Н

о как мы сможем выпутаться из этой ситуации? — спросил Уэсли Моуч голосом визгливым и тонким от злости и страха. Никто ему не ответил. Джеймс Таггерт, сидя на краешке стула, смот­рел на него исподлобья, Оррен Бойль яростно ткнул сигарой в пепель­ницу, стряхивая пепел. Доктор Флойд Феррис улыбался. Мистер Уизерби поджал губы. Фред Киннан, глава Альянса трудящихся Аме­рики, перестал слоняться по комнате, уселся на подоконник и скрес­тил руки на груди. Юджин Лоусон, который, сгорбившись, рассеянно переставлял цветы в вазе на низком стеклянном столике, выпрямился и обиженно посмотрел в потолок. Моуч сидел за столом, придавив кулаком лист бумаги. Ответил ему Юджин Лоусон:

—По-моему, этот путь не годится. Мы не должны позволить баналь­ным трудностям препятствовать нашему пониманию того, что этот план вызван исключительно заботой о благосостоянии народа. Он слу­жит общественному благу. Он нужен людям. Главное — ответить на чаяния народа, поэтому мы не должны думать ни о чем другом.

Никто не возразил, но и не подхватил тему. Казалось, своим заяв­лением Лоусон только затруднил продолжение дискуссии. Но невы­сокий человек, скромно сидевший на лучшем стуле в комнате, в сто­ронке от остальных, дабы казаться незамеченным, однако прекрасно знавший, что никто не забывает о его присутствии, глянул на Лоусо­на, потом на Моуча, и бодро изрек:

— А это мысль, Уэсли. Расширь ее, приукрась, вели своим газет­чикам расхвалить ее, и волноваться будет не о чем.

— Да, мистер Томпсон, — мрачно ответил Моуч.

Мистер Томпсон, глава государства, обладал удивительной спо­собностью держаться неприметно. В компании троих мужчин он уже был неразличим, а если попадался на глаза один, то моментально собирал вокруг себя целую толпу людей, всех как один напоминав­ших его самого.

Страна не имела ясного представления о том, как он выглядит: его фотографии появлялись на обложках журналов так же часто, как и снимки всех его предшественников по кабинету, но люди никогда не были уверены, на каком фото Томпсон, а на каком — мелкий служа­щий. Сопровождающие статьи о ежедневных событиях также остава­лись невыразительными. Единственное, чем отличался мистер Томп­сон от других, были мятые воротнички. При тщедушном теле он выделялся широкими плечами. Жидкие волосы, большой роти полная неопределенность возраста: его можно было принять и за усталого сорокалетнего мужчину, и за необычно бодрого старикана лет шести­десяти. Обладая огромной властью, он неустанно стремился ее расши­рить, потому что именно этого ожидали от него те, кто продвинул его на высокий пост. Он обладал коварством интеллектуала и неистовой энергией зверька. Единственной тайной головокружительной карьеры Томпсона был тот факт, что на самый верх его забросило стечение об­стоятельств, и он не претендовал на большее.

— Совершенно очевидно, что необходимо принять меры. Реши­тельные меры, — Джим Таггерт обращался не к мистеру Томпсону, а к Уэсли Моучу. —Мы не можем больше позволять событиям разви­ваться по-прежнему.

Его дрожащий голос звучал воинственно.

— Успокойся, Джим, — сказал Оррен Бойль.

— Нужно что-то делать и делать быстро!

— Не смотрите на меня, — огрызнулся Уэсли Моуч. — Что я могу, если люди отказываются сотрудничать? Я связан. Мне нужны более широкие полномочия.

Моуч собрал их всех в Вашингтоне, как своих друзей и личных со­ветников, на приватное, неофициальное совещание по национально­му кризису. Но наблюдая за ним, собравшиеся никак не могли понять: повелевает он или умоляет, угрожает им или взывает о помощи.

— Факты таковы, — произнес мистер Уизерби сухим тоном ста­тистической справки, — что за двенадцатимесячный период, на пер­вый день нового года, уровень банкротств в бизнесе удвоился по сравнению с предыдущим аналогичным периодом. А с начала теку­щего года он уже утроился.

— Будьте уверены, они считают, что это произошло по их вине, — буднично вставил доктор Феррис.

— А? — Уэсли Моуч перевел взгляд на него.

— Что бы вы ни сделали, не извиняйтесь, —добавил доктор Фер­рис. — Пусть они чувствуют себя виноватыми.

— Я не извиняюсь! — огрызнулся Моуч. — Меня не в чем упрек­нуть. Мне нужны более широкие полномочия.

— Но они действительно сами во всем виноваты! — Юджин Ло­усон агрессивно повернулся к доктору Феррису. — Им не хватает об-

237

щеетвенного сознания. Они отказываются признать, что производс­тво— не их частное дело, а обязанность перед обществом. Они не имеют права на неудачу, неважно, что там у них происходит. Они должны продолжать производить товары. Таково требование обще­ства. Работа — не личное дело человека, это его долг перед обще­ством. Не существует чаапного дела, как и частной жизни. Вот чему мы должны заставить их научиться.

—Джин Лоусон знает, о чем я говорю, — с легкой улыбкой сказал доктор Феррис. —Хоть и сам не понимает, что делает.

— Что ты еще придумал? — повысил голос Лоусон.

— Бросьте, — приказал ему Моуч.

— Мне все равно, что вы задумали, Уэсли, — произнес мистер Том­псон, — и станет ли бизнес протестовать по этому поводу. Достаточ­но и того, если вы убедитесь, что пресса на вашей стороне. Будьте, черт возьми, уверены в ней.

— Они все мои. — отрезал Моуч.

— Один-единственный издатель, не вовремя открывший пасть, принесет больше вреда, чем десять разгневанных миллионеров.

— Это верно, мистер Томпсон, — согласился доктор Феррис. — Но можете ли вы назвать хоть одного издателя, которому это известно?

— Кажется, не могу, — мистер Томпсон был явно доволен.

— На каких бы людей мы ни рассчитывали, составляя наши пла­ны, — продолжил доктор Феррис, — существует одно старое изречение, которое мы можем благополучно забыть: нужно рассчитывать на муд­рых и честных. Мы не будем на них полагаться. Эти люди устарели.

Джеймс Таггерт посмотрел в окно. В небе над просторными улица­ми Вашингтона появились просветы нежной апрельской голубизны, и несколько лучей пробились сквозь облака. В отдалении белел зали­тый солнцем монумент. Белоснежный высокий обелиск, возведенный в память о человеке, которого процитировал доктор Феррис, человеке, чьим именем назван этот город. Джеймс Таггерт отвернулся от окна.

— Мне не нравятся замечания профессора, — громко и угрюмо заявил Лоусон.

— Спокойно, — оборвал его Уэсли Моуч. — Доктор Феррис гово­рит не о теории, а о практике.

— Ну, если вы хотите говорить практически, — вмешался Фред Киннан, —тогда позвольте мне сказать, что мы не можем заботиться о бизнесменах в наше трудное время. О чем нам действительно нуж­но подумать, так это о занятости. Больше рабочих мест для людей. В моих профсоюзах каждый работающий человек кормит пятерых безработных, не считая кучи голодных родственников. Если вы хоти­те, чтобы я дал вам совет... нет, я знаю, советы вам не нужны, это

просто мои соображения... выпустите директиву, обязывающую до­бавить еще треть людей к каждой платежной ведомости в стране.

— Боже всемогущий! — взвизгнул Таггерт. — Вы с ума сошли? Мы и сейчас едва-едва справляемся с оплатой платежных ведомостей! Даже для тех, кто уже нанят, работы не хватает! Еще треть? Мы все равно не найдем им применения!

— Кого волнует, найдете вы им применение или нет? — пожал плечами Фред Киннан. —Людям нужна работа. Для нас главное — по­мочь нуждающимся, а не ваши прибыли.

— Дело вовсе не в прибыли! — продолжал визжать Таггерт. — Я вообще ни слова не сказал о прибыли. Я не давал вам повода оскор­блять меня. Вопрос в том, где, черт возьми, мы возьмем деньги для заработной платы вашим людям, когда половина наших поездов идет порожняком и грузов катастрофически не хватает, — его голос вне­запно зазвучал тихо и задумчиво: — Однако мы понимаем, в каком тяжелом состоянии сейчас находятся рабочие, и... это просто так, мысли вслух... мы, возможно, сможем принять на работу еще неко­торое количество людей, если вы разрешите нам удвоить тарифы на грузовые перевозки, которые...

—Да вы что, рассудка лишились? — взвыл Оррен Бойль. —Я и при сегодняшних тарифах еле держусь, меня дрожь пробирает каждый раз, когда проклятый товарный вагон въезжает или выезжает с заво­да, они из меня всю кровь выпустили, я не могу себе позволить таких расходов, а вы хотите удвоить тарифы!

— Это не самое главное, можете вы себе позволить такие расходы или не можете, — холодно ответил Таггерт. — Вы дслжны быть гото­вы к жертвам. Людям нужны железные дороги. Главное— нужды людей, а не ваши прибыли.

— Какие прибыли? — выл Оррен Бойль. — Когда это я получал при­быль? Никто не может упрекнуть меня в том, что я занимаюсь бизне­сом ради выкачивания прибыли! Посмотрите лучше на мой балансо­вый отчет, а потом сравните с моими конкурентами, у которых все клиенты, всё сырье, все технические преимущества и монополии, а по­том говорите, у кого прибыли!.. Но, разумеется, людям нужны желез­ные дороги, и, возможно, я мог бы согласиться на некоторое повыше­ние тарифов, если это неизбежно, и если я получу субсидию, которая позволит мне продержаться год или два, пока я не встану на ноги и...

— Что? Опять? —теперь уже взвыл мистер Уизерби, утратив весь свой чопорный вид. — Сколько субсидий вы уже получили от нас и сколько отсрочек, продлений и мораториев? Вы пока еще не выпла­тили ни цента, а когда вы все вместе погубите на корню систему сбо­ра налогов, откуда мы сможем взять денег на ваши субсидии?

239

— Есть еще люди, которые не сломались, — медленно проговорил Бойль. — Вам, парни, нет прощения за то, что вы позволили нужде и горю распространиться по всей стране, но есть еще люди, которые не сломались.

—Я не могу этому помочь! — проорал Уэсли Моуч. — Я ничего не могу поделать! Мне нужны более широкие полномочия!

Собравшиеся не могли сказать, что заставило мистера Томпсона присутствовать на приватном совещании. Он мало говорил, но слу­шал с интересом. Казалось, что Глава государства очень хотел в чем - то разобраться, и теперь у него был вид, словно он усвоил то, что хотел. Томпсон встал и бодро улыбнулся.

— Начинайте, Уэсли, — кивнул он. — Вводите в действие номер 10-289. У вас не возникнет никаких трудностей.

Все неохотно, с угрюмым уважением поднялись смеет. Уэсли Моуч посмотрел на свой листок бумаги и недовольно сказал:

— Если вы хотите, чтобы я начинал, вы должны объявить о введе­нии чрезвычайного положения.

— Я объявлю его, как только вы будете готовы.

— Есть определенные трудности, которые...

— Предоставляю вам решить их любым доступным вам способом. Это ваша работа. Покажите мне примерный набросок завтра или пос­лезавтра, но не досаждайте мне мелкими деталями. Мне еще нужно подготовиться к речи на радио. Мое выступление — через полчаса.

— Главная трудность состоит в том, что я не уверен, позволяет ли нам закон вводить в действие некоторые положения Директивы но­мер 10-289. Боюсь, могут возникнуть определенные проблемы.

— Черт, мы же приняли столько чрезвычайных законов. Если их просмотреть, вы наверняка откопаете какую-нибудь зацепку, при­крывающую ваши действия.

Мистер Томпсон повернулся к остальным с доброй дружественной улыбкой.

— Предоставляю вам, парни, отшлифовать детали, — сказал он. — Благодарю вас за прибытие в Вашингтон, ваши замечания я на­хожу очень полезными. Рад был вас видеть.

Они подождали, пока за Томпсоном закрылась дверь, и снова за­няли свои места, не глядя друг на друга.

