К

то такой Джон Голт?

Уже темнело, и Эдди Уиллерс не мог различить лица этого типа. Бродяга произнес четыре слова просто, без выражения. Однако далекий отсвет заката, еще желтевшего в конце улицы, отражался в его глазах, и глаза эти смотрели на Эдди Уиллерса как бы и с насмеш­кой, и вместе с тем невозмутимо, словно вопрос был адресован сне­давшему его беспричинному беспокойству.

— Почему ты спрашиваешь? — Эдди Уиллерс встревожился. Бездельник стоял, прислонясь плечом к дверной раме, и в кли­нышке битого стекла за ним отражалась огненная желтизна неба.

— А почему тебя это волнует? — спросил он.

— Нисколько не волнует, — отрезал Эдди Уиллерс.

Он поспешно запустил руку в карман. Тип остановил его и попро­сил одолжить десять центов, а потом затеял беседу, словно бы пытаясь поскорее разделаться с настоящим мгновением и примериться к сле­дующему. В последнее время на улицах столь часто просили взаймы, что выслушивать объяснения было незачем, и у него даже не мель­кнуло ни малейшего желания вникать в причины финансовых труд­ностей этого попрошайки.

—Держи, выпьешь кофе, — обратился Эдди к не имеющему лица силуэту.

— Благодарю вас, сэр, — ответил ему равнодушный голос, и лицо на мгновение появилось из темноты. Загорелую и обветренную физионо­мию изрезали морщины, свидетельствовавшие об усталости и полном цинизма безразличии; глаза выдавали незаурядный ум. И Эдди Уиллерс отправился дальше, гадая о том, почему в это время суток он всегда испы­тывает беспричинный ужас. Впрочем, нет, не ужас, подумал он, бояться ему нечего: просто чрезвычайно мрачное и неопределенное предчув­ствие, не имеющее ни источника, ни предмета. Он успел сжиться с этим чувством, однако не мог найти ему объяснения; и все же попрошайка произнес свои слова так, как если бы знал, что чувствует Эдди, как если бы знал, что он должен ощущать, более того, как если бы знал причину.

Эдди Уиллерс распрямил плечи в надежде привести себя в поря­док. Пора прекратить это, а то уже мерещиться начинает. А всегда ли с ним так было? Сейчас ему тридцать два. Эдди попытался припом­нить. Нет, не всегда; однако, когда это началось, он не сумел воспро­извести в памяти. Ощущение приходило к нему внезапно и случайно, но теперь приступы повторялись чаще, чем когда-либо. «Это все су­мерки, — подумал он, — ненавижу сумерки».

Облака с вырисовавшимися на них башнями небоскребов обре­тали коричневый оттенок, превращаясь в подобие старинной живо­писи, поблекшего с веками шедевра. Длинные потеки грязи бежали из-под башенок по стенам, покрытым сажей, застывшей молнией протянулась на десять этажей трещина. Зазубренный предмет рассе­кал небо над крышами: одна сторона его была расцвечена закатом, с другой солнечная позолота давно осыпалась. Шпиль светился крас­ным светом, подобным отражению огня: уже не пылающего, но до­горающего, который слишком поздно гасить.

Нет, не было ничего тревожного в облике города., казавшегося со­вершенно обычным.

Он отправился дальше, напоминая себе на ходу, что пора в конто­ру. То, что он должен сделать после возвращения, ему не нравилось, однако отлагательств не терпело. Он заставил себя поторопиться.

В узком пространстве между темными силуэтами двух зданий, словно в щели приоткрывшейся двери, Эдди Уиллерс увидел светя­щуюся в небе страничку гигантского календаря.

Этот календарь мэр Нью-Йорка воздвиг в прошлом году на крыше небоскреба, чтобы жители легко могли определить, какой сегодня день, так же легко, как и время на башне с часами. Белый прямоуголь­ник парил над городом, сообщая текущую дату заполнявшим улицы людям. В ржавом свете заката прямоугольник сообщал: 2 сентября.

Эдди Уиллерс отвернулся. Этот календарь никогда не нравился ему, календарь раздражал Эдди, но почему, сказать он не мог. Чувство это примешивалось к снедавшей его тревоге; в них угадывалось не­что общее.

Ему вдруг припомнился осколок некой фразы, выражавшей то, на что намекал своим существованием календарь. Однако никак не уда­валось отыскать эту фразу. Эдди шел, пытаясь все же наполнить смыс­лом то, что пока застряло в сознании пустым силуэтом. Очертания противились словам, но исчезать не желали. Он обернулся. Белый прямоугольник возвышался над крышей, оповещая с непререкаемой решительностью: 2 сентября.

Эдди Уиллерс перевел взгляд на улицу, на тележку с овощами, сто­явшую у дома из красного кирпича. Он увидел груду яркой золотис-

9

той моркови и свежие перья зеленого лука. Чистая белая занавеска плескалась из открытого окна. Автобус аккуратно заворачивал за угол, повинуясь умелой руке. Уиллерс удивился вернувшемуся чув­ству уверенности и неожиданному, необъяснимому желанию не ос­тавлять все это незащищенным в распахнутом пространстве.

Дойдя до Пятой авеню, он принялся рассматривать витрины ма­газинов. Ему ничего не было нужно, он ничего не хотел покупать; но ему нравились витрины с товарами, любыми товарами, сделанными людьми и предназначенными для людей. Видеть процветающую ули­цу всегда приятно; здесь было закрыто не более четверти магазинов, и пустовали только их темные витрины.

Не зная почему, он представил себе дуб. Ничто здесь не напоми­нало это дерево, но он вспомнил летние дни, проведенные в поместье Таггертов. Большая часть его детства прошла в компании детей Таг - гертов, а теперь он работал в их корпорации, как его дед и отец рабо­тали у деда и отца Таггертов.

Огромный дуб высился на выходящем к Гудзону холме, располо­женном в укромном уголке поместья. В возрасте семи лет Эдди Уил­лерс любил приходить к этому дереву. Оно уже простояло здесь не одну сотню лет, и мальчику казалось, что так будет всегда. Корни дуба впивались в холм, как ухватившая землю пятерня, и Эдди казалось, что, даже если великан схватит дерево за верхушку, он все равно не сумеет вырвать его, но лишь пошатнет холм, а вместе с ним и всю Землю, которая качнется, подобно шарику на конце веревки. Он чувс­твовал себя в безопасности возле этого дуба: дерево не могло таить в себе угрозу, оно воплощало величайший, с точки зрения мальчика, символ силы.

Но однажды ночью в дуб ударила молния. Эдди увидел дерево на следующее утро. Дуб переломился пополам, и он заглянул внутрь ствола как в жерло черного тоннеля. Ствол оказался пустым; сердце - вина давным-давно сгнила, внутри остался только мелкий серый прах, который уносило дыхание легкого ветерка. Жизнь ушла, а ос­тавленная ею форма не могла существовать самостоятельно.

Позже он узнал, что детей надлежит защищать от потрясений: от соприкосновения со смертью, болью или страхом. Теперь это уже не могло ранить его; он испытал свою меру ужаса и отчаяния, загляды­вая в черную дыру посреди ствола. Случившееся было подобно неве­роятному предательству — тем более страшному, что он не мог по­нять, в чем именно оно заключалось. 14 дело не в нем, не в его вере, он знал это; речь шла о чем-то совершенно другом. Он постоял не­много, не проронив ни звука, а потом отправился назад, к дому. Ни тогда, ни после он никому не рассказывал об этом.

Эдди Уиллерс покачал головой, когда скрежет ржавого механизма, переключавшего огни в светофоре, остановил его на краю тротуара. Он был рассержен на себя самого. Сегодня у него не было никаких причин вспоминать про этот дуб. Давняя история ничего более не значила для него, кроме легкого прикосновения печали, но где-то внутри капельки боли, торопливо скользившие словно по оконному стеклу, оставляли за собой след в виде вопросительного знака.

Он не хотел, чтобы с детскими воспоминаниями было связано не­что печальное; он любил все, связанное со своим детством: каждый из прежнихдней был заполнен спокойным и ослепительным солнеч­ным светом. Ему казалось, что несколько лучей этого света еще до­стигают настоящего: впрочем, скорее, не лучей, а дальних огоньков, иногда своими отблесками озарявших его работу, одинокую кварти­ру, тихое и размеренное шествие дней.

