Я

видел свою фотографию из полицейского архива. Их иногда публикуют в желтой прессе под заголовками типа «Фотографии знаменитых арестантов». Моя идет следом за Синатрой. Многие из знаменитостей подвергались аресту.

Но я не горжусь этим. Когда меня фотографировали в отделе­нии, полицейские относились ко мне не как к преступнику. Они все хорошо знали меня и были добры ко мне. У меня взяли отпе­чатки пальцев, сфотографировали и через десять минут отпустили под мою личную ответственность. Кто-то из них даже помог мне выйти через служебный вход, чтобы не попасться на глаза журна­листам.

Когда я вспоминаю об этом, то с трудом могу поверить, что по­добное могло произойти со мной на самом деле. Как говорит­ся, я играл не на свою лигу. Убийство Джона Кеннеди. Мульти­миллионер. Прокурор округа. Прокурор штата. Пачки стодолла­ровых купюр в коричневых конвертах. И крошка Ларри Зайгер из Бруклина. Что я там делал? И в конце концов попался. Но это случилось не в одночасье. Я много лет не мог разобраться со своими финансами: весь в долгах, я занимал у одних, чтобы отдать другим. Рано или поздно все должно было закончиться. Я только не думал, что попаду под арест. Вот как это произошло.

Одним из фанатов моих передач был Лу Вольфсон. Выдающийся финансист, он вырос в Джексонвилле, а потом поселился в Майами. Его предки были либеральными демократами. Сам он играл в фут­бол за Университет Джорджии. В 1960-х Лу получил известность как «Великий Рейдер» за ряд переделов корпоративной собствен­ности, которые в 1980-е обрели такую дурную славу. В конце концов он создал промышленно-коммерческую империю, которая, как го­ворят, стоила более четверти миллиарда долларов, и купил знаме-

нитого скакуна Аффемида, победителя «Тройной короны». Он даже пытался приобрести Черчилль-Даунс1.

Невозможно было жить во Флориде в 1960-е и не знать, кто та­кой Лу Вольфсон. Однажды на ипподроме в Хайлиа я шел делать ставку, как кто-то окликнул меня из ложи. Это был Лу Вольфсон. Лу Вольфсон окликнул меня по имени.

Он сказал, что ему очень нравятся мои программы, и мы с ним договорились пообедать на следующей неделе. Федеральные власти подозревали его в махинациях на бирже. Это был 1966 год. Но я тог­да об этом ничего не знал.

С того обеда и началась наша непростая дружба. Лу годился мне в отцы, и его отношение ко мне действительно было по-отцовски покровительственным. Когда он узнал о моих финансовых за­труднениях, то искренне решил мне помочь. Он предложил вло­жить деньги з новую программу, которая одновременно стала бы информационным агентством и могла приносить больше средств, чем я зарабатывал.

В нашей крепнущей дружбе с Лу было много плюсов. Лу верил, что в Америке нет ничего более могущественного, чем средства массовой информации. Однажды он сказал мне: «У меня могут быть все деньги мира, но у меня нет доступа к людям. А у тебя он есть». Позже я оценил ту силу, которую он видел в моих связях.

Вот пример того, каким человеком был Лу. Он слушал програм­му, в которой я брал интервью у Ральфа Надера2. Это было в те времена, когда Ральф делал себе имя на процессах с автомобиль­ными компаниями, которые выпускали автомобили, не принимая во внимание безопасность водителей. General Motors даже наняла частных детективов, чтобы собрать на Надера компромат. Но он все равно выиграл процесс, и это привело к изменению транспортных законов. Именно благодаря Ральфу Надеру мы теперь пользуемся ремнями безопасности.

Лу выписал Надеру чек на 25 тысяч долларов и послал ему его с припиской: «Мой друг Ларри Кинг говорит, что вы — крутой па­рень. Я с удовольствием поддерживаю таких, как вы».

1 Знаменитый ипподром в штате Кентукки.

2 Адвокат, консультант Департамента труда.

Через неделю Лу позвонил мне и сказал, что Надер вернул чек. К нему он приложил письмо, в котором объяснил, что не принимает никаких пожертвований в размере больше 15 долларов. Он объ­яснил, что если примет такие большие деньги, то у него возникнут проблемы. Лу жил в мире, где считалось правильным давать чае­вые метрдотелю, чтобы получить тот столик, который хотел, и отказ принять деньги в качестве подарка был для него удивителен.