Не будучи детально знакомы с текстом Директивы 10-289, собрав­шиеся в общем знали о ее содержании. Знали довольно давно, но, по негласной договоренности, держали в секрете и не позволяли себе комментировать. По тем же соображениям они хотели бы, если воз­можно, и сейчас не воздерживаться от обсуждения. В таких вопросах следовало избегать прямоты. Но в то же время им очень хотелось,

чтобы директива вступила в действие, причем без лишних слов с их стороны, чтобы не знать, что они делают именно то, что делают. Ник­то не признавался, что Директива номер 10-289 — конечная цель всех усилий каждого из них.

И вот спустя годы ее введение оказались возможным. Все послед­ние месяцы каждое положение директивы подготавливалось при помощи бесконечных речей, статей, проповедей, газетных передо­виц, озабоченных голосов, гневно возражавших всякому, кто объяс­нял их истинные намерения.

— Картина такова, — приступил Уэсли Моуч. — Экономическая ситуация в стране в прошлом году была лучше, чем в текущем, а в по­запрошлом — лучше, чем в прошлом. Очевидно, что при такой «про­грессии» нам не пережить еще один год. Поэтому наша единственная цель — попытаться удержать страну на существующем уровне. Заме­реть, чтобы собраться и сделать шаг вперед. Достигнуть тотальной стабильности. Свобода получиласвой шанс, но потерпела неудачу. По­этому необходим еще более жесткий контроль. Поскольку люди не способны и не желают разрешить свои проблемы добровольно, их нуж­но заставить это сделать, — помолчав, он взял в руки лежавший перед ним лист бумаги и добавил менее официальным тоном: — Черт, полу­чается, что мы можем существовать на том уровне, которого сейчас достигли, но не можем позволить себе двигаться! Значит, нам придет­ся стоять на месте. Нам придется заставить этих ублюдков замереть!

Втянув голову в плечи, он посмотрел на окружающих со злостью, словно трудности, возникшие в стране, нанесли ему личное оскорб­ление. Слишком много людей, добивавшихся для себя привилегий, боялись его, и сейчас он вел себя так, будто его гнев решал все про­блемы, будто его гнев всесилен, будто все, что ему нужно было сде­лать — это разгневаться.

И все же, глядя на него, люди, сидевшие молчаливым полукругом, не могли понять, сами ли они потеют от страха, или эта сгорбленная фигура за столом излучает страх крысы, загнанной в угол.

Длинное угловатое лицо Уэсли Моуча и его тупоконечный череп завершала стрижка «ежиком». Капризно выпяченная нижняя губа и глаза, похожие на яичные желтки на фоне не очень светлых белков, тоже не красили его. Мышцы лица резко исказились и расслабились, превратив его в бесстрастную маску. Никто никогда не видел, как он улыбается. Уэсли Моуч был родом из семьи, которая на протяжении многих поколений не знала ни бедности, ни богатства, ни знатности и цеплялась за свои собственные традиции: получить высшее обра­зование и вследствие этого презирать тех, кто занимается бизнесом.

241

Все полученные домочадцами дипломы всегда висели на стене немым укором миру, потому что дипломы эти не приносили материального эквивалента аттестованной духовности. Среди многочисленных родственников семейства был один весьма состоятельный дядюшка. Он женился на богатенькой и, овдовев в старости, среди прочих пле­мянников и племянниц избрал Уэсли своим любимчиком. Уэсли был самым непримечательным, а следовательно, заключил дядя Джулиус, самым безопасным родственником. Дядя Джулиус не интересовался яркими людьми. Он не заботился и о том, как тратить деньги, поэто­му поручил эту заботу Уэсли. К тому времени, когда Уэсли окончил колледж, денег, которыми можно было бы распорядиться, не осталось вовсе. Дядя Джулиус обвинил в этом коварного племянника, крича, что Уэсли — недобросовестный прожектер.

Но на самом деле никакими проектами там и не пахло, — Уэсли даже не мог объяснить, куда подевались деньги. В старших классах школы Уэсли был одним из самых слабых учеников и жестоко зави­довал тем, кто ходил в отличниках. Колледж научил его, что завидо­вать им вовсе не стоит. После окончания учебы он получил работу в отделе рекламы компании, производившей сомнительное средство от мозолей. Средство распродавалось хорошо, и Уэсли повысили до главы департамента. Но он перешел на работу по рекламе восстано­вителя волос, потом — патентованных лифчиков, затем — нового сорта мыла, вслед за тем — безалкогольных напитков и, наконец, стал вице-президентом автомобильного концерна. Уэсли попытался продавать автомобили так же, как торговал поддельным средством от мозолей. Автомобили не продавались.

Уэсли обвинил в этом неэффективный рекламный бюджет. Именно президент автомобильного концерна рекомендовал его Риардену. Хэнк, не имея стандартов для оценки его деятельности, представил Уэсли в Вашингтоне. Джеймс Таггерт дал старт его деятельности в Бю­ро экономического планирования и национальных ресурсов по обма­ну Риардена, с целью помочь Оррену Бойлю в благодарность за пора­жение Дэна Конвея. С тех пор люди помогали Уэсли Моучу по той же причине, которая подвигла на это дядю Джулиуса: они считали, что посредственность безопасна. Тех людей, что сидели сейчас перед его столом, научили, что причинно-следственная связь — предрассудок, и ситуацию молено разрешить, не разбираясь в ее причинах. В данной конкретной ситуании они заключили, что Уэсли Моуч — человек вы­сочайшего ума и коварства, поскольку он единственный из миллионов претендентов достиг власти. О том, что Уэсли Моуч — нулевая точка в пересечении сил, развязавших войну на уничтожение друг друга, не позволял догадаться привычный им метод мышления.

— Вот проект Директивы номер 10-289, — сообщил Уэсли Моуч, — которую Джин, Клем и я набросали, чтобы дать вам общее представле­ние. Мы хотим услышать ваши мнения, предложения и так далее, пос­кольку вы представляете промышленность, транспорт и профсоюзы.

Фред Киннан встал с подоконника и пересел на подлокотник кресла. Оррен Бойль выплюнул окурок сигары. Джеймс Таггерт по­смотрел на свои руки. Доктор Феррис, кажется, единственный чув­ствовал себя в своей тарелке.

— «Во имя достижения всеобщего благосостояния, — зачитал Уэс­ли Моуч, — с целью защиты безопасности населения, обеспечения полного равенства и тотальной стабильности, на время чрезвычай­ной ситуации в стране постановляем:

Пункт первый. Все рабочие и наемные работники всех типов от­ныне и впредь будут закреплены на своих рабочих местах и не будут их покидать или увольняться, а также не могут сменить занятие под угрозой наказания в виде тюремного заключения. Наказание должно быть определено Объединенным советом, назначенным Бюро эконо­мического планирования и национальных ресурсов. Все граждане, достигшие возраста двадцати одного года, должны зарегистрировать­ся в местных отделениях Объединенного совета, который предпишет им где, по мнению Совета, их услуги наилучшим образом послужат интересам нации.

Пункт второй. Все промышленные, коммерческие предприятия и предприятия бизнеса всех типов должны отныне функционировать бесперебойно, и владельцы таковых предприятий не должны уволь­няться или закрывать производство, а также не могут продавать или передавать свое дело под угрозой наказания путем национализации их предприятий и всей их собственности.

Пункт третий. Все патенты и авторские права на любые устрой­ства, изобретения, химические составы и процессы, а также услуги любого типа должны быть переданы нации в качестве чрезвычайного патриотического дара посредством Сертификатов дарения, добро­вольно подписанных владельцами всех указанных патентов и авто­рских прав. Объединенный совет должен затем лицензировать ис­пользование таковых патентов и авторских прав всеми заявителями, на равных условиях и без дискриминации, в целях исключения мо­нопольного применения, устранения устаревшего оборудования и роста производства доступных товаров для всей нации. Все торго­вые марки, бренды и защищенные авторским правом названия боль­ше не охраняются. Каждый запатентованный продукт получит новое наименование и будет продаваться под названием, избранным для

243

него Объединенным советом. Все частные торговые марки и бренды впредь отменяются.

Пункт четвертый. Начиная с даты вступления в силу настоящей Директивы никакие новые устройства, продукты либо товары всех ти­пов, не присутствующие в настоящее время на рынке, не будут произ­водиться, создаваться, изготавливаться и продаваться. В связи с этим деятельность Бюро патентов и авторских прав приостанавливается.

Пункт пятый. Каждое предприятие, концерн, корпорация или гражданин, вовлеченные в производство любого рода, отныне обя­зуются производить тот же объем товаров в год, каковой они или он производили в течение базового года, не больше и не меньше. Базо­вым годом считать год, закончившийся до даты вступления в силу данной директивы. Перепроизводство или снижение уровня произ­водства будут наказываться наложением штрафа, размеры которого определяет Объединенный совет.

Пункт шестой. Каждый человек любого возраста, пола, класса и уровня доходов впредь обязуется ежегодно тратить тот же объем финансов, который был им потрачен в течение базового года, не больше и не меньше. Превышения или занижение приобретений бу­дут наказываться штрафом, размеры которого определяет Объеди­ненный совет.

Пункт седьмой. Все заработки, цены, жалованья, дивиденды, прибыли, проценты с вкладов, формы и виды прибыли всех типов должны быть заморожены на уровне существующих надень вступле­ния в силу данной директивы.

Пункт восьмой. Все случаи и правила, не оговоренные особо в данной директиве, должны рассматриваться и разрешаться Объ­единенным советом, решение которого считается окончательным».

Даже в душах четверых мужчин, слушавших Моуча, еще уцелели остатки человеческого достоинства, заставившие их целую минуту сидеть неподвижно, борясь с тошнотой.

Первым заговорил Джеймс Таггерт, чей голос дрожал от напряже­ния, словно он подавлял крик:

— А почему бы и нет? Почему они могут, а мы нет? Почему они должны быть выше нас? Если нам суждено погибнуть, так давайте убедимся, по крайней мере, что мы погибнем все вместе. Давайте убедимся, что мы не оставили им шанса выжить!

— Чертовски забавное заявление по поводу весьма практичного плана, который устроит всех и каждого, — дрожа, произнес Оррен Бойль, испуганно глядя на Таггерта.

Доктор Феррис крякнул.

Таггерт немного успокоился, сосредоточился и поправился, за­явив более уверенным тоном:

— Да, разумеется, это очень реалистичный план. Он необходим, практичен и справедлив. Он решит все проблемы. Он даст каждому шанс почувствовать себя в безопасности. Даст шанс передохнуть.

— Он даст людям чувство защищенности, — вставил Юджин Ло­усон, и его губы искривились в улыбке. — Защищенность, вот чего так всем не хватает. Если они ее хотят, то почему не могут получить? Только потому, что горстка богачей станет возражать?

— Это не богачи станут возражать, — лениво произнес доктор Феррис. — Богатые стремятся к защищенности больше всех других видов животных, разве вы этого еще не поняли?

— Кто же тогда? — огрызнулся Лоусон.

Доктор Феррис тонко улыбнулся и не ответил.

Лоусон отвел глаза.

— Черт с ними! Почему мы должны о них волноваться? Мы долж­ны поддерживать мир ради маленьких людей. Интеллектуальность — вот причина всех трудностей человечества. Ум человеческий— ко­рень любого зла. Настал век сердца. Только слабые, кроткие, немощные и покорные должны стать объектами нашего внима­ния, — нижняя губа Ферриса пренебрежительно искривилась. — Те, кто велик, должны служить малым сим. Если они откажутся выпол­нять свой нравственный долг, мы должны их заставить. Век разума прошел, мы переросли его. Настал Век Любви.

— Заткнись! — рявкнул Джеймс Таггерт.

Все уставились на него.

— Ради бога, Джим, что случилось? — дрожа, спросил Оррен Бойль.

— Ничего, — пробормотал Таггерт, — так, ничего... Уэсли, скажи ему, пусть замолчит.

— Но я не понимаю... — обеспокоенно начал Моуч.

— Просто пусть замолчит. Мы же не обязаны его слушать, верно?

— Да, но...

— Тогда продолжим.

