И

ногда перед выходом в эфир на CNN я просматриваю какую-нибудь из серий популярного в 1950-е годы телесериа­ла «Новобрачные»1. Этот сериал всегда поднимает мне настроение. И надо сказать, Джеки Глисон[16] [17] понравился мне сразу, как только я с ним познакомился.

Один из моих любимых эпизодов называется «Улучшайте жизнь с помощью телевизора» — и, как ни странно, я познакомился с Дже­ки примерно тогда, когда стал вести шоу на местном телеканале в Майами. Сюжет этого эпизода таков: Ральф и Нортон случайно собирают кухонную машину, способную делать все что угодно — от чистки яблок до открывания консервных банок. Она называется «Легкоуправляемал помощница-домохозяйка». И Ральф с Нортоном решают выступить на телеэкране, одетые поварами, чтобы продать это изобретение. Наверное, это был первый в мире «магазин на ди­ване», что доказывает, насколько Джеки опережал свое время. Ральф и Нортон со своей «Домохозяйкой» мечтали заработать кучу денег.

Но, увы, им не повезло — продюсеры сдвинули их выступление вперед в программе и сказали, что они должны уложиться в две ми­нуты. Оказавшись перед камерой, Ральф от волнения растерялся. И в итоге почистить яблоко с помощью чудо-машины у него полу­чилось даже медленнее, чем у Нортона обычным способом. А когда попытался открыть банку, то распорол себе палец. К концу демон­страции Ральф разнес в клочки всю кухню. Даже сейчас, спустя

50 лет, это очень смешно. И в этом суть самого Джеки. Помню, как на одном обеде в его честь выступал епископ Фултон Шин1. Он говорил о детях и о смешном, о том, как ребенок готов снова и снова смотреть понравившуюся ему пьеску. Ее можно повторить сотню раз, и он не устанет. Потом епископ повернулся к Джеки и сказал: «Так вот что я хочу сказать, Джеки. Мы все — дети. Сделай это еще раз. И еще раз». В его герое, водителе автобуса Ральфе Крэмде - не, было нечто такое, что трогало не только тех, кто принадлежал к той же социальной прослойке, а вообще всех без исключения.

Я познакомился с Джеки в поезде по дороге из Нью-Йорка. Джеки хотелось играть в гольф круглый год, и CBS согласилось на переезд «Шоу Джеки Глисона» в Майами. Присоединиться к путешествию пригласили журналистов, и я был в их числе. И мы поеха-а-а-ли!!!

Когда мы прибыли на место, в Майами-Бич, там состоялся торже­ственный прием в честь Джеки. Я был распорядителем. С того вече­ра мы с Джеки подружились, и он начал слушать мое шоу по радио. Хотя он был на пятнадцать лет старше, нас многое сближало, в том числе и происхождение, и даже особое восприятие мира. Оба мы были детьми иммигрантов из Бруклина. Его отец сбежал от семьи. Мой — умер. У него в квартире не было телефона. У меня тоже, пока мне не исполнилось пятнадцать лет. И оба мы стремились завоевать внимание окружающих. Джеки однажды рассказал, как мать взяла его с собой на какой-то концерт. В конце, когда все аплодировали, Джеки повернулся спиной к сцене и посмотрел на публику. И тут он понял, что ему больше нравится смотреть не на сцену, а в зал.

«Понимаешь, — как-то сказал он мне, — не исключено, что в зале есть пятьдесят человек, которые гораздо смешнее меня. Но они не смогут быть смешными перед камерой. Потому что для этого мало быть просто смешным».

Я ответил:

«Это в тебе говорит твое невероятное самомнение».

«Конечно», — согласился он.

«Ты так тщеславен?»

«Нет, я просто уверен в себе».

Епископ (с 1969 года — архиепископ), проповедник, автор более 60 книг о вере и нравственности.

