсоюзами, были весьма жесткими. Новоприбывший им­мигрант заключал с правительством договор, по которому он в течение первых двух лет — независимо от профессии и квалификации — обязан был работать на любых работах, которые ему будут предложены. Это делалось по требова­нию профсоюзов для того, чтобы не создавалось конкурен­ции коренным австралийцам.

Иногда это приводило к абсурдным ситуациям. Так, на­пример, один чешский иммигрант работал водителем скорой помощи в госпитале. Однажды он попросил хирурга разре­шить ему поприсутствовать на операции. Хирург разрешил. Когда началась операция и хирург уже собирался сделать над­рез, чех закричал: «Нет, нет!.. Делайте левее...» Удивленный хирург ответил, что он делает это согласно инструкции, напи­санной одним из лучших специалистов мира. «Верно, — ска­зал чех, — но я написал эту инструкцию еще до того, как ста­ли известны некоторые дополнительные факты».

После уставшей и очерствевшей от войны Европы, где смерть и горе стали явлениями повседневными, теплое

отношение простых австралийцев к новоприбывшим трога­ло последних до слез. «Они оставляли на моем подоконнике цыплят, овощи, фрукты и делали все это анонимно, чтобы не смущать нас, — пишет одна из иммигранток того вре­мени. — Когда я пришла к врачу, он принял меня и не взял плату... А когда я начала благодарить его, он ответил: “Вы даже не представляете, как вы нужны Австралии”».

Правительство надеялось, что каждый иммигрант, от­куда бы он ни прибыл, будет быстро и безболезненно аб­сорбирован австралийским обществом. Но это было далеко не так. Приехать в страну еще не означало автоматически стать ее сыном. Потребовались десятилетия моральных уси­лий и борьбы с собой, чтобы Австралия действительно стала домом для новоприбывшего. По официальной статистике, к 1973 году из всех послевоенных иммигрантов около чет­верти покинуло страну и вернулось на родину.

Вот как рассказывают о своем «вживании» в страну Сюзан и Пино — супружеская пара. Она из Венгрии, он из Италии. Их привезли в Австралию еще детьми.

Родители Сюзан к этому времени были еще молодыми людьми. Они приехали в далекую и малопонятную им стра­ну не только пережить сложные времена, а строить жизнь. Они были простыми людьми и мечтали о простых радостях. В первый год они открыли свой маленький ремонтный биз­нес. Во второй — купили подержанный автомобиль, что было неимоверной радостью. На третий год они переехали из де­шевой, почти бесплатной, государственной квартиры, кото­рую предоставляла иммигрантам страна, в дом, который они сняли. На четвертый год они смогли приобрести машину получше и впервые за четыре года позволили себе поехать на ней в отпуск на отдых. На пятый год они осуществили извечную мечту всех иммигрантов — купили собственный ДОМ С КуСКОхМ земли.

Но, как отмечает Сюзан, родителям было все же легче, чем детям. Мир детей зачастую бывает жестче и нетерпимее.

Детям хотелось поскорее стать настоящими австралийцами, перестать быть «другими» в глазах своих местных сверстни­ков. Они старались перенимать их манеры, язык, поведение, привычки, избавляться от акцента, которого они стеснялись. Но как только их школьные друзья встречались с их родите­лями, все возвращалось на круги своя. Поведение родителей, одежда, манеры, язык — все было другим, и это автомати­чески переносилось и на детей, делая и их «другими» в глазах сверстников.

