П

ол Ньюмен однажды сказал мне, что, когда приезжает в какой-нибудь город на другом конце света, первым делом включает телевизор в номере отеля, чтобы увидеть меня. Я для него, по его словам, олицетворяю связь с Америкой, связь сломом.

За годы работы мне приходилось слышать нечто подобное от многих людей. Карта, служащая фоном в моей студии на CNN, стала одним из самых узнаваемых телеобразов в мире. Почти чет­верть века я выхожу по вечерам в эфир на фоне этой карты. Не ис­ключено, что Вуди Аллен был прав, говоря, что 80% успеха зависит от того, насколько часто ты мелькаешь на экране. Но чувство дома, о котором говорят люди, — все же нечто большее, чем просто мое появление перед микрофоном в студии. И мне кажется, это берет начало в Бруклине.

Не могу представить лучшего места для взросления, чем Бру­клин 1940-х. В то время этот район обладал всеми преимущества­ми маленького городка. Владельцы и мясного, и кондитерского магазинчиков на вашей улице были нам чуть ли не родными. И во­обще в укладе жизни было нечто патриархальное. Столько лет про­шло, а за стеклом в Еврейском общественном центре Бенсонхерста до сих пор висит фотография моего приятеля Сида с его звездной баскетбольной командой. Однако Бруклин, в котором мы росли, был больше, чем целая Филадельфия. Чтобы полюбоваться на игру одной из трех бейсбольных команд на своем стадионе, нужно было ехать на метро. Бруклин стал домом для миллионов иммигрантов. И можно сказать, что постоянство здесь тесно соседствовало с из­менчивостью. Говорят, что и сегодня каждый шестой в Америке так или иначе связан с Бруклином.

Я осознал великую роль этого места не только сейчас, после того как покинул Бруклин; я понимал это и в те годы. Любой, кто вы-

рос в Бенсонхерсте, скажет, что это были лучшие годы его жизни. Никто не переезжал, никто не разводился, а друзья оставались дру­зьями навсегда. Даже через пятьдесят лет, встретив кого-нибудь, с кем поддерживал шапочное знакомство в старших классах, вы через пять минут становитесь самыми задушевными приятелями. Не исключено, что такое можно сказать и о других местах. Мне не с чем сравнивать, потому что мне не пришлось расти где-то еще. Но Марио Куомо как-то сказал мне: «О Бенсонхерсте слышали все. Я знать не знаю, что это такое, я вырос в Квинсе. У меня была куча друзей и прекрасное детство, нотам, где вырос ты, было что-то осо­бенное. Даже в Квинсе об этом слышали».

Стоит завернуть за угол Восемьдесят шестой и Бэй-парквей, и все ваши друзья тут же обретают прозвища.

Был у нас Чернилка Каплан, который сказал учителю, что ско­рее выпьет чернила, которые стоят у него на парте, чем признается в какой-то шалости. Он ходил с синими зубами пол года... а потом стал стоматологом.

Еще был А-Бэ Горовиц. Когда при нем о чем-то рассказывали, он вечно переспрашивал: «А?» — как будто не слышал. И ему обяза­тельно отвечали: «Бэ». Так и родилось прозвище А-Бэ.

Джо Беллена прозвали Джо Куст. По какой причине — не знаю. Сколько я его помню, он всегда был Джо Куст.

Меня звали Рупором, потому что мой рот никогда не закрывался.

А моего лучшего друга Герба Коэна — Делягой Герби. Он посто­янно втягивал всех в неприятности, а потом вытаскивал оттуда. Нас с ним сразу потянуло друг к другу. Я обожал всякого рода дурное влияние. А Герб был как раз таким.

Мы познакомились в старшей школе № 128, когда нам вручили знаки «стоп» и поставили регулировать дорожное движение перед школой. «Давай ты разрешишь проезд со своей стороны, а я — со своей», — предложил Герб. Мы направили машины точно лоб в лоб друг другу и создали пробку, которая растянулась на несколько кварталов.