— Что такое? — потребовал Лоусон. — Я возмущен. Я категори­чески.. . — Но он не нашел в лицах окружающих поддержки и замол­чал, с ненавистью сжав губы.

— Давайте продолжим, — лихорадочно твердил Таггерт.

— Что с тобой? — спросил Оррен Бойль, пытаясь не думать о том, что происходит с ним самим, и почему ему так страшно.

245

— Гениальность — всего лишь предрассудок, Джим, — произнес доктор Феррис медленно и с нажимом, словно зная, что называет слова, которые оставались неозвученными в умах всех присутствую­щих. — Не существует таких вещей, как интеллект. Мозг человека — продукт социальный. Сумма влияний, которую он усвоил от окружа­ющих. Никто ничего не изобретает, человек просто отражает идеи, носящиеся в атмосфере общества. Гений — интеллектуальный стер­вятник, алчный накопитель идей, по праву принадлежащих обще­ству, у которого человек их крадет. Мышление — всегда воровство. Если мы отменим частную собственность, то получим самое справед­ливое распределение богатства. Отменив гениальность, мы справед­ливейшим образом распределим идеи в обществе.

— Мы здесь дела обсуждаем или дурачим друг друга? — спросил Фред Киннан.

Все повернулись к нему. Крупные черты лица этого мускулистого человека имели удивительную особенность: уголки его губ словно навсегда приподнялись от выражения всезнающей сардонической усмешки. Засунув руки в карманы, он сидел на подлокотнике кресла и тяжело смотрел на Моуча как полицейский, поймавший в универ­маге мелкого воришку.

— Я только хочу сказать, что этот Объединенный совет вам бы лучше набрать из моих людей, — заявил он. — Позаботься об этом, брат, иначе я пошлю ваш «Пункт первый» ко всем чертям.

— Разумеется, я намерен ввести представителей рабочих в этот Совет, —сухо ответил Моуч. — Равно как и представителей промыш­ленности, профсоюзов и всех слоев...

— Никаких слоев, — отрубил Киннан. — Только представителей рабочих. И точка.

— Что за черт! — завыл Оррен Бойль. — Это подтасовка!

— Вот именно, — кивнул Фред Киннан.

— Но это дает вам в руки господство над всем бизнесом страны!

— А вы думаете, чего я добиваюсь?

— Это нечестно! — продолжал вопить Бойль. — Я этого не потер­плю! Вы не имеете права! Вы...

— Право? —тоном святой невинности проговорил Киннан. — Вы о правах заговорили?

— Но... я хотел сказать... в конце концов, существуют же фунда­ментальные права собственности, которые...

— Слушай, друг, ты, короче, хочешь себе «Пункт третий»?

— Ну, я...

—Тогда тебе лучше заткнуть варежку насчет прав собственности. Накрепко заткнуть.

— Мистер Киннан, — вмешался доктор Феррис, — вам не следует совершать извечную ошибку, используя широкие обобщения. Наша политика — быть гибкими. Не существует абсолютных принципов, которые...

— Оставь эти речи для Джима Таггерта, док, — отмахнулся Фред Киннан. — Я знаю, о чем говорю. Потому что в колледж не ходил.

— Я возражаю, — встрял Бойль, — против ваших диктаторских методов...

Киннан повернулся к нему спиной и сказал:

— Послушай, Уэсли, моим ребятам не понравится «Пункт пер­вый». Если я буду управлять, то заставлю их проглотить его. Если нет — нет. Решай.

— Ну... — начал было Моуч, но замолчал.

— Ради бога, Уэсли, а с на ми-то что? — заныл Таггерт.

— А вы приходите ко мне, — пояснил Киннан, — когда понадобит­ся утрясти дело с советом. Но руководить советом буду я. Мы с Уэсли.

— Думаете, страна потерпит такое? — взвился Таггерт.

— Не обманывайте себя, — хмыкнул Киннан. — Страна? Если больше не существует никаких принципов — а я думаю, что доктор прав, и их совсем не осталось, — если в игре не стало правил, и вопрос только в том, кто кого грабит, то я получу голосов больше, чем все вы вместе взятые, рабочих-то больше, не забывайте об этом, ребята!

— Вы заняли странную позицию, — надменно произнес Таг­герт, — по отношению к мерам, которые, в конце концов, призваны дать преимущества не только рабочим и наемным работникам, а об­щему благосостоянию народа.

— Ладно,— миролюбиво согласился Киннан. — Давайте гово­рить на вашем птичьем языке. Кто он, этот народ? С точки зрения качества это не вы, Джим, и не вы, Орри Бойль. С точки зрения ко­личества, это уж точно я, потому что количество стоит за мной, — его улыбка исчезла, и с неожиданно горьким и усталым выражени­ем он добавил: — Только я не стану говорить, что работаю на благосостояние моего народа, потому что понимаю, что это не так. Я знаю, что всего лишь отдаю бедных ублюдков в рабство, ничего больше. Да и они это понимают. Но они знают, что я иногда брошу им кость со стола, если уж решил заняться своим рэкетом, а вот от вас этого не дождаться. Вот почему, если уж суждено им оказаться под кнутом надсмотрщика, то лучше пусть это буду я, а не вы, праз­дно болтающие, слезливые, сладкоречивые лизоблюды при народ­ном благосостоянии! Не думаете ли вы, что кроме ваших божьих одуванчиков с институтским дипломом вам удастся одурачить хоть одного деревенского идиота? Я рэкетир, но знаю это, и все мои ре-

247

бята знают это и знают, что я расплачусь сполна. Не от доброты сер­дца, конечно, и ни центом больше, чем получу сам, но, по крайней мере, они могут на меня рассчитывать. Конечно, иногда мне тошно, да и сейчас меня тошнит, но не я создал этот мир, это вы его созда­ли, и я играю по правилам, установленным вами, и собираюсь иг­рать так долго, пока игра будет идти, да и получше вас!

Киннан поднялся. Никто ему не ответил. Он смотрел на них, пе­реводя взгляд с одного на другого и остановил его на Уэсли Моуче.

— Так совет за мной, Уэсли? — буднично спросил он.

— Выборы особого персонала — всего лишь техническая де­таль, — угодливо ответил Моуч. — Полагаю, мы можем обсудить это позднее, вы и я. Вдзоем.

Каждому в комнате стало ясно, что его ответ означает «да».

— Ладно, друг, — согласился Киннан. Он вернулся к окну, уселся на подоконник и закурил сигарету.

По необъяснимой причине все воззрились на доктора Ферриса, словно ожидая руководства к действию.

— Пусть вас не тревожит услышанная риторика, —доктор Феррис пытался сгладить тягостное впечатление. — Мистер Киннан — пре­красный оратор, но ему недостает чувства реальности. Он не спосо­бен мыслить диалектически.

Снова воцарилось молчание, затем Джеймс Таггерт внезапно за­говорил:

— Мне все равно. Это не имеет значения. Ему придется удержать существующее положение. Все должно оставаться как есть. Никому не разрешается ничего менять. За исключением... — он резко обер­нулся к Уэсли Моучу.

—Уэсли, согласно «Пункту четвертому», мы должны закрыть все ис­следовательские отделы, экспериментальные лаборатории, научные фон­ды и все учреждения подобного рода. Они должны быть запрещены.

— Да, это верно, — ответил Моуч. — я об этом не подумал. Мы должны вставить в текст пару строк, — он потянулся за карандашом и сделал несколько пометок на полях документа.

— Это прекратит ненужную конкуренцию, — продолжил Джеймс Таггерт. — Мы перестанем биться друг с другом за неисследованное и неизвестное. Нам не нужно будет заботиться о новых открытиях, опрокидывающих рынок. Не нужно будет тратить деньги на беспо­лезные эксперименты лишь для того, чтобы не отстать от других ам­бициозных конкурентов.

— Да, — произнес Оррен Бойль. — Никому не разрешается тра­тить деньги на новое, пока у всех достаточно старого. Закройте все эти проклятые лаборатории, и чем скорее, тем лучше.

— Да, — согласился Уэсли Моуч. — Мы их закроем. Все.

— И Государственный научный институт тоже? — уточнил Фред Киннан.

— О нет! — быстро возразил Моуч. — Это совсем другое дело. Он нужен правительству. Кроме того, это некоммерческое учреждение. Он будет полезен в деле надзора за всем научным прогрессом.

— Весьма полезен, — кивнул доктор Феррис.

— А что станет со всеми инженерами, профессорами и прочими, когда вы закроете лаборатории? — поинтересовался Фред Киннан. — Что им придется делать, чтобы выжить, если все другие рабочие мес­та и предпринимательство будут заморожены?

— Ох, — растерялся Уэсли Моуч и почесал в затылке. Потом обер­нулся к мистеру Уизерби. — Посадим их на пособие, Клем?

— Нет, — ответил мистер Уизерби. — Чего ради? Их не так мно­го, чтобы они могли устроить бучу. Не стоит обращать на них вни­мания.

— Полагаю, — Моуч обернулся к доктору Феррису, — что вы су­меете нейтрализовать часть из них, Флойд?

— Некоторых, — медленно, словно наслаждаясь каждым произ­носимым звуком, ответил Феррис. — Только тех, кто станет с нами сотрудничать.

— Ас остальными как? — спросил Фред Киннан.

— Им придется подождать, пока совет подыщет им какое-нибудь применение, — решил Уэсли Моуч.

— А что они станут есть, пока им придется ждать?

Моуч пожал плечами.

— Во время чрезвычайных ситуаций возможны жертвы. Этого никак не избежать.

— У нас есть на это право! — внезапно выкрикнул Таггерт, нару­шив покой кабинета. — Нам это необходимо. Нам необходимо это, не так ли? — ответа не последовало. — У нас есть право защитить свои средства на существование! — снова никто ему не возразил, и в голосе Джима зазвучала просительная, визгливая настойчи­вость: — Мы впервые за многие столетия обретем безопасность. Каждый будет знать свое место и свою работу, равно как место и ра­боту всех других; мы не сдадимся на милость какого-нибудь чудака, сбившегося с пути истинного и заявившегося с новой идеей. Никто не вышибет нас из бизнеса, не украдет наши рынки, не станет про­давать дешевле, чем конкуренты, не сделает наши товары устарев­шими. Никто не придет с предложением технической новинки, не заставит гадать, не останемся ли мы без последней рубашки, если купим ее или останемся без нее, если новинку купит кто-то другой!

249

Нам не нужно будет решать. Никому не дадут права принимать ре­шения. Все будет решено раз и навсегда, — он умоляюще переводил взгляд с одного лица на другое. — И без того сделано достаточно изобретений, для комфорта — более чем достаточно, так зачем поз­волять делать новые? К чему разрешать им выбивать почву у нас из-под ног? Зачем обрекать себя на бесконечную неуверенность? Только ради нескольких беспокойных амбициозных авантюристов? Должны ли мы принести довольство всего человечества в жертву алчности нескольких нонконформистов? Они нам не нужны. Они нам совершенно не нужны!.. Как бы мне хотелось, чтобы мы избави­лись от преклонения перед героями! Герои? На протяжении всей истории они не приносили ничего, кроме вреда. Они обрекали че­ловечество на безумную гонку, не давая перевести дыхание, без отдыха, без избавления, без защищенности. Бежать, чтобы не от­стать от них... всегда, без конца... едва мы их настигнем, как они снова впереди на целые годы... Они не оставили нам шанса... Они никогда не оставляют нам шанса... — его блуждающий взгляд оста­новился на окне. Но, глядя куда-то далеко, Джим не видел белого обелиска. — Мы одолели их. Мы победили. Это наш век. Наш мир. Мы обретем защищенность впервые за столетия, впервые с начала промышленной революции!

— Думаю, сейчас-то у нас антипромышлейная революция, — по­правил его Фред Киннан.

—Что за странные вещи вы говорите! — оборвал его Уэсли Моуч. — Мы не можем позволить себе произносить подобное публично.

— Не волнуйся, брат. Публично я такого не скажу.

— Это ошибочное утверждение, —заявил доктор Феррис. — Оно вызвано невежеством. Всеми специалистами давно было признано, что плановая экономика достигает максимальной продуктивности, а централизация ведет к супериндустриализации.