По мнению Джеки, тщеславны те, кто жаждет славы, не имея ни капли таланта. Когда он вставал перед камерой, он просто ока­зывался в мире, будто специально созданном для него. Эти же ка­чества он видел и во мне. Ему нравилось, как я контролирую ход своего шоу, а я научился очень многому, глядя, как работает Джеки.

Однажды вечером по окончании съемок его программы мы ре­шили пойти поужинать. Пока он был в кадре, я ждал его за кулисами. Когда камеру перевели на Нортона с Трикси, он сошел с площадки и подошел ко мне.

«Позвони Раймундо, — сказал он, — и скажи, что сразу после съемок мы придем к нему ужинать».

«Пятнадцать секунд...» — предупредил его кто-то из съемочной группы.

«Скажи ему, что я буду крабов, с супом “мине...”»

«Десять секунд!»

«С супом “минестроне”, да, и, конечно, свежий хлеб».

«Джеки, пять секунд».

«1Л напомни им, что хлеб должен быть очень-очень хорошо про­печенным. НОРТОН!» — Он оказался перед камерами точно в тот момент, когда было нужно.

И я подумал: «Вот это да, он действительно знает свое дело!» У меня в голове тоже всегда тикают такие же внутренние часы, как у Джеки. При работе на радио это просто необходимо. Попро­сите меня засечь время, я могу сказать, когда пройдут тридцать секунд, не глядя на секундомер. Но Джеки научил меня управлять временем. И заранее чувствовать нужный момент. Уверенность, которую я приобрел, глядя на то, как он работает, оказала мне не­оценимую услугу, когда я начал вести свое телешоу.

Многие радиоведущие не имеют успеха на телевидении, потому что относятся к нему приблизительно так: «Телевидение! О боже, я по­пал на телевидение!» Они совершенно забывают, что ничего сверхъ­естественного тут нет. Вы так же сидите за одним столом с собесед­ником и задаете ему вопросы, просто вас еще снимают на камеру.

И если вы начнете смеяться, люди не только услышат, но и увидят вашу улыбку. Однажды во время радиопередачи мужчина, присут­ствовавший в студии, разделся донага и сидел, поедая банан. Я гля-

нул на него и не смог сдержать хохота, хотя и был в эфире. Думаю, если бы это было в телестудии и он сидел бы голышом со своим бананом позади камеры, я бы смеялся точно так же. Основная раз­ница между радио и телевидением в том, что никакой разницы нет.

Однако мое первое телешоу было достаточно странным. Оно вы­ходило на 10-м канале в полночь по воскресеньям и не имело чет­ких временных рамок. Шоу заканчивалось тогда, когда тема была исчерпана. Это давало мне возможность задавать такие вопросы, каких вы никогда не услышите в моем шоу на CNN. Сейчас, когда я беру интервью, я, как правило, рассчитываю на 15 или 30 минут разговора. Открытые рамки моей первой программы давали мне возможность для исследования. Например, я мог бы спросить Майк­ла Фелпса1, завоевавшего восемь золотых медалей на Олимпийских играх 2008 года: «Когда вы занялись плаванием? Вам оно сразу понравилось? Вы когда-нибудь могли себе представить, что буде­те зарабатывать плаванием себе на жизнь? А как вы относитесь к морю?» Теперь, конечно, таких вопросов я не задаю. Сейчас все очень кратко: «Как вам далась сегодняшняя победа?»

Совсем разные вещи пригласить в эфир генерала Петреуса[18] [19] и четко спросить у него: «Как начался мятеж[20]?», — или же задать ему целый ряд вопросов: «Почему вы решили избрать военную карьеру? Что вас в ней привлекает? Чем вам нравится стратегия? Насколько хорошо умеют воевать иракцы? Как вы поощряете сво­их бойцов?»

Конечно, я бы с удовольствием задал все эти вопросы, будь у меня время. В этом и заключалась прелесть моего воскресного ночного шоу в Майами. Я мог забираться в любые дебри, куда за­водило меня мое любопытство. Иногда программа продолжалась до двух часов ночи. Иногда до трех. Мы принимали звонки от зрите­лей, но тогда еще не было возможности выводить их в прямой эфир. Так что сообщения и звонки записывались и передавались мне.