Нас вызвали к директору... вместе с матерями. Это был не един­ственный раз, когда мою мать вызывали к нему в кабинет. Но по край­ней мере на этот раз ей повезло: она подружились с мамой Герба.

Историй о Герби можно набрать миллион. Но круче всех, не­сомненно, история со Швабриком. Мы тогда учились в девятом классе. По нью-йоркской системе образования девятый класс был выпускным в этой ступени. На следующий год мы переходили в выс­шую школу Лафайета.

В середине учебного года куда-то пропал наш приятель по про­звищу Швабрик. На самом деле его звали Джил Мермелыитейн. Но мы прозвали его Швабрик, потому что у него была буйная кур­чавая шевелюра, напоминающая насадки на швабры, которыми моют пол. Прошло несколько дней, но Швабрик не появлялся. И мы пошли к нему домой, чтобы выяснить, что с ним. Нас было трое: я, мечтающий стать радиокомментатором, Деляга Герби, который хотел быть адвокатом, и еще Брэззи Эббэйт, который планировал стать доктором.

В доме у Швабрика были опущены все шторы. На ступенях у вхо­да сидел его двоюродный брат, живший в Нью-Джерси, единствен­ный родственник Швабрика на Северо-Востоке.

Он рассказал, что произошло нечто ужасное: Швабрик заболел туберкулезом, и его родители увезли его в Таксон, штат Аризона, надеясь, что в том климате он быстро поправится.

Кузен специально приехал из Нью-Джерси, чтобы сообщить в школе, что Швабрик переехал, а сейчас дожидался сотрудников телефонной компании, которые должны были отключить линию.

«Вам незачем задерживаться до завтра, чтобы сообщить об этом в школу, — сказал ему Герб. — Дождитесь телефонистов и возвра­щайтесь домой. А мы сами все расскажем директору».

«Вы действительно скажете об этом директору?» — спросил кузен.

«Ну конечно».

И двоюродный брат Швабрика уехал. Мы шли по улице. Я до сих пор хорошо помню, как это было, даже мурашки бегут по телу. Герб сказал:

«Есть идея».

«Что придумал?»

«Скажем в школе, что Швабрик помер. А потом, как его лучшие друзья, станем собирать деньги на венок. А сами пойдем к Натану и наедимся хот-догов и конфет. Уверен, у нас это выгорит! Из школы

позвонят им домой, а там никого нет. Про кузена из Нью-Джерси в школе не знают».

«Да, а если Швабрик вернется?»

«Ну, к тому времени мы уже будем в Лафайете, — сказал Гер­би. — И все это превратится в шутку».

Мы решили, что так и сделаем. На следующий день, напустив на себя подобающий вид, мы пошли к миссис Дьюар.

«Швабрик умер».

Поднялся плач. Плакали девчонки, плакали его друзья.

Миссис Дьюар доложила о случившемся директору. Тот позвонил домой. Оператор с телефонной станции сообщил, что номер отклю­чен. Секретарша записала «скончался» в личном деле Швабрика. Мы с Гербом и Брэззи собрали на цветы, а потом отправились в кафе мистера Натана и до отвала наелись там хот-догов и конфет.

Через пару дней, придя в школу, мы узнали, что нас вызывает директор. Пока мы шли по коридору, я чуть не плакал. Отец умер, а я в очередной раз попал в переплет. Брэззи лихорадочно повто­рял: «Мне никогда не стать врачом. Мне никогда не стать врачом». А Герб нас утешал: «Все в порядке. Ничего не случилось. Мы про­сто скажем ему, что слышали, будто Швабрик умер. И сделаем вид, будто ужасно рады, что он оказался жив. Скажем, что деньги отдали на благотворительность и постараемся вернуть их обратно».

Мы пришли к директору, и мистер Коэн, увидев нас, просиял.