— Централизация замедляет ослабление монополий, — сообщил Бойль.

— Это как же? — протянул Киннан.

Бойль не заметил насмешливого тона и ответил всерьез:

— Она мешает ослаблению монополии. Ведет к демократизации промышленности. Все становится доступным для всех. Например, сей­час, в наше время, когда ощущается такая нехватка железной руды, есть ли смысл тратить деньги, труд и национальные ресурсы на изготовле­ние устаревшей стали, когда существует металл намного лучший, кото­рый я мог бы производить? Этот металл нужен всем, но получить его никто не может. Можно ли при сложившемся положении говорить о хо­рошей экономике или достаточной эффективности демократической

справедливости? Почему бы не разрешить производить этот металл мне, и почему бы людям не получать его, когда он необходим? Только из-за частной монополии одного эгоистичного индивидуума? Должны ли мы жертвовать своими правами ради его личных интересов?

— Брось ты, брат, — остановил его Киннан. — Я уже читал эту трескотню в тех же газетах, что и ты.

— Мне не нравится ваша позиция, — внезапно озлился Бойль с тем выражением, которое в баре предвещает скорое начало мордо­боя. Он выпрямился в кресле, мысленно чувствуя поддержку отпеча­танных на желтоватой бумаге «пунктов», не покидавших его вообра­жения: — Во времена крайней нужды народа можем ли мы тратить усилия общества на производство устаревших продуктов? Можем ли мы оставить большинство в нужде, в то время как меньшинство от­нимает у нас лучшие продукты и методы? Остановит ли нас предрас­судок патентного права? Разве не очевидно, что частная промышлен­ность не способна справиться с экономическим кризисом? Как долго, например, мы собираемся мириться с вопиющей нехваткой сплава Риардена? Сам Риарден не в силах удовлетворить огромный спрос на него. Когда мы положим коней экономической несправедливости и особым привилегиям? Почему только одному Риардену разрешено производить его металл?.. Мне не нравится ваша позиция, — заклю­чил Бойль. — Поскольку мы уважаем права рабочих, мы хотим, чтобы вы уважали права промышленников.

— Какие права, каких промышленников? — гнул свое Киннан.

— Я склонен думать, — поспешно вмешался доктор Феррис, — что «Пункт второй», возможно, наиболее важен для всех присутствую­щих. Мы должны положить конец пресловутой практике промышлен­ников, покидающих бизнес и исчезающих неизвестно куда. Мы должны остановить их, чтобы не допустить разорения всей нашей экономики.

— Почему они так поступают? — нервничал Таггерт. — Зачем?

— Никто этого не знает, — ответил доктор Феррис. — У нас нет ни информации, ни объяснений происходящему. Но бегству следует положить конец. Во времена кризиса экономическая служба столь же необходима стране, сколь военная. Всякий уклоняющийся от нее дол­жен быть признан дезертиром. Я рекомендовал ввести для таких лю­дей наказание в виде смертной казни, но Уэсли не согласился.

— Спокойно, парень, — медленно проговорил Фред Киннан ка­ким-то странным тоном. Он неожиданно замер, сложив руки, и пос­мотрел на Ферриса так, что все в комнате вдруг поняли: доктор Фер­рис предложил убивать людей. — Только не говори мне о смертной казни в промышленности.

Доктор Феррис пожал плечами.

— Мы не должны принимать крайних мер, — поспешно вставил Моуч. — Мы не хотим напугать людей. Мы хотим, чтобы они встали на нашу сторону. Главная проблема сейчас — примут ли они вообще нашу директиву?

— Примут, — отрезал доктор Феррис.

—Я немного волнуюсь, —проговорил Юджин Лоусон, —о «Пунк­те третьем» и «Пункте четвертом». Все, что касается патентов, изло­жено прекрасно. Но меня тревожит положение об авторских правах. Это вызовет антагонизм интеллектуалов. Это опасно. Это вопрос ду­ховности. Не означает ли смысл «Пункта четвертого», что отныне не будут написаны и опубликованы новые книги?

— Да, — ответил Моуч, — означает. Мы не можем делать исклю­чение для издательского бизнеса. Это такая же промышленность, как и всякая другая. Когда мы говорим «нет» новым продуктам, это долж­но означать «нет» новым продуктам, в чем бы они ни выражались.

— Но это вопрос духовности, — в голосе Лоусона звучало не ра­зумное уважение, а благоговейный страх.

— Мы не вмешиваемся ни в чью духовность. Но, когда вы печата­ете книгу на бумаге, она становится материальным объектом, това­ром, а если мы сделаем исключение для одного товара, то не сможем удержать в узде остальные.

— Да, это правда. Но...

— Не будьте тупицей, Джин, — сказал доктор Феррис. — Вы же не хотите, чтобы к нам явился какой-нибудь бунтарь с трактатом, кото­рый пошлет к чертям всю нашу программу? Стоит только вымолвить слово «цензура», и они заорут, что ты — кровавый убийца. Они пока еще не готовы. Но если вы оставите в стороне духовность и переве­дете все на материальные рельсы — не материю идей, а материю в виде бумаги, краски и печатных прессов — вы достигнете цели го­раздо легче. Сделайте так, чтобы ничего опасного не было напечата­но, и никто не станет бороться с материальной стороной дела.

— Да, но... но я не думаю, что писателям это понравится.

— Вы уверены? — Уэсли Моуч почти улыбался. — Не забывайте, что согласно «Пункту пятому» издатели должны печатать столько же книг, сколько выпустили в базовом году. Поскольку новых книг не будет, им придется переиздавать старые, а публике — покупать их. Существует очень много толковых книг, которым не выпало равного со всеми шанса.

— Ох... — Лоусон припомнил, что две недели назад видел, как Моуч обедал с Бальфом Юбэнком. Потом нахмурился и покачал го­ловой: — И все-таки мне тревожно. Интеллектуалы — наши друзья.

Мы не хотим их потерять. Иначе они могут доставить нам немало неприятностей.

— Не доставят, — ответил Фред Киннан. — Интеллектуалы вашего толка захлопнут рты при первом признаке опасности. Они много лет плевали в человека, который их кормил, и лизали руку того, кто отве­шивал им пощечины. Разве не сдали они все страны Европы, одну за другой, коммунистам и головорезам? Разве не они вопили, пока не заткнули все орущие охранные сигнализации и не сломали все висячие замки? И с тех пор они уже не пискнули. А кто орал, что только они — друзья трудящимся? Почему же сейчас они не орут о лагерях рабов, мафиозных структурах, четырнадцатичасовом рабочем дне и поваль­ной смертности от цинги в народных республиках Европы? Нет, мы слышим, как они внушают забитым беднякам, что голод — это процве­тание, рабство — это свобода, что пыточные камеры — ковчеги брат­ской любви и что если бедняки этого не понимают, то страдают они по собственной вине; а искалеченные тела в тюремных камерах нужно проклинать за все беды, поскольку жертвами пали вовсе не лидеры, желавшие им добра. Интеллектуалы? Вам лучше волноваться о любой другой породе людей, но не о современных интеллектуалах: эти все проглотят. Я никогда не чувствовал себя в безопасности рядом с пос­ледним такелажником в профсоюзе портовых грузчиков: тот еще спо­собен внезапно вспомнить, что он — человек, и тогда мне его не удер­жать. Но интеллектуалы? Эту истину они давным-давно забыли. Я думаю, здесь здорово постаралось образование, такова уж его цель. С интеллектуалами делайте, что пожелаете. Они все примут.

— В одном я согласен с мистером Киннаном, — вступил доктор Феррис. —Я согласен с приведенными им фактами, но не с его чувст­вами. Уэсли, тебя не должны тревожить интеллектуалы. Просто вставь нескольких из них в правительственную платежную ведомость и пошли проповедовать все то, что сказал мистер Киннан: порица­ния, мол, заслуживают сами жертвы. Дай им более-менее приличный заработок и титулы поблагозвучнее, и они позабудут о своих авто­рских правах и обслужат вас лучше, чем целая армия правоохрани­тельных органов.

— Да, — согласился Моуч. — Я знаю.

— Опасность, которая меня тревожит, подстерегает с другой сторо­ны, — задумчиво проговорил доктор Феррис. — Уэсли, тебе может не­мало досадить это «добровольное подписание Сертификата дарения».

— Догадываюсь, — мрачно ответил Моуч. —Я хотел, чтобы в этом вопросе нам помог Томпсон. Но теперь понимаю, что не поможет. По сути, у нас нет законного права завладеть патентами. Да, существуют десятки законов, которые могут нас прикрыть — почти, но не совсем.

253

У любого воротилы, который захочет устроить процесс по прецеден­ту, есть все шансы разбить нас. Мы просто обязаны создать видимость законности, иначе население не примет директивы.

— Совершенно верно, — подтвердил доктор Феррис. — Принци­пиально важно, чтобы владельцы отдали нам патенты добровольно. Даже имея закон, разрешающий прямую национализацию, для нас предпочтительнее получить патенты в дар. Мы хотим сохранить у лю­дей иллюзию защиты их прав на частную собственность. И многие из них примут наши условия игры и подпишут Сертификаты дарения. Главное — организовать пропагандистскую кампанию и внушить людям, что это их патриотический долг, а все те, кто отказываются подписать сертификат, — воплощенное зло, вот они и подпишут. Но... — Феррис умолк.

— Я понимаю, — Моуч все больше нервничал. — Наверное, поя­вятся кое-где старомодные ублюдки, которые откажутся подписы­вать, но у них не хватит влияния, чтобы поднять шум. Никто не ста­нет их слушать — бывшие соратники и друзья отвернутся от них, обвинив в эгоизме, поэтому нам они вреда не причинят. Так или ина­че, мы получим патенты, а у этих типов не хватит ни денег, ни нервов, чтобы обращаться в суд. Вот только... — Моуч замолчал.

Джеймс Таггерт смотрел на них, откинувшись на спинку кресла: ему начинал нравиться ход беседы.

— Да, — продолжил доктор Феррис. — Я тоже об этом подумал. Что, если некий магнат задумает нас разбить? Трудно сказать, удастся нам возродиться из пепла или нет. Одному богу известно, что может произойти в наше, столь истерическое время, да еще и в такой дели­катной ситуации. Любая неожиданность способна нарушить шаткое равновесие и погубить все дело. Если есть хоть один человек, жела­ющий это сделать, он это сделает. Ему известно истинное положение вещей, он знает то, о чем не говорят вслух, и не побоится назвать все своими именами. Он владеет самым опасным оружием. Он— наш смертельный враг.

— Кто? — выдохнул Лоусон.

Поколебавшись, доктор Феррис пожал плечами и ответил:

— Невиновный человек.

Лоусон непонимающе смотрел на него.

— Что вы имеете в виду, о ком г оворите?

Джеймс Таггерт улыбнулся.

— Я имею в виду, что единственный способ обезоружить чело­века — преступление, — объявил Феррис. — То, что он сам считает своим преступлением. Если человек некогда украл хоть цент, вы смело можете подвергнуть его наказанию, как будто он ограбил

банк, и он смирится с ним. Он вынесет любое страдание, в уверен­ности, что не заслуживает лучшего. Если в мире недостаточно пре­ступлений, мы должны их создавать. Если мы внушим человеку, что любоваться весенними цветами дурно, ион нам поверит, а потом совершит этот поступок, то мы сможем делать с ним все, что забла­горассудится. Он не станет защищаться, потому что сочтет себя недостойным. Он не станет бороться. Но спаси нас, боже, от чело­века, который живет по своим собственным стандартам. Спаси нас от человека с чистой совестью. Такой человек нас одолеет.

— Вы говорите о Генрихе Риардене? — невинным тоном осведо­мился Таггерт.

Имя, которого никто не хотел произносить, повергло комнату в звенящую тишину.

— Что, если и так? — наконец осторожно спросил доктор Феррис.

— Ничего, — пожал плечами Таггерт. — Просто, если речь идет о нем, я должен сказать, что смогу сдать Генри Риардена. Он все под­пишет.

Интуиция и выучка позволили им догадаться, что Джим не бле­фует.