На первом шоу обсуждался вопрос, стоит ли допускать Китай в ООН. Я сидел за столом между двумя мужчинами с противо­положными точками зрения. Это было большой ошибкой. Крупным просчетом! Потому что сидел я во вращающемся кресле. И каждый раз, когда я оборачивался к кому-то из собеседников, кресло по­ворачивалось вместе со мной. На протяжении всей программы я то и дело пытался остановить его. Крутиться в кресле при об­суждении серьезного вопроса — что может быть более нелепым! Но знание, что все это еще и видят, делало мое поведение нелепым вдвойне. Я прекрасно осознавал проблему, потому что начал пони­мать силу телевидения еще во время президентских дебатов между Никсоном и Кеннеди.

Я слушал эти дебаты по радио. И у меня сложилось впечатле­ние, что эти два умных человека в основном согласны друг с дру­гом. Но когда я пришел на радиостанцию, чтобы вести эфир, все там только и говорили: «О, Кеннеди просто его размазал!»

«Что?»

«Кеннеди его уничтожил».

Им так показалось, потому что они смотрели дебаты по телевизору. Никсон выглядел уставшим и бледным, был не слишком элегантно одет. На Кеннеди был прекрасный костюм, и держался он велико­лепно. Это не имело ни малейшего отношения к сути того, о чем они говорили, но сыграло роль... то, что смотрелись они по-разному. Именно тогда я осознал силу воздействия телекартинки.

Поэтому-то я сразу понял, что мое «вращение» на пользу делу не пой­дет. Позже Miami Herald ехидно это прокомментировала: «В наши дни, когда фигура ведущего телевизионных ток-шоу становится все более важной, мы увидели нечто новенькое: крутящийся и курящий веду­щий». А на радиостанции мне кто-то заметил: «Никогда не видели ни­чего подобного. Собираешься продолжать в том же духе?»

Глисон просмотрел мою программу, а потом пришел на шоу в качестве гостя. Он приехал на студию раньше меня, накинулся на главного менеджера и потребовал у него другой диванчик, крес­ло, лампу. Я живо представляю, что происходило на студийной пло­щадке: «Чувак, так не пойдет. Вот это нужно сюда. А то — туда. А вот это давай-ка подвинем вот так». Потом он отправился к осветите-

лям и проверил, как освещена площадка. И что с ним было делать, не пускать? Он был гением в эстетике. Не знаю, может ли сегодня кто-нибудь прийти на телешоу как гость и заставить сменить обста­новку в студии?

Собеседником, кстати, он был превосходным. Он хорошо умел размышлять вслух, умел философствовать и ясно выражал свои мысли. Его волновали вопросы жизни и смерти. Он любил назы­вать себя заблудшим католиком. Разрывался между мечтой о небе­сах, где все должно стать прекрасно, и логикой, которая это отри­цала. Его интересовали религиозные лидеры и то, как они приш­ли к Богу. У него было много времени на размышления обо всем, потому что он страдал бессонницей. Он никогда не читал рома­нов, только документалистику — мемуары, хроники и т. д. Такие умы, как у него, всегда радуются хорошим вопросам — может быть, на этом и была основана наша дружба.

Актер, режиссер и писатель Питер Устинов однажды сказал мне, что очень любит хорошие интервью. Когда я спросил у него поче­му, он ответил, что умные вопросы заставляют его задуматься о та­ких вещах, которые раньше не привлекали его внимания: именно в этом задача хорошего интервьюера. Моя манера вести беседу за­мечательно подходила стилю общения Джеки. В ту ночь, когда он был гостем моей программы, шоу шло пять часов.

Потом другой местный телеканал сделал мне более выгодное предложение, и я перешел туда. Джеки помог мне, сделав неболь­шую рекламу моего нового шоу. «Вам повезло, — говорил он. — Теперь Ларри Кинг на 4-м канале».