«Садитесь, мои юные друзья», — сказал он.

И начал рассказывать, что наша школа хочет вызвать интерес общественности и как-то проявить себя. Многие школы делают это, спонсируя спортивные команды, но у нас нет такой возможности. И вот на совете школы был поднят вопрос, что может сделать наша школа для того, чтобы показать себя в лучшем свете.

«Кто-то упомянул, что вы трое собирали деньги для родителей вашего покойного друга Джила Мермельштейна, — сказал он. — Это здорово. Но мы решили, что было бы неплохо провести кон­ференцию памяти Джила Мермельштейна. Она состоится за пару недель до выпуска. Лучшему ученику школы мы вручим награду. А вы трое выступите как почетные гости. Будет также журналист из New York Tunes».

Это был самый подходящий момент, чтобы сознаться. Но мы были то ли слишком напуганы, то ли не успели ничего сообразить, а может и то и другое сразу.

Мы вышли из кабинета, и Герб заявил:

«Ну ведь Швабрик когда-то все равно помрет. Тогда награда бу­дет иметь смысл».

Время шло, и настал день церемонии. Мы трое в парадных ко­стюмах сидели в президиуме. Зал был полон. Ученик, завоевав­ший награду имени Джила Мермельштейна, поднялся на сцену, чтобы ее получить. Директор представил нас журналисту из New York Times.

И надо ж было так случиться, что в тот день, в тот самый про­клятый день Швабрик вернулся в школу. В анналах истории лечения туберкулеза тот день должен был сохраниться как самый выдаю­щийся. Швабрик выздоровел!

Когда Швабрик вошел в школу, коридоры были пусты. Он, естественно, ни о чем не подозревал. Он наткнулся на уборщика или кого-то в этом роде, спросил, что происходит, и ему сказали, что вся школа собралась на какую-то особую конференцию.

И Швабрик пошел в зал. Он мог войти в зал либо сбоку, из-за шир­мы, либо через большие двери прямо.

Швабрик открыл двери, когда мы уже произнесли Клятву вер­ности. И первое, что он увидел, была перетяжка с надписью: МЕМОРИАЛ ДЖИЛА МЕРМЕЛЬШТЕЙНА.

Герби тут же его заметил и подумал: «Швабрик не слишком умен, однако и он знает, что такое “Мемориал”».

Швабрик застыл на месте. Ребята, сидевшие в задних рядах, уви­дели его и сразу все поняли: Швабрик жив, а Герби, Ларри и Брэззи просто развели их на деньги. Ребятня из Нью-Йорка быстро просе­кает такие вещи. По залу пошли смешки. Директор никак не мог по­нять, что происходит. Он не узнал Швабрика. Да и сидящий впереди репортер New York Times заставлял его нервничать. Герб поднялся, и — он до сих пор не может сказать, зачем он это сделал, — провоз­гласил: «Швабрик, катись домой, ты умер!»

Швабрик выскочил из дверей и убежал. В аудитории воца­рилось черт знает что. И посреди всего этого хаоса ученик, за-

воевавший премию имени Джила Мермелынтейна, завопил: «Но награда-то у меня останется? Награда останется?»

Директор глянул на нас и рявкнул: «Немедленно ко мне в кабинет!»

Мы в ужасе проследовали за ним. Я чуть не плакал. Бедная моя мама! Сможет ли она вытащить меня на этот раз? Брэззи вновь за­велся: «Мне никогда не стать врачом. Мне никогда не стать врачом». Но Герби сказал: «Я со всем разберусь».

Когда мы оказались у директора в кабинете, он заявил: «Я ни­когда в жизни не испытывал такого унижения. Я выгоняю вас из школы. Соберите свои вещи, и вон отсюда. Чтоб глаза мои боль­ше вас не видели!»

И тут Герби вдруг заявил: «Вы делаете большую ошибку».

«Как это понимать?»