— Господи, Джим! Нет! — ахнул Уэсли Моуч.

— Да, — подтвердил Таггерт. — Я сам оторопел, когда узнал то, что знаю. Не ожидал такого. Все, что угодно, только не это.

— Рад это слышать, — осторожно продолжил Моуч. — Конструк­тивная информация. И может оказаться очень полезной.

— Более чем полезной, — любезно уточнил Таггерт. — Когда вы планируете ввести директиву?

— Нам нужно поторапливаться. Нельзя, чтобы новость просочи­лась в массы. Я надеюсь, что все здесь присутствующие будут строго соблюдать конфиденциальность. Я бы сказал, что мы будем готовы ввести директиву через пару недель.

— Не кажется ли вам целесообразным, пока еще не замороже­ны цены, уладить дело с железнодорожными тарифами? Я поду­мываю об их повышении. Небольшое, но заметное повышение необходимо.

— Мы обсудим это, вы и я. Вдвоем, — благосклонно ответил Моуч. У Бойля вытянулось лицо. — Нам предстоит выяснить еще немало деталей, но я уверен, что наша программа не встретит больших труд­ностей, — Моуч заговорил уверенным тоном официального спича, в деловой и почти веселой манере. — Некоторые шероховатости вполне возможны. Если одно не сработает, попробуем другое. Метод проб и ошибок— единственный прагматичный способ работы. Мы

255

будем пробовать снова и снова. Если возникнет затруднение, помни­те о том, что оно носит временный характер. Пока чрезвычайная си­туация в стране не преодолена.

— Скажите, — вмешался Киннан, — как может закончиться чрез­вычайная ситуация, если все стоит на месте?

— Не нужно теоретизировать попусту, — нетерпеливо бросил Моуч. — Мы вынуждены считаться с требованиями момента. Пусть вас не беспокоят детали, если общее направление нашей политики понятно. Мы обладаем властью. Мы сможем разрешить любую про­блему и ответить на любой вопрос.

Фред Киннан хохотнул:

— Кто такой Джон Голт?

— Не говорите так! — вскрикнул Таггерт.

—У меня вопрос по «Пункту седьмому», — продолжил Киннан уже всерьез.— В нем говорится, что все заработки, цены, дивиденды, прибыли и прочее будут заморожены со дня вступления в силу дирек­тивы. И налоги тоже?

— О нет! — воскликнул Моуч. — Можем ли мы знать, какое фи­нансирование понадобится нам в будущем?

Киннан, похоже, улыбался.

— Что такое? — огрызнулся Моуч.

— Ничего, — пожал плечами Киннан. — Просто спросил.

Моуч откинулся в кресле.

— Должен сказать, что благодарен вам за ваш приход сюда и за высказанные соображения. Они будут нам полезны, — наклонившись вперед, он заглянул в свой настольный календарь и поиграл над ним карандашом. Затем карандаш опустился, подчеркнул дату и обвел ее кружком. — Директива номер 10-289 вступит в силу утром первого мая.

Не глядя друг на друга, все кивнули, соглашаясь.

Джеймс Таггерт поднялся, подошел к окну и опустил штору, за­крыв вид на белый обелиск.

* * *

Проснувшись, Дагни в первый момент изумилась, увидев в окне шпили незнакомых домов на фоне бледно-голубого неба. Потом она заметила перекрученный шов чулка на ноге, почувствовала диском­форт в пояснице и поняла, что лежит на диване в своем кабинете; часы на столе показывали четверть седьмого, а первые лучи солнца серебрили силуэты небоскребов. Она смогла припомнить только, как

падает на диван, решив отдохнуть минут десять, — за окном темно, а на часах половина четвертого.

Резко поднявшись, она почувствовала жуткую слабость. Горящая лампа, бросавшая свет на кипы бумаг — ее безрадостную незакон­ченную работу — казалась неуместной при утреннем свете. Дагни заставила себя не думать о деле и дойти до ванной комнаты, чтобы плеснуть в лицо холодной водой.

Слабость прошла, как только Дагни вновь ступила на порог каби­нета. Неважно, какой была предшествующая ночь, она не могла при­помнить утро, когда бы в ней не просыпалось ощущение подъема, тихого волнения, рождавшего в теле энергию, а в уме — жажду де­ятельности. Это было начало ее дня, дня ее жизни.

Дагни посмотрела сверху на город. Пустые пока что улицы каза­лись шире и в ослепительной чистоте весеннего воздуха словно ожи­дали, когда их вновь запрудит бурная, деятельная толпа. Календарь сообщал: сегодня первое мая.

Усевшись за стол, Дагни с вызовом улыбнулась. Она ненавидела читать отчеты, но это была ее работа, ее железная дорога. Она заку­рила сигарету, решив про себя, что все закончит к завтраку, и, выклю­чив ненужную лампу, придвинула к себе бумаги.

Отчеты поступали от генеральных менеджеров четырех регио­нов сети дорог Таггертов. Машинописные страницы отчаянно кри­чали о поломках оборудования. Далее следовало сообщение об ава­рии на главной линии неподалеку от Уинстона, штат Колорадо. Новый бюджет Департамента по эксплуатации, исправленный с уче­том повышения тарифов, которое Джим выбил на прошлой неделе. Медленно просматривая колонки цифр, Дагни не могла отделаться от раздражения: все эти расчеты были сделаны с допуском, что объ­ем грузоперевозок останется без изменений, и к концу года повы­шение тарифов принесет добавочный доход. Она-то знала, что тон­наж грузоперевозок неуклонно снижается, поэтому повышение тарифов не сыграет роли, и к концу года потери превысят все пре­дыдущие.

Когда она подняла голову от бумаг, то с неприятным изумле­нием увидела, что на часах уже девять двадцать пять. Из приемной доносился приглушенный шум голосов: это сотрудники начинали рабочий день. Дагни удивилась, что никто до сих пор не вошел к ней в кабинет, и тому, что молчит телефон. Обычно к этому часу жизнь уже кипела вовсю. Дагни посмотрела в настольный кален­дарь и увидела пометку: ровно в девять ей должны были позво­нить из «Макнил Кар Фаундри» по поводу новых грузовых вагонов,

257

которых «Таггерт Трансконтинентал» дожидалась уже шесть ме­сяцев.

Дагни переключилась на внутреннюю связь, чтобы вызвать сек­ретаря. Голос девушки прозвучал испуганно:

— Мисс Таггерт! Вы здесь, в кабинете?

—Я опять ночевала здесь. Не хотела, но так получилось. Мне зво­нили из «Макнил Кар Фаундри»?

— Нет, мисс Таггерт.

— Как только позвонят, соедините меня немедленно.

— Да, мисс Таггерт.

Отключив переговорное устройство, она задумалась, не показа­лось ли ей, что в голосе секретарши слышалось странное, неестест­венное напряжение.

От голода слегка кружилась голова, и Дагни подумала, что нужно бы спуститься вниз и выпить чашку кофе, но оставался еще один от­чет главного инженера, так что вместо кофе она закурил а очередную сигарету.

Главный инженер наблюдал за установкой на главной магист­рали рельсов из риарден-металла, снятых с закрытой линии Рио - Норте. Дагни сама выбрала отрезки пути, срочно нуждавшиеся в ремонте. Открыв отчет, она с гневным недоверием прочитала о том, что главный инженер прекратил работы на горном участке вблизи Уинстона, Колорадо. Он рекомендовал изменить планы, и рельсы, предназначавшиеся для Уинстона, направить на ремонт ветки Вашингтон—Майами. Причина состояла в том, что на про­шлой неделе на указанной линии произошло крушение, и мистер Тинки Холлоуэй из Вашингтона, путешествовавший с группой дру­зей, опоздал на три часа. Главному инженеру было доложено, что мистер Холлоуэй выразил по этому поводу крайнее недовольство. Несмотря на то, что с технической точки зрения участок линии Майами находится в лучшем состоянии, чем Уинстон, не следова­ло забывать о том, что ветка Майами перевозила «более социально значимый слой пассажиров». Поэтому главный инженер предлагал подождать с ремонтом Уинстона и пожертвовать горным участком ради ветки, на которой «Таггерт Трансконтинентал» не может позволить себе «производить неблагоприятное впечатление».

Дагни читала, яростно черкая пометки на полях отчета, решив, что сегодня первым делом прекратит вопиющее безобразие.

Зазвонил телефон.

— Да? — схватив трубку, ответила Дагни. — «Макнил Кар Фа­ундри»?

—Нет, — ответил голос секретарши. — Сеньор Франсискод’Анкония.

Пораженная Дагни молча уставилась на телефонную трубку.

— Хорошо... Соедините.

Послышался голос Франсиско.

— Я вижу, ты, как всегда, в кабинете, — в напряженном голосе звучала резкая насмешка.

— А где ты ожидал меня найти?

— Как тебе новая директива?

— Какая еще... директива?

— Мораторий на мозги.

— О чем ты говоришь?

— Ты видела сегодняшние газеты?

— Нет.

Последовала пауза, потом он заговорил изменившимся, суровым голосом:

— Посмотри газеты, Дагни.

— Хорошо.

— Я позвоню позднее.

Она положила трубку и переключилась на внутреннюю связь.

— Принесите мне газеты, — велела она секретарше.

— Да, мисс Тагтерт, — мрачно ответила та.

Газеты принес Эдди Уиллерс. Выражение его лида совпадало с то­ном голоса Франсиско: предчувствие непоправимого несчастья.

— Никто из нас не хотел сообщать вам об этом первым, — очень тихо сказал он и вышел.

•к * *

Через несколько минут Дагни вновь могла контролировать свое тело, хоть и не вполне была уверена в его существовании. Она почувствовала, как поднялась из-за стола и выпрямилась, не чувствуя под ногами опоры. Каждый предмет в комнате казался неестествен­но четким, и в то же время Дагни едва ли видела, что ее окружает, зная только, что при необходимости разглядит паутину в углу и прой­дет по краю крыши с уверенностью сомнамбулы. Она не догадыва­лась, что смотрит на окружающее глазами человека, потерявшего способность сомневаться, и остались в ней только примитивные эмо­ции да единожды выбранная цель. Внут ри застыла непривычно спо­койная сила абсолютной уверенности, прежде казавшаяся такой жестокой. Гнев, сотрясавший все ее тело, превративший ее в сущес­тво, с одинаковым безразличием готовое и убить, и умереть, был вы­ражением ее любви к честности —единственной любви, которой она посвятила свою жизнь.

259

Держа в руке газету, Дагни вышла из кабинета и направилась к ко­ридору. Пересекая приемную, она видела обращенные к ней лица сотрудников, которые, казалось, пребывали в другом измерении.

Быстро, без усилий, она шла по коридору, но с таким чувством, что ноги не касаются пола. Не помня, сколько комнат пришлось ей миновать и скольких сотрудников встретить, она инстинктивно дви­галась в правильном направлении, распахнула нужную дверь, вошла без предупреждения и направилась прямиком к столу Джима.

Дагни швырнула скрученную в рулон газету Джиму в лицо; та по­лоснула его по щеке и упала на пол.

— Вот мое заявление об отставке, Джим, — заявила она. — Я не стану работать ни рабом, ни надсмотрщиком за рабами. — Дагни не услышала ответного сдавленного вздоха: его заглушил стук захлоп­нувшейся за ней двери. Она вернулась в свой кабинет, взмахом руки пригласив к себе Эдди. Спокойно и четко сказала ему:

— Я подала в отставку.

Тот молча кивнул.

— Пока не знаю, чем займусь. Я уезжаю, чтобы все обдумать и принять решение. Если хотите последовать за мной, я буду в кот­тедже в Вудстоке.

В лесистой части Беркширских гор у Дагни имелся охотничий до­мик, унаследованный от отца, который она не навещала уже несколь­ко лет.

—Я хочу поехать с вами, — прошептал Эдди. —Я хочу уволиться, но... не могу. Не могу сделать это сам.

— Тогда не окажете ли вы мне услугу?

— Конечно.

— Не звоните и не пишите мне, чтобы рассказать о железной до­роге. Не желаю о ней слышать. Никому не говорите, где я, кроме Хэн­ка Риардена. Если он спросит, расскажите про коттедж, и как туда добраться. Но больше — никому. Я не хочу никого видеть.