Эдди припомнил один из летних дней, когда ему было десять лет. Тогда на лесной прогалине любимая подруга детства рассказывала ему о том, что они будут делать, когда вырастут. Ее слова ослепляли сильнее, чем солнце. Он внимал ей с восхищением и удивлением и, когда она спросила, чем бы он хотел заниматься, ответил без промед­ления:

— Чем-нибудь правильным, — и добавил: — Надо бы совершить что-нибудь великое... Ну, то есть нам вдвоем.

— Что же именно? — спросила она.

Он ответил:

— Не знаю. Мы должны это узнать. Но не только то, о чем ты го­ворила — про свой бизнес, про то, как заработать на жизнь. Ну, вро­де того, чтобы победить в сражении, спасти людей из огня или под­няться на вершину горы.

— Зачем? — спросила она, и он ответил:

— В прошлое воскресенье священник говорил, что мы всегда должны искать в себе лучшее. А что, по-твоему, может быть в нас луч­шим?

— Не знаю.

— Мы должны это узнать.

Она не ответила — потому что глядела вдаль, вдоль железнодо­рожной колеи.

Эдди Уиллерс улыбнулся. Он произнес эти слова— «чем-нибудь правильным» — 22 года назад, и с тех пор они оставались для него аксиомой. Прочие вопросы тускнели в его памяти: он был слишком занят, чтобы задаваться ими. Однако он считал бесспорным, что делать надлежит то, что считаешь правильным; он так и не сумел понять, почему люди могут поступать иначе, хотя знал, что именно

11

так они и делают. Все казалось ему одновременно и простым, и непостижимым: простым в том смысле, что все должно быть пра­вильным, и непостижимым потому, что так не получалось. Думая об этом, он и подошел к огромному зданию «Таггерт Трансконти - нентал».

Оно было самым высоким и горделивым на всей улице. Глядя на него, Эдди Уиллерс всегда улыбался. В длинных рядах окон — ни од­ного разбитого, в отличие от соседних домов. Контуры здания, взды­маясь вверх, врезались в небо. Казалось, здание возвышалось над годами, неподвластное времени. «Оно будет всегда здесь стоять», — думал Эдди Уиллерс.

Всякий раз, входя в корпорацию «Таггерт», он ощущал облегчение и чувствовал себя в безопасности. Здесь властвовали компетентность и порядок. Полированный мрамор пола сверкал. Матовые прямо­угольные плафоны ламп излучали приятный ровный свет. По ту сто­рону стеклянных панелей сидели за пишущими машинками девушки, чьи барабанящие по клавишам пальцы создавали в зале гул идущего поезда. И подобно ответному эху, время от времени по стенам здания пробегал слабый трепет, поднимавшийся снизу, из тоннелей огром­ного вокзала, откуда поезда отправлялись через континент и где они заканчивали свой обратный путь, как было из поколения в поколе­ние. «От океана до океана» — так звучал гордый лозунг «Таггерт Трансконтинентал», куда более блистательный и священный, чем любая из библейских заповедей! «От океана до океана, и вовеки ве­ков», — подумал Эдди Уиллерс, переосмысливая эти слова на пути по безупречным коридорам к кабинету Джеймса Таггерта, президента «Таггерт Трансконтинентал».

Джеймс Таггерт сидел за столом. Он казался человеком, уже при­ближающимся к пятидесяти годам; создавалось впечатление, что, миновав период молодости, он вступил в зрелый возраст прямо из юности. У него был небольшой капризный рот, высокий лысеющий лоб, который облепляли жидкие волоски. В его осанке была какая-то вялость и расслабленность, противоречащая контурам высокого стройного тела, элегантность которого требовала уверенности арис­тократа, а преобразилась в неуклюжесть деревенщины. У него было мягкое бледное лицо и блеклые затуманенные глаза, взгляд которых неторопливо блуждал вокруг, переходя с предмета на предмет, не ос­танавливаясь на них. Он выглядел уставшим и болезненным. Ему было тридцать девять лет.

Он с раздражением оглянулся на звук открывшейся двери.

— Не отрывай, не отрывай, не отрывай меня, — сказал Джеймс Таггерт.

Эдди Уиллерс направился прямо к столу.

— Это важно, Джим, — сказал он, не повышая голоса.

— Ну, ладно, ладно, что там у тебя?

Эдди Уиллерс посмотрел на карту, висевшую на стене кабинета. Под стеклом краски ее казались блеклыми; интересно знать, сколь­ко президентов компании «Таггерт» сидели под ней и сколько лет. Железные дороги «Таггерт Трансконтинентал» — сеть красных ли­ний, покрывавшая бесцветную плоть страны от Нью-Йорка до Сан - Франциско, напоминала систему кровеносных сосудов. Некогда в главную артерию впрыснули кровь, и от избытка она стала разбе­гаться по всей стране, разветвляясь на случайные ручейки. Одна из красных дорожек «Таггерт Трансконтинентал», линия Рио-Норте, проложила себе путь от Шайенна в Вайоминге, до Эль-Пасо в Техасе. Недавно добавилась новая ветка, и красная полоса устремилась на юг за Эль-Пасо, но Эдди Уиллерс поспешно отвернулся, когда глаза его коснулись этой точки.

Посмотрев на Джеймса Таггерта, он сказал: «Неприятности на ли­нии Рио-Норте. Новое крушение».

Взгляд Таггерта опустился вниз, на край стола.

— Аварии на железных дорогах случаются каждый день. Стоило ли беспокоить меня по таким пустякам?

— Ты знаешь, о чем я говорю. Джим. Рио-Норте разваливается на глазах. Ветка обветшала. Вся линия.

— Мы построим новые пути.

Эдди Уиллерс продолжил, словно не слыша ответа:

—Линия обречена, нет смысла пускать по ней поезда. Люди отка­зываются ездить в них.

— На мой взгляд, во всей стране не найдется ни одной железной дороги, несколько веток которой не работали бы в убыток. Мы здесь не единственные. В таком состоянии находится государство — вре­менно, как я полагаю.

Эдди не проронил ни слова. Просто посмотрел. Таггерту никог­да не нравилась привычка Эдди Уиллерса глядеть людям прямо в глаза. Большие голубые глаза на открытом лице Эдди вопроситель­но смотрели из-под светлой челки — ничем не примечательный облик, если не считать искреннего внимания и нескрываемого недоумения.

— Что тебе нужно? — отрезал Таггерт.

— Хочу сказать тебе то, что должен, ведь рано или поздно ты все равно узнаешь правду.

— То, что у нас новая авария?

— То, что мы не можем отказываться от линии Рио-Норте.

13

Джеймс Таггерт редко поднимал голову; глядя на людей, он прос­то поднимал тяжелые веки и смотрел вверх исподлобья.

— А кто собирается закрывать линию Рио-Норте? — спросил он. — Об этом никто и не думал. Жаль, что ты так говоришь. Очень жаль.

— Но вот уже полгода мы нарушаем расписание. У нас не проходит и рейса без какой-нибудь поломки, большой или малой. Мы теряем всех грузоотправителей, одного за другим. Сколько мы еще продер­жимся?

— Ты — пессимист, Эдди. Тебе не хватает веры. А это подтачивает дух фирмы.

— Ты хочешь сказать, что в отношении линии Рио-Норте ничего предприниматься не будет?

— Я не говорил этого. Как только мы проложим новую ко­лею...

— Джим, новой колеи не будет. — Брови Таггерта неторопливо поползли вверх. — Я только что вернулся из конторы «Ассошиэйтед Спит». Я разговаривал с Орреном Бойлем.

— И что он сказал?

— Говорил полтора часа, но так и не дал мне прямого и ясного ответа.

— Зачем ты его побеспокоил? По-моему, первая партия рельсов должна поступить только в следующем месяце.

— Она должна была прийти три месяца назад.

— Непредвиденные обстоятельства. Абсолютно не зависящие от Оррена.

— А первый срок поставки был назначен еще на пол года раньше. Джим, мы ждем эти рельсы от «Ассошиэйтед Стил» уже тринадцать месяцев.

— И чего ты от меня хочешь? Я не могу вмешиваться в дела Орре­на Бойля.