«Да, мы действительно придумали, что Швабрик умер. И вы по­ступаете совершенно правильно, выгоняя нас из школы. Но поду­майте о последствиях. Вам же придется подать докладную в Управ­ление. И кто-нибудь там обязательно скажет: “Директор Коэн, объ­ясните нам, как так случилось. Трое молокососов приходят в шко­лу и заявляют, что ваш ученик скончался. Вы лишь раз позвонили к нему домой, узнали, что линия отключена, и на основании этого записали, что ученик мертв, а потом еще и учредили премию в его честь?”

О да, — Герби был в ударе, — нас выгонят. Но не думаю, что по­сле этого вы сможете стать директором хоть какой-нибудь из нью - йоркских школ. — Однако на этом он не остановился. — Пока слухи не разошлись, — продолжил он. — может, об этом лучше просто... забыть?»

Доктор Коэн выглядел как побитый пес. Потом вздохнул и вы­шел, чтобы переговорить с репортером New York Times, который и сам уже понял, что этот случай больше подходит для Daily News, поэтому согласился ничего не публиковать.

Герб впоследствии стал давать советы президентам и принимал участие в переговорах по сокращению стратегических наступа­тельных вооружений с Советским Союзом. Брэззи работает нейро­хирургом в Баффало. Швабрик жив до сих пор и переехал во Фло­риду. И мы все вместе получали свои аттестаты.

Оглядываясь назад, я могу назвать наше детство в Бруклине театром импровизаций. Но тогда, конечно, это нам и в голову не приходило. Мы просто развлекались, как могли. Мы с Герби со­чинили чудесный водевиль под названием «Искра и штепсель», ко­торый в один прекрасный день поставил на уши всю нашу школу. Но все-таки лучшей сценой для наших представлений был кон­дитерский магазинчик Сэма Мальца на углу Восемьдесят пятой и Двадцать первой авеню.

Мальц, вечно недовольный мужичонка, по облику чем-то на­поминал снеговика. Изо рта у него всегда торчала сигарета, хотя я не помню, чтобы он когда-либо курил. У двери его лавки стоял автомат, который за монетку в один цент насыпал горсть подсол­нечных семечек. Вдоль одной стены стояли отгороженные от зала столики, еще там был музыкальный автомат, лоток с газетами и сла­стями. А еще стойка, за которой можно было получить самый за­мечательный в мире напиток — шоколадный гоголь-моголь.

Понятия не имею, почему он так назывался. Никакие яйца в его состав не входили. Он делался из молока, шоколадного сиропа и ми­неральной воды. Чтобы правильно его приготовить, нужно было сделать так: вначале в стакан наливали молоко, потом сироп. Все это слегка перемешивалось. А потом надо было долить минералки, так, чтобы появилась пена, и взболтать, чтобы получилась шапка, как на пивной кружке.

Иногда, когда у меня не было семи центов или я просто хотел поиздеваться над Мальцем, то заказывал простую минералку за два цента. Брал стакан, делал глоток, перегибался через стойку и про­сил: «Мальц, может быть, плеснешь хоть чуть-чуть сиропа?»

Мальц, ворча, капал в стакан сироп. Я делал еще глоток и про­должал канючить: «Мальц, а может, найдется немножечко молока?»

Удовольствие было не столько в напитке, сколько в ожидании, когда Мальц взорвется.

Однажды мы заметили, что автомат с семечками работает без мо­нетки. Достаточно было повернуть за ручку, и семечки сыпались. Мы просидели перед магазином весь день, грызя семечки. И более того. Если кто-нибудь шел мимо, мы шептали ему на ухо: «Здесь халявные семечки...» Мальц весь день с удовольствием поглядывал,

как работает автомат. Когда мы вечером оттуда ушли, семечек в нем не осталось.

На следующий день Мальц впал в бешенство, и все свои громы и молнии обрушил на нас.