Наша дружба крепла. Мы нередко вместе обедали и путешество­вали. Иногда Лу звонил мне специально, чтобы я представил его определенным людям. Иногда я знакомил его со своими друзьями или приятелями, которым нужны были деньги на какое-нибудь хо­рошее дело. «И сколько вам нужно?»— спрашивал Лу, доставая че­ковую книжку. По мере того как мы сближались, Лу стал одалживать мне деньги, чтобы я мог рассчитаться с кредиторами.

Неприятности начались после того, как Лу заинтересовался ин­тервью, которое я взял у окружного прокурора Нового Орлеана — Джима Гаррисона.

Гаррисон считал, что убийство Джона Кеннеди не могло быть осуществлено Ли Харви Освальдом в одиночку. Он был уверен, что это было результатом крупного заговора, центром которого был Новый Орлеан, и, как окружной прокурор, собрал много ин­формации, неизвестной широкой общественности. На то, чтобы рассказать вам все, у меня бы ушло часа три, не меньше. Честное слово, проще взять в прокате фильм JFK. В фильме Оливера Стоуна весьма точно переданы воззрения Гаррисона.

Гибель президента Кеннеди была самым крупным событием 1960-х. Страна была в шоке, но весь ужас состоял в том, что ни­кто не мог понять, как такое случилось. Это была неразрешимая загадка. Все хотели знать, что же на самом деле произошло 22 ноя­бря 1963 года. Я брал интервью у полицейского, который аресто­вал Освальда. Я спросил, говорил ли тот что-нибудь при задержа­нии. Оказалось, что он сказал: «Я идиот». Конечно, он имел в виду, что его подставили. Когда комиссия Уоррена опубликовала отчет, в котором говорилось, что Ли Харви Освальд действовал в одиночку, большая часть населения не поверила этому. Я спрашивал об этом у Джеральда Форда — одного из членов этой комиссии. Любой,

кто мог сказать хоть что-нибудь об убийстве, был желанным го­стем на моих программах, потому что все желали знать правду. Но логичной картины не складывалось. Джон Конналли1 со своей женой Нелли сидел в том же автомобиле с откидным верхом впере­ди президента и Жаклин Кеннеди. Он тоже был у меня на шоу. Они с женой никак не могли подсчитать, сколько же именно выстрелов прозвучало, потому что Конналли уверял, что не слышал выстре­ла, которым был ранен сам. Я помню, как он показывал мне след от пули на своем запястье. А последними словами, с которыми Нел­ли обратилась к Кеннеди перед тем, как раздались выстрелы, были: «Мистер президент, нельзя сказать, что в Далласе вас не любят».

Было вполне естественно, что такой человек, как Вольфсон, ко­торый был крепко связан с Демократической партией, интересовал­ся версией Гаррисона. После передачи Лу позвонил мне и спросил, могу ли я устроить обед с Гаррисоном. А также попросил привести с собой моего приятеля, прокурора из Майами Дика Герштейна. То, чем занимался Герштейн, было очень похоже на то, что делал Гарри­сон. И Лу считал, что взгляд такого юриста, как Герштейн, поможет заполнить любые пробелы в построениях Гаррисона.

Мы отправились в ресторан на Майами-Бич: Лу, парочка проку­роров и я. Гаррисон рассказал о своей точке зрения. Лу расспраши­вал его без перерыва — от закусок до десерта. Мы с Диком сидели и слушали.

Когда обед подошел к концу, Лу взглянул на Дика и спросил:

«Вы ему верите?»

«Я не видел улик, — ответил Герштейн, — но я очень уважаю Джима. Исходя из того, что он нам тут рассказал, я бы сам хотел узнать об этом побольше».

Мы отправились в отель, где остановился Гаррисон, чтобы по­слушать записи разговоров с людьми, которых он опрашивал. Хоте­лось бы мне восстановить ту атмосферу тайны, которая царила тогда в комнате. Чем больше мы слушали, тем больше нам хотелось знать.

Проблема Гаррисона была в том, что власти штата Луизиана отказывались финансировать его расследования. Не забывайте,

В то время губернатор штата Техас.