— Я хочу, чтобы ты понял: ждать больше нельзя.

Негромким голосом, насмешливым и осторожным, Таггерт осве­домился:

— И что же сказала моя сестрица?

— Она вернется только завтра.

— Ну и что, по-твоему, мне надо делать?

— Решать тебе.

— Ну, что бы ты ни сказал далее, ты не упомянешь о «Риарден Стил».

Немного помедлив, Эдди невозмутимо произнес:

— Хорошо, Джим. Я не стану упоминать об этой компании.

— Оррен — мой друг. — Таггерт не услышал ответа. — И мне обид­на твоя позиция. Оррен Бойль поставит нам эти рельсы при первой возможности. И пока он не может этого сделать, никто не вправе обвинять нас.

— Джим! О чем ты говоришь? Разве ты не понимаешь, что линия Рио-Норте рассыпается вне зависимости оттого, обвиняют нас в этом или нет?

— Нас непременно начнут обвинять, даже без «Феникс-Дуран - го». — Он заметил, как напряглось лицо Эдди. — Никто еще не жало­вался на линию Рио-Норте, пока на сцене не появилась компания «Феникс-Дуранго».

— «Феникс-Дуранго» работает просто прекрасно.

— Представь себе, такая мелюзга, как «Феникс-Дуранго», конкури­рует с «Таггерт Трансконтинентал» Всего-то десять лет назад эта компания была сельской веткой.

— Теперь им принадлежат почти все грузовые перевозки Аризо­ны, Нью-Мексико и Колорадо. — Таггерт не ответил. — Джим, мы не можем терять Колорадо. Это наша последняя надежда. И не только наша. Если мы не соберемся, то уступим «Феникс-Дуранго» всех круп­ных грузоотправителей штата. Мы и так потеряли нефтяные место­рождения Уайэтта.

— Не понимаю, почему все вокруг только и говорят, что о нефтя­ных месторождениях Уайэтта.

— Потому что Эллис Уайэтт — чудо...

— К черту Эллиса Уайэтта!

«А нет ли у этих нефтяных месторождений, — вдруг пришло в го­лову Эдди, — чего-то общего с кровеносными сосудами, нарисован­ными на карте? И не случайно ли когда-то красный ручей «Таггерт Трансконтинент ал» пересек всю страну, совершив невозможное?» Ему представились скважины, выбрасывающие нефтяные потоки, черными реками разливающися по континенту едва ли не быстрее, чем поезда «Феникс-Дуранго». Это месторождение занимало скалис­тый пятачок в горах Колорадо и уже давно считалось выработанным и заброшенным. Отец Эллиса Уайэтта умел выжимать из задыхав­шихся скважин скромный доход до конца своих дней. А теперь слов­но бы кто-то впрыснул адреналин в самое сердце горы, и оно заби­лось по-новому, гоняя черную кровь. Конечно же, кровь, подумал Эдди Уиллерс, ибо кровь питает, животворит, и это сделала нефть «Уайэтт Ойл». Она дала пустынным склонам новую жизнь, дала району, ничем прежде не отмеченному ни на одной карте, новые города, новые электростанции, новые фабрики. «Новые фабрики в то самое время, когда доходы от перевозок продукции всех знаме-

15

нитых прежде предприятий год за годом постепенно сокращались; богатые новые месторождения, в то время, когда один за другим останавливались насосы скважин известных месторождений; но­вый промышленный штат там, где всякий рассчитывал обнаружить разве что несколько коров и засаженный свеклой огород. Это сделал один человек, причем всего за восемь лет», — размышлял Эдди Уил - лерс, вспоминая невероятные истории, которые ему приходилось читать в школьных учебниках и которым он не слишком доверял, — рассказы о людях, живших в период становления этой страны. Ему хотелось бы познакомиться с Эллисом Уайэттом. Об этом человеке часто говорили, но встречались с ним немногие, поскольку он ред­ко приезжал в Нью-Йорк. Будто ему тридцать три года, и он облада­ет буйным нравом. Он обнаружил какой-то способ возрождать ис­тощенные нефтяные месторождения, чем и занимался по сию пору.

— Эллис Уайэтт — жадный ублюдок, не интересующийся ничем, кроме денег, — промолвил Джеймс Таггерт. — На мой взгляд, в жизни есть занятия поважнее, чем делать деньги.

— О чем ты, Джим? Какое это имеет отношение к...

— К тому же он дважды подвел нас. Мы много лет весьма ис­правно обслуживали нефтяные месторождения Уайэтта. При са­мом старике Уайэтте мы отправляли состав цистерн раз в не­делю.

— Сейчас не те времена, Джим. «Феникс-Дуранго» отправляет от­туда два состава цистерн ежедневно, и ходят они по расписанию.

— Если бы он позволил нам угнаться за ним...

— Он не может тратить время понапрасну.

— Чего же он ожидает? Чтобы мы отказались от всех прочих от­правителей, принесли в жертву интересы всей страны и предостави­ли ему все наши поезда?

— С какой стати? Он ничего не ждет. Просто работает с «Феникс- Дуранго».

— По-моему, он — беспринципный, неразборчивый в средствах негодяй. Я вижу в нем безответственного, явно переоцененного вы­скочку. — Подобная вспышка эмоций в безжизненном голосе Джей­мса Таггерта казалась даже неестественной. — И я совсем не уверен, что его нефтяные разработки представляют собой такое уж благо. На мой взгляд, он вывел из равновесия экономику целой страны. Ни­кто не ожидал, что Колорадо сделается промышленным штатом. Раз­ве можно быть в чем-то уверенным или планировать наперед, если все так быстро меняется?

— Великий боже, Джим! Он...

— Да знаю я, знаю: он делает деньги. Но только мне кажется, что не этим надлежит измерять пользу человека для общества. А что касается его нефти, он приполз бы к нам и ждал своей оче­реди вместе с другими отправителями, не требуя при этом ниче­го свыше своей честной доли перевозок, если бы не «Феникс - Дуранго».

Что-то давит на грудь и виски, подумал Эдди Уиллерс, наверно, из-за усилий, которые он прилагал, дабы сдержаться. Он решил вы­яснить все раз и навсегда; и необходимость этого была настолько остра, что просто не могла остаться за пределами понимания Таггер - та, если только он, Эдди, сумеет убедительно изложить факты. Пото - му-то он так и старался, но снова явно терпел неудачу, как и в боль­шинстве их споров: всегда казалось, что они говорили о разных вещах.

— Джим, да о чем ты? Какая разница, будут нас обвинять или нет, если дорога все равно разваливается?

На лице Таггерта появилась едва заметная холодная усмешка.

— Как это мило, Эдди, — сказал он. — Как меня трогает твоя пре­данность «Таггерт Трансконтикентал». Смотри, если не поостере­жешься, то неминуемо превратишься в самого безропотного крепост­ного или раба.

— Я уже стал им, Джим.

— Но позволь мне тогда спросить, имеешь ли ты право обсуждать со мной подобные вопросы?

— Не имею.

— А почему бы тебе не вспомнить, что подобные вопросы решают­ся у нас на уровне начальников отделов? Почему бы тебе не обратить­ся к коллегам, решающим такие задачи? Или не выплакаться на пле­че моей драгоценной сестрицы?

— Вот что, Джим, я знаю, что моя должность не дает мне права обсуждать с тобой эти вопросы. Но я не понимаю, что происходит. Я не знаю, что тебе говорят твои штатные советники и почему они не в состоянии должным образом держать тебя в курсе, поэтому я по­пытался сделать это сам.

— Я ценю нашу детскую дружбу, Эдди, но неужели ты считаешь, что она позволяет тебе являться в мой кабинет без вызова, по собс­твенному желанию? У тебя есть определенный статус, но не забывай, что президент «Таггерт Трансконтинентал» пока еще я.

Итак, попытка не удалась. Эдди Уиллерс привычно, даже как-то равнодушно посмотрел на него и спросил:

— Так, значит, ты не собираешься делать что-либо для спасения Рио-Норте?

17

— Я этого не говорил. Я этого совсем не говорил. — Таггерт уста­вился на карту, на красную полоску к югу от Эль-Пасо. — Как только заработают рудники Сан-Себастьян и начнет окупаться наша мекси­канская ветка...