«Вы меня обокрали! Я видел, что вы целый день щелкали семеч­ки! Я думал, у меня в автомате будет не меньше пятисот монет! А там их не оказалось вообще! Мои мечты пошли прахом! Вы меня обокрали!»

«Ну-иу, потише! — остановил его Герб. — Вы можете доказать это на суде, Мальц? У вас есть свидетели?»

Вскоре после этого случая Мальц продал свою лавку, и все стали говорить, что это мы выгнали его из Бруклина.

Парень, который купил его лавку, был очень вспыльчивым, и нам нравилось выводить его из себя. Его звали Мо. Как-то раз мы крутили в музыкальном автомате песенку Фрэнки Лейна «Крик дикого гуся».

Сердце мое знает то, что знают дикие гуси,

Мне пора туда, куда летят дикие гуси.

Братец гусь, вольный гусь, ты скажи мне,

Дома оставаться мне иль скитаться на чужбине?

Такие песенки, как эта, привязываются надолго. Она крутится в голове, даже если услышишь ее один раз, но мы прокрутили ее, наверное, чуть ли не сорок раз подряд. Для Мо, вероятно, это было чересчур, и он попытался заставить нас прекратить пытку. Однако Герб ему возразил:

«Мы добропорядочные платежеспособные посетители. И у нас есть право слушать все, что нам захочется!»

Тут Мо окончательно вышел из себя. Двинув кулаком по стойке, он, чуть не перепрыгнув через нее, выдрал вилку из сети и пинком вышвырнул автомат за дверь с криком:

«Хотите знать, куда улетают дикие гуси? Вот куда улетают ваши гуси! И теперь попробуйте послушать то, что вы хотите, маленькие ученые негодяи! Вон отсюда!»

Есть еще одна история, которую я должен рассказать, хотя произошла она несколько позже. Мне очень нравится эта история про Carvel. Так что лучше я расскажу ее сейчас.

Шел ноябрь 1951 года. Мне уже исполнилось восемнадцать. Мы с Гербом и Хауи Вайссом заспорили о мороженом. Речь шла о вкусе и цене. Мы спорили, спорили и никак не могли остановиться.

Герб заявил:

«Мороженое лучше всего в Breyers, да и цена там хорошая».

Я утверждал, что в Borden мороженое лучше.

На что Хауи заметил:

«Да, ну a Carvel?»

Carvel — это сеть кафе-мороженых, которые в те времена были повсюду. Там подавали молочные коктейли и мороженое в рожках. Основателем компании был Том Карвел. Позже я познакомился с ним. Через много лет в моем шоу мы вспомнили эту историю.

Хауи сказал, что в Carvel в Нью-Хейвене, в штате Коннекти­кут, можно купить три рожка за пятнадцать центов. Герб не пове­рил. Такого просто не могло быть. И мы заключили с Хауи пари, что в Carvel в Нью-Хейвене нельзя купить три рожка за пятнадцать центов.

Была лишь одна возможность разрешить наш спор: поехать туда и проверить все самим. Так что мы сказали родителям, что едем в Ныо-Хейвен. Но, конечно же, мы не могли отправиться туда без А-Бэ. Его нужно было взять обязательно. Он был незаменим в любом деле, которое мы затевали.

Наш приятель не был смешным. Или, скорее, он был смешным, но не знал об этом — совсем как Йоджи Берра1. Ведь Йоджи Берра никогда специально не смешит людей. Когда кто-нибудь спрашива­ет у него: «Вы не знаете, сколько сейчас времени?» — то он просто уточняет: «Вы хотите сказать сейчас?» — а вовсе не шутит. Дальняя часть поля стадиона Jankees была в тени. Так что когда Йоджи заявил: «На стадионе Jankees рано становится темно», — это была просто констатация факта. Все, что он говорил, было абсолютно точным: «В этот ресторан больше никто не ходит, потому что там всегда куча народу».