Почти то же самое вспоминает и Пино. Его итальянская «оливковая кожа», привычка приносить в школу на ланч бутерброды с колбасой, не говорящие по-английски родите­ли и растущие за домом на грядках помидоры вместо клумб с цветахми, как принято в австралийских домах, создавали у сверстников тот же эффект «отчуждения». Сам он гово­рил с австралийским акцентохм, копировал местный маль­чишеский сленг, любил австралийские виды спорта, eiviy снились австралийские сны, но все равно он был «другим». Как-то Пино предложил своей австралийской однокласс­нице, которая ему нравилась, быть его «подружкой». Она согласилась. Они уже собрались было Вхместе идти домой, как вдруг к ним подошла другая девочка и спросила у по­дружки: «Неужели ты пойдешь с этим “wog”?!»*

Как вспоминает Пино, на его еще детские мозги это подей­ствовало как шок. Ему казалось, что Австралия отвергала его

Как ЛИЧНОСТЬ, И ОН реШИЛ Отвергнуть ЄЄ И ВернуТЬСЯ К СВОИхМ

корняхм. Он решил стать итальянцем. Тогда он еще не знал таких слов, это произошло спонтанно, как протест. С этого момента он начал учить итальянский язык, петь итальянские песни, есть итальянскую еду, ходить в итальянские кафе. Но и это не помогало. Он не чувствовал себя ни итальянцехм, ни австралийцехм. Он был зол на своих родителей, привез­ших его сюда, он был зол на постигший его кризис личности,

Wog — австралийский сленг, что-то вроде «гастарбайтер» — пригла­шенный работник.

кризис идентификации, что происходило с детьми многих иммигрантов.

И тогда Пино решил излечить себя возвращением в про­шлое. Он поехал на родину своих родителей — в Сици­лию, где и он родился. Ему казалось, что там, в привыч­ной для него обстановке, которую он помнил с детства, он излечится от кризиса и вернет душевное равновесие. Там он найдет то теплое, родное, привычное, которое когда-то оставил.

Но и этого не произошло. Внешне все там было как пре­жде, но все было для него другим. Таких полетов было не­сколько, и, улетая из Австралии в Сицилию, он каждый раз думал, что больше никогда не вернется в Австралию, а уле­тая обратно, думал, что больше никогда не вернется в Си­цилию.

Пино подрос, женился, и свой медовый месяц они с же­ной провели в Сицилии. Их тепло встретили близкие им люди — дяди, тети, родственники. Как говорит Пино, «я впервые до глубины души ощутил, что это то место, где я родился. Это мой дом. Вокруг меня моя семья... Я от­крыл для себя свое прошлое и свою историю. Я был счаст­лив, что ко мне вернулось душевное равновесие, я в ладах со своей жизнью».

Теперь он уже спокойно возвращался в Австралию. Ощу­щение было такое, что он гостил у родителей, в доме дет­ства, и теперь возвращается к себе домой. Как говорит Пино: «В этом году я впервые с удовольствием праздновал наш за­мечательный праздник — День Австралии»*.

Вышеприведенный пример взят мною из записок австралийского жур­налиста Филипа Найтли. Но я мог бы привести и свои наблюдения. Помню, где-то во второй половине 1970-х, впервые приехав в Австра­лию, я шел со своей приятельницей-австралийкой, блестяще владевшей русским языком, Рэй Вильсон-Слонек по одной из улиц Мельбурна. Вместе с нами шла ее семилетняя дочь Лена. Мы с Рэй разговаривали по-русски, а Лена нервно дергала маму за руку: «Говорите по-английски, а то люди подумают, что я иммигрантка».

У этой истории счастливый конец. Но далеко не все исто­рии заканчивались так. Особенно когда «кризис личности» наступал у родителей и они после пяти-десяти лет пребыва­ния в Австралии пытались вернуться на родину. «На какую родину?» — удивленно спрашивали повзрослевшие дети. Их язык, культура, интересы были уже здесь, а не там, они были австралийцами. Так нередко начинался развал семьи.

Естественно, что подобные проблемы не миновали и вы­ходцев из России. Это происходило в силу многовековой изоляции страны: русская ментальность труднее преодоле­вала барьеры культур и болезненнее вписывалась в другой образ жизни. Русские стремились замкнуться в мирке сооте­чественников, создавая русскоязычные школы, религиозные островки. Особенно это относилось к выходцам из СССР, для которых взаимоотношения человека и государства были совершенно другими, нежели в свободном мире, где они сей­час оказались.