Но самое замечательное, что он сделал для меня, возникло в результате простого вопроса. Джеки любил играть с вопросами. Как-то вечером он задал вопрос: что вы считаете невозможным в своем деле?

В тот раз с нами был врач. И он сказал, что самое невозмож­ное в медицине — изготовить кровь в лабораторных условиях. Он заявил, что это совершенно невозможно. И через десять миллионов лет, по его словам, возможным это не станет.

Джеки взглянул на меня и спросил: «А что ты считаешь невоз­можным в своем деле?»

«Ну, — начал я, — я веду радиошоу каждый вечер с девяти до полуночи. И совершенно невозможно, чтобы ко мне на шоу при­шел Фрэнк Синатра и три часа отвечал на вопросы».

Шел 1964 год. В мире не было человека более знаменитого, чем Фрэнк Синатра, и он никогда не давал интервью. И пожалуй, он был единственным, кто в те времена не стал бы перезванивать даже в New York Times.

Джеки тут же сказал:

«На следующей неделе Фрэнк будет выступать в Fontainebleau1. Когда у него нет концерта?»

«В понедельник. Он не работает по понедельникам».

Джеки заявил:

«Ты его получишь».

«Серьезно?»

«Конечно. В понедельник вечером в твоей программе будет Фрэнк Синатра».

Я сказал:

«Слушай, но если действительно в понедельник на передачу при­дет Фрэнк Синатра, я заранее должен объявить об этом. Мне же нужно рекламировать мое шоу».

«Да пожалуйста!» — заявил Джеки.

И в тот же вечер я, открывая программу, объявил:

«Дамы и господа, в следующий понедельник с нами проведет три часа Фрэнк Синатра».

На следующий день мне позвонил генеральный продюсер радио­станции и спросил:

«Это была шутка?»

Я прекрасно понимал, о чем он думает. Чтобы вы могли пред­ставить хотя бы приблизительно, насколько нереальным было мое заявление, вообразите такую ситуацию: допустим, что Владимир Путин никогда не давал интервью в Соединенных Штатах. Барба­ра Уолтерс, Кэйти Курик, Чарли Джибсон, Брайан Уильямс, Дайан Сойер и Ларри Кинг[21] [22] обращались к нему, но получили отказ. И вдруг

соглашается в течение трех часов выступать в вечернем эфире ма­ленькой местной радиостанции.

Наш продюсер явно не был б курсе глисоновского определения влиятельности, которое я считаю наилучшим из всех возможных: «Если вы думаете, что в вас это есть, — значит, в вас это есть. Если вы думаете, что в вас этого нет, — значит, в вас этого нет. А если вы думаете, что з вас этого нет, а на самом деле в вас это есть, то все равно в вас этого нет».

Я сказал генеральному продюсеру:

«Джеки Глисон обещал».

«Ну ладно...» — протянул он: но я точно знаю, что он мне не по­верил.

Наступила пятница. Продюсер позвонил вновь. И сказал, что они дают рекламу в Miami Herald.

«Берем целую страницу, — заметил он. — Стоит уйму денег. Но вот в чем проблема. Я позвонил в отель Fontainebleau и оставил сообщение с просьбой подтвердить участие Фрэнка в шоу. Но никто не отвечает на звонки. Я уже беспокоюсь».

Мне ничего не оставалось, как пообещать позвонить Джеки.

Я набрал его номер и сказал:

«Джеки, начальство начинает дергаться».

На что тот ответил:

«Ты мне что, не веришь, парень? Я сказал, что он будет, значит, будет!»

«Ладно, ладно, Джеки! — сказал я. — Извини, пожалуйста».

И реклама пошла в номер. Наступил вечер понедельника. Никто не пошел домой. Даже секретарши, которые всегда работали только до пяти, и те остались. Все ждали.

Без пяти девять. Никто не подъезжает. Ничего не происходит.

Без четырех девять. Без трех. Ничего.