— Хорошо.

— Обещаете?

— Разумеется.

— Когда я решу, что делать, я дам вам знать.

— Я буду ждать.

— Это все, Эдди.

Он знал, что каждое сказанное слово — чистая правда, и говорить больше не о чем. Наклонив голову, словно сказал ей все, что хотел, он вышел из кабинета.

Дагни посмотрела на отчет главного инженера, по-прежнему лежав­ший на столе, и подумала, что должна приказать ему закончить работы

в Уинстоне, но потом вспомнила: эта проблема больше ее не касается. Боли она не чувствовала. Знала, что боль придет позднее, настоящая агония, а охватившее ее оцепенение — всего лишь краткий отдых, да­рованный ей не после, а до начала боли, чтобы она смогла ее вытерпеть. «Если это от меня требуется, — подумала Дагни, — я перетерплю».

Она села на стол и позвонила в Пенсильванию на завод Риардена.

— Привет, любимая, —ответил он так просто и ясно, словно это была единственная реальность, на которую ему так хотелось опе­реться.

— Хэнк, я подала в отставку.

— Понятно, — кажется, он ожидал именно этого.

— За мной не приходил разрушитель, может, никакого разруши­теля и вовсе не существует. Не знаю, что делать дальше, но уехать я должна, потому что какое-то время не хочу никою видеть. Потом решу. Я знаю, что ты сейчас не сможешь поехать со мной.

— Не смогу. У меня есть две недели, в течение которых от меня ожидают подписания Сертификата дарения. Хочу быть здесь, когда эти две недели истекут.

— Я могу чем-то помочь?

— Нет. Тебе сейчас хуже, чем мне. У тебя нет средств с ними бо­роться. У меня есть. Я даже рад, что они это сделали. Теперь все стало ясно до конца. Не тревожься обо мне. Отдохни. В первую очередь — отдохни от всего.

— Да.

— Куда направишься?

— В деревню. В свой коттедж в Беркширских горах. Если захочешь со мной увидеться, Эдди Уиллерс расскажет тебе, как туда добраться. Я вернусь через две недели.

— Хочешь сделать мне приятное?

-Да.

— Не возвращайся, пока я не приеду к тебе.

— Ноя хочу быть с тобой, когда все случится.

— Предоставь это мне.

— Как бы с тобой ни поступили, я хочу, чтобы со мной сделали то же самое.

— Предоставь все мне. Любимая, разве ты не понимаешь? Думаю, что мы хотим одного и того же: никого из них не видеть. Но я должен оставаться на месте. Поэтому мне очень поможет сознание того, что хотя бы ты для них недостижима. Мне так нужна эта единственная надежная опора. Балаган продлится недолго, а потом я к тебе приеду. Понимаешь?

— Да, мой дорогой. До встречи.

Теперь так легко было выйти из кабинета и пройти по длинным коридорам «Таггерт Трансконтинентал». Дагни шла, глядя прямо перед собой, ровным, неторопливым шагом, как будто завершила все свои дела.

На лице застыло выражение легкого удивления, смирения, покоя.

Пересекая пути Терминала, Дагни увидела статую Натаниеля Таг - герта. Но ни боль, ни упрек не шевельнулись в ее сердце, лишь на­хлынула любовь — чувство, что она должна присоединиться к нему, но не в смерти, а в том, что некогда было его жизнью.

Первым из «Риарден Стил» уволился Том Колби, техник с прокат­ного завода, глава профсоюза рабочих компании. Десять лет его по­зорили на всю страну за то, что он возглавлял союз, но никогда не вступал в конфликты с управлением компании. Это соответствовало действительности: в конфликтах просто не было нужды. Риарден пла­тил рабочим по самой высокой тарифной сетке в стране, за которую требовал и получал самую лучшую рабочую силу.

Когда Том Колби сказал Риардену, что уходит, тот молча кивнул, не задавая вопросов.

—Я и сам не стану работать в таких условиях и помогать удержи­вать рабочих на местах тоже не стану. — спокойно сказал Колби. — Они мне доверяют. Не хочу быть Иудой, который ведет их на ското­пригонный двор.

— Что станете делать, чтобы прожить? — спросил Риарден.

— Я скопил денег, на год хватит.

— А потом что?

Колби только плечами пожал.

Риарден подумал о парне со злыми глазами, который добывал для него угол ь по ночам, как преступник. О ночных дорогах, улицах, тем­ных углах, где лучшие работники страны станут теперь обменивать­ся услугами по бартеру и законам джунглей, ловя случайную работу, обманывая и воруя. Подумал о том, куда это приведет...

Том Колби, казалось, догадался о его мыслях.

— Вы пойдете той же дорогой, мистер Риарден, следом за мной, — он покачал головой. — Вы собираетесь отписать им свои мозги?

— Нет.

— А потом — что?

Риарден пожал плечами.

Выцветшие, умные глаза Колби выделялись на загоревшем лице.

— Сколько лет они твердили, что вы против меня, мистер Риарден. Но это не так. Это Оррен Бойль и Фред Киннан против нас с вами.

— Я знаю.

Кормилица никогда не переступал порог кабинета Риардена, как будто нутром чуя, что не имеет на это права. Он всегда поджидал Риардена снаружи. Директива привязала его к месту работы как офи­циального сторожевого пса, надзирающего за тем, чтобы объем про­изводства не превышался, но и не понижался. Спустя несколько дней он остановил Риардена в проходе между двумя рядами пылающих плавильных печей. Его обычно бесстрастное лицо выражало непри­вычную свирепость.

— Мистер Риарден, — заявил он. —Я имею вам кое-что сказать. Если вы хотите разлить свой сплав в десять раз больше положенной квоты или сталь, или чугун в чушках, а потом продать из-под полы кому угодно и за любую плату, только скажите, я готов. Я все устрою. Я подчищу учетные книги, отчеты, найду лжесвидетелей, составлю поддельные письменные свидетельства, чтобы вы не сомневались — вам ничего за это не будет!

— И с чего бы ты на это решился? — улыбаясь, спросил Риарден, но его улыбка исчезла, когда он услышал в ответ.

— Потому что я решил наконец совершить нравственный по­ступок!

— Нельзя быть нравственным... — начал было Риарден, но вне­запно замолчал, поняв, что перед мальчишкой открылся единствен­но возможный путь после бесчисленных уверток и борьбы с корруп­цией.

— Я понимаю, это слово неподходящее, — смущенно продолжил мальчишка. — Слишком старомодное и скучное. Я не это хотел ска­зать. Я хотел сказать... — у него вырвался крик отчаяния и возмуще­ния: — Мистер Риарден, они не имеют права!!!

— На что?

— Забрать у вас ваш металл.

Риарден улыбнулся и, поддавшись жалости, сказал:

— Забудь об этом, Отрицатель Абсолютов. Прав тоже не сущест­вует.

— Я знаю, что не существует. Но я хочу сказать... они не должны были так поступать.

— Почему? — Риарден не смог сдержать улыбки.

— Мистер Риарден, не подписывайте Сертификат дарения! Из принципа не подписывайте.

— Не подпишу. Но принципов тоже нет.

—Я знаю, что их нет, — и Кормилица процитировал с аккуратнос­тью и святой верой прилежного школяра: — «Я знаю, что все относи­тельно, и никто ничего не может знать точно, сама причина — толь­ко иллюзия, а реальности не существует». Но я сейчас говорю о риарден-металле. Не подписывайте, мистер Риарден. Существует мораль или нет, есть принципы или их нет, не подписывайте, и все тут — потому что это неправильно!

Кроме Кормилицы, никто не упоминал о Директиве в присутствии Риардена. Молчание — вот что стало новым на заводах. Люди не заго­варивали с ним в цехах, он заметил, что рабочие и друг с другом не раз­говаривают. Официальных заявлений об увольнении не поступало. Но каждое утро один-два человека не выходили на работу и больше уже не появлялись на заводе никогда. При выяснении обстоятельств неявки, их дома находили брошенными и опустевшими. О таких уходах управ­ленческий персонал не сообщал, как того и требовала директива. Риар­ден стал замечать среди вахтенных незнакомые, испитые лица людей, долгое время живших без работы, и слышал, как к ним обращаются по именам тех, ісго ушел. Риарден ни о чем не спрашивал.

Зловещее молчание распространилось по всей стране. Риарден не знал, как много промышленников отошли от дел и исчезли первого и второго мая, оставив свои заводы. Он насчитал десятерых только среди своих клиентов, в том числе Макнила из чикагской «Макнил Кар Фаундри». О других нельзя было ничего узнать, поскольку газеты ничего не сообщали.

Первые полосы газет неожиданно наполнились историями о ве­сеннем паводке, автомобильных катастрофах, школьных пикниках и торжествах по поводу золотых свадеб.

В его доме тоже царило молчание. Лилиан уехала во Флориду еще в середине апреля. Эта необъяснимая причуда удивила его: она уеха­ла одна впервые за все годы их брака. Филипп панически избегал его. Мать смотрела на Риардена с упреком и замешательством, не говоря ни слова, но разражалась рыданиями, словно желая сообщить, что предчувствует надвигающееся несчастье.

Утром пятнадцатого мая Риарден сидел в кабинете над кипой бу­маг и следил за дымами, поднимавшимися к ясному голубому небу. Некоторые, совершенно прозрачные, колыхались в воздухе, как ма­рево в жаркий день — невидимые, но искажавшие предметы. Над заводом вздымались струи красноватого дыма, колонны желтого, легкие, растекающиеся спирали голубоватого и густые, плотные, по­хожие на скрученные рулоны шелка, окрашенные солнцем в цвет розового перламутра.

На столе зажужжал аппарат внутренней связи, и голос мисс Айвз сообщил:

— Мистер Риарден, доктор Флойд Феррис хочет вас видеть, без предварительной записи, — несмотря на официальную твердость, голос звучал вопросом: «Должна ли я его впустить?»

Риарден немного удивился: он не ожидал, что пришлют именно Ферриса. И спокойно ответил:

— Пригласите его в кабинет.

Подойдя к столу, доктор Феррис не улыбался: выражение его лица явственно показывало, что он имеет самые веские причины для улыб­ки и посему воздерживается от очевидного. Не дожидаясь приглаше­ния, он уселся напротив Риардена, положив на колени портфель. Он держался так, словно сам факт его присутствия в кабинете делает слова излишними.

Риарден молча смотрел на него с терпеливым ожиданием.

— Поскольку срок подписания национальных Сертификатов да­рения истекает сегодня в полночь, — провозгласил доктор Феррис тоном продавца, оказывающего клиенту необычайную любез­ность, — я пришел, чтобы получить вашу подпись, мистер Риарден.

Он сделал паузу, давая понять, что ответ необходим.

— Продолжайте, — сказал Риарден. — Я слушаю.

— Да, полагаю, я должен объяснить, — продолжил доктор Фер­рис, — что мы хотели бы получить вашу подпись сегодня в начале дня, дабы сообщить об этом факте по национальному радио. Не­смотря на то, что программа подписания Сертификатов дарения проходит в целом довольно гладко, все же остались несколько ин­дивидуалистов, которые ответили нам отказом. Мелкая сошка, ко­нечно, их патенты не имеют решающего значения, но мы никого не можем освободить от обязательств, вы же понимаете, это дело принципа. Они, насколько мы понимаем, выжидают, как поступи­те вы. У вас много почитателей, мистер Риарден, намного больше, чем вы могли бы ожидать. Таким образом, подписанный вами сер­тификат уничтожит последние островки сопротивления и к полу­ночи принесет нам оставшиеся подписи, завершив тем самым про­грамму.

Риарден понимал, что ничего подобного доктор Феррис никогда не высказал бы вслух, если бы у него оставалось хоть малейшее сом­нение в том, что его ожидает победа.

— Продолжайте, —так же ровно ответил Риарден. — Вы не закон­чили.

— Вам известно — и вы сказали об этом на судебном процессе, — что для нас очень важно получить всю собственность при доброволь-

265

ном согласии жертв, — доктор Феррис открыл портфель. — Вот ваш Сертификат дарения, мистер Риарден. Мы заполнили его, вам оста­лось только поставить внизу вашу подпись.