что убийство произошло на территории Техаса. А Гаррисон работал на деньги новоорлеанских налогоплательщиков. «Многие считают, что я уже слишком глубоко копаю, — сказал он нам, — и не жела­ют, чтобы я лез еще дальше. И я не смогу продолжать, если у меня не будет средств. Все, что я мог сделать на данном этапе, я сделал».

«Сколько вам нужно?» — спросил Лу.

«Примерно 25 тысяч».

Если бы Лу тогда просто достал чековую книжку и выписал бы Гаррисону чек на 25 тысяч долларов, моя фотография никогда бы не оказалась в полицейском архиве и на страницах газет. Все было бы совершенно законно. Но Лу решил поступить иначе. Он ре­шил внести деньги пятью частями — наличными, которые пере­давал бы Гаррисону через меня и Герштейна. Эта задумка — пере­давать деньги через меня Герштейну, чтобы тот передавал их Гарри­сону, — выглядит сегодня идиотской, но тогда мы смотрели на это совершенно по-другому. По сведениям Гаррисона, люди, которые узнавали что-то о заговоре против Кеннеди, вскоре оказывались мертвы. Так что было немало веских причин, чтобы не оставлять никаких следов.

Я так увлекся расследованием Гаррисона, что согласился помо­гать ему, не раздумывая. Точно так же, как и Герштейн. Мы чув­ствовали, что принимаем участие в чем-то очень значительном. К тому же передача наличных была вполне осуществимым делом. Время от времени Герштейну и Гаррисону приходилось встречаться по делам. Так что это нельзя было назвать нелогичным.

Каждое слово Гаррисона рисовало заговор против Кеннеди во все более зловещем свете. Я никогда не забуду, как вез Гаррисо­на в аэропорт. Выйдя из машины, он наклонился к моему окошку и проговорил: «Не пройдет и года, как они убьют Роберта Кеннеди», а потом ушел.

Лу давал мне конверт с пятью тысячами долларов в стодолла­ровых купюрах. Я передавал его Герштейну. А тот — Гаррисону. Однако то ли вторая, то ли третья выплата — уже не помню точно какая — пришлась на тот момент, когда я никак не мог связаться с Герштейном. Да тут еще у меня возникли проблемы с налогами. Поэтому я позвонил Лу и спросил, нельзя ли мне использовать эти

деньги для уплаты налогов. Мне должны были вот-вот поступить деньги, и я сказал Лу, что, как только они поступят, я передам пять тысяч долларов Герштейну. Лу сказал, что согласен и все в порядке.

Вскоре после этого Лу обвинили в продаже незарегистрирован­ного пакета акций. Дело было очень запутанным.

Однако он начал понимать, что, для того чтобы не попасть в тюрьму, своих адвокатов ему будет недостаточно. Мы были вме­сте, когда его секретарь принял телефонный звонок от судьи Вер­ховного суда Эйба Фортаса.

Фортас представлял Линдона Джонсона в 1948 году, когда воз­никли сомнения в его истинности его победы на предварительных выборах в Сенат от Демократической партии в Техасе. Джонсон получил свое место в Сенате благодаря Фортасу, и тот стал одним из самых доверенных его советников. Когда Джонсон стал президен­том, он пожелал сделать Фортаса верховным судьей. Проблема была лишь в одном: Фортас был евреем. В те времена в Верховном суде не могло быть двух судей-евреев. Это неписаное правило сегодня не действует. И что же тогда сделал Джонсон? Он попросил Артура Голдберга подать в отставку. Он предоставил ему место представи­теля в ООН только для того, чтобы назначить Фортаса в Верховный суд. Голдберг не должен был уходить. Его должность была пожиз­ненной. Но Джонсон убедил, что он нужен ему в ООН, что было пол­ной чушью. Представителем в ООН мог стать кто угодно. Но Голд­берг согласился оставить свой пост, чтобы Джонсон смог сделать Фортаса верховным судьей.

Лу Вольфсон послал Фортасу чек на сумму 20 тысяч долларов че­рез свой фонд. Фортас должен был выступить с обращением к Ев­рейской организации, и Вольфсон брал на себя все расходы по это­му делу. В этом не было ничего противозаконного. По-моему, это произошло как раз незадолго до того, как Фортас звонил Вольфсону.

Разговор был недолгим, но по лицу Вольфсона я понял, что он не получил того ответа, на который рассчитывал. Повесив трубку, Лу произнес лишь три слова, и прозвучали они очень холодно: «Это называется дружбой».