Один лишь голос А-Бэ делал его слова во много раз лучше. Его умо­рительно низкий и. как бы так сказать, честный голос описать трудно,

Знаменитый американский бейсболист. Известен не только победами в спорте, но и афоризмами.

но достаточно легко сымитировать. Если вы слышали его хотя бы раз, то никогда бы уж не забыли. Я как-нибудь попытаюсь воспроизвести звучание его голоса в аудиокниге. Герб всегда пародировал его для де­тей. И его дети выросли в убеждении, что Герб сам выдумал А-Бэ. И когда в один прекрасный день А-Бэ заглянул к ним в дом, то дети были потрясены, так как оказалось, что А-Бэ — настоящий!

Когда в тот день мы пришли к А-Бэ, он только что сел обедать.

«А-Бэ, поедешь с нами в Carvel?»

Мы с тем же успехом могли спросить его: «А-Бэ, хочешь с нами в Афганистан?» — он все равно бы согласился.

Но его мать — она, кстати, тоже звала его А-Бэ — возразила:

«Мы сели обедать».

На что А-Бэ заявил:

«Мам, это же Carvel. Они продают молочные продукты, а мы их тоже едим. Все в порядке. — Его семья соблюдала кашрут. — Carvel в двух кварталах отсюда. Я быстро вернусь».

Мы сели в машину. Он устроился на заднем сиденье. Мы ему ничего не сказали. Просто поехали. Мы свернули на Белт-парквей, а потом в туннель Бруклин-Баттери. А-Бэ не возражал. Мы болтали о футболе, о бейсболе и вообще.

Затем выехали на Вест-Сайдское шоссе. Потом на магистраль Маджор Диган. Проехали знак, на котором было написано: «Мас - сачусетс/Коннектикут».

Тут А-Бэ заявил:

«Мне очень не хочется прекращать наш замечательный разго­вор. Но часа три назад, когда вы пришли ко мне домой, вы предло­жили сходить в Carvel. Однако мы едем то ли в Массачусетс, то ли в Коннектикут. Может быть, кто-нибудь объяснит, что происходит?»

Герб сказал:

«Понимаешь, А-Бэ, Хауи утверждает, что в Carvel в Нью-Хейвене можно купить три рожка за пятнадцать центов».

Тут А-Бэ забыл про свою матушку. И про батюшку. Он заявил:

«Да такого просто не может быть. Никто не будет продавать три рожка за пятнадцать центов».

И присоединился к нашему пари. Теперь Хауи мог выиграть дол­ларов двадцать.

Когда мы въехали в Ныо-Хейвен, пошел снег. Началась настоя­щая снежная буря.

Хауи командовал:

«Притормози! Вот здесь! Нет, там! Поверни! Вот, вот, приехали!»

Через витрину мы увидели, что парень внутри собирается за­крывать кафе. Мы заехали на парковку. И тут Герб сказал:

«Подождите. А вдруг он нас надует. Вдруг Хауи знает этого парня. — Такой был ход мыслей у Герба. — Он зайдет, скажет ему о пари, и мы останемся в дураках. Ларри, пойди закажи три рожка и посмотри, сколько это будет стоить».

«Ладно», — сказал я. Я вышел из машины и зашел в кафе. Подой­дя к стойке, я попросил: «Три рожка, пожалуйста».

«Пятнадцать центов», — ответил парень.

Я пошел к машине и объявил Гербу и А-Бэ, что мы проиграли. Но тут же мы решили, что проигрыш не должен быть полным. Раз уж такое дело, нажремся в этом Carvel до отвала.

А-Бэ сказал:

«Если я съем двадцать рожков, то буду считать, что ничего не по­терял».

Мы сели в кафе и заказали еще. Мы заказывали и заказывали. В конце концов продавец не выдержал и поинтересовался:

«Парни, можно кое-что у вас спросить?»

«Конечно», — ответили мы.