Лист бумаги, который он положил на стол перед Риарденом, на­поминал своего рода диплом об окончании колледжа: с текстом, напечатанным старинным шрифтом, и отдельными фразами, впеча­танными на машинке. В документе говорилось, что он, Генри Риар­ден, настоящим передает нации все права на металлический сплав, известный как «сплав Риардена, или, в просторечии, риарден-ме - талл», который, таким образом, может производиться любым, кто того пожелает, и станет называться «Чудесным сплавом», каковое название избрано представителями народа.

Глядя на бумагу, Риарден недоумевал, что это: грубая пародия на приличие или заведомо заниженная оценка интеллекта жертв, поз­волившая создателям документа напечатать сей текст поверх светло­го силуэта статуи Свободы?

Он медленно поднял глаза на доктора Ферриса.

— Вы не пришли бы сюда, — констатировал Риарден, — если бы не заготовили против меня козырной карты. Что за козырь?

— Разумеется, — признал доктор Феррис. — Я ожидал, что вы до­гадаетесь. Поэтому в долгих объяснениях нет необходимости, — он снова открыл портфель. —Хотите взглянуть на мой козырь? Я принес несколько штук.

Подобно карточному шулеру, он одним взмахом руки раскинул перед Риарденом веер глянцевых снимков. Это были фотокопии кви­танций из отелей и мотелей, подписанных именами мистера и мис­сис Смит.

— Вы, конечно, знаете, — промурлыкал доктор Феррис, — хоть и можете поинтересоваться, откуда нам известно, что под именем миссис Джей Смит скрывается мисс Дагни Таггерт.

Он ничего не смог прочитать на лице Риардена. Тот не наклонил­ся к снимкам, не стал их придирчиво рассматривать, словно уже за­метил в них нечто для себя неизвестное.

— У нас есть достаточно других свидетельств, —и доктор Феррис швырнул на стол фотокопию счета от ювелира на рубиновую подвес­ку. — Вам нет нужды знакомиться с показаниями привратника и прислуги мисс Таггерт, для вас там нет ничего нового, если не счи­тать количества тех свидетелей, которые знали о том, где вы прово­дили ночи в Нью-Йорке в течение последних двух лет. Вы не должны слишком уж упрекать их. Отличительная черта нашего века — люди боятся сказать то, что они хотят сказать, но, когда их спрашивают, боятся промолчать о том, чего предпочли бы не произносить вслух.

Это так понятно. Но вы бы немало удивились, узнав, кто дал нам главный козырь.

— Я знаю, — голос Риардена не дрогнул. Путешествие во Флориду перестало казаться необъяснимым.

— Среди моих козырей нет ничего, что причинило бы вред лично вам, — с особой интонацией уточнил доктор Феррис. — Мы знали, что никакие обвинения не заставят вас сдаться. Поэтому я откровен­но сообщаю, что лично вас это никак не коснется. Это повредит толь­ко мисс Таггерт.

Теперь Риарден смотрел на него в упор, но доктор Феррис недо­умевал, почему ему стало казаться, что это спокойное, замкнутое лицо стало медленно удаляться от него все дальше и дальше.

— Если о вашей интрижке станет известно всей стране, — про­должил доктор Феррис, — а этим займутся такие специалисты по копанию в грязном белье, как Бертрам Скаддер, ваша репутация не пострадает. Если не считать нескольких косых взглядов и нескольких пар поднятых бровей в кабинетах каких-то там ханжей, вы никак не пострадаете. Приключения такого рода свойственны мужчинам. На самом деле ваша репутация только выиграет. Она приобретет ауру романтического гламура в глазах женщин, а среди мужчин вы зара­ботаете нечто вроде престижа, с оттенком зависти к вашей неорди­нарной добыче. Но что она принесет мисс Таггерт, с ее незапятнан­ным именем и безупречной репутацией, ее особому положению женщины, ведущей бизнес строго по-мужски, что она с ней сделает, что увидит ваша любовница во взглядах всех встречных, что услышит от любого мужчины, с которым станет работать? Я предоставляю вам самому вообразить это. И поразмыслить.

Риарден не чувствовал ничего, кроме огромной пустоты и ясности. Как будто некий голос жестоко твердил ему: «Время пришло. Включить прожекторы! Смотрите». И он оказался нагим посреди сцены, залитой беспощадным светом, под пристальными взглядами, не чувствуя ни страха, ни боли, ни надежды — ничего, кроме желания понять.

Доктора Ферриса удивила его медленная, невыразительная речь, словно Риарден ни к кому не обращался.

— Так все ваши расчеты основаны на том, что мисс Таггерт — доб­родетельная женщина, а не потаскушка, какой вы желаете ее пред­ставить.

— Да, именно так, — признал Феррис.

— И на том, что для меня это больше, чем обычная интрижка.

— Разумеется.

— Если бы она и я были подонками, какими вы хотите нас выста­вить, ваш шантаж не сработал бы.

— Вот именно.

— Если бы наши отношения носили непристойный характер, как вы хотите их представить, вы не смогли бы нанести нам вреда.

— Верно.

— Тогда мы остались бы недосягаемыми для вас.

— Разумеется.

Риарден обращался вовсе не к доктору Феррису. Он видел перед собой длинную вереницу людей, протянувшуюся со времен Платона до наших дней, чьим наследником и конечным продуктом был неком­петентный маленький профессор с внешностью жиголо и душой го­ловореза.

— Однажды я уже предлагал вам возможность присоединиться к нам, — напомнил доктор Феррис. — Вы отказались. Теперь вы по­жинаете плоды. Как может человек вашего ума думать, что можно победить, ведя честную игру, вот чего я не могу понять.

— Но если бы я к вам присоединился, —с прежним безразличием, словно беседуя с самим собой, продолжил Риарден, — что я мог бы украсть у Оррена Бойля?

— Черт возьми, в мире всегда хватало простаков, которых грабят!

— Таких, как мисс Таггерт? Как Кен Данаггер? Как Элисс Уайэтт?

Как я? . лАО'

— Таких, как тот, который поступает непрактично.

— Вы хотите сказать, что жить на земле непрактично, не так ли?

Риарден не слышал, ответил ли ему доктор Феррис. Он больше

вообще его не слушал. Он видел Оррена Бойля, его вытянутое лицо с поросячьими глазками, рыхлую физиономию мистера Моуэна, чей взгляд избегал всякого говорящего и лукаво уходил от любого реше­ния... Он видел, как они, с неловкостью обезьяны, бездумно выпол­няющей заученные движения, пытаются произвести риарден-металл, не имея ни понятия, ни способностей для того, чтобы уяснить, что в экспериментальной лаборатории «Риарден Стал» на это ушло де­сять лет самоотверженного труда и преданного служения. Новое на­звание — «Чудесный металл» — вполне подходит; это единственное имя, годящееся для того чуда, из которого родился сплав Риардена. Чудом в их глазах было все, чем мог стать он, продукт, который нельзя познать, но можно захватить, как камень или палку: «Можем ли мы оставить большинство в нужде, когда меньшинство утаивает от нас лучшие продукты и методы?»

«Если бы я не знал, что моя жизнь зависит только от моего разу­ма и труда, — Риарден беззвучно обращался к веренице людей, про­тянувшейся через столетия, — если бы я не сделал своей высшей нравственной целью положить все физические иумственные способ­ности на поддержание и улучшение собственной жизни, вам нечего было бы украсть у меня, нечем было бы поддержать свое существо­вание. Вы оскорбляете меня не замой грехи, а за мои добродетели. Вы сами называете их добродетелями, поскольку ваша жизнь зависит от них; они нужны вам, и вы не в состоянии разрушить мои дости­жения, вы мелеете завладеть ими только силой».

До Риардена донесся голос жиголо от науки, разливавшегося со­ловьем.

— За нами власть, и мы это знаем. Ваши друзья — скупердяи, но мы умеем вести дела.

«Мы не обладаем властью, — беззвучно отвечал Риарден духовным предшественникам жиголо, — и мы не живем по правилам, которые осуждаем. Мы полагаем способность производить добродетелью и ви­дим в ней мерило ценности человека. Мы не извлекаем пользы из того, что считаем злом, нам не нужны грабители, чтобы руководить нашими банками, и не нужны воры для управления нашими домами или убий­цы, чтобы защищать наши жизни. А вам нужны продукты человече­ских способностей, хоть вы и называете дар производить эгоизмом и злом, и превратили уровень таланта человека в мерило его потерь. Мы живем тем, что считаем добром, и отвергаем то, что считаем злом. Вы же живете за счет того, что объявили злом, и отвергаете то, что является — и вы знаете об этом — добром...»

...Риардену припомнилась формула наказания, которому Лилиан хотела его подвергнуть, и которую он счел чудовищной, чтобы в нее поверить. Сейчас она предстала перед ним в полном свете как сис­тема мышления, образ жизни и шкала ценностей. Вот оно, наказание, требующее в качестве горючего добродетель жертвы. Изобретение им «Чудесного металла» использовано в качестве причины экспро­приации сплава. Честь Дагни и глубина их чувства стали инструмен­том шантажа, перед которым порочность оставалась неуязвимой. А в народных республиках Европы миллионы людей держат в оковах по той причине, что они желают жить, по той причине, что их энергия выжимается подневольным трудом, по причине их способности кор­мить своих хозяев, по причине системы заложников, их любви к сво­им женам, детям и друзьям. Любовь, способности и удовольствия используются как основание для угроз и приманка для вымогатель­ства. Любовь ведет к страху, потребности наказания, стремлению конфисковать... Там шантаж занял место закона, и спасение от боли, а не стремление к удовольствию, стало единственным побуждением к действию, единственным вознаграждением за достижение. Люди обращены в рабство только за то, что обладают жизненной силой

269

и стремятся к радости. Таков тайный код, принятый в мире, и вот что служит ключом к его пониманию: сама любовь к жизни зависит от круговращения мучений, и только человеку, которому нечего пред­ложить, нечего бояться. И тогда добродетели, делающие жизнь воз­можной, и ценности, придающие ей смысл, становятся орудиями разрушения, а все лучшее в человеке превращается в инструмент его агонии, и сама жизнь на земле теряет свой смысл.

«Ты жил по закону жизни, — раздался у него в голове голос чело­века, которого он не в силах был забыть. — Каков тогда их закон?»

«Почему мир смирился с этим? — думал Риарден. — Как жертвы могли согласиться с законом, провозгласившим их виновными уже самим фактом существования?..»

Жестокое внутреннее потрясение погрузило его в прострацию, потому что со вспышкой мгновенного озарения он осознал, что сам поступил так же. Разве не он дал согласие на осуждение его на вечные муки? Дагни, подумал он, наше глубокое взаимное чувство... Шан­таж, перед которым только порочность неуязвима... Не он ли неког­да признал это порочностью? Не он ли первый швырнул ей в лицо все те оскорбления, которые сейчас сброд готов обрушить на нее публич­но? Не сам ли он принял как вину высочайшее счастье свой жизни, которое наконец обрел?

«Вы, не допускающий ни единого процента примесей в своем сплаве, — вещал у него в голове незабываемый голос, — кого вы до­пустили в святую святых своего нравственного закона?»

— .. .Итак, мистер Риарден, — донесся до него голос Ферриса, — теперь вы меня понимаете? Получим ли мы ваш сплав или выставим на всеобщее обозрение спальню миссТаггерт?