— Давай не будем об этом, Джим.

Таггерт резко повернулся, удивленный неожиданно жестким то­ном Эдди:

— В чем дело?

— Ты знаешь. Твоя сестра сказала...

— К черту мою сестру! — воскликнул Джеймс Таггерт.

Эдди Уиллерс не шевельнулся. И не ответил. Он стоял и смотрел прямо перед собой, не видя никого в этом кабинете, не замечая более Джеймса Таггерта.

Спустя мгновение он поклонился и вышел.

Сотрудники «Таггерт Трансконтинентал» уже выключали лампы, собираясь отправляться по домам после завершения рабочего дня. Только Поп Харпер, старший клерк, еще сидел за столом, вертя ры­чажки полуразобранной пишущей машинки. По общему мнению сотрудников компании, Поп Харпер родился в этом уголке кабинета, за этим самым столом, и не намеревается покидать его. Он был глав­ным клерком еще у отца Джеймса Таггерта.

Поп Харпер поднял глаза от машинки и посмотрел на Эдди Уил - лерса, вышедшего из кабинета президента. Мудрый и неторопливый взгляд будто намекал, что ему известно: визит Эдди в эту часть здания означал неприятности на одной из веток, равно как и то, что визит этот оказался бесплодным. Но Попу Харперу все вышеперечисленное было совершенно безразлично. То же самое циничное безразличие Эдди Уиллерс видел и в глазах бродяги на уличном перекрестке.

— А скажи-ка, Эдди, где сейчас можно купить шерстяное бе­лье? — спросил Поп. — Обыскал весь город, но нигде не нашел.

— Не знаю, — произнес Эдди, останавливаясь. — Но почему вы меня об этом спрашиваете?

— А я у всех спрашиваю. Может, хоть кто-то скажет.

Эдди настороженно посмотрел на седую шевелюру и на морщи­нистое равнодушное лицо Харпера.

—Холодно в этой лавочке, — проговорил Поп Харпер. — А зимой будет еще холоднее.

— Что вы делаете? — спросил Эдди, указывая на детали пишущей машинки.

— Проклятая штуковина снова сломалась. Посылать в ремонт бес­полезно, в прошлый раз провозились три месяца. Вот я и решил по­чинить ее сам. Ненадолго, конечно...

Рука его легла на клавиши.

— Пора тебе на свалку, старина. Твои дни сочтены.

Эдди вздрогнул. Именно эту фразу он пытался вспомнить: «Твои дни сочтены». Однако он забыл, в связи с чем.

— Бесполезно, Эдди, — произнес Поп Харпер.

— Что бесполезно?

— Все. Все, что угодно.

— О чем ты, Поп?

— Я не собираюсь подавать заявку на приобретение новой пишу­щей машинки. Новые штампуют из жести. И когда сдохнут старые, придет конец машинописным текстам. Сегодня в подземке была ава­рия, тормоза не сработали. Ступай-ка ты домой, Эдди, включи радио и послушай хорошую музыку. А о делах забудь, парень. Беда твоя в том, что у тебя никогда не было хобби. У меня дома кто-то опять украл с лестницы все лампочки. И грудь болит. Сегодня утром не смог купить капель от кашля: аптека у нас на углу разорилась на прошлой неделе. И железнодорожная компания «Техас-Вестерн» разорилась в прошлом месяце. Вчера закрыли на ремонт мост Квинсборо. О чем это я? И вообще, кто такой Джон Голт?

* * *

Она сидела в поезде возле окна, откинув голову назад и положив одну ногу на пустое сиденье напротив. Скорость движения застав­ляла подрагивать оконную раму, за которой висела темная пустота, и лишь фонари время от времени прочерчивали по стеклу яркие полоски.

Изящество ее ног и элегантность туфель на высоком каблуке казались неуместными в пыльном вагоне поезда и странным обра­зом не гармонировали с ее обликом. Мешковатое, некогда дорогое пальто из верблюжьей шерсти, укутывало стройное тело. Воротник пальто был поднят к отогнутым вниз полям шляпки. Каре каштано­вых волос почти касалось плеч. Лицо казалось составленным из ломаных линий, с четко очерченным чувственным ртом. Ее губы были плотно сжаты. Она сидела, сунув руки в карманы, и в ее позе было что-то неестественное, словно она была недовольна своей неподвижностью, и что-то неженственное, будто она не чувствова­ла собственного тела.

Она сидела и слушала музыку. Это была симфония победы. Зву­ки взмывали ввысь, они повествовали о восхождении и были его воплощением, сутью и формой движения вверх. Эта музыка оли­цетворяла собой те поступки и мысли человека, смыслом которых

19

было восхождение. Это был взрыв звука, вырвавшегося из укрытия и хлынувшего во все стороны. Восторг обретения свободы соеди­нялся с напряженным стремлением к цели. Звук преодолевал про­странство, не оставляя в нем ничего, кроме счастья несдерживае­мого порыва. Лишь слабое эхо шептало о былом заточении звуков, но эта музыка жила радостным удивлением перед открытием: нет ни уродства, ни боли, нет и никогда не было. Звучала песнь Вели­кого Высвобождения.

Всего на несколько мгновений, пока длится музыка, можно от­даться ей полностью — все забыть и разрешить себе погрузиться в ощущения: давай, отпускай тормоза— вот оно.

Где-то на краю сознания, за музыкой, стучали колеса поезда. Они выбивали ровный ритм, подчеркивая каждый четвертый удар, слов­но выражая тем самым осознанную цель. Она могла расслабиться, потому что слышала стук колес. Она внимала симфонии, думая: вот почему должны вращаться колеса, вот куда они несут нас.

Она никогда прежде не слышала эту симфонию, но знала, что ее написал Ричард Халлей. Она узнала и эту бурную силу, и необычай­ную напряженность звучания. Она узнала его стиль: это была чистая и сложная мелодия — в то время, когда никто более не писал мело­дий... Она сидела, глядя в потолок вагона, но не видела его, потому что забыла, где находится. Она не знала, слышит ли полный симфо­нический оркестр или только тему; быть может, оркестровка звучала только в ее голове.

Ей казалось, что предварительные отзвуки этой темы можно уло­вить во всех произведениях Ричарда Халлея, созданных за долгие годы его исканий, вплоть до того дня, когда на него вдруг обрушилось бремя славы, которое и погубило его. «Это, — подумала она, прислу­шиваясь к симфонии, — и было целью его борьбы». Она вспомнила полунамеки его музыки, предвещавшие вот эти фразы, обрывки ме­лодий, начинавших эту тему, но не претворявшихся в нее; когда Ри­чард Халлей писал это, он... Она села прямо. Так когда же Ричард Халлей написал эту музыку?

И в то же мгновение поняла, где находится, и впервые заметила, откуда исходит звук.

В нескольких шагах от нее, в конце вагона, молодой светловоло­сый кондуктор регулировал настройку кондиционера, насвистывая тему симфонии. Она поняла, что свистит он уже давно и именно это она и слышала.

Не веря самой себе, она некоторое время прислушивалась, прежде чем решилась спросить:

— Пожалуйста, скажи мне, что ты высвистываешь?

Юноша повернулся к ней. Встретив его прямой взгляд, она увиде­ла открытую энергичную улыбку, словно бы он обменивался взглядом с другом. Ей понравилось его лицо: напряженные и твердые линии не имели ничего общего с расслабленными мышцами, отрицающими всякое соответствие форме, которые она так привыкла видеть на ли­цах людей.

— Концерт Халлея, — ответил он с улыбкой.

— Который?

— Пятый.

Позволив мгновению затянуться, она, наконец, произнесла нето­ропливо и весьма осторожно.

— Ричард Халлей написал только четыре концерта.

Улыбка на лице юноши исчезла. Его словно рывком вернули к ре­альности, как ее саму несколько мгновений назад. Словно бы щелк­нул затвор, и перед ней осталось лицо, не имеющее выражения, без­различное и пустое.

— Да, конечно, — промямлил он. — Я не прав. Я ошибся.

— Тогда что же это было?

— Мелодия, которую я где-то слышал.

— Какая мелодия?

— Не знаю.

— Где ты подхватил ее?

— Не помню.