Лу ожидало судебное разбирательство, и, как я понимаю, он был вынужден схватиться за последнюю соломинку, то есть за меня.

Ричард Никсон только что выиграл президентские выборы 1968 года. Я много раз брал у него интервью и был знаком с его близким другом Бебе Ребозо. Бебе устроил праздничный завтрак на принадлежащей Никсону вилле в Ки-Бискейн, куда была при­глашена пара дюжин гостей, в том числе и я.

Никсон на протяжении утра разговаривал наедине с каждым из нас. Когда он подошел ко мне, он сказал: «Ларри, я понимаю, что мы не всегда были во всем согласны, но в своей программе ты ко мне всегда относился по-честному. Теперь, когда у меня есть та­кая возможность, скажи, могу ли я что-то для тебя сделать?»

Можно ли было ожидать лучшего случая?

«Да, мистер президент».

Я рассказал ему, что Лу Вольфсон — мой друг. Никсон дал понять, что ему известно о Лу. Я пояснил: Лу считает, что его собираются обвинить в преступлении, которого он не совершал, и у него есть документы, подтверждающие это. Никсон подозвал маленького лысого человечка, которого представил мне как Джона Митчелла, руководителя президентской кампании. И сказал, чтобы я переслал все документы Джону и что Джон потом свяжется со мной.

Можете себе представить, насколько был восхищен Лу, когда я рассказал ему об этой встрече. Он передал мне документы и весь следующий месяц постоянно звонил мне, чтобы узнать, не полу­чил ли я ответа от Митчелла. Но, когда Митчелл наконец позвонил, новости оказались нерадостными. Он заявил, что ничего не может сделать для Вольфсона.

Теперь я был должен сделать звонок, чего мне совсем не хоте­лось. Лу был не из тех, кто принимает отрицательные ответы. А мне всегда сложно сказать «нет». Теперь-то я понимаю, что сделал боль­шую глупость, когда проявил слабость и сделал то, чего никогда не делал в эфире, — солгал. Я сказал Лу, что Митчелл заинтересо­вался его юридической дилеммой.

Лу был в восторге. И сыграл на еще одной моей слабости. Он выдал мне несколько тысяч долларов в качестве аванса для фирмы Митчелла, чтобы она занялась этим делом. А кроме того, сказал мне то, о чем я до сих пор никогда не рассказывал. Вот что сказал мне Лу: «Скажи им, что я хочу основать организацию под названием

“Демократы за Никсона”. Она будет действовать в течение четырех лет, и каждый год я буду вкладывать туда миллион».

Ситуация стала выходить из-под контроля, но все-таки выгляде­ла не такой плачевной, как мое финансовое положение. Я исполь­зовал деньги, которые выдал мне Лу, на то, чтобы оплатить часть долгов. Моя игра с финансами продолжалась. И я все ждал случая вылезти из неприятностей. Ну, бы же меня знаете, я думал: «Ладно, как-нибудь справлюсь».

Приближался суд над Лу. Ждали и инаугурации Никсона. Он прибыл в Нью-Йорк и остановился в Pierre Hotel. Я полетел в Нью - Йорк, позвонил в отель и попросил о разговоре с президентом. Меня попросили подождать. Я ждал, ждал и ждал. Сознавая, что я соби­раюсь сделать, на самом деле я где-то в глубине души и не хотел, чтобы мне ответили.

«Привет, Ларри, — голос Никсона нельзя было спутать. — Что я могу для тебя сделать?»

Я сказал, что мне крайне необходимо его увидеть. Он ответил, что вечером вылетает в Вашингтон, но до этого собирается на не­большую прогулку, чтобы по пути захватить свою жену. И пригласил меня присоединиться к нему.

Я отправился в отель. В холле было полно журналистов, теле­операторов и агентов спецслужб. Когда спустился Никсон, один из его помощников увидел меня и подвел к нему. Ларри Зайгер вы­ходил из отеля вместе с президентом Соединенных Штатов в окру­жении спецагентов.

Вечер был прохладным, и в начале нашей прогулки Никсон пошутил: «Что бы ни привело тебя сюда, это должна быть веская причина, чтобы согласиться променять солнышко Майами на эту погодку».

В жизни бывают критические моменты, и этот был как раз та­ким. Я собирался предложить президенту четыре миллиона долла­ров Лу и фонд «Демократы за Никсона». Иными словами, я собирал­ся просить президента помиловать моего друга.