«У меня не было такой выручки с четвертого июля... А сегодня идет снег. Что происходит?»

«Ну, мы просто пришли к вам в Carvel».

«Вы живете неподалеку?»

«Нет».

«А где?»

«В Бруклине».

«В Бруклине?.. Но там же куча Carvel!»

«Да, но мы специально поехали к вам в Carvel».

«Почему?»

«Потому что Хауи сказал, что у вас можно взять три рожка за пят­надцать центов».

Парень удивился:

«А что, так не везде?»

«Нет».

И тут он заявил:

«Ну ясно, почему у меня одни убытки».

С этого момента история приобрела, надо сказать, несколь­ко безумный характер. Мы никогда не бывали в Нью-Хейвене, поэтому перед отъездом решили прокатиться по городу. Господи, я вижу все как сейчас! Мы ехали по улице, и неожиданно машины перед нами остановились, сзади образовалась пробка, появились какие-то люди и стали вешать на машины эмблемы. На них было на­писано: «ПЕРЕИЗБЕРЕМ МЭРА ЛИ». Они навесили эмблемы на ма­шины перед нами. И на машины сзади нас. И на нашу машину тоже.

Оказалось, был канун выборов. И мы попали на митинг в под­держку мэра Ли, проводимый Высшей школой Нью-Хейвена. При­чем оказались в самой его середине.

Герби оставил эмблему на машине. Так что в тот день у мэра Ли появились сторонники из Бруклина.

Потом вместе с другими участниками митинга мы отправились в спортзал школы. Все сидячие места были заняты. На сцене были установлены кресла для выступающих. Присутствующим раздавали кофе и пончики. А-Бэ складывал пончики в карман: он извлекал из всего максимум пользы. Теперь у него были пончики, чтобы уго­стить родных дома.

Тут кто-то подошел ко мне и сказал:

«Знаете, что говорит ваш друг Герб? Он рассказывает людям, как упорно вы трудились. И сделали больше всех для переизбрания мэра Ли среди всей молодежи Нью-Хейвена».

«Правда?»

Ну ладно, тогда и я скажу кое-что про него. Я тоже стал ходить по залу и рассказывать всем о Герби.

И ей-богу, не вру, тут к нам подошел пиар-директор кампании.

«Ребята, подите-ка сюда. Сейчас мэр будет произносить речь. Нам хотелось бы, чтобы вы тоже поднялись на сцену как символ молодежи, активно интересующейся политикой».

И мы поднялись на сцену. Хауи давно так не хохотал. А-Бэ оста­вался с ним рядом в задних рядах.

Мы же встали рядом с пиар-директором и мэром. Мы никогда в жизни не видели ни того ни другого. Но с достоинством пожали им руки. И Герб заявил:

«У меня есть предложение. Давайте Ларри представит мэра. По - моему, это будет замечательно».

Народу в зале было полным-полно. Наш пиарщик встал и про­изнес:

«Здесь с нами сегодня два очень активных молодых человека. Герб и Ларри. И сейчас Ларри представит вам мэра».

Я поднялся. Думаю, это был мой первый опыт общения с микро­фоном. Да, кажется, именно так. Я огляделся и подумал: «Что я здесь делаю?»

«Ухххх. Меня попросили представить мэра Ли. Уххххх. Но мне кажется, лучше предоставить эту честь моему приятелю Гербу». — Я повернул микрофон к нему.

Герб встал и трещал без умолку минут двадцать.

Он помянул Декларацию независимости, но на этом не остано­вился.

«Я представляю вам не просто очередного мэра. Нет. И не про­сто будущего сенатора. Нет. Леди и джентльмены, я представляю вам... кто знает... может быть, будущего президента Соединенных Штатов!»

Толпа безумствовала.

Мэр встал и начал свою речь. Потом митинг закончился.