Она беспомощно смолкла; а юноша уже отворачивался от нее, не проявляя более интереса.

— Тема напомнила мне Халлея, — сказала она. — Ноя знаю все симфонии, которые он когда-либо написал, и такого мотива у не­го нет.

Без какого-либо выражения на лице, всего лишь с легкой заинте­ресованностью, юноша повернулся к ней и спросил:

— А вам нравится музыка Ричарда Халлея?

— Да, —проговорила она. — Очень нравится.

Внимательно посмотрев на нее словно бы в нерешительности, он

отвернулся и продолжил работу. Она отметила слаженность его дви­жений. Работал он молча.

Она не спала две ночи, потому что не могла позволить себе уснуть; слишком многое следовало обдумать за короткое время: поезд при­бывал в Нью-Йорк завтра рано утром. Ей нужно было время, тем не менее, она хотела, чтобы поезд шел быстрее, хотя это была «Комета Таггерта» —самый быстрый поезд во всей стране.

Она пыталась думать о чем-то, однако музыка оставалась на грани ее разума и звучала полными аккордами, подобными неумолимому

21

шествию того, что остановить нельзя... Гневно качнув головой, она сбросила шляпу, достала сигарету и закурила.

Она решила не спать; вполне можно продержаться до завтраш­ней ночи... Колеса поезда выбивали акцентированный ритм. Она настолько привыкла к нему, что более уже не замечала, но сам звук превратился в душе ее в ощущение покоя. Погасив окурок, она по­няла, что должна закурить новую сигарету, однако решила дать себе передышку, минуту, может быть, несколько, прежде чем...

Внезапно пробудившись, она почувствовала что-то неладное, пре­жде чем поняла: поезд остановился. Освещенный синими ночника­ми, вагон застыл на месте. Она посмотрела на часы: причин для ос­тановки не было. Она поглядела в окно: поезд стоял посреди чистого поля.

Кто-то шевельнулся на сиденье по ту сторону прохода, и она спро­сила:

— Давно стоим?

Безразличный мужской голос ответил:

— Около часа.

Мужчина проводил ее взглядом, полным сонного удивления, ког­да она вскочила с места и рванулась к двери. Снаружи задувал про­хладный ветер, пустынное поле раскинулось под столь же пустынным небом. Ночная тьма шелестела травой. Далеко впереди она заметила людей, стоявших возле паровоза, — а над ними в небе повис красный глазок семафора.

Она торопливо направилась к ним вдоль вереницы непод­вижных колес. На нее не обратили никакого внимания. Поезд­ная бригада вместе с несколькими пассажирами стояла под красным огоньком. Разговора не было, все застыли в безмолв­ном ожидании.

— В чем дело? — спросила она.

Машинист удивленно повернулся к ней. Слетевший с ее уст вопрос звучал, скорее, как приказ, а не как подобающее пассажиру любо­пытство. Она стояла, держа руки в карманах, подняв воротник паль­то, ветер развевал волосы.

— Красный свет, леди, — указал он пальцем на семафор.

— И давно он горит?

— Уже час.

— Мы не на главной колее, так ведь?

— Правильно.

— Почему?

— Не знаю.

Заговорил проводник:

— Не думаю, что нас специально перевели на боковой путь, прос­то стрелка забарахлила, как и эта штуковина. — Он указал головой на красный глазок.

— Едва ли сигнал переменится. Я думаю, он просто сломался.

— Тогда что вы тут делаете?

— Ждем, пока свет переключится.

Пока ее раздражение переходило в гнев, кочегар усмехнулся:

— На прошлой неделе экстренный «Южно-атлантический» про­стоял на боковом пути два часа по чьей-то ошибке.

— Это «Комета Таггерта», — проговорила она. — «Комета» еще никогда не опаздывала.

— Только одна во всей стране, — отозвался машинист.

— Все когда-то случается в первый раз, — прокомментировал ко­чегар.

— Не знаете вы железных дорог, леди, — сказал один из пассажи­ров, — на всей железной дороге в этих сел ьских краях не найдется ни одного стбящего диспетчера.

Словно и не замечая его, она обратилась к машинисту.

— Если семафор сломан, что вы намерены предпринять?

Ему не понравился ее властный тон; он не понимал, отчего эта нотка звучит в голосе простой пассажирки столь естественно. Она выглядела как юная девушка, но рот и глаза свидетельствовали, что этой женщине за тридцать. Прямой взгляд темно-серых глаз смущал, он словно бы прорезал предметы до самой сути, отбрасывая в сторо­ну незначительные подробности. Лицо ее показалось механику странно знакомым, хотя он не мог припомнить, где именно видел эту особу.

— Леди, я не желаю рисковать, — проговорил он.

— Он хочет сказать, — сказал кочегар, — что наше дело — ждать приказа.

— Ваше дело — вести этот поезд.

— Не на красный свет. Если семафор говорит нам стоять, мы стоим.

— Красный свет указывает на опасность, леди, — сказал пас­сажир.

— Мы не вправе рисковать, — поддакнул машинист. — Кто бы ни был сейчас виноват, если мы сдвинемся с места, то станем виноваты­ми сами. Поэтому мы останемся на месте до получения соответству­ющего распоряжения.

— А если такового не поступит?

— Рано или поздно кто-нибудь да появится.

— И как долго вы намерены ждать?

Машинист пожал плечами:

— А кто такой Джон Голт?

— Он хочет сказать, — пояснил кочегар, — что не надо задавать бесполезных вопросов.

Она посмотрела на красный свет, на рельсы, терявшиеся в черной, нетронутой дали.

— Поезжайте осторожно до следующего семафора. Если он в по­рядке, возвращайтесь на главный путь. А талі остановитесь на первой же станции.

— Да ну? И кто же мне это говорит?

— Я.

— Кто это, вы?

Последовала кратчайшая из пауз, мгновенное удивление вопросу, которого она не ожидала, но машинист внимательнее присмотрелся к ее лицу и только ахнул:

— Великий боже!

Она ответила без обиды, просто как человек, которому нечасто приходится слышать такой вопрос:

— Дагни Таггерт.

— Ну, ей-богу, — проворчал кочегар, и все сразу смолкли. Она продолжила столь же непреклонно властным тоном:

— Возвращайтесь на основной путь и остановите поезд на первой же открытой станции.

— Да, мисс Таггерт.

— Вам придется нагнать опоздание. У вас для этого есть весь ос­таток ночи. «Комета» должна прийти по расписанию.

— Да, мисс Таггерт.

Она повернулась, чтобы уйти, когда машинист осторожно поин­тересовался:

— В случае любых неприятностей вы берете ответственность на себя, мисс Таггерт?

— Беру.

Проводник проводил ее до вагона. Он волновался и говорил:

— Но... простое место в сидячем вагоне, мисс Таггерт? Как же так вышло? Почему вы не дали нам знать?

Она непринужденно улыбнулась:

—У меня не было времени на формальности. Мой персональный вагон был присоединен к чикагскому поезду номер 22, но я сошла в Кливленде, а двадцать второй возвращался слишком поздно, поэ­тому я не стала его ждать. Первой пришла «Комета», и я воспользо­валась ею, а в спальных вагонах не было мест.

Проводник покачал головой:

— Ваш брат так не поступил бы.

Она рассмеялась:

— Да, вы правы.

Стоявшие у паровоза люди проводили ее глазами. Среди них был и юный кондуктор, кивнувший ей вслед:

— Кто это?

— Хозяйка «Таггерт Трансконтинентал», — ответил машинист полным неподдельного уважения голосом, — вице-президент, руко­водитель производственного отдела.

Поезд тронулся, звук паровозного свистка прокатился над полями и смолк. Она сидела возле окна, раскуривая новую сигарету, и дума­ла: «Все разваливается на части, по всей стране, неприятностей мож­но ожидать повсюду и в любой момент». Однако она не чувствовала гнева или тревоги, у нее не было времени для этого.