Где-то к середине XX века в Австралии уже возникло поли­этническое общество, то есть общество людей разного про­исхождения, разных религий и разных систем ценностей. Но в отличие от других стран, где существует доминиру­ющая культура, а все остальные культуры находят пути со­существования с ней, в Австралии такой лидирующей куль­туры еще нет. Большинство австралийцев в глубине души не ощущают законченности формирования своей «австра­лийской культуры».

В 1975 году, после окончания войны во Вьетнаме, в Азии повторилась ситуация послевоенной Европы. Около миллио­на людей оказались выброшенными за пределы своей страны. Австралия была одной из первых, куда были устремлены их помыслы. На допотопных кораблях, ветхих суденышках, а то и просто на лодках отчаявшиеся люди с риском для жиз­ни преодолевали океанские пространства в пять-шесть тысяч километров, чтобы добраться до берегов Австралии.

Что могло сделать австралийское правительство? Не под­пускать их к берегу? Повернуть обратно? Дать погибнуть в океане?.. Да этого бы и не допустило австралийское обще­ство. Когда в нечетких телевизионных кадрах, снятых с боль­шого расстояния, местное телевидение однажды показало, как пассажиры одного из таких вот суденышек якобы выбра­сывают за борт своих грудных младенцев, чтобы, избавив­шись от них, самим вплавь добраться до пустынного берега Австралии и, таким образом избежав полицейского контро­ля, проникнуть в страну, в стране поднялась волна негодо­вания против власти. Люди бежали на берег, чтобы помочь нелегальным иммигрантам попасть в Австралию.

Таким путем в тот год в Австралию прибыло до пяти тысяч вьетнамских беженцев, а в течение следующих нескольких лет их число увеличилось до 65 тысяч. Собственно говоря, с этого момента и начались изменения в австралийской иммиграци­онной политике относительно Азии. И тут Австралии при­шлось столкнуться со многими сложностями. Новые имми­гранты резко отличались от европейцев не только внешне, но и культурой, привычками, образом жизни, поведением. На начальных этапах далеко не всегда эти этнические груп­пы могли спокойно соседствовать друг с другом. Вьетнамцы были «урбанистами», их невозможно было отправить жить в сельские районы. Они создавали в городах свои «гетто», ко­торые потом превращались в «Малый Сайгон» (один из райо­нов Мельбурна) или во «Вьетнамию» (в Сиднее).

Шло время, и иммигранты из Азии вживались в австра­лийскую среду. Трудолюбивый и амбициозный характер да­вал о себе знать. Их дети прекрасно успевали в школе. Вскоре вьетнамские, китайские, таиландские, индийские и прочие азиатские имена начали появляться в газетах как победители престижных академических конкурсов, отличников учебы, лауреатов премий. Во многих колледжах они уже были впе­реди своих австралийских сверстников. Их процент в выс­ших учебных заведениях беспрерывно рос.

Но в то же время подобные имена начали мелькать и в по­лицейских хрониках: их носили наркоторговцы и участники уголовных группировок. Это, в свою очередь, не могло не вы­звать ответной реакции у коренного населения. Поползли слухи об «азиатской мафии», что не было просто вымыслом. На стенах домов и общественных туалетов появились над­писи типа «Австралия азиатизируется!», «Азиаты — вон!» и тому подобное.

Начались разговоры — а нужно ли вообще продолжать им­миграцию? До какой численности мы хотим довести населе­ние страны—до 20,30,40,50 миллионов? Какой должна быть эта цифра, чтобы австралиец чувствовал себя комфортно? Правы ли ученые, которые говорят, что народонаселение Ав­стралии должно быть 90 миллионов? Или наоборот — пусть Австралия всегда будет страной иммигрантов! Пусть при­езжают откуда хотят и когда хотят...

На рубеже XXI века население Австралии приблизилось к цифре 20 миллионов человек. Сегодня каждый четвертый житель Австралии рожден за ее пределами, и страна продол­жает быть одной из самых иммиграционных в мире, при­нимая до 150 тысяч новых граждан в год.