Я должен был начинать в пять минут десятого. Ровно в девять к зданию подкатил лимузин. Из машины вышел агент Синатры Джим Мэхони, а за ним — Фрэнк Синатра собственной персоной. Он поднялся по лестнице и спросил:

«И кто тут Ларри Кинг?»

Я смущенно поднял руку.

«Хорошо, давайте начинать».

Когда мы входили в студию, агент Синатры оттащил меня в сто­ронку и сказал:

«Не знаю, как вы этого добились. Но хочу сказать: мне платят большие деньги за то, чтобы я такого не делал!»

Я попытался пройти, но он ухватил меня за руку и добавил:

«Еще одно. Не спрашивайте у него о похищении сына».

И я подумал, что мне лучше не спрашивать Фрэнка о похищении его сына, а то он уйдет.

«Ладно, — сказал я агенту. — Это вообще не мое дело».

И вот мы с Фрэнком вошли в студию. Сели. Зажегся свет. Мы были в эфире. Сейчас многие ведущие ток-шоу говорят что-нибудь вроде: «Сегодня у меня в гостях мой старый друг — Фрэнк Синатра. Рад снова видеть тебя, приятель».

Это все чушь. Я очень давно научился не врать радиослушателям и вообще любой аудитории.

Но вы должны понять, что тот эфир был совсем необычным. Слу­шатели у приемников недоумевали: Ларри. Фрэнк. Ларри? Фрэнк? Это выглядело бессмысленным. Фрэнк был на вершине мира. Лар­ри — парень с местного радио, который зарабатывал 120 баксов в неделю. Разве он может быть знаком с Фрэнком?

Я не собирался прикидываться, что мы хорошо знакомы. Поэто­му я был честен. Я представил его и задал первый вопрос:

«Почему вы ко мне пришли?»

Это был удачный вопрос. Он ведь должен был мне что-то отве­тить. Я решил, что моя честность будет приятна Фрэнку.

Он сказал:

«Скажу тебе прямо. Примерно месяц назад, буквально накануне заключительного концерта, у меня разболелось горло. Я совершен­но не мог петь. Я даже говорить не мог. Я вообще не знал, что де­лать. Билеты на концерт были проданы.

Поэтому я позвонил Джеки Глисону. И сказал: “Джеки, можешь приехать и спасти мое шоу?”

И он ответил: “О’кей”. Он приехал и спас мой концерт. Все было замечательно. После шоу я проводил его до машины, наклонился и шепнул: “Джеки, я твой должник”.

Когда я приехал в Fontainebleau, меня ждало сообщение от Дже­ки. Я позвонил и сказал: “Джеки, это Фрэнк”. И он ответил: “Фрэнк, можешь отдать должок?”»

И знаете, дальше все пошло совсем хорошо. Он оказался пре­красным собеседником. Элла Фитцджеральд понятия не имела, от­куда у нее такой голос. Луи Армстронг говорил: «Я просто играю». Но Фрэнк мог объяснить все. Я помню, как он сказал: «Я как-то ле­жал и слушал, как Хейфец1 играет на скрипке. Я не знал, что это за произведение. Я вообще не разбирался в классической музыке. Я никогда не слышал той мелодии. Но я плакал. И я сказал себе: что же он делает? Или вот еще: я видел, как Томми Дорси2 играет на тромбоне. А его пиджак при этом даже не шевелится. Не ше­велится! И только эти божественные звуки... Все дело в потряса­ющем контроле дыхания. Я попытался повторить это. Смогу ли я имитировать эти звуки? Смогу ли я повторить такую музыку? Смогу ли я заставить вас плакать?» — Фрэнк умел размышлять о подобных вещах.

В ходе интервью Фрэнк явно стал чувствовать себя более спокойно. Так что, как видите, моя честность и то, что я никого из себя не строил, пошла только на пользу. Где-то в середине про­граммы я сказал ему: «Фрэнк, каковы ваши отношения с прес­сой? Может быть, слухи преувеличены? Или вас действительно достали?»