Это всего только один вопрос, который следует разрешить вместе со всеми остальными. Она знала, что управляющий отделением фир­мы в Огайо никуда не годится, но он приятель Джеймса Таггерта. Она еще не настояла на том, чтобы управляющего выставили с работы, только потому, что ей некем было его заменить. Хороших работников трудно найти. Однако теперь придется отделаться от него, и место это она отдаст Оуэну Келлогу, молодому инженеру, блестяще про­явившему себя в качестве одного из помощников управляющего вок­залом «Таггерт» в Нью-Йорке; по сути дела, он и руководил всем. Некоторое время она следила за его работой; она всегда искала про­блески таланта, подобно охотнику за алмазами на ничем не приме­чательной пустоши. Келлог был еще слишком молод для руководите­ля отделом, и она хотела предложить ему новый пост через год, но времени на размышления уже не оставалось. Ей придется поговорить с ним сразу после возвращения.

Едва различимая полоска земли за окном теперь бежала быстрее, превращаясь в серый ручей. За сухими вычислениями, занимавшими ее ум, Дагни отметила, что может еще что-то чувствовать: это было сильное, опьяняющее желание действовать.

* * *

«Комета» со свистом нырнула в тоннель вокзала «Таггерт» под Нью-Йорком, и Дагни Таггерт выпрямилась в кресле. Когда поезд ухо­дил под землю, она всегда ощущала чувство решимости, надежды и скрытого волнения. Казалось, что обыденное существование было расплывчатой, грубо раскрашенной фотографией, но здесь станови­лось наброском, сделанным несколькими резкими движениями кис­ти, превращавшими изображение в нечто чистое, важное, стоящее.

25

За окном бежали стены тоннеля: голый бетон, покрытый пере­плетением проводов и кабелей, сетка рельсов, исчезающих во мгле тоннелей, из которых цветными каплями посвечивали далекие красные и зеленые огни семафоров. Здесь не было ничего лишне­го, ничто не разбавляло реальность, так что оставалось только восхищаться чистой целесообразностью и человеческой изобрета­тельностью, благодаря которой это стало возможным. На мгнове­ние Дагни представилось высящееся сейчас над ее головой, рву­щееся к небу здание компании «Таггерт». И она подумала: это — корни здания, полые, вьющиеся под землей корни, питаю­щие весь город.

Она вышла на вокзале; бетонный перрон давал ощущение надеж­ности, а это вселяло в сердце легкость, подъем, стремление действо­вать. Она прибавила шагу, словно бы скорость могла придать форму тому, что она чувствовала. И лишь через несколько мгновений поня­ла, что насвистывает мелодию и что это тема Пятого концерта Халлея. Чей-то взгляд заставил ее обернуться: молодой кондуктор присталь­но смотрел ей вслед.

Дагни Таггерт сидела на ручке просторного кресла, повернутого к столу Джеймса Таггерта, в расстегнутом пальто поверх мятого дорож­ного костюма. Эдди Уиллерс расположился в другом конце кабинета и время от времени делал какие-то заметки. Он занимал должность спе­циального помощника вице-президента по грузовым перевозкам, и основной обязанностью его было оберегать Дагни от пустой траты времени. Она всегда просила его присутствовать при разговорах по­добного рода, поскольку в этом случае ей ничего не нужно было впо­следствии ему объяснять. Джеймс Таггерт сидел за столом, втянув го­лову в плечи.

— Линия Рио-Норте — сплошная груда мусора, от начала до кон­ца, — проговорила Дагни. — Положение много хуже, чем я предпо­лагала. Однако нам придется спасать ее.

— Конечно, — согласился Джеймс Таггерт.

— Часть рельсов можно сохранить. Но немного и ненадолго. Мы начнем укладывать новую колею в горных районах, начиная с Коло­радо. Новые рельсы мы получим через два месяца.

— Но Оррен Бойль сказал, что он...

— Я заказала рельсы у «Риарден Стил».

Легкий полузадушенный вздох, долетевший со стороны Эдди Уил - лерса, свидетельствовал о чуть было не сорвавшемся с его губ вопле радости.

Джеймс Таггерт ответил не сразу.

— Дагни, почему бы тебе не сесть, как положено, в кресло? — на­конец, проговорил он воинственным тоном. — Никто не проводит деловые совещания таким вот образом.

— Я провожу.

Она ждала. И Таггерт спросил, стараясь не смотреть ей в глаза:

— Ты, кажется, говорила, что заказала рельсы у Риардена?

— Вчера вечером. Я позвонила ему из Кливленда.

— Но правление не давало на это согласия. И я тоже. Ты даже не посоветовалась со мной.

Протянув руку, она подняла трубку со стоявшего на столе брата телефонного аппарата и подала ему.

— Позвони Риардену и отмени заказ.

Джеймс Таггерт откинулся назад в своем кресле.

— Этого я не говорил, — сердито ответил он, — вовсе я этого не говорил.

— Значит, ты согласен?

— Этого я тоже не говорил.

Она повернулась.

— Эдди, распорядись, пусть составят контракт с «Риарден Спит». Джим подпишет.

Дагни извлекла из кармана мятый листок бумаги и перебросила его Эдди:

— Тут цифры и условия.

Таггерт проговорил:

— Но правление не...

— Правление не имеет к этому делу ни малейшего отношения. Ты получил от него разрешение купить рельсы тринадцать месяцев на­зад. А где покупать, зависит от тебя.

— На мой взгляд, едва ли стоит принимать такое решение, не пре­доставив правлению шанса выразить собственное мнение. И я не вижу причины, почему нужно заставлять меня брать всю ответствен­ность на себя.

— Ответственность я беру на себя.

— А как насчет расходов, которые...

— Риарден просит меньше, чем «Ассошиэйтед Спит» Оррена Бойля.

— Да, но что делать с Орреном Бойлем?

— Я разорвала контракт. Мы имели право на это еще шесть меся­цев назад.

— Когда ты сделала это?

— Вчера.

— Однако он не звонил мне, чтобы я подтвердил...

— И не позвонит.

Таггерт сидел, уставившись в стол. Дагни пыталась понять, почему брату так не хочется иметь дело с Риарденом и почему нежелание это принимает вид столь странный и нерешительный. Компания «Риар­ден Спит» была главным поставщиком «Таггерт Трансконтинентал» в течение десяти лет, с того дня, как Риарден зажег свою первую печь, когда их отец еще был председателем Правления железной дороги. Десять лет большую часть рельсов Таггертам поставляла «Риарден Спит». В стране насчитывалось совсем немного фирм, исполнявших заказы строго в срок и в соответствии со всеми требованиями. Ком­пания «Риарден Спит» принадлежала к их числу.

Будь я не в своем уме, подумала Дагни, то пришла бы к выводу, что брат терпеть не может вести дела с Риарденом, поскольку тот слишком скрупулезно исполнял свои обязанности; однако она отбро­сила эту мысль, поскольку, на ее взгляд, такое отношение попросту выходило за рамки здравого смысла.

— Это нечестно, — объявил Джеймс Таггерт.

— Что нечестно?

— Что мы всегда заказываем Риардену. По-моему, мы могли бы предоставить шанс и кому-то другому. Риарден не нуждается в нас; он и так крупная шишка. Нам следовало бы помочь мелким фирмам. А так мы попросту содействуем монополии.

— Джим, не надо нести чушь.

— Почему мы все и всегда заказываем у Риардена?

— Потому что так повелось.

— Генри Риарден мне не нравится.

— А мне нравится. Однако какая разница, нравится он нам или нет? Нам нужны рельсы, и только он может поставить их.

— Важно учитывать и человеческий фактор. А ты совсем не счи­таешься с ним.

— Джим, мы говорим о том, как спасти железную дорогу.

—Да-да, конечно-конечно, но ты абсолютно не учитываешь чело­веческий фактор.

— Нет. Не учитываю.

— Если мы дадим Риардену такой крупный заказ на стальные рельсы...

— Это будет не сталь, а риарден-металл.

Дагни всегда старалась строго контролировать свои эмоции, од­нако на этот раз ей это не удалось. Увидев выражение лица Таггерта, она расхохоталась.

Риарден-металлом назывался новый сплав, выпущенный Риар­деном после десяти лет экспериментов. Он лишь недавно появился

28

на рынке, однако не находил покупателей. Заказов на него не было.

Таггерт опешил от резкого перехода: смех вдруг сменился пре­жней интонацией в голосе Дагни — холодной и резкой:

— Не надо слов, Джим. Я знаю все, что ты хочешь сказать. Никто еще не использовал этот сплав. На риарден-металл нет положитель­ных отзывов. Им никто не интересуется. Он никому не нужен. Тем не менее, наши рельсы будут изготовлены из риарден-металла.