«Ларри, так что же я могу для тебя сделать?»

Но я не смог произнести нужных слов. Если бы я внес предложе­ние Лу, вы бы сегодня вряд ли смогли видеть меня по телевизору.

Потому что, уверен, если бы эти слова прозвучали, рано или поздно это вышло бы на поверхность и меня бы арестовали за участие в за­говоре и попытку подкупить президента. О последствиях я даже ду­мать не хочу. Единственное, что я смог придумать в тот момент, — это попросить Никсона принять участие в моей программе после инаугурации.

«Почему ты не спросил об этом по телефону?» — удивился он.

«Мне было необходимо сделать лично», — ответил я.

Окончание нашей прогулки прошло в некотором смущении, но это были цветочки по сравнению с тем, что я почувствовал, ког­да входил в дом Лу Вольфсона, вернувшись во Флориду. Он-то был уверен, что Никсон примет деньги.

Ситуация была совершенно безвыходной. Тут уж моя матуш­ка помочь мне никак не могла. Точно так же, как Деляга Герби. И ни один банкир не пришел бы ко мне на помощь. Я был в западне. Я посмотрел Лу прямо в глаза и рассказал ему чистую правду обо всем, что произошло. Он не кричал. Он не подал виду, что разгне­ван. Но я видел, что внутри у него все кипит.

«Пошел вон», — сказал он. И это были последние слова, которые произнес, обращаясь ко мне, Лу Вольфсон.

Лу был приговорен к заключению в тюрьме самого легкого ре­жима. Прежде чем его отправили отбывать срок, один из его ком­паньонов передал мне график выплат моих долгов. Я пытался вы­держать этот график, но у меня ничего не получилось.

Я мечтал только о том, чтобы все поскорее закончилось. Это было странное время. Я был популярен, как никогда, и вел репор­тажи об играх Miami Dolphins. Я пытался разобраться с финанса­ми, постоянно занимая деньги, чтобы отдать долги. Но призрак Вольфсона преследовал меня повсюду. В 1969 году в журнале Life по­явилась статья, в которой раскрывались подробности выплат Воль­фсона судье Фортасу. Они не были противозаконными. Фортас был честным человеком. Но факт, что судья Верховного суда брал день­ги у преступника, был ужасен. Фортас был вынужден подать в от­ставку. Но на этом история не закончилась.

После того как Вольфсона выпустили из тюрьмы, моя жизнь окончательно превратилась в театр абсурда. Я кое-как наскреб пять

тысяч, которые должен был отдать, и послал их ему. Но Лу не по­желал принять деньги. Он хотел другого.

Он подал на меня иск через прокурора штата Дика Герштейна. Только подумайте! Он подал иск через человека, который брал его деньги у меня и передавал их Гаррисону. И, как оказалось, Герштейн с Гаррисоном не каждый раз встречались, как было условлено. Одну из пятитысячных выплат Вольфсона Герштейн так и не передал Гар­рисону. Он держал эти деньги в течение года, а потом послал их об­ратно Вольфсону.

Герштейн определенно не хотел заводить на меня дело. Он был моим другом. И конечно же, не хотел, чтобы вскрылось его соб­ственное участие во всех этих разборках. Он был вынужден отка­заться от дела. Но это не пошло ему на пользу. Стали раздаваться голоса, призывающие к его отставке.

20 декабря 1971 года мне было предъявлено обвинение в хи­щении в особо крупных размерах, тогда-то и был сделан снимок для полицейского архива. Когда в тот же вечер я приехал на радио, главной новостью на моем же канале был мой арест. Генеральный менеджер встретил меня, когда я входил в студию. Он сказал, что, вероятно, будет лучше, если сегодня я не стану выходить в эфир. Я был под подозрением, и студия не хотела иметь со мной никаких дел. Точно так же поступили и телеканал, где я работал, и газета, для которой я писал статьи. Я пытался возражать, что в Америке действует презумпция невиновности. Но это не приняли во вни­мание.

Слушание дела было назначено на утро понедельника месяц спустя. В ночь накануне председатель суда слег с сердечным при­ступом. Нельзя сказать, что я мечтал увидеть в газетах заголовки типа: «Судья потерял сознание, читая дело Кинга».