Было уже, наверное, около часа ночи. Все расходились по домам. Свет начал гаснуть. В конце концов зал освещала только вставшая за окнами луна. Я вижу это как сейчас. Мэр Ли сказал:

«Ребята, можно вас на пару слов?»

И попросил всех выйти, чтобы поговорить с нами наедине.

Мэр запомнил этот вечер на всю жизнь. Через много лет, ког­да ему было уже под девяносто, в память о том вечере он пригла­сил меня вновь посетить Нью-Хейвен. Люди знают эту историю, потому что я рассказывал ее на национальном радио. После того как я рассказал ее впервые, мне стали звонить и просить повторить ее еще раз. Так что примерно раз в полгода мне приходилось вспо­минать этот случай.

Мы с Гербом, А-Бэ и Хауи стояли перед мэром. Он сказал:

«Ребята, я слышал, как вы упорно трудились. Но все-таки мне хотелось бы кое-что уточнить».

А-Бэ сказал:

«Валяйте, мэр, не держите это в себе».

Мэр сказал:

«Я прожил в Нью-Хейвене всю жизнь. Я каждый день встречаюсь с избирателями. Не сочтите за обиду, ничего личного, но я ни разу не видел ни тебя, — он посмотрел на меня, потом перевел взгляд на Герба: — ни тебя».

Тут А-Бэ заметил:

«Да и мы вас видим впервые в жизни».

«Что?» — не понял мэр.

А-Бэ пояснил:

«Мы никогда раньше не бывали тут. Мы первый раз в Нью - Хейвене. Не считая Хауи. Он тут уже был».

«Так откуда же вы?»

«Из Бруклина».

«Из Бруклина? У вас что, здесь родственники?»

«Нет».

«Вы поступаете в Йель?»

«Нет, — честно сказали мы. — Мы не поступаем в Йель».

Мэр спросил:

«Так что вам тут понадобилось?»

И тогда Герб пояснил:

«Понимаете, господин мэр, Хауи сказал, что в Нью-Хейвене есть Carvel, где можно купить три рожка за пятнадцать центов».

На что мэр Ли ответил:

«Это невозможно! Не могут три рожка столько стоить!»

Тогда мы рассказали мэру, где находится этот Carvel, попроща­лись с ним и поехали домой, в Бруклин. Первым делом мы добра­лись до улицы, где жил А-Бэ. Он так и не удосужился позвонить до­мой. В Бруклине к тому времени тоже начался снегопад.

Перед домом, где жил А-Бэ, стояли его мать и отец. Это был та­кой своеобразный еврейский мазохизм. Наш сын не вернулся домой. Мы будем стоять здесь под снегом. Мы заработаем пневмонию.

Мы будем страдать. Мы умрем. И он будет мучиться этим всю оставшуюся жизнь.

Мы вышли из машины. Валил снег. Мать А-Бэ бросилась к нему с криком:

«Не лги мне! Только не лги! Честно ответь мне! Где ты был?»

«В Carvel», — ответил А-Бэ.

«Не лги. Не лги! Не лги! Я заставила твоего отца надеть гало­ши. Я заставила его пойти в Carvel. Хозяин сказал, что моего Берни там не было. Так где же ты был? Где? В каком таком Carvel ты был?»

«В Нью-Хейвене, штат Коннектикут».

Тут она закричала:

«Нет, это невозможно! Он меня уморит, он меня просто хочет свести меня с ума!»

Люди высовывались из окон и смотрели на нас.

Мистер Горовиц подошел к нам, схватил Герба за грудки и начал орать:

«За каким хреном вы поперлись в этот Нью-Хейвен? Чего вы там потеряли? Ты, придурок! Какого черта вас туда понесло?»

И Герб честно ответил:

«Ну понимаете. Хауи сказал, что в Нью-Хейвене есть Carvel, где можно взять три рожка за пятнадцать центов».

И тут, ей-богу, не вру, мистер Горовиц воскликнул:

«Этого не может быть!»