Он ответил: «Ну, может быть, я действительно несколько пре­увеличиваю. Но тем не менее меня действительно достали. Взять, к примеру, историю с похищением моего сына...»

Я глянул на его агента и подумал, что тот сейчас рухнет в обморок.

А Фрэнк рассказал всю историю с похищением и о том, как от­неслась к этому пресса.

Почему он это сделал? Потому что чувствовал себя комфортно. Много лет спустя — после множества других теле- и радиоинтер­вью, которые он дал мне, — он написал мне в письме фразу, кото­рая, наверное, заставила бы Джеки Глисона улыбнуться. Он напи­сал: «Ты делаешь так, что забываешь о камере».

1 Яша Хейоец, один из величайших скрипачей XX века.

2 Джазовый музыкант.

С того интервью у нас с Фрэнком завязались дружеские отноше­ния. И в тот день после завершения программы, после трех часов разговора, он спросил: «Ну что, парень, хочешь попасть на кон­церт?»

«КОНЕЧНО!» — воскликнул я.

«Приходи завтра вечером. Оставлю тебе столик у сцены. Можешь пригласить кого-нибудь».

Теперь я мог предложить любой женщине в городе пойти со мной с уверенностью, что мне не откажут. Хочешь пойти со мной на Фрэн­ка Синатру? Будем сидеть за столиком у сцены! Можно ли вообра­зить что-либо более заманчивое?

Я пригласил симпатичную девчонку, которая мне нравилась, и мы пошли на концерт. Обед был великолепным. Мы сидели пря­мо перед сценой и слушали Фрэнка Синатру. Мы были в восторге. Но это было еще не все. В середине концерта Синатра устраивает небольшой перерыв, выпивает чашечку чая и разговаривает со слу­шателями. Я понятия не имел, что меня ждет. И вдруг, ни с того ни с сего, попивая свой чаек, Синатра проговорил: «Да, кстати, вы знаете, я никогда не даю интервью. Но хочу рассказать вам о мо­лодом человеке, который сегодня присутствует в зале. Я обещал кое-что Джеки Глисону, и Джеки познакомил меня с этим парнем. Я дал ему интервью, и он оказался замечательным человеком! Интервью было превосходным. Я хочу, чтобы он сейчас поднялся и поклонился. Вы еще не раз услышите о нем. Прошу вас, Ларри Кинг!»

Мы с моей девушкой в тот момент расправлялись с десертом. Я ел вишневый торт. И никак не ожидал, что Фрэнк начнет представ­лять меня. Торопясь встать, я толкнул столик, торт подскочил и упал точнехонько мне на колени. Прятаться было некуда. Брюки и ру­башка были белыми, вишня в торте — красной. И ее было много. Синатра расхохотался. Оркестр тоже. Аудитория зашлась смехом. Моя девушка смеялась до слез.

Я был крайне смущен. Но что делать? Я кое-как оттерся, и мы продолжили наслаждаться концертом.

Когда он закончился, я собирался проводить девушку домой. И был уверен, что нас ждет прекрасная ночь.

После того как я оплатил счет, у меня в кармане оставалось восемнадцать долларов. Я знал, что три доллара нужно оставить на такси. У меня оставалось пятнадцать — как раз на чаевые офи­цианту. Отдав три доллара таксисту, я оставался без гроша. Но это было не страшно. Девушка все равно уже пригласила меня к себе.

По дороге она сказала:

«Ой, у меня не осталось кофе. Давай заедем в кафе и возьмем пару чашечек на вынос?»

И что было делать? Я был в ее глазах крутым парнем, который только что сводил ее на концерт Фрэнка Синатры, но... у меня со­всем не было денег.

Мы подъехали к Royal Castle. Я попросил ее подождать в машине и сказал, что вернусь через минуту. Когда я вернулся, у меня в руках ничего не было.

«А где же кофе?» — спросила она.

И я ответил:

«Они не смогли дать сдачу со стодолларовой купюры!»