Мой адвокат считал, что мы легко справимся с обвинениями. Но все оказалось еще проще. Вступили в действие сроки давности. Пару месяцев спустя другой судья закрыл дело. Я был в востор­ге — но, как оказалось, радовался рано: я не был реабилитирован полностью. WIOD заявила, что дело было слишком скандальным и они не могут взять меня обратно на работу. Телеканал и газета поступили так же.

Я чувствовал свою силу лишь тогда, когда был в эфире. Жизнь была разрушена, и я не знал, чего ждать. Друзья отнеслись ко мне с сочувствием, и в некоторых газетах появились выступления в мою защиту. Но мне было стыдно. Я даже матери не смел смотреть в гла­за. Моя мать, которая когда-то получала у мясника лучшие бараньи отбивные лишь потому, что собиралась приготовить их для Ларри Кинга, не могла даже говорить о том, что произошло. «Что они сдела­ли с моим бедным сыночком...» — вот и все, что она смогла сказать.

Мне исполнилось 37. У меня не было работы, лишь пара сотен тысяч долларов долгов. И четырехлетняя дочь. Когда мы встреча­лись с Хаей, я водил ее гулять в наш с ней «тайный» парк. Это было тяжелее всего — смотреть на дочь и понимать, что я не способен ее обеспечить.

Дела шли чем дальше, тем хуже. Я превратился в затворника. К концу мая у меня осталось всего 42 доллара. Квартира была опла­чена до конца месяца. Я заперся дома и думал лишь о том, что меня ждет. Скоро мне будет не на что даже купить сигарет. Я вспоминал, как в далекой юности оказался в одиночестве в Нью-Йорке — про­дрогший, без сигарет и денег, чтобы их купить, и как мне пришлось взломать автомат, чтобы добыть пачку.

Ко мне зашел друг и стал убеждать меня вернуться к нормальной жизни. Он пригласил меня на бега. Делать все равно было нече­го, и я решил, что, может, действительно стоит пойти прогуляться, пообедать и посмотреть на лошадок.

Никогда не забуду тот день. Я надел джинсовый костюм от Пьера Кардена, в котором не было ни одного кармана, и поехал на иппо­дром Калдер. Как сейчас, вижу лошадей, разогревающихся перед третьим забегом. Там была кобыла по кличке Леди Форли — един­ственная среди жеребцов.

Обычно кобылы не выигрывают у жеребцов. Я, конечно, не имею в виду дорогих породистых кобыл. Ставки на нее принимали 70 к 1. Но у меня совершенно отвисла челюсть, когда я глянул на результаты предыдущих забегов. Вокруг было много людей, беседующих о скач­ках. Я повернулся к ближайшему любителю и поинтересовался:

«Послушайте, эта лошадь победила три забега назад почти в та­кой же компании. Почему же на нее ставят 70 к 1?»

«Ну, — пожал плечами мужчина, — в этом забеге участвует па­рочка новых коней».

«Допустим, однако можно было ставить хотя бы 20 к 1. Но не 70 же!»

Я поставил на победу этой кобылы 10 долларов. И продолжал приглядываться к ней. Чем больше я на нее смотрел, тем больше она мне нравилась. Поэтому я решил сделать полную ставку. Я поставил на то, что Леди Форли обойдет каждую из лошадей, и на то, что она проиграет каждой из лошадей. Такую ставку называют «колесом».

Но на этом я не остановился. «Подожди-ка, — сказал я себе. — Еще осталось четыре доллара. Пачка сигарет у меня осталась. Прав­да, надо дать пару баксов служителю на автостоянке. Значит, у меня еще есть деньги на тройную ставку».

Мой день рождения — 19 ноября. Леди Форли шла под номером одиннадцать. И я поставил на выигрыш одиннадцатого номера, на второе место первого номера и на третье место — девятого.

Когда начался забег, у меня оставалось два доллара — их я дол­жен был отдать на чаевые.

Лошади вырвались из ворот. Первым мчался первый номер, вто­рым — девятый, а третьей была Леди Форли, номер одиннадцать. Потом она обошла девятого, затем первого, и они промчались весь круг именно в этом порядке. Сомнений быть не могло. Номер один­надцатый обошел первый на пять корпусов, а тот, в свою очередь, на три корпуса опередил девятый номер. Я выиграл! Я не мог не вы­играть. Ведь у меня было «колесо» и ставка на три первых места. А когда я подсчитал, сколько выиграл, то был вне себя от счастья. Получилось почти 8000 долларов. Восемь тысяч!