— Но... — проговорил Таггерт,—но... никто еще не использовал его!

Он отметил с удовлетворением, что гнев лишил ее дара речи. Ему

вообще нравилось замечать проявления чужихэмоций: они красным фонариком освещали темное и неизведанное поле чужой личности, отмечая ранимые места. Однако как можно испытывать такие чув­ства по отношению к, извините за выражение, металлическому спла­ву, было для него непостижимо; да, он сделал своего рода открытие, но воспользоваться им все равно не мог.

—Лучшие специалисты в области металлургии, — произнес он, — единодушно проявляют крайний скептицизм в отношении риарден - металла...

— Оставь это, Джим.

— Ну так на чье же мнение ты полагаешься?

— Чужие мнения меня не интересуют.

— И чем же ты руководствуешься?

— Суждением.

— И к чьему же суждению ты прислушиваешься?

— К своему собственному.

— Нос кем ты консультировалась по этому поводу?

— Ни с кем.

— Тогда скажи на милость, что вообще известно тебе о риарден - металле?

— То, что это величайшая находка нашего рынка.

— Почему?

— Потом;/ что сплав этот прочнее и дешевле стали; кроме того, рельсы из него переживут век любого известного нам металла.

— Но кто может утверждать это?

— Джим, в колледже я изучала инженерное дело. И берусь утверж­дать это, потому что вижу стоящую вещь.

— И что же ты увидела?

— Состав сплава и результаты экспериментов, которые показал мне Риарден.

— Ну если бы этот сплав на что-то годился, его уже использовали бы, а это не так, — заметив нарастающую вспышку гнева, он нервным

29

тоном поправился: — Откуда тебе может быть известно, что это хо­рошо? Откуда такая уверенность? Как ты можешь принять такое ре­шение?

— Кому-то приходится брать на себя ответственность, Джим. Кому же, по-твоему?

— Но я не понимаю, почему мы должны оказаться здесь первыми. Я совершенно этого не понимаю.

— Так ты хочешь спасти ветку Рио-Норте или нет? — Таггерт не ответил. — Если бы дорога могла это позволить, я сняла бы вообще все рельсы и заменила их на риарден-металл. Все пути пора менять. Долго они не продержатся. Но это нам пока не по карману. Сперва нам необходимо выбраться из дыры. Ты хочешь этого или нет?

— Мы по-прежнему остаемся лучшей железной дорогой страны. Дела других компаний складываются много хуже.

— Значит, ты хочешь, чтобы мы оставались в дыре?

— Я не говорил этого! Почему ты всегда все упрощаешь? И если тебя так волнуют деньги, не понимаю, почему ты так рвешься потра­тить их на линию Рио-Норте, когда компания «Феникс-Дуранго» нагло отобрала у нас все перевозки по ней. Зачем тратить деньги там, где у нас нет защиты от конкурента, способного воспользоваться нашими вложениями?

— Потому что «Феникс-Дуранго» — отличная компания, но я на­мерена сделать линию Рио-Норте еще лучше. Потому что я рассчиты­ваю победить «Феникс-Дуранго» — но только если это станет необхо­димо, потому что в Колорадо хватит места не только двум, но и трем железнодорожным компаниям. Потому что я готова заложить всю дорогу, чтобы построить ветку, выходящую поближе к месторожде­нию Эллиса Уайэтта.

— Меня тошнит от одного имени Эллиса Уайэтта.

Таггерту совсем не понравился взгляд Дагни.

— Я не вижу необходимости в немедленных действиях, — прого­ворил он обиженным тоном. — Например, почему ты считаешь на­стоящее положение «Таггерт Трансконтинент ал» настолько уж тре­вожным?

— Из-за твоей политики, Джим.

— Какой политики?

— Во-первых этого три наддати месячного эксперимента с «Ассо - шиэйтед Стил». И во-вторых, твоей мексиканской катастрофы.

— Правление одобрило контракт с«Ассошиэйтед Стил», —тороп­ливо проговорил он. — Правление проголосовало и за строительство линии Сан-Себастьян. К тому же я не понимаю, почему ты называешь это решение катастрофой.

— Потому что мексиканское правительство готово в любой мо­мент национализировать твою линию.

— Это ложь! — Он едва не кричал. — Это просто злобные сплетни! Опираясь на совершенно надежный внутренний источник, я готов...

— Не надо демонстрировать свой испуг, Джим, — презрительно бросила Дагни.

Он промолчал.

— Сейчас паниковать бесполезно, — сказала она. — Мы можем только попытаться смягчить удар. А он будет крепким. От потери со­рока миллионов долларов легко не оправишься. Однако «Таггерт Трансконтинентал» пришлось выдержать в прошлом много ударов, и я позабочусь, чтобы наша компания выдержала и этот.

— Я отказываюсь, просто отказываюсь обсуждать саму возмож­ность национализации линии Сан-Себастьян!

— Отлично. Значит, мы ее не обсуждаем.

Она молчала. И он заговорил, тщательно взвешивая каждое слово.

— Не понимаю, почему ты так стремишься предоставить шанс Эллису Уайэтгу, однако считаешь ошибкой участие в развитии бедной страны, которая никогда не получит такого шанса.

— Эллис Уайэтт никого не просил предоставить ему шанс. Потом, предоставлять шансы не мое дело. Я руковожу железной дорогой.

— На мой взгляд, это чрезвычайно узкая точка зрения. И мне не­понятно, почему мы должны помогать одному человеку, а не целой стране.

— Помошь кому бы то ни было меня не интересует. Я хочу делать деньги.

— Это негодная позиция. Эгоистичная жажда личной выгоды отошла в прошлое. Сегодня все знают, что интересам общества в це­лом всегда следует отдавать предпочтение в любом деловом предпри­ятии, которое...

— И как долго ты будешь еще уклоняться от принятия решения, Джим?

— Какого решения?

— Относительно заказа на риарден-металл.

Таггерт не отвечал. Он молча разглядывал сестру. Ей было трудно скрывать усталость, но гордую осанку подчеркивала прямая, четкая ли­ния плеч, а плечи удерживало усилие воли, рожденное сознанием собс­твенной правоты. Лицо ее нравилось немногим: оно было слишком холодным, а глаза чересчур внимательными и строгими; ничто и никог­да не могло смягчить их взгляд. Точеные ноги раздражали Таггерта, пос­кольку никакие соответствовали столь неженственному образу.

Она молчала, и ему пришлось спросить:

— Ты сделала этот заказ, повинуясь минутному настроению, по телефону?

—Я приняла это решение полгода назад. И ждала, когда Хэнк Ри - арден запустит сплав в производство.

— Не зови Риардена Хэнком. Это вульгарно.

— Так все его называют. И не отклоняйся от темы.

— Почему тебе пришлось звонить ему по телефону вчера ве­чером?

— Нужно было поскорее договориться.

— Разве ты не могла подождать, пока не вернешься в Нью-Йорк, и тогда...

— Потому что я видела линию Рио-Норте.

— Ну мне необходимо время, чтобы подумать, поставить вопрос перед правлением, обратиться к лучшим...

— Времени нет.

— Ты не даешь мне возможности сосредоточиться, составить собс­твенное мнение о...

— Твое мнение меня не интересует. Я не намерена спорить с то­бой, твоим правлением или профессорами. Ты должен сделать выбор, и ты сделаешь его прямо сейчас. Просто скажешь «да» или «нет».

— Это совершенно нелепый, полный произвола и высокомерия способ ведения дел...

— Да или нет?

— Вечно с тобой одна и та же история. Тебе все хочется разделить на белое и черное. Но мир устроен совсем не так. В нем нет ничего абсолютного.

— Кроме металлических рельсов. Или мы покупаем их, или нет.

Она ждала. Таггерт безмолвствовал.

— Ну? — спросила она.

— Ты берешь ответственность на себя?

— Беру.

—Тогда действуй, —проговорил они поспешно добавил: — Толь­ко на собственный страх и риск. Я не стану отменять твое соглашение с Риарденом, но и не стану защищать его на заседании правления.

— Дело твое.

Дагни поднялась, чтобы уйти. Таггерт склонился над с голом, явно не решаясь закончить встречу столь резко.