Он не видел доктора Ферриса. Перед его мысленным взором с пу­гающей ясностью, словно под ослепительным скальпелем прожекто­ра, раскрывались все тайны. Начиная с того дня, когда он впервые встретил Дагни. Прошло всего несколько месяцев, как она стала вице - президентом «Таггерт Трансконтинентал». Риарден скептически относился к появлявшимся время от времени слухам о том, что же­лезной дорогой управляет сестра Джима Таггерта. Тем летом, когда его все больше раздражали задержки и противоречивые проволочки в заказах на рельсы для нового учасгка дороги, которые Таггерт бес­конечно подавал, отзывал и переделывал, кто-то подсказал Риардену: если он хочет, чтобы его переговоры с «Таггерт Трансконтинентал» дали практический результат, лучше всего решать все вопросы с сес­трой Джима. Риарден позвонил ей в контору, чтобы добиться встречи в тот же день. Ее секретарь сказал, что мисс Таггерт будет на строи-

тельстве нового участка дороги сегодня после полудня на станции Милфорд, между Нью-Йорком и Филадельфией, где с радостью встре­тится с ним, если он пожелает. Возмущенный Риарден приехал на назначенное место. Он недолюбливал тех деловых женщин, с кото­рыми сводил его бизнес, и ему казалось, что железная дорога — не самая подходящая работа для девчонки, высокомерной сестры главы компании. Он ожидал увидеть избалованную наследницу, использу­ющую свое имя и пол вместо необходимых способностей, этакую холеную самку с выщипанными бровями, вроде дам, управляющих крупными супермаркетами.

Риарден вышел из последнего вагона длинного поезда, вдалеке от платформы Милфорд. Его окружали пересечения железнодорожных путей, грузовые вагоны, краны и экскаваторы, а у склона оврага ра­бочие готовили насыпь для нового участка путей. Риарден пошел было между путями к зданию вокзала, но остановился.

Он увидел девушку, стоящую рядом с грудой деталей, сложенных на открытой платформе.

Подняв голову, она смотрела на насыпь, и пряди спутанных волос развевались на ветру. Простой серый костюм казался тонкой метал­лической пленкой, облепившей стройную фигуру, четко вырисовы­вающуюся на залитом солнцем пространстве неба. В ее позе читались легкость и не осознаваемая ею самой надменная самоуверенность. Она пристально наблюдала за работой, явно в ней разбираясь. Она была на своем месте, и казалось, что наслаждение трудом — ее обыч­ное состояние. Лицо девушки с чувственным женственным ртом све­тилось живым умом. Атело как будто интересовало ее лишь как инс­трумент, всегда готовый для любой практичной цели.

Если бы минуту назад Риардена спросили, как он представляет себе женщину своей мечты, он не смог бы ответить. Теперь, глядя на эту девушку, он понял, что именно ее образ преследовал его многие годы. Но он смотрел на нее не как на женщину. Позабыв, где находит­ся и зачем приехал, он просто по-детски наслаждался мгновением, открытием неведомого и неожиданного; его не отпускало изумление, граничащее с шоком: слишком редко доводится видеть то, что лю­бишь по-настоящему, любишь, принимая целиком, без изъятия. Он смотрел на нее с бессознательной улыбкой, как любовался бы стату­ей или пейзажем, испытывая несказанное наслаждение, неведомое ему дотоле эстетическое удовольствие.

Увидев проходящего стрелочника, Риарден спросил у него, указав на девушку:

— Кто это?

— Дагни Таггерт, — ответил тот и зашагал дальше.

271

Риардену показалось, что эти слова пронзили его. На мгновение прервалось дыхание, а вернувшись, наполнило тело тяжестью и неиз­бывной страстью. Он четко понимал, где находится, что значит имя Дагнп Таггерт, ее положение в компании и обществе, но все это отсту­пало на задний план, за пределы круга, в центре которою стоял он один, и единственной реальностью было его желание обладать этой женщиной здесь и сейчас, прямо на товарной платформе, в лучах сол­нца. Овладеть ею прежде, чем между ними будет сказано хоть одно слово, ознаменовав этим первый миг их встречи, потому что только так он сможет выразить все, потому что давно этого хотел...

Девушка повернулась: плавное движение головы, ее глаза... они встретились с глазами Риардена и замерли. Он был уверен, что она поняла смысл его взгляда, что он приковал ее. Но затем ее глаза сколь­знули дальше, и она заговорила с мужчиной, стоявшим рядом с плат­формой и делавшим какие-то пометки в блокноте.

На плечи Риардена тяжко рухнуло возвращение к реальности, во рту появился полынно-горький привкус вины. На мгновение он ис­пытал чувство, пережить которое в полном объеме и выжить для че­ловека невозможно: ненависть к себе, особо невыносимая оттого, что какая-то часть его существа отказывалась принять ее, тем самым лишь усугубляя горечь вины. Риардену был вынесен молчаливый при­говор: в этом твоя натура, твоя порочность, ты никогда не мог про­тивостоять постыдным желаниям. Приговор этот, ставший эхом единственного взгляда на внезапно обретенную красоту, звучал с та­кой ледяной жестокостью, что ему оставалась лишь последняя свобо­да— скрыться и презирать себя, не имея надежды избавиться от памяти, пока живы эта женщина и он сам. Риарден не мог бы сказать, как долго он простоял на путях, и какое опустошение оставил в его душе пролетевший шквал чувств. Единственным утешением было твердое решение, что девушка никогда не узнает о том, чего он хотел, глядя на нее.

Дождавшись, когда Дагни спустится вниз, и мужчина с блокнотом исчезнет, Риарден подошел и холодно произнес:

— Мисс Таггерт? Я — Генри Риарден.

Тихо ахнув, словно от неожиданности, она совершенно спокойно сказала:

— Здравствуйте, мистер Риарден.

Не признаваясь в этом самому себе, Риарден все же знал: ее вздох удивления был неким слабым подобием чувства, только что пережи­того им самим — Дагни просто обрадовало, что понравившееся ей лицо принадлежит человеку, которым она может восхищаться.

Когда Риарден заговорил с ней о деле, его манеры и тон по резкос­ти и прямоте превосходили обычный стандарт общения с мужчина­ми, партнерами по бизнесу.

Вспоминая девушку с товарной платформы и глядя на сертификат, лежавший перед ним на столе, Риарден чувствовал, что при той встрече оба они испытали потрясение, сметающее все дни и препо­ны, разделявшие их. И яркая вспышка финала дала ответы на все его вопросы.

Он думал: виновен? Даже больше, чем мог представить себе в тот день. «Виновен в том, что проклинал как свою вину то, что было луч­шим событием моей жизни. Проклинал тот факт, что радость —суть существования, движущая сила любого живого существа, потреб­ность тела и цель духа. Мое тело — не масса неодушевленных мышц, а инструмент, способный доставить несравнимую радость, объеди­няющую душу и плоть. Дар этот, который я проклинал как постыд­ный, сделал меня безразличным к шлюхам, но подарил единственное желание — ответ на женское величие. Это желание — а ведь и его я проклинал как недостойное — родилось не от взгляда на ее тело, а от осознания того, что прекрасная форма, явленная моим глазам, выражает величие духа. Я желал не ее тела, а ее личности, жаждал не девушки в сером, а женщины, управлявшей железной дорогой.

Но я предал анафеме способность моего тела выражать чувства, проклял, защищаясь от нее, и заплатил за это самую высокую цену, какую только мог. Точно так же они прокляли способность моего ин­теллекта создавать новый металл, прокляли меня запреобразование материи, служившей мне. Я принял их закон и поверил тому, чему они меня учили: духовные ценности — лишь бессильные устремле ния, от них не ждут действий, способных стать реальностью; жизнь тела должна протекать в ничтожестве бесчувствия, а те, кто пытают­ся ею наслаждаться, достойны клейма низменных скотов.

Нарушив этот закон, я попал в устроенную ими западню. Я не гор­дился своим бунтом, я ощущал его как провинность, проклинал не их, а себя, не их закон, а свое существование, и сделал свое счастье постыдной тайной. Я должен был жить в радости, открыто, сделать ее своей женой, ведь на деле так оно и есть... Но я заклеймил свое счастье как проявление зла и заставил ее терпеть его как бесчестие. То, что они хотят сделать с ней сейчас, раньше я уже сделал сам. Сам позволил им так поступать.

Я сделал это из жалости к самой презренной женщине. Это тоже предписано их законом, и я принял его. Я верил, что человек облечен

273

долгом перед другими и не должен получать ничего взамен. Верил, что мой долг — любить женщину, которая ничего мне не дала, кото­рая предала все, ради чего я жил, и требовала себе счастья ценой счастья моего. Верил, что любовь — подарок, получив который од­нажды, не нужно заслуживать его снова. Как они верили, что богат­ство — собственность, ее можно незаконно захватить и владеть по­том, не прилагая усилий. Верил, что любовь— подарок, а не вознаграждение, которое нужно заслужить, как они верили, что име­ют право требовать богатства, которого не заработали.

И точно так же, как они верили в то, что их лень может претендо­вать на мою энергию, я верил, что ее несчастье может претендовать на мою жизнь. Из жалости, а не по справедливости я претерпел де­сять лет мучений. Я поставил жалость выше совести, и в этом суть моей вины. Я совершил преступление, сказав ей, что по всем моим стандартам, продолжать наш брак — бесчестный обман. Но мои стан­дарты — не твои стандарты. Твоих стандартов я не понимаю, но при­му их.

И вот они лежат передо мной на столе, те стандарты, которые я принял, не понимая их. Вот ее любовь ко мне, любовь, в которую я никогда не верил, но пытался разделить. И вот результат. Я считал, что достойно творить несправедливость, если единственным пост­радавшим окажусь я сам. Но оправдать несправедливость нельзя ничем.

Это наказание за то, что я принял, как должное, страшное зло — добровольное принесение себя в жертву. Но я думал, что стану его единственной жертвой.

Вместо этого я самую благородную из женщин принес в жертву самой низкой. Когда один человек действует во имя жалости, ставя ее выше справедливости, он наказывает добро во имя зла. Спасая виновного от страдания, он заставляет страдать невинного. Невоз­можно скрыться от справедливости, ничто в мире нельзя получить незаслуженно и безнаказанно, ни материального, ни духовного. Если виновного не наказывать, за него заплатит невинный. Меня победи­ли не дешевые мелкие грабители, тому виной я сам. Не они разору­жили меня, я сам отбросил оружие. В этой битве можно победить только с чистыми руками, потому что единственная сила врага — наша больная совесть. А я принял закон, согласно которому считал силу своих рук грехом и грязью».

— Так мы получили сплав, мистер Риарден?

Глядя на сертификат, Риарден мысленно видел девушку на грузо­вой платформе. И спрашивал себя, может ли он отдать это лучезарное существо грабителям разума и подонкам из прессы. Может ли он поз-

волить, чтобы невинная жертва продолжала страдать? Может ли по­ставить ее в положение, которое по всем канонам совести отведено ему?

Сможет ли он сейчас отвергнуть закон врагов, когда бесчестье обрушится на нее, а не на него, когда на нее, а не на него хлынут нечистоты, когда ей придется сражаться, а он останется в стороне? Позволит ли он ввергнуть ее существование в бездну, в которую ему хода нет?

Сидя неподвижно, глядя на девушку на грузовой платформе, он мысленно говорил ей: «Я люблю тебя, Дагни», чувствуя тихое счастье в простых словах, несмотря на то, что говорил их сейчас впервые.

Глядя на сертификат, он думал: «Дагни, ты не позволила бы мне сделать это, если бы узнала; ты будешь ненавидеть меня за это, но я не могу позволить тебе платить по моим долгам. Вина на мне, и я не позволю, чтобы наказание за нее коснулось тебя. Даже если они отберут у меня все, у меня еще очень многое останется: я вижу правду, я свободен от их вины и в собственных глазах буду неви­новным. Я знаю, что прав, прав полностью, впервые в жизни прав и останусь приверженным единственной заповеди моего кодекса, которую никогда не нарушал: быть человеком, который за все пла­тит сам».

«Я люблю тебя», — повторил он девушке на грузовой платформе, чувствуя тепло, словно лучи летнего солнца снова касаются его лба, а сам он стоит под распахнутым небом, над необъятной землей, и у него ничего не осталось, кроме самого себя.

— Ну, мистер Риарден? Вы подпишете? — спросил доктор Феррис.

Взгляд Риардена остановился на Феррисе. Он и забыл, что доктор

еще здесь, не слышал, говорил ли он, спорил или молча ждал.

— Ах, это? — протянул Риарден.

Он взял ручку и, не медля больше ни секунды, легким жестом, каким миллионер подписывает чек, начертал свое имя под основа­нием статуи Свободы и оттолкнул от себя листок.