Это был, наверное, один из счастливейших дней моей жиз­ни — и уж точно самый сумасшедший. Только вот карманов у меня не было. Поэтому я запихал все деньги под куртку. Она раз­дулась, как шар. Я понятия не имел, что с ней делать. Я выскочил с ипподрома. Служитель на стоянке подошел ко мне и удивился:

«Вы так рано уезжаете?»

«Угу».

«Неудачный день, мистер Кинг?»

Я дал ему 50 долларов. Он едва не хлопнулся в обморок.

Мне нужно было убедиться, что все это правда. Поэтому я заехал на пустырь, где сейчас построен стадион Дольфин. Припарковался где-то в бурьяне и расстегнул куртку. Деньги высыпались на сиде­нье. Там было около 79 сотен долларов.

Я выплатил алименты на весь следующий год. И заплатил за год за квартиру. Я купил 20 блоков сигарет и до отказа набил холо­дильник.

Гораздо проще вспомнить все детали того удивительного дня, чем все то, что сопутствовало ему. У меня не было работы, и я си­дел по уши в долгах. Мне крайне был необходим новый старт. Моему товарищу из Луизианы, который работал на ипподроме, требовался рекламный агент, и я отправился туда, на новое место работы.

В Луизиане оказались милейшие люди. Работа давала мне воз­можность аккуратно высылать деньги на содержание дочери. Начались игры Футбольной лиги, и я стал комментатором мат­чей местной команды Shreveport Steamers. Местные болельщики, да и сами спортсмены не могли такому поверить. Комментатор самих Miami Dolphins теперь ведет репортажи с их игр! Я рассказы­вал собеседникам за обедом байки, которые когда-то рассказывал мне Синатра, и люди смотрели на меня с недоверием. Так что я ис­пытывал двойственные чувства. Я чувствовал себя значительным и, как ни странно, только теперь осознал, что я потерял. Я ни разу не разговаривал ни с Синатрой, ни с кем-то еще из тех, у кого брал интервью в Майами. Мне было стыдно.

Я пробыл в Луизиане больше года. В это время разразился Уотергейтский скандал[35]. И кто же оказался в центре его? Тот са­мый маленький толстенький лысенький человечек по имени Джон Митчелл, который стал генеральным прокурором. Я не был в эфире,

когда стало известно о взломе штаб-квартиры демократов и о том, что Никсон подал в отставку. Мне показалось, что какая-то часть меня умерла. Мне хотелось быть там. Хотелось принимать во всем этом участие. После того как ты был в центре событий, трудно оста­ваться в стороне.

Ипподром сменил владельца, и моей работе пришел конец. Но у меня уже была другая: я был приглашен комментатором футбольных игр в Калифорнийский университет. Я решил начать новую жизнь на Западе. До начала сезона оставалось несколь­ко месяцев, и я поехал во Флориду повидаться с матерью, Хаей и Энди.

К этому времени у матери развилась болезнь почек. Однажды, когда я помогал ей добраться до ванной, зазвонил телефон. Я под­нял трубку, и голос секретаря сказал мне: «Оставайтесь на линии, с вами будет говорить Джо Абернати».

Джо стал новым генеральным менеджером WIOD.

«Добрый день, — сказал Джо. — Как поживаете?»

Я рассказал ему о своих планах начать все сначала в Кали­форнии.

«Я слышал ваши программы,— проговорил он, — и читал о том, что произошло. И не могу понять, почему WIOD вас отпустило. Вы не хотели бы вернуться обратно?»

Я прирос к месту, не зная, что и сказать.

«Мы не сможем платить вам очень много, но я лично о вас по­забочусь».

Мать плакала. Мне не нужно было переезжать на другой конец страны. Я мог остаться с ней.

Прошло немного времени, и я вновь смотрел, как часы отсчи­тывают минуты до эфира, из вращающегося кресла в студии WIOD. Звукоинженер дал мне сигнал. Как обычно, я понятия не имел, что собираюсь сказать. Но, когда наклонился к микрофону, первые слова, слетевшие с моих губ, дали мне понять, что я дома и у меня снова все под контролем.

«Как я уже говорил...»

Оглядываясь назад, я благодарен судьбе за все, что произошло. Иногда необходимо упасть, чтобы подняться.