— Ты, конечно, понимаешь, что для проведения решения пот­ребуется более продолжительная процедура, — сказал он, чуть ли не с надеждой в голосе. — Одним разговором со мной ты не отде­лаешься.

— О конечно, — проговорила она. — Я пришлю тебе подробный отчет, который подготовит Эдди и который ты читать не будешь. Эдди поможет тебе провести его по инстанциям. Сегодня вечером я отправляюсь в Филадельфию на встречу с Риарденом. Нам с ним придется как следует потрудиться, — и добавила: — Все просто, Джим.

Она уже повернулась, чтобы уйти, когда он заговорил снова, и сло­ва его казались совершенно не относящимися к делу:

— Тебе все сходит с рук, потому что тебе везет. Другим это не удается.

— Что не удается?

— Другие люди устроены, как полагается людям. У них есть чув­ства. Они не могут посвятить всю свою жизнь металлам и двигате­лям. Тебе повезло — чувств у тебя нет никаких. И никогда не было.

Она поглядела на него, и удивление в ее серых глазах сменилось спокойствием, а потом странным выражением, скорее напоминав­шим усталость, если не считать того, что чіпалось в нем нечто боль­шее, чем просто принятие истины настоящего момента.

— Да, Джим, — ответила она негромко, — действительно, чувств у меня нет и никогда не было.

Эдди Уиллерс проводил Дагни в ее кабинет. Она вернулась, и он ощутил, что мир сделался ясным, простым и вполне приемлемым и что можно забыть о смятении и неопределенности. Лишь он один находил вполне естественным то, что Дагни — женщина — занимает пост ис­полнительного вице-президента огромной железнодорожной компа­нии. Еще когда ему было десять лет, она заявила, что когда-нибудь будет управлять дорогой. И теперь свершившийся факт удивлял его ничуть не больше обещания, данного некогда на лесной поляне.

Когда они оказались в ее кабинете, когда она села за стол и бро­сила взгляд на приготовленные им бумаги, Эдди почувствовал себя как в собственной машине: двигатель уже заработал, колеса готовы рвануться вперед.

Он уже собрался уйти, когда вспомнил, что не доложил об одном деле.

— Оуэн Келлог из Вокзального отдела просил принять его.

Она удивленно вскинула глаза.

— Забавно. А я как раз собиралась вызвать его. Пусть войдет. Он мне нужен...

— Эдди, — добавила она вдруг, — прежде чем я займусь делами, попроси, чтобы меня связали по телефону с Эйерсом из «Эйерс Мью - зик Паблишинг Компани».

33

— Музыкальным издательством? — с недоумением повторил он.

— Да. У меня есть к нему один вопрос.

Когда любезный голос мистера Эйерса осведомился о той услуге, которую может оказать ей, она спросила:

— Скажите мне, не написал ли Ричард Халлей новый, Пятый кон­церт для фортепьяно с оркестром?

— Пятый концерт, мисс Таггерт? Нет, конечно же, нет.

— Вы уверены в этом?

— Совершенно уверен, мисс Таггерт. Он не писал ничего уже во­семь лет.

— Так, значит, он жив?

— Нуда... то есть я не могу гарантировать этого, он совершенно удалился от общества, но не сомневаюсь, о его смерти мы бы обяза­тельно услышали.

—И если бы он что-нибудь написал, вы, конечно, узнали бы об этом?

— Конечно. Причем первыми. Мы публиковали все его произве­дения. Но он прекратил писать.

— Понимаю. Благодарю вас.

Когда Оуэн Келлог вошел в ее кабинет, Дагни посмотрела на него с удовлетворением. Ей было приятно, что она правильно за­помнила его внешность, — лицо его напоминало молодого кондук­тора, это было лицо человека, с которым она была готова иметь дело.

— Садитесь, мистер Келлог, — предложила она, однако он остал­ся стоять перед ее столом.

— Когда-то вы спрашивали, не хочу ли я изменить свое служебное положение, мисс Таггерт, — проговорил он, — поэтому я пришел к вам с просьбой уволить меня.

Она ожидала услышать что угодно, но только не это; после мгно­венного замешательства она спросила:

— Почему?

— По личным причинам.

— Вы чем-то не удовлетворены?

— Нет.

— Вы получили лучшее предложение?

— Нет.

— На какую железную дорогу вы переходите?

— Я не собираюсь работать на железной дороге, мисс Таггерт.

— Тогда какую же работу вы подыскали себе?

— Я еще не принял решения.

Дагни с некоторой неловкостью рассматривала его. На лице его не было никакой вражды; он смотрел ей в глаза, отвечал просто

34

и прямо; говорил как человек, которому нечего скрывать или выду­мывать; вежливое лицо было нейтральным.

— Тогда почему вы решили уволиться?

— Это мое личное дело.

— Вы заболели? У вас неприятности со здоровьем?

— Нет.

— Вы хотите покинуть город?

— Нет.

— Вам досталось наследство, которое позволяет вам отойти отдел?

— Нет.

— Вы намереваетесь продолжать зарабатывать на жизнь?

-Да.

— Но вы не хотите работать на «Таггерт Трансконтинентал»?

— Не хочу.

— В таком случае здесь должно было случиться нечто, определив­шее ваше решение. Что именно?

— Ничего, мисс Таггерт.

— Я хочу, чтобы вы рассказали мне все. У меня есть причины знать.

— Поверите ли вы мне на слово, мисс Таггерт?

— Да. AG^

— Никакое лицо, дело или событие, связанное с моей работой у вас, не оказало никакого влияния на мое решение.

— Итак, у вас нет никаких претензий к «Таггерт Трансконтинен­тал»?

— Никаких.

— Но, может быть, вы передумаете, когда услышите о том, что намереваюсь предложить вам я.

— Простите, мисс Таггерт. Я не могу этого сделать.

— Может быть, я все-таки сделаю вам свое предложение?

— Да, если вам угодно.

— Поверите ли вы мне на слово, если я скажу, что решила предло­жить вам некий пост еще до того, как вы попросили меня принять вас? Я хочу, чтобы вы знали это.

— Я всегда верю вам на слово, мисс Таггерт.

— Я хочу предложить вам место управляющего отделением Огайо нашей дороги. Если хотите, оно — ваше.

На лице Келлога не отразилось никакой реакции, слова эти, похо­же, значили для него не больше, чем для дикаря, никогда не слыхав­шего о железной дороге.

— Я не хочу этого места, мисс Таггерт, — просто ответил он.

Сделав паузу, она проговорила напряженным голосом:

35

— Назовите свои условия, Келлог. Скажите, сколько вы хотите получать, вы нужны мне. Я могу дать вам больше, чем предложит любая другая железная дорога.

— Я не намереваюсь работать на железных дорогах.

— Мне казалось, вы любите свою работу.

За время этого разговора он впервые обнаружил какие-то призна­ки чувств: глаза его чуть расширились, и со странным тихим упорс­твом в голосе он ответил:

— Люблю.

— Тогда скажите мне, чем я могу удержать вас? — слова эти про­звучали столь непосредственно и откровенно, что явно проня­ли его.

— Наверно, я поступил неправильно, явившись к вам с просьбой об увольнении, мисс Таггерт. Я понимаю, что вы хотели услышать от меня причины моего решения, чтобы сделать мне контрпредложе­ние. Поэтому мое появление здесь выглядит так, будто я готов к сдел­ке. Но это не так. Я пришел к вам только потому что... потому что хотел сдержать свое слово.

Внезапная пауза, словно мгновение озарения, открылаДагни, как много значили для Келлога ее интерес и просьба и что решение да­лось ему не просто.

— Послушайте, Келлог, неужели мне нечего предложить вам? — спросила она.

— Нечего, мисс Таггерт. Увы, ничего.

Он повернулся, чтобы уйти. И впервые в жизни Дагни ощутила свое поражение и беспомощность.

— Но почему? — спросила она, обращаясь в пространство.

Молодой человек остановился, пожал плечами и улыбнулся.

На мгновение он словно ожил, и более странной улыбки ей еще не приходилось видеть: в ней было и тайное веселье, и сердечный над­лом, и бесконечная горечь. Он ответил вопросом:

— А кто такой Джон Голт?